Олег Игоревич Генисаретский:
Об антропологических перспективах современной России.
Интервью

Вопрос: Олег Игоревич, вы много лет были заместителем директора Института Человека РАН, который закрылся в начале этого года. В чём состоял замысел Института Человека и почему вдруг — после стольких лет работы — было решено от него отказаться?

Олег Игоревич Генисаретский: В стране, как вы знаете, происходит административная реформа. Объявленная задача её — повысить эффективность государственного управления путём сокращения управленческих функций, расходов и почему-то — юридических лиц. Пафос «сокращения» давным-давно распространился и на Академию — постоянно возникают позывы что-то с чем-то слить, что-то сократить… безотносительно к какой-либо стратегии развития академических исследований и проектных разработок. Все делается не то чтобы в тайне, но и без прозрачности. Вот и о нас было якобы принято некое решение, однако я, будучи замдиректора, так и не увидел какого бы то ни было документа. Впрочем, к такому стилю академического менеджмента времён «кухаркиного управления государством» мы уже пообвыклись. Но сворачивание гуманитарно-антропологических исследований сегодня — несомненная потеря. И не только для нас.

Институт Человека существовал 12 лет. Его основал в начале 1992 года академик Иван Тимофеевич Фролов, известный советский философ и идеолог. Одно время он был главным редактором журнала «Коммунист», газеты «Правда», советником М. С. Горбачёва по идеологии и так далее, но при всём том — самостоятельным и последовательным учёным, в тех формах, в каких в подсоветские времена эти качества могли быть реализованы. Иван Тимофеевич был представителем особого, отличного от диссидентства варианта шестидесятничества: официального, и в его рамках пользовался чем-то вроде мандата доверия на работу с мировыми гуманистическими движениями, с исследовательскими и политическими организациями. Тогда в СССР весьма внимательно относились ко всему, что происходит в мире — в политике, в идеологии, в науке. И Фролов — и по этому доверию, и по велению сердца и складу ума — был вовлечён в занятия гуманистическими и гуманитарными проблемами.

Об Институте Человека писали ещё в 1960-е, в 1970-е годы, а замысел сам по себе ещё более давний. В XX веке в мире произошла гуманитарная революция: возник целый куст новых научных дисциплин и практик, которые отличаются не только от естественных и технических наук, но и от общественных: психоанализ, семиотика, культурная антропология… Это качественно иное состояние знания. Разница между классической, академической психологией и тем же психоанализом — примерно того же порядка, что между телефоном и Интернетом. На основе гуманитарного знания и соответствующих технологий уже не первое десятилетие изучаются пределы человеческих возможностей, управления человеческим потенциалом мирового развития, формируются педагогические, кадровые и коммуникационные технологии. Откройте любую газету — увидите массу объявлений: о тренингах по управлению персоналом, о спросе на новые компетенции и стратегии личностного роста. Общепризнано, что человеческая готовность к изменениям, к развитию — наиболее важный ресурс и корпоративного, и государственного управления. Вера же в то, что судьбы мира зависят исключительно от «экономического развития и торговли», — в нашей стране сильно смахивает на детскую болезнь крутизны!

У нас соответствующие исследования до некоторых пор просто не проводились. То есть в 1920-е годы они начинались, но потом по известным причинам были прерваны. От того, что в этом отношении делалось в мире, мы были все эти десятилетия отрезаны. Однако осведомлённые люди докладывали об этом партии и правительству и добивались того, чтобы эти работы возобновились. Таким образом и возник в системе РАН сначала Центр наук о человеке, а затем и Институт Человека в его недавнем виде.

Задачей Института стало восстановление, во-первых, преемственности с теми работами, что велись в России до 1929 года, когда началось плановое усиление классовой борьбы. Во-вторых, освоение концепций и практик, созданных за это время на Западе. В-третьих, реализация гуманитарно-академических проектов, которые поддерживали бы развитие страны в рамках принятых стратегий, и участие в разработке таких стратегий.

Каковы были основные направления наших исследований? Это, например, биоэтика, то есть этические проблемы, связанные прежде всего с новыми медицинскими и биологическими технологиями. Социальная экология: исследования того, как влияют системы социальной коммуникации и организации на самочувствие, работо- и жизнеспособность человека. Психология виртуальных реальностей: с чем мы сталкиваемся и какими становимся, вступая в мир вычислительных и телекоммуникационных сетей? Антропологические последствия чрезвычайных ситуаций, техногенных и социогенных катастроф. Экология культуры: роль культурного наследия в поддержании общей жизнеспособности человека и его способностей к личностному росту, творчеству и духовному возрастанию. Традиционная психологическая культура: навыки «заботы о себе», душевной самоорганизации и личностного роста, культивируемые в различных духовных традициях. Во всех великих культурах есть свои психопрактики; у нас, в православном культурном мире, они известны под именем «исихазма». В моём секторе «Гуманитарных стратегий и практик» трудился известный исследователь исихастской традиции Сергей Сергеевич Хоружий, основатель официально признанной в нашей стране и известной в мире научной школы — синергийной антропологии.

Вопрос: Как бы вы теперь оценили результаты этих двенадцати лет и что, по-вашему, будет дальше?

Олег Игоревич Генисаретский: Кое-что нам, безусловно, удалось. Мы восстановили преемственность работ с собственной историей и с мировой практикой; ввели в научный оборот ряд тем и исследовательских задач: например, сюжеты, связанные с психологией виртуальных реальностей, с гуманитарной экспертизой внедрения различных био- и психотехнологий, с разработкой становых культурно-экологических программ…

А сейчас я занимаюсь судьбой тех направлений, которые интересуют лично меня как исследователя. В первую очередь синергийной антропологией и гуманитарной стратегистикой. Если обозначить перспективу работы в самом общем виде, я бы сказал так: это вопросы «антропологического воображения». То есть: откуда берутся наши представления о том, каким человек может быть, и где пределы, за которыми он перестаёт быть таковым? Что сегодня происходит с природой человека и что ждёт нас, людей, завтра? Одна из таких тем, отчасти даже модных сейчас, — так называемая «трансгрессия»: переступание человеком собственных границ.

Вопрос: И давно ли такое происходит?

Олег Игоревич Генисаретский: Это всегда происходило. Человек — существо историческое и переступает свои пределы постоянно. Но сегодня темпы жизни, влияющие на эти процессы, стали гораздо более быстрыми и резче выраженными. Кажется, мы меняемся прямо на глазах. Я разумею не только биотехнологии, вроде клонирования, в пределе ведущего к стиранию всех систем родства и родового сознания. Нельзя не принимать в расчёт и политических технологий: например, мощной правовой поддержки сексуальных меньшинств, практики однополых браков — в некоторых церквах их уже удостаивают брачными венцами… Но обратите внимание: в нашей христианской цивилизации основные символы веры написаны в семейных (гендерных) терминах: Бог-Отец, Бог-Сын, Богоматерь… То есть семья у нас принадлежит к осевым символическим структурам сообщительности и познавания. Когда стираются осевые символы, происходят важные изменения в институциональном строе и образе жизни, в самом ядре культуры, в проживании нами собственной человечности. И заметьте: изменения с неизвестными, непредсказуемыми последствиями.

Вопрос: А направления этой эволюции сейчас хоть сколько-нибудь можно себе представить?

Олег Игоревич Генисаретский: Сначала вообще надо признать, что это происходит. Да, есть писатели, учёные, политики, которые об этом говорят. Но этого мало: ведь культура состоит из институтов и традиций. Пока же во взглядах даже на ближайшее будущее человечности — месиво мнений о том, что приемлемо, а что неприемлемо, притом распределённых весьма причудливо. Ну, скажем, в передачах типа «Про это» вас постараются ошарашить очередным подвигом вседозволенности, а на другом канале оповестят о том, как в Нижнем Новгороде православный священник обвенчал двух (хорошо хоть не трех) гомосексуалистов… Но устойчивого, принятого отношения к подобным фактам как не было, так и не предвидится. Не говоря уж о согласии в их правопонимании.

Сюда же относится больная для нашего общества проблема терроризма. Как бы «вдруг» обнаруживаются общественные группы и типы людей, представления и действия которых упрямо не вписываются в наши гражданские порядки, не совместимы с нашими гражданскими ценностями. А мы к этому, оказывается, совершенно не готовы — ни политически, ни морально. У нас в голове не укладывается, что современные, образованные люди, которые читают священные книги, сообщаются друг с другом по Интернету, пользуются пластиковыми карточками и прочими инновациями, — способны на массовые похищения сограждан с собственническими целями или массовые убийства по религиозным мотивам. Что это: отклонение от нормы, видовое варьирование её или иная норма? Каковы пределы нормативной толерантности, за порогом которой — утрата идентичности, культурная дереализация? И что происходит сегодня с правопониманием, какое место оно теперь занимает в составе нашей воли к сохранению своей исторической судьбы? Это уже вопрос юридической антропологии.

Стоит вообще обратить внимание, какие мотивы действуют в современной культуре. Вот, например, общеизвестная проблема наркомании. Проводят анкетирование среди школьников, спрашивают: что их тянет к наркотикам? Те отвечают: хочется испытать другие состояния сознания, пережить опыт иного. Спрашивается: откуда же эта тяга к переживанию инобытия? И не религиозного даже…

Вопрос: Видимо, доступный опыт почему-то кажется исчерпанным.

Олег Игоревич Генисаретский: Да, повседневная массовая культура не способна предложить человеку достойных, действенных смыслов жизни — и это при том, что осведомлённости о возможностях человека стало гораздо больше. Вопрос, где пределы человеческого, остаётся открытым, и поиск ответа сам стал опытом повседневной жизни. Почему в Соединённых Штатах Америки следующая по популярности профессия после юриста — психотерапевт? Активному человеку, действующему в интенсивной информационной и организационной среде, нужен собеседник, с которым можно беседовать обо всём происходящем в его душе.

Вопрос: Скорее всего, психические нагрузки становятся чрезмерными.

Олег Игоревич Генисаретский: Или таковы вызовы развития. Я по молодости удивлялся: откуда у наших соотечественников эта невероятная страсть к восточным мистикам, нетрадиционным формам религиозности, каким угодно тренингам? Словно человек сказал себе: куда угодно — только прочь отсюда! А человек не может жить в бесконечно отдалённом светлом будущем. Его влечёт полнота вверенной ему жизни — здесь и сейчас, поэтому он и бросается на все обещания. Он чувствует, знает, что призван к чему-то большему, чем «способ существования белковых веществ» и «совокупность общественных отношений». Он, собственно, всегда это знал, но слишком быстро соглашался на предлагаемые обстоятельства. А сегодня уже не соглашается.

Во-первых, уже почувствован вкус возможности не соглашаться. Во-вторых, информационная открытость стала большей. И задача учёного в том, чтобы наблюдать, видеть, куда «кривая вывезет», а куда можно намеренно двинуться, — анализировать происходящее, не торопясь ничего предписывать. О многих последствиях мы уже знаем: например, о последствиях инициации в скроенных на религиозный манер сообществах, не очень удачно именуемых «тоталитарными сектами». Люди чаще всего не представляют себе, во что они вступают, к каким психическим и социальным последствиям это приводит. Предписывать им что-то бессмысленно, но предупреждать мы можем и должны. А повседневное антропологическое воображение на удивление ограниченно. Ну что нам, собственно, обещают запевалы экономического развития и свободы торговли? Через 30 лет достигнуть потребительского (и образовательного?) уровня Парагвая? Какие человеческие возможности прощупываются в СМИ, в социальной защите?

Вопрос: Мераб Мамардашвили считал, что в России после 1917 года произошла самая страшная из катастроф: антропологическая. Говорят, она продолжается и сейчас. Вы разделяете эту точку зрения?

Олег Игоревич Генисаретский: Слово «катастрофа» меня здесь смущает: будто все как-то само собой обвалилось, а не в ходе планового процесса «расказачивания», «раскулачивания», «раскрещивания», перековки человеческого материала и так далее. Если говорить, как было принято в СССР, о «массах», то, действительно, за 3–4 поколения в образах человечности было стерто слишком многое. Россия подошла к 1913–1917 году с ярко выраженной сословной культурой, в том числе и в психологическом отношении. Мы знаем эти типы: мещанско-посадский человек Островского; дворянский «диалект» психологической культуры, который стала усваивать разночинная интеллигенция; приходская и примонастырская культура; крестьянская… В каждой сословной части была своя элита, которая умела сознавать и видеть, куда она может двигать своё сословие. Потом — Гражданская война, коллективизация, ГУЛАГ, ещё одна война… — и сословные элиты истощаются, источники развития психологической культуры пересыхают. Помните, что было написано на знаменах развитого социализма «с человеческим лицом?» С оциальная однородность!» Читай: культурная, человеческая.

Вопрос: Однородность, по-вашему, означает стагнацию и смерть?

Олег Игоревич Генисаретский: Во всяком случае, она означает, что перепады в развитии стираются. Это сужение диапазона человеческих возможностей, это «невысовывание», идеологически обязательная игра на понижение привели в конце концов к краху великой страны. О системе можно судить по тому, какой человек в ней воспроизводится. Так что, может быть, Мераб Константинович и прав: это плановый антропоцид — человекоумертвие.

Вопрос: Как вы всё-таки считаете: сейчас мы живём в катастрофе или, может быть, начинаем из неё выходить?

Олег Игоревич Генисаретский: Пока трудно сказать. Человек в масштабе своей повседневной жизни так себя не воспринимает — он же не сравнивает себя постоянно с кем-то или с чем-то. К катастрофизму я бы вообще относился осторожно: он всегда требует каких-то радикальных действий. Но тревожные факты, безусловно, есть. Прежде всего — сильнейшая нехватка квалифицированных работников. Везде: в Академии наук, в школах, в клиниках, на производстве… Особенно на периферии.

Странное дело: в стране, где громогласно утверждалось, что «владыкой мира будет труд», ценность труда как такового — трудолюбия, мастерства, любого совершенства — была девальвирована. Я тут недавно вызвал сантехника — воздухоотвод наладить. Приходит человек с двумя рюкзаками, ставит их и минут 20, прежде чем поинтересоваться, что он будет делать, раскладывает инструменты. Я спрашиваю: «Вы что, в Германии учились?» — потому что у нас такому уже нигде не учат. Говорит: «Да, я там работал». Человека с таким редкостным отношением к своей работе видно просто за версту. Мой коллега, графический дизайнер Сергей Серов, был вынужден дать такое определение: дизайн, сказал он, это когда прямые углы — прямы, а параллельные линии — параллельны! И это, увы, отнюдь не трюизм, потому что у наших строителей чаще выходит совсем не так, а «как всегда».

Мы слишком долго жили светом потухших звезд: проживали ещё дореволюционный культурный ресурс. Были научные школы, люди, которые учились ещё у тех, кто учился у тех… Но всякий запас рано или поздно исчерпывается.

Вопрос: И сегодня его можно считать исчерпанным?

Олег Игоревич Генисаретский: Вряд ли это поддаётся количественной оценке… ситуация, конечно, непростая, но не безвыходная.

Вопрос: Делается ли что-нибудь, чтобы из этой ситуации выбраться?

Олег Игоревич Генисаретский: Прежде всего, проблемы вообще должны быть признаны. Сначала надо признать, что проблема не столько в управлении образовательными учреждениями (ещё не закончившаяся реформа была посвящена именно этому), сколько в содержании образования. А пока корпорации начинают реализовывать собственные образовательные программы…

Вопрос: А чем бы могли помочь в таких обстоятельствах философы?

Олег Игоревич Генисаретский: Я бы здесь говорил не столько о философии, сколько обо всём комплексе гуманитарного знания и опыта. Философия действует в ядре этого комплекса — вместе с психологией, с современным искусством, с технологиями управления… Она сама сегодня в России переживает своего рода переоснастку. Если когда-то она росла на материале религиозного опыта, затем — естествознания, искусства, то теперь она растёт из весьма разных мест, часто из самых неожиданных. Из клинической практики, из проектного опыта, из стремительно развивающегося мира информационных или коммуникационных технологий, из видеопрактик… Философия, по крайней мере значительная её часть, стала гораздо более практико-ориентированной, «попыточной», даже экстремальной.

Спрос на гуманитарное и философское понимание человека, на гибкое, правдоподобное и плодотворное антропологическое воображение — очевидная реальность наших дней. Не замечать этого по меньшей мере странно. А отрицать — значит проявлять академическую тупость.

Философия, в отличие от всей прочей гуманитарии, посвящает себя опытам знания о «сверхчеловеческом». Мы всегда или чуть больше самих себя, или чуть меньше, — так вот, философия занимается вызовами, которые побуждают человека превосходить самого себя.

Вопрос: И в этом качестве она в нашем обществе сегодня как-то работает?

Олег Игоревич Генисаретский: Знаете, сейчас с книжных полок быстрее всего исчезают два рода книг: это серьёзная философия, включая богословие, и гуманитарная психология. Правда, тиражи не те, что раньше: тысяча, две тысячи, — но тем не менее это факт. Это я вам как книжник говорю: если пройдешь мимо и не купишь — через пару месяцев уже не найдешь. В очень многих местах — не только в Москве, в Санкт-Петербурге и иных центрах образованности — появляются журналы, кружки, авторы, которые обсуждают, прорабатывают интересующие нас вопросы. Так что пациент скорее жив, чем мёртв.

Что бы там ни говорили, философская традиция у нас была в своё время не то что прервана, тут сложнее: она ушла в другие области мысли. И внутри себя довольно своеобразно распределилась. При советской власти проще было заниматься логикой, эстетикой, чем этикой или онтологией. Поэтому, в частности, у нас сильная логическая школа. И при всём при том творил Алексей Фёдорович Лосев; чудом сохранился архив о. Павла Флоренского, и выросли его внуки, ныне публикующие его… Многое сохранилось среди церковного мира. Память была подвигом, но тем не менее она была. Мы знаем по биографиям О. Мандельштама, А. Ахматовой: речь шла о запоминании наизусть, как в Древней Индии нужно было наизусть знать Веды. Или вот поразительная вещь: в Рязанской губернии, где мы ремонтировали храм, я увидел Евангелие, почти целиком выклеенное из цитат, вырезанных из журнала «Наука и религия!» Книг не было, даже Новый Завет приходилось собирать по частям… А в 60-е годы философия стала как бы возвращаться в публичную жизнь, снова подниматься на поверхность. Возник спрос: на кибернетику, на логику, потом на синергетику…

Вопрос: Началась жизнь философии в этих «превращённых формах» — и в какой-то момент, надо полагать, закончилась. Теперь философия может, кажется, стать наконец самой собой. И как же она чувствует себя в этом качестве?

Олег Игоревич Генисаретский: Период прямого начитывания, переиздания, конечно, позади. Теперь многое открыто и доступно, хотя бы по первому кругу прочтено, во всяком случае, попробовано на зуб. Между прочим, на какое-то время было оставлено без внимания едва ли не всё, что делалось в 30-е, 40-е, 50-е годы. Но ведь тогда на ниве диалектики, истории философии работали отнюдь не последние умы! Мысль эта была по-своему яркой и насыщенной. Её интеллектуальный потенциал, в силу сжатости репрессивных пружин, очень плотен и сейчас снова обещает развернуться. Постепенно возобновляется интерес к сделанному в те годы. Когда начинают переводить левые западные книжки, оказывается: наши младомарксисты и постмарксисты 60-х писали об этом свежее и правдивее — из опыта свободы, обретаемой собственным усилием. Уже идёт новая волна воссоединения с собственной интеллектуальной историей, и понимание её, кажется, будет происходить вне привычных альтернатив «левого» и «правого».

Вопрос: Вы ведь сами были активным участником возрождения философии в 60-е годы. Что привело вас, физика по образованию, к таким экзотическим для естественника занятиям и интересам?

Олег Игоревич Генисаретский: Ну да, я закончил Московский инженерно-физический институт. Но в конце обучения стало понятно: ясного видения профессионального и духовного будущего нам в стенах аlma mater не обещают. И тут все пошли по разным местам — искать ответов на волновавшие нас вопросы. Мы с А. А. Головым, ныне известным социологом, подались на мехмат МГУ — слушать курсы логики С. А. Яновской, А. С. Есенина-Вольпина… и там, как водится, случайно наткнулись на объявление о том, что в Институте Психологии АПН СССР проходит некий «структурный семинар». Так я на 10 лет оказался в Московском методологическом кружке, где правил бал Г. П. Щедровицкий. И постепенно — через методологию науки и системного проектирования, социологию, техническую эстетику и художественное проектирование — «дорасширился» до занятий русской религиозной философией, гуманитарной психологией и стратегистикой. Наших иностранных коллег подобные интеллектуальные траектории удивляют: раз человек занялся физикой, он и должен заниматься физикой, а у нас вечно: образование одно, призвание другое, степень третья…

Но такова была особенность организации подсоветской интеллектуальной жизни: свободнее себя можно было чувствовать на чужих площадках. Это был способ двигаться в жизни более самостоятельно. И как бы ни относиться теперь к Московскому методологическому кружку и к Г. П. Щедровицкому в частности, это была среда, в которой можно было без понижения уровня задавать себе и другим вопросы, зная, что и ответы будут вровень твоему вопрошанию. Правда, за это не давали ни степеней, ни званий, но зато была свобода, общение со множеством талантливых людей, которые примерно тем же интересуются и так же понимают дело… Это был хороший опыт.

Вопрос: Что вам интересно сегодня?

Олег Игоревич Генисаретский: Я теперь размышляю над эффектами цивилизационной синергии: над тем, где сходятся этнокультурные, конфессиональные, научно-технические проектные перспективы становящегося миропорядка. О роли гуманитарных стратегий и практик в понимании и выборе этих перспектив. Скажем: возможен ли достаточно серьёзный конфессиональный диалог без понижения уровня исповедальной идентичности? — точнее, не диалог-разговор, а диалог-синергия, то есть соработничество. У нас в Академии по инициативе Шарифа Мухаматовича Шукурова был реализован академический проект «Совершенный человек», посвящённый пониманию человеческого совершенства в разных религиозных и философских традициях. Вышла одноимённая книга. Так вот, я работаю на этом фронтире. Сейчас готовлюсь к открытию сайта "Prometa», тематическая ось которого — «Наследие и жизнеспособность».

Наша страна — перекрёсток очень многих традиций: культурных, интеллектуальных, духовных, как письменных, так и бесписьменных. Есть великая философия, богословие и психопрактика буддизма, мусульманская образованность, православная духовная традиция. Но пока каждая из традиций внутри себя гораздо богаче, насыщеннее, чем все контакты между ними. Возможна ли синергия — со-деятельность, со-участие в движении к достижению общеприемлемых человеческих способов мысли и образов жизни? Можем ли мы обогащать друг друга в совместном жизнедействии — или будем дальше разбегаться по своим квартиркам? Это предстоит понять. Сохранить бы человеческое лицо, а юридические — приложатся.