Пьер Бурдьё:
О телевидении и журналистике.
Послесловие. Журналистика и политика

Как можно объяснить бурную реакцию известных журналистов, вызванную изложенным выше анализом? ¹ Только тем, что несмотря на все мои опровержения, они почувствовали себя объектом критики по крайней мере те из них, кто был прямо или косвенно — через близких и подобных им упомянут). Принятую ими позу оскорблённой добродетели можно, без сомнения, частично объяснить эффектом транскрипции, в результате которого за скобками неизбежно остаются неписьменные компоненты речи — тон, мимика, жесты — то есть всё то, что позволяет непредвзятому зрителю отличить речь, цель которой понять и убедить, от политического памфлета, за который большинство из них приняли мой анализ. Но главным образом, она объясняется некоторыми типичными особенностями журналистского видения мира (которое в своё время вызвало их энтузиазм из-за появления книги «Нищета мира» («La misere du monde»), например, склонностью принимать все новое за так называемые «разоблачения» или тенденцией обращать внимание на наиболее поверхностный аспект социального мира, то есть на людей, на их действия, и особенно, на вред, приносимый их действиями, часто в перспективе разоблачения и осуждения, а не на невидимые структуры и механизмы (в данном случае, журналистского поля), определяющие мышление и деятельность, знание которых вызывает скорее понимание и снисходительность, чем негодование и возмущение; а также склонностью интересоваться в первую очередь «выводами» (предполагаемыми), а не ходом рассуждения, которое к ним приводит.

В связи с этим, мне вспомнилось, как один журналист после выхода моей книги «Государственная знать», результата десятилетних исследований, предложил мне поучаствовать в дискуссии о Grandes Ecoles (элитных высших школах), в которой президент ассоциации бывших студентов выступил бы «за», а я — «против», и не понял, почему я отказался от его предложения. Точно так же, «борзописцы», нападающие на мою книгу, просто-напросто оставили без внимания метод, которым я воспользовался (а именно, анализ журналистского мира как поля), сводя её таким образом (и не замечая этого) к серии банальных высказываний, сдобренных несколькими полемическими выпадами. Именно этот метод я бы хотел вновь проиллюстрировать, и, рискуя вызвать новые недоразумения, попытаться показать, каким образом журналистское поле создаёт и навязывает другим совершенно особое видение политического поля, в основе которого лежит структура журналистского поля и порождаемые им специфические интересы журналистов.

В мире, движимом опасением показаться скучным и необходимостью развлекать во что бы то ни стало, политическая жизнь является неблагодарным сюжетом, по возможности исключающимся из программы в лучшее эфирное время, мало захватывающим и даже печальным зрелищем, которое необходимо сделать интересным. Отсюда возникает наблюдаемая повсюду, как в США, так и в Европе, тенденция вместо серьёзных комментаторов и репортёров, занимающихся расследованиями, отдавать предпочтение массовикам-затейникам, и вместо информации, анализа, серьёзной дискуссии, репортажа — подавать в эфир развлечение в чистом виде, в частности, бессмысленную болтовню различных ток-шоу, приглашающих титулованных и взаимозаменяемых собеседников (некоторых из них — непростительное преступление! — я привёл в качестве примера в своей книге). Чтобы понять то, что говорится, и особенно то, о чём не может идти речь, во время этих фиктивных обменов мнениями, необходимо подробно проанализировать критерии отбора тех, кого в Соединённых Штатах Америки называют panelists: они должны быть всегда готовы к тому, чтобы прийти и принять правила игры, соглашаясь отвечать на любые вопросы, даже на самые нелепые и шокирующие, которыми задаются журналисты (tuttologo по определению); быть готовыми ко всему, то есть к любым уступкам (в том, что касается сюжета, других участников передачи и так далее), компромиссам и компрометации, чтобы только попасть в эфир и обеспечить себе прямую и косвенную выгоду, связанную с «медиатической» известностью: престиж в различных органах прессы, приглашения на проведение платных конференций и так далее; не пропускать предварительные интервью, которые некоторые продюсеры в США и все более многочисленные в Европе проводят с целью отбора кандидатов в panelists, делать заранее простые заготовки, придавая им блестящую и остроумную формулировку и не перегружая себя сложными знаниями (согласно пословице: «The less you know, the better off you are» — Много будешь знать, мало получишь).

Но журналисты, ссылающиеся на ожидания зрителей чтобы оправдать политику демагогического упрощения (противоречащей по всем пунктам демократической задаче информировать или воспитывать, развлекая), приписывают им свои собственные наклонности, свою собственную точку зрения, например, в тех случаях, когда страх показаться скучными заставляет их предпочитать стычки дебатам, полемику диалектике, и делать упор на конфронтацию между личностями (например, политиками), а не между их аргументами, то есть тем, из-за чего собственно и организуются дебаты: дефицит бюджета, снижение налогов или внешний долг. Поскольку в их компетенцию входит в основном знание политического мира, основанное скорее на личных контактах и признаниях (если не на сплетнях и слухах), чем на объективном наблюдении и расследовании, журналисты склонны сводить все к теме, в которой они являются экспертами. Их интересует игра и игроки, а не ставка игры, чистая политическая тактика, а не суть дебатов, эффект, производимый тем или иным выступлением в логике политического поля (коалиции, альянсы или конфликты между Политиками), а не его содержание (случается даже, что они изобретают и навязывают в качестве темы для дискуссии абсолютно искусственные сюжеты). Например, во время последней предвыборной компании во Франции они предложили обсудить следующий вопрос: должны ли дебаты между правыми и левыми проводиться между двумя представителями: Жоспеном, лидером оппозиции, и Жюппе, правым премьер-министром, или четырьмя: Жоспеном и Робером Ю, его союзником-коммунистом, с одной стороны, и Жюппе и Леотаром, его центристским союзником, с другой. За кажущимся нейтралитетом этого журналистского вмешательства скрывалась попытка оказать политическое влияние в пользу консервативных партий, показав возможные расхождения между левыми партиями.

По причине своего двусмысленного положения в политическом мире, где, не будучи его полноправными членами, журналисты располагают большим влиянием и могут оказывать политическим деятелям неоценимые символические услуги, которыми не могут воспользоваться сами (за исключением литературной области, в которой они издавна ведут диалог «петуха и кукушки»), они склонны принять точку зрения Терсита и спонтанной философии подозрения, заставляющей их искать причины самых незаинтересованных позиций и самых искренних убеждений в интересах, связанных с положением в политическом поле (например, вызванных соперничеством внутри той или иной партии или «течения»).

Всё это заставляет их производить и предлагать, либо под видом политических комментариев, либо в форме вопросов интервью, собственное циничное видение политического мира, являющегося чем-то вроде арены столкновения амбиций политических деятелей, лишённых убеждений и движимых личными интересами, связанными с противопоставляющим их соперничеством. (Мимоходом будет сказано, их действительно поощряют к этому политические советники и консультанты, посредники, чья задача — поддерживать политических деятелей в своего рода политическом маркетинге, продуманном, но не обязательно циничном. Такой маркетинг становится всё более необходимым для политического успеха, связанного с приспособлением к требованиям журналистского поля, настоящей плавильной чаши (caucus), все сильнее способствующей созданию политических деятелей и их репутации). Это исключительное внимание к политическому «микрокосму» и приписываемым ему действиям и влиянию приводит к появлению разрыва с мнением общественности, или по крайней мере, её фракций, наиболее озабоченных возможными реальными последствиями политических решений в их жизни и социальном мире в целом. Разрыв, увеличивающийся, в частности, в том, что касается звёзд телевидения, из-за социальной дистанции, связанной с их социальными и экономическими привилегиями. Все знают, что начиная с 1960-х годов в США и большинстве европейских стран звёзды журналистики кроме головокружительных зарплат, составляющих более 100 тысяч долларов в Европе и нескольких миллионов долларов в Америке ², получают огромные гонорары за участие в ток-шоу, выездные конференции, регулярное сотрудничество с газетами, участие в рекламных кампаниях по случаю проведения съездов профессиональных групп (таким образом, различия в системе распределения власти и привилегий в журналистском поле постоянно возрастают, поскольку наряду с предпринимателями-капиталистами, которые должны сохранять и приумножать свой символический капитал с помощью политики постоянного присутствия в эфире (необходимого для поддержания своей котировки на рынке конференций и рекламных кампаний), образовался обширный субпролетариат, который из-за шаткости своего положения на рынке труда обречён на особую форму самоцензуры).

К подобным эффектам добавляются последствия конкуренции в журналистском поле, о которых я уже говорил. Например, лихорадочный поиск сенсаций и склонность отдавать безусловное предпочтение новейшей и наиболее труднодоступной информации, а также преувеличение, к которому склоняет соревнование за наиболее изощрённое и парадоксальное. Очень часто событиям даётся наиболее циничное истолкование или же приводятся прогнозы, страдающие быстрой потерей памяти. Неприхотливые прогностика и диагностика не сложнее спортивной лотереи) имеют гарантию самой полной безнаказанности, поскольку защищены амнезией, порождаемой практически абсолютной непоследовательностью журналистской хроники и быстрой ротацией последовательно конформистских позиций (например, тех, что в 1989 году склонили журналистов всех стран к переходу в течение нескольких месяцев от хвалы чудесному появлению новых демократических государств к обличению ужасных этнических войн).

Все эти механизмы способствуют общему эффекту деполитизации, или точнее, разочарования в политике. Установка на развлекательный аспект невольно склоняет к отвлечению внимания зрителя на какое-либо зрелище (или скандал) всякий раз, когда возникает важный, но на первый взгляд скучный, политический вопрос, или же, более хитрым образом, сводит то, что называют «новостями», к чреде любопытных происшествий, часто располагающихся, как в показательном процессе О. Дж. Симпсона, на полпути между фактом из хроники происшествий и шоу; к беспорядочной смене неравнозначных событий, оказавшихся рядом благодаря хронологической случайности: землетрясение в Турции и снижение бюджетных расходов, спортивная победа и громкий судебный процесс. Все это теряет всякий смысл, поскольку события ограничены тем, что можно увидеть в настоящий момент, и отрезаны от всех причин и следствий. Отсутствие интереса к неощутимым изменениям, то есть к таким процессам, которые, подобно движению материков, не замечаются непосредственно и оказывают воздействие лишь спустя некоторое время, удваивает эффект структурной амнезии, которой благоприятствует логика мышления сегодняшним днём и конкуренция, навязывающая отождествление важного с новым (сенсация), что обрекает журналистов ежедневных новостей на создание обрывочной и непоследовательной картины мира. Из-за отсутствия времени, но особенно интереса и информации (их документальный поиск чаще всего ограничивается чтением статей из прессы, посвящённых этой же теме), они не могут сделать события (например, случай агрессии в школе) действительно доступными пониманию, поместив их в систему отношений, с которыми они связаны (например, в структуру семьи, в свою очередь зависящую от рынка труда и занятости, в свою очередь связанного с налоговой политикой и так далее). В этом отношении журналисты несомненно разделяют склонность политических деятелей, в частности, представителей правительственных кругов, в своих решениях и усилиях по их публичному оглашению делать упор на быстрореализуемые меры с «эффектом широкой огласки», а не на действия без немедленно заметных результатов.

Это видение мира вне истории, раздроблённое и дробящее, парадигматически реализуется в изображении мировых событий в телевизионных новостях: чередование внешне абсурдных историй, которые в итоге невозможно отличить друг от друга, непрерывное шествие бедствующих народов по причине событий, которые, появившись на экране без всяких объяснений, исчезнут, не получив решения. Сегодня Заир, вчера Биафра, завтра Конго, оторванные от необходимости какого-либо политического действия, они могут в лучшем случае вызвать только лёгкий благотворительный интерес. Эти ни с чем не связанные трагедии, лишённые исторической перспективы, не сильно отличаются от природных катастроф — ураганов, лесных пожаров, наводнений — тоже постоянно присутствующих в «новостях», будучи традиционным, если не ритуальным, а главное непритязательным и лёгким для показа журналистским сюжетом.

Что же касается их жертв, они вызывают не больше собственно политического чувства солидарности и возмущения, чем схождение поезда с рельс и тому подобные происшествия. Таким образом, именно логика журналистского поля из-за особой формы, которую принимает в нём конкурентная борьба, и посредством безоговорочно навязываемых полем рутины и привычного хода мысли, производит представление о мире, нагруженное философией истории как абсурдного чередования катастроф, которые невозможно ни понять, ни предотвратить. Этот мир с его этническими войнами, расовой ненавистью, насилием и преступлениями, представляет собой враждебную среду, непостижимую и полную угроз, от которой необходимо прежде всего укрыться и защититься. Когда к журналистскому видению мира примешивается выражение этноцентристского или расистского презрения (что часто случается, когда, например, речь заходит об Африке или «городских окраинах»), оно способствует не политической мобилизации, но возрастанию ксенофобии, а ложное представление о том, что насилие и преступления непрерывно возрастают, благоприятствует поддержанию чувства тревоги и представления о том, что принятые меры безопасности недостаточны. К ощущению того, что мир в том виде, в каком он показывается по телевизору, не подвластен простым смертным, прибавляется впечатление, что, подобно большому спорту, вызывающему похожий разрыв между спортсменами и зрителями, политическая игра — дело профессионалов.

Это способствует развитию фаталистической невовлечённости, особенно у наименее политизированных зрителей, и сохранению существующего порядка. Нужно иметь воистину безграничную веру в способность народа к «сопротивлению» (способность несомненную, но ограниченную), чтобы предположить, как некоторые представители так называемой «постмодернистской» «культурной критики», что цинизму телевизионных продюсеров, все более приближающихся к производителям рекламы как по своим целям (завоевание наибольшего числа телезрителей, а значит производство низкокачественных, но «хорошо продающихся» программ), так и по условиям работы и типу мышления, даёт отпор активный цинизм зрителей (одним из проявлений которого считается переключение телевизора с канала на канал). Считать всеобщей и универсальной способность проводить критическую и рефлексивную тактику стратегической игры в «я знаю, что ты знаешь, что я знаю» и умение дать тройное или четверное толкование «ироническим и метатекстуальным» посланиям, порождённым манипулирующим цинизмом продюсеров телевидения и рекламы, — значит впасть в одну из наиболее извращённых форм схоластической иллюзии популистского толка.