Олег Игоревич Генисаретский:
Будет ли у этничности будущее в современном мире?
Лекция

Уважаемые коллеги, члены студенческой и профессорской корпораций! Для меня большая честь выступать в стенах Чувашского государственного университета. И я очень признателен Вам за возможность выступить перед столь высоким собранием. Университет — традиционный социальный и культурный институт, веками работающим со знанием, деятельностью исследования и воспитанием тех, кто входит затем в мир мысли и познания.

Институциональная прикреплённость слова, — в данном случае, мной говоримого, а Вами слушаемого, — крайне важная вещь, поскольку она задаёт жанр коммуникации, а через него определяет возможности взаимопонимания. Без ощущения институциональной уместности слова, мало что можно понять в его содержании. Из данных социологических исследований известно, что в нашем российском обществе наиболее авторитетны два института: армия и церковь. Авторитетны, несмотря на те бесчинства, что в них нередко творятся. Но социология почему-то умалчивает о том, какое место в институциональной структуре общества занимают академия и университет. А жаль, ведь наша страна имеет уже, как минимум, 300-летнюю университетскую и академическую историю. И нас с Вами, как лиц, имеющих к знанию профессиональное и сословное отношение, не может не волновать, что же это за место такое. И каким должен быть стиль интеллектуального и коммуникационного поведения, что он мог быть признан академически корректным?

Так вот, несмотря на то, что выбранная мной тема весьма актуальна политически (ибо касается ни много, ни мало будущего этничности), я постараюсь говорить о ней как исследователь-гуманитарий.

Наше сословие дело — знать, сознавая степень достоверности своего знания. И верить, что в зависимости от того, как мы знаем об этом, знаемое дело будет далее, так или иначе, разворачивается в опыте жизни. Но за то, как оно там разворачивается, во многом отвечают представители других институциональных структур, а наше дело: уметь правильно мыслить, достоверно знать и с радостью для себя познавать знаемое.

Тема мной сформулирована не без умысла с некоторой закрученностью: «Будет ли у этничности будущее в современном мире». Ведь вроде бы «будет ли будущее?» — относится к будущему, к тому, чего ещё нет; а в «современности» мы сейчас пребываем. Из этой уверенности я и хотел бы вас на некоторое время извлечь, зная, что современность столь же вечна, как всё прочее во времени, а у каждого момента времени — своя современность.

Так вот: будет ли у этничности будущее в той современности, в которой мы хотели бы быть?

Спрашиваю так, потому что в той современности, что нас окружает, место этничности сугубо усомневаемо. Не секрет, что представители нынешней проектно ориентированной, глобалистской современности наличие будущего у этничности отрицают. И это отрицание — уже не умысел, а порождающая реальность нашего мира. Отрицается будущее этничности и, вместе с ней, — ни много, ни мало — будущее родовых отношений вообще и семейно-родовых, в частности.

Вы же понимаете, что если бы проект клонирования человека реализовался в полном объёме (а его сильно лоббируют компьютерные, гомосексуальные и генно-инженерные элиты), то никакого родства в мире не осталось бы. В мире не стало бы братьев и сестёр, отцов и матерей, детей и родителей, а была бы однородная кланово-клоновая социальная масса. Практика клонирования сотрет систему родственных отношений и родового сознания. Родовая деятельность прекратится.

А этничность является самым исторически авторитетным, и весьма ценностно значимым вариантом родовых отношений и родового сознания. И приводя анекдотический, казалось бы, пример с клонированием, я хочу обратить ваше внимание на то, что будущность их — действительно усомневается. И потому нас, чьим появлением на свет Божий мы обязаны «демографической деятельности» наших родителей, не может не интересовать вопрос: а есть ли у этничности, а по русски выражаясь — у народности, будущее? И может ли оно быть? А если может, то, какое?

Какое будущее есть у этничности в той современности, что может наступить, что может быть будет?

Вот что за вопрос я выношу на наше обсуждение, зная, что на него нет общепринятого и достаточно обоснованного ответа. Нет в нынешней гуманитарной науке, которая сама столь неоднородна в своём отношении к родовым отношениям и к родовому сознанию. У меня есть надежды на этот счёт, некие размышления и уверенности. Но про них я говорить не стану, поскольку они связаны с моей собственной этно-культурной и конфессиональной идентичностью. И их нельзя выдавать за результаты познаний. Но зато можно задавать вопросы, на которые отвечать придётся каждому отдельно, — потому что каждый отдельно рождён, каждый отдельно будет умирать, и каждый сам по себе особым образом расположен в системе родовых отношений и сознаний. Я постараюсь задать такие вопросы, на которые буду отвечать сам и просить отвечать вас (вслух или про себя).

Итак, будет ли у этничности будущее в современном мире? Я начинаю обсуждать этот вопрос, ограничивая себя рамками гуманитарно-экологической перспективы. И тут очень важно представить для себя, что в мире знания не существует таких чётких границ, что мы видим в организационной структуре университета. Мы знаем, что университеты делятся на факультеты, что учёные приписаны к тем или иным дисциплинам, и защищают диссертации по определённым специальностям. Есть, например, историки, этнографы, эргономисты, дизайнеры… пятое и десятое. А внутри самого по себе знания, делением его на части занимается науковедение — так традиционно называется эта дисциплина, — и методология науки. А в них утверждается, что перегородки в мире знания — подвижны. И из-за их подвижности приходится (и вам придётся в будущем) каждый раз оглядываться: где, в каком месте пространства наук располагается какая проблема.

Так вот проблема этничности в будущем мире, на мой взгляд, существует сейчас на стыке, по меньшей мере, трёх разных областей знания и практической деятельнсти. Причём только вместе взятые они намечают место, где эта проблема начинает прозваниваться.

Это, во-первых, экология культуры, дающая средовое видение культурного мира, при котором сама по себе культура воспринимается нами как среда жизни внутреннего человека. Вы, наверное, знаете, что словосочетание «экология культуры» в отечественный научный обиход было введено акад. Д. С. Лихачёвым лет эдак 30 назад — в рамках экологического движения. Как отрасль гуманитарного знания экология культуры живёт и развивается, хотя такой академической дисциплины ни в академии наук, ни в университетах не завелось.

Во-вторых, проблема будущего этничности существует на стыке знаний и практик, назваемых культурной антропологией. А она познавательно трактует место человека в мире культуры.

И наконец, третья составляющая системы координат, в которой пеленгуется будущее этничности, — это разнообразные психопрактики и психологические культуры (как традиционные, так и проектируемые из области позитивного научно-психологического знания).

Очень важно, что именно на стыке теоретического знания и практического опыта, очень важно, что в форме антропологического воображения существует наша проблема. Обратите внимание, а я сейчас делаю смысловую паузу и попрошу вас в неё вслушаться: антропологическое воображение! То есть воображение, трактующее о том, откуда вообще у нас, — у каждого из нас беруться представления о том, каким может быть человек? И что он такое? Каковы основные фигуры человечности? Откуда у нас с вами это знание? И каким он не бывает и не может быть? Что по-человечески недопустимо, несмотря на все наши «слишком человеческие» упования и самообразы? Например, снова спросите себя: клонирование — это проектная утопия? Утопия про человека, зачинаемого и вынашиваемого «в реторте» — она для вас по-человечески приемлема? Желанна?

Не так давно пришёл ко мне журналист «Огонька» господин Никонов. И на втором часе разговора признался, что он — едва ли не киборг; и уверял, что человек случайно зародился на биологическом субстрате, а мог бы существовать на любом другом; и что лично он ничего плохого не видит в том, чтобы его переместили из этой жидкой биомассы, на восемьдесят процентов состоящей из воды, во что-нибудь кремниевое, кристалловидное… и более чистое, не испражняющееся, а живущее в технически-стерильном мире. Ну а лично для Вас, господа-товарищи, это приемлемо было бы? А не так давно видел фотографию, под которой была помещена подпись «гибрид моркови с человеком» (не гарантирую, впрочем, что это не было шуткой редакторов). Ну и как, Вам хотелось бы увидеть своего потомка в виде гибрида вас с морковью?

Подобные вопросы, а их можно задавать великое множество, означают, что наше, антропологическое воображение (о человечности) постоянно зачем-то испытывается. Мы всё чаще оказываемся поставленными перед предельными вопросами. И тема антропологически воображаемого, — под именем трансгрессии стала крайне важной для гуманитарного знания (и самосознавания нашего). И то, о чём мы с вами сегодня говорим, — о родовом сознании и родовых отношениях, — так же испытуемо антропологическим воображением в событиях трансгрессии (преступания границ человечности).

Спрашивается, откуда и почему возникает этот поворот мысли, чтобы думать о родовом сознании, о родовых отношениях об этничности, наконец, в терминах гуманитарно-антропологической перспективы? — Я думаю, из поиска не политических форм исторической и этнической серьёзности.

Есть политические формы воображения об этническом, и есть неполитические его формы. Вы помните, наверняка, тот всплеск энергий национального самоопределения (борьбы за национально-государственный суверенитет), что имел место в начале перестройки. Так в политической форме были утилизированы наши народнические (этнические) чувства и стремления, наше народническое сознание и самосознание — сущности, по природе своей скорее культурно-психологические, или культурно-экологические, чем относящиеся к сфере политической.

На первой фазе перестройки и в самом деле действия по освобождению от пут прежней идеологической и политической системы происходило посредством сжигания этнических энергий, в деятельности разного рода «народных фронтов», под лозунгами национально-освободительных движений. Была задействована колоссальная, копившаяся веками энергетика этно-культурного самоопределения, но в несобственных — политических формах и целях.

Не стоит ли нам самим себе дать наконец-то ответ на вопрос: не сыграла ли с нами история злую шутку, попытавшись развести нас (с 200-летним запозданием, если вести отсчёт Новейшего времени с 1798 года) по разным национально-государственным квартирам? А говоря по просту, не были ли наши чувства использованы нашими же политическими лидерами не по назначению? Когда естественное стремление жить в близком и понятном для нас образе жизни было конвертировано в регрессивную трансформацию одного общественно-политического строя — в другой?

На втором этапе перестройки так же была использована энергетика собственничества. Помните новогодний призыв господина господина Ельцина к обогащению? Да, была энергетика нашего стремления к тому, чтобы хоть чем-то обладать в этой жизни — помимо восьми квадратных метров на человека в железобетонно-блочном доме. Чтобы вздохнув от «битвы за урожай» и «сверхплановую добычу», пользоваться хоть каплей личной свободы (от нужды). И это естественое стремление граждан страны, на знамёнах которой после 1917 года было написано «Владыкой мира будет труд!», было повёрнуто собстенниками власти — к гегемонии собственности.

Как сейчас в столь же не собственных целях цинично используется энергетика конфессиональной реинтеграции. Наша устремлённость к вере, в своё Богосыновство, в Бога житворящего, в нетварный порядок мира, выходящего за пределы стол привычной нам, и, довольно часто пошлой повседневности не обращается ли «нашими молитвами» и «благими намерениями» в террористический ад, ещё более пошлый, чем «подсоветская коммунальность?» Мы как люди тем самым превращаемся в человеческий материал и используемся в макрополитичеких или макроэкономических «больших» процессах, на что, вообще-то говоря, у нас с вами согласия никто не спрашивал. Мы его добровольно и сознательно не изъявляли, а лишь вовлечены в эти процессы. Не состоит ли наша задача в том, чтобы самоопределиться в них, найти возможность отстоять тот образ жизни, который нам близок внутренне, и за который мы могли бы, если не умирать, то, по крайней мере, хотя бы бороться, отдавая ему — по малости своей — хоть часть своей жизни и своих сил?

Так вот, вопрос в том: есть ли у этничности своё собственное будущее и лицо — можно перезадать так: есть ли оно за пределами политического самоопределения и рядом с ним?

Я отнюдь не противник политической формы жизни, она с древнегреческих времён вообще составляет одну из основ европейской идентичности. Но быть заложником одного лишь вида процессов, а именно политических процессов, я бы не хотел, и не пожелал бы этого ни своим детям, ни своим друзьям, ни близким. Поэтому я и пытаюсь искать ответы за пределами политического поля: есть ли у этничности иное — гуманитарно-антропологическое будущее, каково её человеческое лицо? Точка. Смысл вопроса я обозначил и рамку рассмотрения его очертил. Но я сторонник диалогической формы работы, и поскольку логическая точка поставлена, то если здесь есть какие-нибудь два вопроса, которые бы помогли нам начать двигаться вместе, то я готов сейчас на них ответить. И я прошу вас быть в этом отношении быть более раскованными. Вопросы — это форма вашего самовыражения и предъявления.

Вопрос: Меня зовут Алексей Степанов. Мой вопрос — о целесообразности генно-инженерного подхода к традиционным «родовым», как Вы их назвали, объектам.

Олег Игоревич Генисаретский: Если это вопрос о компромиссе между генно-инженерным проектным и традиционалистским подходами к родовым объектам, то вспомним завет товарища Ульянова-Ленина: прежде чем объединяться, надо разъединиться. Более агрессивно ведёт себя сейчас технократическая сторона конфликта. И она сильна, поскольку связана с миром биотехнологий, с фондоёмким отраслями промышленности. Явно сильнее традиционного родового мира, вынужденного прибегать к немногим доступным ему способа самозащиты (увы, иногда вплоть до терроризма). Поэтому, прежде чем искать компромиссы и синтезы, надо, чтобы каждая позиция проявила свои основания независимо. А потом уже попытаться искать синтез.

Вот мы сейчас и обсуждаем традиционалистскую и, вместе с тем, гуманитарную версию понимания родовых отношений и родового сознания. И я бы очень хотел, чтобы в этом пункте была сегодня достигнута ясность. А уже в другой раз я готов обсуждать и тему проектности традицоналистского взгляда, и возможности гуманитарно-традиционалистского синтеза через проектность.

Это очень важный вопрос, хорошо что он сейчас был задан. Мне было важно сказать: слияния принципиально различных, сильно противопоставленных точкам зрения не допустимо! Долг промысливать все до конца, сохраняя по ходу мысли то, что принципиально различено и отождествлено является одной из добродетелей сословия знающих. Мысля, промысливать до конца, а в деятельности и отношениях по поводу неё — искать согласия и мира.

Алексей Степанов: Продолжая вопрос, который я задал, хотелось бы уточнить ещё вот что. Вы подчеркнули, что новые понятия и новая культура — сильнее старых понятий и старой культуры (скажем так в кавычках). Пока кажется, что дело обстоит именно так. Но не случится ли, что новые течения, новые направления просто-напросто поглотятся старой культурой, а эта новая культура, останется очаговой?

Олег Игоревич Генисаретский: Это скорее суждение, чем вопрос. Ну, пусть будет суждение. Но я Вам хочу сказать — Вы очень оптимистичны. Я был бы рад, если бы традиционной культуре удалось гуманитарно-приемлюще освоить нынешние проектные нововведения. Однако, нельзя забывать, что народы, также как — культуры и вероисповедания бренны, то есть смертны. История полна примерами затухания, а то и полного исчезновения великих когда-то культур и исповеданий. Что осталось, к примеру от Гелиополя, Афин или Антиохии? Во всяком случае, не то, что составляет гордость и славу этих имён. Хотя с другой стороны, ни одни из осевых исторических процессов — ни антропогенезис (процесс становления человека), ни этногенезис, ни процесс конфессионального становления (теогенезис), строго говоря, не закончены. Наоборот, все они продолжаются и даже есть основания считать, набирают темп и становятся интенсивней. И мы с вами также участвуем в составляющих эти процессы событиях; так что ничего не предрешено до конца, и от нашего самоопределения тоже кое-что зависит.

После этих вопросов и ответов позвольте мне перейти ко второй части лекции, смысл которой я бы обозначил словами: от суверенитета — к идентичностям.

Здесь речь пойдёт о повороте, который на наших глазах произошёл сразу и в области гуманитарного знания и в области культурной политики. От отсылает нас к смысловому полю, в центре которого находится слово «суверенитет». В это поле входят разные понятия, но понятия, но имеющие один и тот же скрытый, глубинный смысл. Попытаемся представить себе их единство, ощутить общую им смысловую, целевую и ценностную направленность.

Слово «суверенитет», пришедшее к нам из средневековой правовой практики, чаще всего означает теперь властно-правовую самодостаточность, действие на основе ничем не ограничиваемого самопроизволения, самозаконность, если угодно, самодержавие. В феодальной системе властных отношений суверен — тот, кто наделён полными, неоспоримыми правомочиями (говоря простым языком: «хозяин-барин, что хотит, то и воротит»). В исторически переходное Новое время — между полюсами абсолютной монархии и буржуазной демократии — качество суверенности было унаследовано государством-нацией (к тому же впитавшей в себя качества нации-народа и нации-общества). Позднее это именно понимание суверенитета национальной государственности было закреплено в системе международных отношений, институтов и правовых норм.

И получилось так, что понятие суверенитета — в наших умах — накрепко срослось и с понятием национального государства и стало международно-правовой реальностью. А затем и внутристрановой, национальной правовой реальностю, особенно актуальной для мультиэтничесикх государств, где «нация» упрямо не хотела совпадать с «этносом».

Становление национальной государственности началось задолго до Французской революции 1798 года, ей к тому времени было уже несколько — по разным модельным исчислениям от шести до двух столетий. А уже в первой половине XIX века начались интенсивные обсуждения вопроса: а действительно ли это национальное государство является такой государственно-правовой формой, которая единственно и наиболее прогрессивна. Является ли она формой человческого общежития, более прочих отвечающей гуманитарным, как теперь бы сказали, интересам тех народов-этносов, народов-обществ, исторически упакованных в международно-правовую оболочку национальных государств?

Тогда-то в Австро-Венгерской империи, в социально-демократической среде, начал набирать силу другой концепт, связывавший историческую судьбу народов с национально-культурной автономией. Заметьте, во-первых, что «автономия», то есть самозаконность, по смыслу ровно то же самое, что и «суверенитет». Это всё та же способность действовать на основании своего собственного закона и усмотрения. А во-вторых, делая упор на культурную, гуманитарную составляющую суверинитета, сторонники национально-культурной автономии докзывали её большую, в сравнении с национально-государственной суверенностью, историческую эффективность.

Но… по странному стечению обстоятельств, — и в этом, можно сказать, заключалась каверза истории, — через сто лет после того, как историческая неэффективность национального государства стало предметом развитого правопонимания, после ужасов Перовой и Второй мировых войн, развязанных под флагом национальной гегемонии (Германии), в 90-е годы XX века в бывшем СCCP национально-освободительное движение приняло форму борьбы за национальный суверенитет, обретение национальной государственности: в составе России, или — для некоторых — вне неё. Приняло форму, по моей гуманитарной интуиции, по моим представлениям, архаическую, исторически мало, если не совсем «не» эффективную.

Не стали ли мы с вами заложниками политической практики позднего Средневековья — периода становления национально-буржуазного государства? Не обречены ли мы при этом на сверхсильную политизацию исторической судьбы народа, имперско-бюрократический централизм, коммерциализацию культуры, горькие плоды которых нами уже почувствованы?

Итак, суверенитет, автономия… и ещё третье слово, которое говорит про то же самое — субъектность.

«Субъект» относится к тому же самому семантическому полю, что и суверен, автономно действующее лицо. Когда нам говорят, например, «субъект федерации», разве не имеется в виду лишь слегка приглушённая суверенность? Или когда задают вопрос: «А каков исторический субъект перестройки, или субъект стратегического управлеия развитием?», разве не имеют в виду институциональную инстанцию, наделённую суверенным правом строить стратегию и автономно действовать в её рамках?

Мы слегка очертили семантическое поле «суверенности, автономности, субъектности…», указав также на его гуманитарно-антропологическую не возделаность, не проработанность. Оказалось, оно отсылает нас к исторической практике предыдущих формаций, и что вопрос о гуманитарном смысле этничности, заявленный в теме лекции, действительно исторически и политически наиболее актуальный.

Если ли какое-то внеполитическое будущее у этничности? Есть ли внеполитическая альтернатива борьбе за национальное самоопределение? Или в иной постановке вопроса: какой должна быть политика — гуманитарно- антропологической, этнокультурой, конфессиональной; регионального, национально-странового или транснационального уровней, чтобы — в отношении наций-этносов, а не только наций-обществ, переименованных в гражданские, она могла бы исторически эффективной, защищающей их историческую судьбу и обеспечивающей историческую справедливость (так или иначе понятые)? Либо это вопрошание останется в государственно-политической рамке, умозаключённым в институтах государственно-административного свойства, и тогда народнические (как впрочем, и конфессиональные) упования наши — обречены?

Ещё раз: есть ли у этничности собственное — гуманитарное и культурное — будущее? Вот как стоит вопрос.

В такие моменты, когда смысловые альтернативы грозят переродиться в силовые противостояния, обычно ищутся (и находятся) аффективно нейтральные концепты, позволяющие сохранять возможность мысли, общения и исторически эффективного самоопределения. Таким концептом стала идентичность, а по-русски говоря, самотождественность, благодаря которой мы тождественны сами себе и друг другу.

Идентичность в простоте означает тождественность себе (самотождественность), которой мы обладаем в силу принадлежности (тождественности) чему-то иному. Об идентичности говорят также во множественном числе и тогда имеют в виду целый спектр идентичностей (этнических, социально-гражданских, культурных, религиозных, антропологических и так далее).

О принадлежности чему идёт тут речь? Языку, на котором мы говорим. Народу, а точнее говоря, родам, в плетении которых мы рождены. Земле, на которой мы живём. Времени… Принадлежность каким-то другим, охватывающим нас, «большим» целостностям… Жизни, в конце концов, раз уж мы живые существа. Для право славящих Бога — Царству Божиему… В зависимости от того, что для вас является предельными целостностями, вы станете проживать и свою принадлежность им.

Эта интуиция целочастности, осознавание себя частью целого важна и сама по себе, и потому, что отношению принадлежности противостоит отношение собственности. Собственность — то, что принадлежит нам, а принадлежа чему-то, мы сами становимся частью этого своего целого. Идентичность — это наша подверженность «собству», как выразился бы В. И. Даль.

Разговор об идентичностях как о принадлежности (и собственности) — это разговор на экстенсиональном языке частей и целых, элементов и множеств. А есть ещё интенциональный язык свойств (и качеств), в смысловом пространстве которого идентичность сближается с целостностью (и цельностью). Но кроме дополнительных отношений принадлежности и собственности, а есть ещё отношение наследования, на которое внимание обратил Л. Н. Гумилёв, говоря о сохранении исторической судьбы (народа, целому которого мы принадлежим). Если первые два отношения пространственны и статичны, то сохранение судьбы — динамично, энергийно заряжено и — в силу направленности исторического времени — избирательно.

И, наконец, есть ещё четвёртое толкование идентичности, для которого важна проявленность принадлежностей, свойствнностей, судьбоносности — в событиях нашей жизни, деятельности или мысли Это уже — историческая динамика в чистом виде: о ней более уместен разговор в терминах интенций, функций и практик, а не идентик, в них выражающихся.

О каких бы идентичностях ни шла речь, мы в любом случае будем иметь дело с интенциями мысли и функциями деятельности, отсылающими нас в практический горизонт жизни, к той или иной институционально оформленной практике. Мы услышим зов, и поймём: так нельзя, это не правильно, надо что-то делать! Понятно, что при всей своей нейтральности концепт идентичности не так уж нейтрален. В идентичности, как в ящике Пандоры, упрятаны (запатенцированны) мощные энергии, и прикосновение к ним, а тем более работа с ними — небезопасны.

Это в том смысле, что любая связанная энергия, когда она неконтролируемо вырывается наружу, способна производит сильные разрушения. И атомная энергия, связанная в ядре, огромна, но в большинстве естественных обстоятельств абсолютно безвредна. А вот искусственное расщепление ядра может привести к атомному взрыву, уничтожающему все вокруг; либо — это расщепление происходит в атомном реакторе, хотя и не безопасном на 100 процентов, даёт полезную вещь — электроэнергию. Как вы, надеюсь, понимаете, со всякой энергетикой дело обстоит именно так: энергия может быть в связанном виде и в свободном виде. Есть процесс связывания энергии, а есть, наоборот, процесс её высвобождения.

Этой вот метафорой, я хочу сказать, что мы с вами живём во времена высвобождения и трансформации этнических энергий. И либо произойдёт её рассеивание и тогда цельносвязанные этносы распадутся. Либо, напротив, произойдёт их реструктурирование, рефункционализация, переоформление. В этом случае этносы получат — из рук нашего общего будущего — своё собственное будущее. Вот то практико-ориентировнное поле намерений и замыслов (интенций), целей и смыслов, на котором нам предстоит работать. А сначала в это поле практик вникнуть — знательно и познавательно.

Очень важно для нынешней фазы понимания этничности почувствовать, что она — не есть нечто статическое, константное, раз и навсегда данное. Что все идентичности — это реальность историческая и динамическая, находящаяся в процессе становления/развития. То есть постоянного изменения, чего фундаментализм (будь он патриотическим, этно-культурным или этнорелигиозным) не хочет принимать в расчёт. Этничность не только реальность из прошлого, о которой мы знаем благодаря этнографию или этнологии, описываюшей обычаи и обряды тысячелетней или столетней давности. Это не то, что мы сознаём, это способ нашего сознавания и сознания. Это не столько то, что мы антропологически воображаем, а сколько само воображение человеческого. Это не то, что мы, рефлектированные традиционалисты, выражаем в своих словах и действиях, а сама наша способность манифестации. То есть этничность — это наше самовыражение, это наше самовоображение, это наше самосознавание, это то, что вообще дано нам как наиподленейшее и наиживейшее в нас. А воображение и символическая манифестация, по И. Канту, это, как Вы, наверное, знаете, — то, что связывает нас с нашей телесностью, и через неё — с родовой цельностью. Это — живая, современящая нас связанность нашего бытия, его данный нам в речевых ощущениях современный (нам) и событийственный (с нами) язык.

На этом заканчивается вторая часть моего выступления — об этничности как родовой, событийно-сознаваемой реальности, о жизне-творческом участии в ней.

Далее у меня будет ещё одна часть и заключение. Поэтому сейчас я снова попрошу вас сделать два-три суждения или задать мне два-три вопроса.

Вопрос: Вы говорили о культуре, о странах, государствах и других исторических субъектах, которые постоянно развиваются (технический прогресс, телефонизация, интернетизация и всё такое). Не сотрет ли это культуру в будущем, не станет ли она какой-то обобщённой? Ведь это раньше, когда страны находились далеко друг от друга и не могли между собой так глубоко и близко контактировать так, чтобы люди могли друг с другом каждый день общаться сколько им хочется, тогда культура, вырабатывавшаяся веками, не стиралась, а сейчас…

Олег Игоревич Генисаретский: У меня есть такое подозрение, что мы несколько мистифицируем свои коммуникационные возможности. Если взглянуть в Интернете в любой чат или форум, то найти там крупицу содержания, которая заслуживала бы имени «общение», не так-то просто! Ерунды и шелухи в Интернете не меньше, чем во всех прочих запасниках мира. Сами по себе технические возможности сообщительности и связанности мало добавляют.

Наш мозг, согласно данным когнитивной психологии, способен обрабатывать по несколько сотен тысяч единиц изображений в секунду. Человеческие возможности общения не используются даже на один процент. Мы по-прежнему ленивы или нелюбознательны — по отношению к своим человеческим возможностям, — как заметил ещё А. С. Пушкин. И откуда тогда уверенность, если мы так к себе относимся, что с большим творческим пафосом станем относиться к новым коммуникационных устройствам? У меня такой уверенности нет. А про то, до какой степени были с древности связаны между собой народы, культуры и исповедания, то, думаю, нас ещё ждёт немало открытий. Судя по описаниям ранних форм искусства (и религий), по первым письменным текстам, которые до нас дошли, когнитивно-семантическое единство культур было необычно сильно. Можно, конечно, считать, что это артефакт, что это просто наша методика такова, что мы их все описываем одинаково, но, по крайней мере, и это тоже только гипотеза. Поэтому я про себя могу сказать, что я не сторонник мистификации коммуникационных возможностей техники как таковой. Ведь если бы это всё было именно так, то мы с вами не сидели бы сейчас в живом университете, в аудитории, а давно бы уже вязались где-нибудь на дистанте, да? Но это же — пока — очень скучные формы обучения. И так далее…

Ещё один вопрос, если он, конечно, у вас есть. Только вы не подумайте, что я отбиваюсь. На самом-то деле, я просто пытаюсь утоптать и утвердить радикально-гуманитарную точку зрения! А сами по себе и технологичность, и проектность мне очень близки.

Реплика: Я хочу продолжить ту тему, которую поднял выступавший до меня молодой человек. Я хотел бы сказать, что если бы не было общения между культурами разных народов, даже в исторические времена, то у нас просто не было бы сейчас картофеля или, например, табака, или ещё много чего у нас бы не было. Эти торговые отношения сблизили людей. Вы, Олег Игоревич, подчеркнули динамичность. События и в нас вносят определённые изменения, в наше мировоззрение. Я считаю, что развивающиеся в данный момент телекоммуникационные способы общения в ближайшее время всё-таки на нас подействуют, и мы будем рассуждать уже совершенно по-другому.

Олег Игоревич Генисаретский: Да. Я ни сколько не сомневаюсь в том, что они на нас подействуют. Но как подействуют, на что и куда это действие приведёт?

И я задаюсь вопросом: как это подействует на такое неотторжимое от нас качество, как наша этничность? Подействуют ли они таким путём, что она, эта этничность будет в конечном итоге стерта? Или подействуют таким путём, что обострится наше этническое самосознание и самочувствие? Подействует, и мы поймём, что технические инструменты — отнюдь не альтернативна нашей человеческой сообщительности. И отнюдь не нейтрален для, например, «Майкрософта» и «Макинтоша» вопрос: будет ли по-прежнему английский язык, языком интернационального телекоммуникационного общения? Как известно Англия собирает теперь свои дивиденды с того, что половина мира говорит на английском языке, и культивирует свою англоязычность как наиболее важный политический и экономический ресурс. А Франция с её культом французского языка, ничуть не менее заточена на своей этнической «языкастости», чем англоязычный мир.

Кроме того, этничность, как мы видели, сама по себе динамична, интер- и транснациональна, и имеет свою собственную, присущую ей и только ей проектность.

И ещё вопрос: какие формы проектной трансформации мира будут через некоторое время более актуальными? Та проектность, которая характерна для ньютоновского механического мира, та проектность, что характерна для языков программирования, или же гуманитарные формы проектности, о которых говорю я?

Когда впервые мне в руки попала эта эпопея Дж. Р. Толкиена, а это давно уже было, я пошёл в Ленинку, дай, думаю, посмотрю, чего же пишут об этих замечательных книжках. И напал на курс лекций юнгианского психоаналитика, который читался Вестпойнте, в академии Генерального штаба США и был написан на языке психоаналтиза Г. К.-Г. Юнга. Оказалось, язык волшебной сказки в когнитивных науках считается один из мощных языков описания мировых глобальных процессов. А о чём, собственно, писал Толкиен? Жар его произведений — этнофантази, повествование о судьбе ряда вымышленных этносов. А разве «Хазарский словарь» М. Павича — не фэнтези об экзистенциально-прагматических эффектах встречи иудейского, христианского и исламского миров? О том, как они пересекаются не только в жизни, в реальной истории, но и в засмертьи, где у каждой конфессии свой Ад и свой Рай. Мы видим, как на поверхности художественного опыта начали проступать возможные будущности этих этноконфессиональных миров.

Поэтому, да, конечно, синергийный этический динамизм. Поэтому, да, конечно, живая этническая историчность. Поэтому, да, конечно, этнопроектность. И к тому же взятые воображением в гуманитарно-художественной рамке, а не в той, тупой военно-политической манере, в какой сегодня решается судьба цивилизаций в местах локализации стародавнего земного Рая то бишь в Вавилоне/Ираке. Так что я разделяю пафос Вашего динамизма, пытаясь прочувствовать его гуманитарной смысл.

Итак, я погрузил этничность в разнообразие родовых сознаний и отношений. И, — обратите внимание, — хочу сейчас назвать основную задачу гуманитарной этнометодологии, которая ждёт от нас своего разрешения. Речь идёт о расшивке, а потом о новой сборке, по меньшей мере, трёх составляющих антропогенезиса — это такой биогенной, относящийся к природе живого в нас, ноогенный, относящийся к природе разума в нас, и техногенной, проектно-технологической, форматирующей нашу способность действовать.

Если вы вспомните ветхозаветную словесность, — всякая дева, в предзамужнюю пору должна знать этот гимн женского отношения к жизни и миру, и к супостату, супротив неё стоящему, то есть к нам, к представителям слабого пола, к мужчинам, — вы обратите внимание, что слово «познать» в традиционном миропонимании до нового осевого времени, до возникновения философии имело два тесно сплетённых, но для нас сейчас разных смысла: познать знание и познать жену.

Познание — предмет генеалогии и гносеологии одновременно. И первая книга Библии, по-русски именуемая «Бытие», а по-гречески называется «Генезис», отсылая нас к слову «ген», то есть «род». Это значит — родовой генезис; это значит — ктото от кого пошёл. Те кто пошёл от Адама и Евы, те — адамиты. А часть из них — ноахиты, это те, кто пошли от Ноя…

Итак, сдвоенность: система родовых отношений, странным образом ставшая основанием познавательного отношения к миру и логической техники знания.

В аристотелевском Органоне, — первой развитой фиксации логики в европейском мире, те части, на которые снчачала разделяется Единое называны «родами». И это не случайное именование: логическая иерархия мира мыслилась по модели родовой иерархиия живых существ. И наш христианский символ веры записан тоже на семейно-родовом языке: Бог-Отец, Бог-Сын, а также — Богоматерь, Богородица. И мы в Церкви — братья меньшие нашему Спасителю Господу Иисусу Христу.

Мы уже говорили, с каким упорством в современной культуре происходит стирание родовой памяти! На наших глазах отстраивается мир установочно безродовой, безсемейный и бездетный семейный. Вопрос стоит теперь о способах биогенеза и ноогенеза, о подчинённости их техногенезу. Хотя сама жизнь свой путь воспроизводства уже однажды выбрала, и какие у нас есть основания полагать, что она сделает это ещё раз?

Это мы можем выбрать генную инженерию и тем самым уйти от известной нам жизни и стать чем-то другим, а не жизнь выбирает. Получается, что «живое вещество», выражаясь слогом В. И. Вернадского, обретает одну биоэкологическую историю, а разум — другую, мыследеятельностную, ноотехническую историю.

В нашу компьютерную эпоху логика получает совершенно иные формы, чем в доматематические времена. Еше Гегель обратил внимание на то, что много сотен лет (от Аристотеля до Канта) люди строили своё мышление по одним и тем же логическим нормам. А мы с вами теперь, видя опции на экране PC, получаем свою логическую образованность совершенно иным путём. Логику в гимназиях и лицеях, как правило, не проходят. Мы приобретаем свою логическую грамотность, осваивая те или иные программы (и языки программирования), как компьютерные пользователи. И тем самым ноогенез начинает строится на иной, на техническй платформе, а не на живой, как это было ранее.

И поскольку биоэкологический генезис выделился из ноогенеза и техногенеза, то всё родовое, и в том числе этническое, получило свою отдельную, открытую историю. И какова будет эта история, зависит, в частности от того, как мы, благодаря своему знанию, сориентируемся и самоопределимся по отношению к разным частям родового сознания, родовых отношений и практик. Это, в значительной степени, будет зависеть от того, как мы определимся по отношению к своей этничности. И к этничности, как таковой!

И ещё это будет зависеть от того, как мы определимся по отношению к своей семейскости. Ибо, чем дальше, тем люди жёстче делятся на «домушников» и «уличников». То есть на тех, кто себя естественно чувствует в состоянии домашней оседлости, для кого общение с детьми и с близкими продолжает оставаться наиболее важной частью жизни. И тех, кто себя более естественно чувствует вне дома — в городе, на «улице», в других общественных места, в городской публичной, а не в приватной домашней среде. Пока что это размежевание нарастает, каждый сам выбирает себе будущее — или «до тех пор, пока смерть не разлучит нас», или «с глаз долой из сердца вон».

Выходит главное — и очень личностно-значимое — наше самоопределение происходит в отношении семейного, народного и церковного родства, а остальное больше — дело техники.

Реплика: У меня впечатление, Олег Игоревич, что Вы не ответили на вопрос лекции.

Олег Игоревич Генисаретский: На какой вопрос я не ответил?

Реплика: На вопрос: будет ли у этничности будущее в современном мире?

Олег Игоревич Генисаретский: Да? А мне кажется, я продемонстрировал ответ всем своим коммуникационным поведением.

Реплика: В анонсе Вашей лекции, вывешенном в Интернете, было обещано рассказать про этнозащитные функции культуры.

Олег Игоревич Генисаретский: Мы живём в конце Нового времени, когда наиболее важной функцией культуры считалось творчество, созидание. Сказать про человека, что он творческий человек, значило сказать, что стоящий, развитый перспективный человек. Но вспомните, как именуется Господь в нашем православном символе веры: там он именуется не только Творцом мира, но также Вседержителем и Спасителем. Эта-то вот функция вседержания и прорабатывается нашей современностью в экологических — природо- и культуроохранных деятельностях и социальных институтах. Поворот умов в сторону сберегающего, защитного, воспроизводственного отношения к данностям природы и культуры составляет суть экологических практик. Сохранение наличного ничуть не менее важная функция культуры, чем созидание нового.

Потому что, как можно чем-то обладать? Или сделав, сотворив, или получив извне, или сохранив наличное. Если вещь у меня уже есть, то зачем мне её делать? Кроме того, есть вещи, которые мы получили в наследство, и которые сами сделать никогда не сможем: потому что они были сделаны руками моего отца, например.

Никто из нас не является творцом языка, на котором мы сейчас с вами говорим. Никто из нас не является творцом природной среды, в которой мы живём. Я не являюсь творцом своего пола — я получил его и, быть может, маюсь от этого. И многих-многих других вещей. Есть очень много вещей, которые мы имеем как данность. Мы можем полученное выжечь в себе калёным железом, а можем сохранить. Защита, воссоздание утраченного, воспроизводство наличного — это одна из наиболее важных функций культуры.

Почему вокруг культурной политики и идёт такая жёсткая борьба? Почему срываются могилы, сносятся памятники архитектуры, а вместо них вырастают новодельные болваны? Почему сжигаются и крадутся рукописи? Всё это происходит потому, что в культурных текстах аккумулируют наши этнические энергии. Видимо, кому-то на душе станет легче, не будь нас на нашей земле. Если бы сейчас всем нам вдруг оказаться на необитаемом острове, или на другой планете, то этак миллионов через десять или тридцать, как это, собственно, было в истории, мы, может быть, и доползем снова до стадии развитого социализма (упаси Господи, конечно), но зачем? Какой смысл, если он, треклятый, уже был? Вспомним также, что герой философской утопии Платона — страж, тот, кто охраняет целостность унаследованного.

Вопрос: Кто носители перечисленных Вами функций творения, сохранения, воссоздания?

Олег Игоревич Генисаретский: Вопрос о носителях вторичен. Вот ответьте мне: где заложена человечность?

Вопрос: В общественных отношениях?

Олег Игоревич Генисаретский: Что значит «в общественных» — где?

Реплика: Везде заложена.

Олег Игоревич Генисаретский: Нет, если бы она была заложена в везде, то везде бы были люди, а не зверюги и бандиты, насильники и лжецы, и совратители, наконец. Везде обитали бы сущие ангелы, везде процветала бы была человечность. Но что-то её не хватает. Она где-то в душе, в сознании? Или, быть может, в памятниках культуры? Нет, чтобы найти местоположение того, что мы ищем, стоило бы воспользоваться церковным словом «таинство».

Не знаю даже сколько наук изучают брак и семью — от сексологии до психологии семейных отношений, но есть ещё таинство брака. И пока стороны имеют волю сохранять его, то до каких бы там битв (словами или скалками) они не доходили, они всё-таки в браке находятся. Но наступает момент, когда одна из сторон говори: «А ну его» — и тогда конец. И напротив, в чём состоит обряд бракосочетания? А в том, что в присутствии свидетелей, священнослужителя и Бога на вопрос «Согласен(на) ли»… отвечают «Да, согласен(на)…». Воля к сохранению уз, которые в здравом уме и трезвой памяти добровольно на себя приняли, — вот что тут важно. Воля как самосознание, самоопределение и самопроизволение. И впредь — сохранение этой идентичности.

А теперь вернёмся к Вашему вопросу. Точно так дело обстоит и со всеми родовыми отношениями, в том числе и с этничностями. Прибегнем к аналогии: сначала был радиоприёмник детекторный, потом стал ламповым, потом транзисторным, теперь эмулирован в компьютере; функция аудиальной телекоммуникации сохраняется, хотя качество носителя сигнала меняется. Поэтому я и говорил об этничности, как о сознавании, о воображении, о выражении, как о витальной интенции (и воли к жизни). Об этничности как способе бытия, пребывания и действования в мире, погрузив её, этничность, в разнообразие родовых отношений, указав на то, что грани её подвижны.

Как спросил бы Л. Н. Гумилёв: «Есть у нас воля к сохранению своей исторической судьбы?» Тогда мы найдём способ её сохранить. Нет воли-как-намерения и воли-как-замысла, то хоть тресни, при любых ресурсах ничего не получается. Ну, тогда этничность наша из разряда судьбы перейдёт в разряд памятников культуры, будет музеифицирована. Будет ещё один «живой музей» и «рай для туристов», а по сути — ещё одна резервация.

Вопрос: Вот так мы строили-строили своё светлое будущее, а нас же за это и покарали?

Олег Игоревич Генисаретский: Вот именно, что покарали. Один раз покарали, нам мало? Так к чему нам тогда глобальная деревня? Зачем ещё один всемирный интернационал — теперь уже буржуазно-либеральный? Стали строить и оказались в известном месте, не хочу при дамах называть, в каком именно. Все там оказались — без различия полов, национальностей и… оказались в хрущебной разрухе, где идеалом было 8 квадратных метров на человека, а потом аж 12 квадратных метров к 2000 году — ух, какое счастье!

В заключение выступления расскажу-ка я ещё одну историю.

Наш коллега, Андрей Головнев, этнограф и визуальный антрополог, доктор исторических наук, автор стоящей книги «Говорящие культуры», снял визуально-антропологический фильм «Путь к святилищу». Когда я смотрел этот фильм, меня не покидало ощущение, что шаманы-ненцы, духовные вожди народа, препровождавшие автора фильма к своему главному святилищу, сами хотели, чтобы фильм этот был снят и показан — в Москве, Торонто… везде, чтобы люди в мире знали правду их образе жизни — об их месте в мире, о воле, о тундре, об оленях, о все том, чем они жили и живут, как они понимают эту жизнь. И они отправляют это послание в открытый мир, сознавая вероятность гибели этого своего образа жизни. Но, тем не менее, отправляют послание в открытый, неизвестный им мир, ибо правда сама по себе вечна и с ней ничего не случается. То есть понимая, что если воля к сохранению исторической судьбы есть, она что-то сделает в этом мире.

Вы спрашиваете меня про ценность этнического и культурного разнообразия? Но ведь оно и суть факт жизни и факт истории, и исходя из этого, к нему надо относится — как к залогу надёжности и устойчивости. Его наличие повышает шансы выжить в том образе жизни, который мы сами считаем для себя приемлемым и важным. Труднее всего сейчас сохранять критичность в отношении к составу традиций своей культуры, когда к нрей как с целым так варварски и цинично поступают. И поэтому мы склонны защищать все скопом: услышал «традиционный образ жизни», — уже хорошо… Нет, разве ритуальное воровство скота или похищение людей, чьё бы оно ни было, — кавказское или сибирское, — чем-нибудь может быть оправдано? Это тоже традиция, но мы бы с вами не сказали, что для нас — приемлемая.

Вопрос: Сохранять критичность?

Олег Игоревич Генисаретский: Да, сохранять критичность, стремясь выработать этно-культурно и конфессионально корректный язык рефлектированного традиционализма.