Карл Поппер:
Объективное знание.
Послесловие к русскому изданию. Дэвид Миллер

Публикация книги «Объективное знание» Карла Поппера отмечает начало последней крупной фазы развития его философской мысли — период от его ухода из Лондонской школы экономики в 1969 году и до его смерти в 1994. Как известно всем изучавшим две главные книги, написанные Поппером до переезда в Лондон — «Logik der Forschung», 1934 («Логика научного исследования») и «The Open Society and Its Enemies», 1945 («Открытое общество и его враги)», — их содержание далеко выходит за рамки тех революционных новшеств в области теории научного метода и теории демократии, которым они обязаны своей славой. И всё-таки не будет неточностью рассматривать Поппера в течение большей части его официальной профессиональной карьеры в Англии (1945–1969 годы) как специалиста в первую очередь по философии науки, особенно философии физики, а во вторую (хотя скорее по репутации, нежели на практике) — по политической философии.

Его особый интерес к физике нашёл своё выражение в «Postscriptum» («Постскриптуме»), написанном в 1950–1957, но опубликованном только в 1982–1983 годах, в то время как другой его основной труд 1950-х и 1960-х годов — «Conjectures and Refutations», 1963 («Предположения и опровержения») — посвящён преимущественно логическим и методологическим проблемам, связанным с исследованием науки. В последние 25 лет его жизни, однако, интересы Поппера переместились в существенно другие области — философию биологии, философию разума (mind) и общую теорию познания (knowledge). Конечно же, он никогда не переставал увлекаться проблемами методологии, теории вероятностей, квантовой механики, теории демократии и греческой философии. В конце его жизни и вскоре после смерти был опубликован ряд его работ, внёсших существенный вклад во все эти области. Однако акцент его исследований сместился по мере того, как его философия во все возрастающей степени становилась общей теорией жизни, природы и исключительного места, занимаемого в природе человеком. «Objective Knowledge», 1972 («Объективное знание») служит наглядным свидетельством этого развития.

Подобно «Вечерне» Монтеверди («Вечерня» итальянского композитора Клаудио Монтеверди (1567–1643), по характеристике одного из музыковедов, представляет собой «свод всех видов церковной музыки, возможных в его время», вплоть до использования оперной музыки. — Прим. пер.), эта книга начинается ретроспективно — автор оглядывается на прежние достижения, прежде чем перейти к развитию новых, непредвиденных направлений философии. В первой главе рассматривается юмовская проблема индукции, которую, по мнению Поппера (с моей точки зрения, правильному), он по существу решил в «Логике научного исследования».

Его простое решение состояло в том, чтобы отбросить традиционное предположение, будто бы общие научные гипотезы получаются с помощью процедуры индуктивного вывода из частных случаев, остро нуждающейся в оправдании (justification), и заменить его предположением, что они суть догадки или предположения, ни в каком оправдании не нуждающиеся. Рациональность как составная часть научного исследования при этом не отвергается, как в традиционном скептицизме, но смещается с порождения гипотез на их критику или опровержение, которые, по мысли Поппера, проводятся строго дедуктивным образом. Это значит, что хотя предположения, безусловно, «направлены индуктивно» (наиболее важные из них — это универсальные или статистические обобщения), они не являются выводами, а опровержения хотя и являются выводами, но не индуктивны. Таким путём философия предположений и опровержений, как её стали называть, делает излишней всю теорию индукции со всеми её темными местами и противоречиями.

Центральная тема «Объективного знания», заявленная в названии книги, состоит в том, что научные гипотезы не только не оправданны и не могут быть предметом оправдания, но что они и не мнения (beliefs) и в достаточно ясном смысле не могут быть предметом мнения. Дополнительная тема, к которой я ещё вернусь, — что научные гипотезы обычно даже и не истинны и что хотя мы иногда можем получить истинные гипотезы, которые надо ценить, мы вполне можем рассматривать науку как стремление не столько достичь истины, сколько приблизиться к ней. Короче говоря, большая часть научного знания является не оправданной, не истинной и не мнением. Научное знание, в понимании Поппера, является расширением обыденного, повседневного знания, основанного на здравом смысле (commonsense knowledge), и имеет много общего с ним, но мало общего с тем, что профессиональные философы обычно считают предметом теории познания. Нет сомнения, что именно этим объясняется тот факт, что Поппер все ещё совершенно неизвестен как эпистемолог и что его имя не появляется ни в одной из многочисленных антологий по эпистемологии (Ср. гл. 2 настоящей книги, с. 50–51. — Прим. пер.).

Доктрина объективности научного знания предвосхищается в различных местах «Логики научного исследования», особенно в разделах 8 и 27, а также в главе 23 «Открытого общества», где чётко охарактеризованы социальные предпосылки научной деятельности. К предшественникам, которых признает Поппер, относятся Платон, Кант, Гегель, Больцано, Фреге и Генрих Гомперц (ср. с. 123–128 настоящей книги). В чём «Объективное знание» выходит далеко за пределы их идей — так это в повышенном внимании к биологическому контексту человеческого знания. Как ни странно, но именно биологические соображения подчёркивают решительно непсихологический характер научного знания, как и значительной доли нашего повседневного знания, и позволяют Попперу противопоставить его субъективному, или диспозициональному, знанию как у людей, так и у животных. Наука представляется здесь (с. 114) как человеческая конструкция, подобная птичьим гнездам, бобровым плотинам и другим приспособлениям, с помощью которых организмы улучшают свою приспособленность к миру экзосоматически-ми (негенетическими) средствами. С рационалистической точки зрения наука — самая важная часть попперовского мира 3, мира абстрактных, но созданных человеком идей, языковых и художественных творений, «культуры» в некотором облагороженном смысле этого термина, которым с такой лёгкостью злоупотребляли.

Как я уже сказал, работы, собранные в «Объективном знании», оригинальны в том плане, что в них человеческое знание представляется как истинно биологическое явление. Однако структурное сходство между процессом предположений и опровержений, с одной стороны, и эволюцией путём дарвиновского естественного отбора, с другой, было признано Поппером гораздо раньше (например, в «Логике научного исследования») и было противопоставлено сходству между индукцией по Юму и ламаркистским обучением. Однако сравнить конкуренцию между гипотезами с конкуренцией между организмами или между видами ещё не значит подняться существенно выше уровня поясняющей метафоры. Только когда обитатели мира 3 рассматриваются как подлинные (хотя и экзосоматические) органы, а не как организмы, становится возможным понять их развитие как особый вид биологического развития.

Шестая глава «Объективного знания» — «Об облаках и часах» — исторически первая из трёх глав этой книги, в которых излагается теория миров 1, 2 и 3 (соответственно — физического мира, ментального мира и мира культуры); в ней проводится разносторонний анализ проблем философии разума (mind), философии математики и практики исторической интерпретации. Название этой главы взято из раздела 6 («Часы и облака») второго тома — «The Open Universe» («Открытая Вселенная») — попперовского «Постскриптума». (Интересно отметить, что «Часы и облака» — название произведения для хора, написанного в 1972–1973 венгерским композитором Дьердем Лигети.

Вряд ли можно сомневаться в том, что это выражение Лигети узнал от Имре Лакатоса, своего современника и сотоварища по эмиграции, свободно пользовавшегося для своих целей гранками «Постскриптума», оказавшимися в его распоряжении). Вместе с тем шестая глава «Объективного знания» идёт дальше индетерминизма «Открытой Вселенной» (в первоначальном варианте этой книги) в том, что для того, чтобы существовали свобода и творчество, «одного индетерминизма недостаточно» (с. 219). Чтобы в мире были искусство и наука, физический мир должен содержать не просто каузальные разрывы, но каузальные разрывы, открытые для использования целенаправленными мыслителями. В самом деле, если бы мы не могли манипулировать частями физического мира по своей воле, научные гипотезы невозможно было бы ни выдвигать, ни испытывать. Это — исходный пункт идеи мира 3 — в значительной мере автономной области, способной взаимодействовать с физическим миром 1 через посредство ментальной деятельности, происходящей в мире 2. Важность мира 3 для нашего понимания человеческого «я» составляет ядро попперовского вклада в книгу «The Self and its Brain» («Я» и его мозг»), написанной им совместно с сэром Джоном Экклзом и опубликованной в 1977 году.

В «Объективном знании» есть несколько спорных тезисов, которые остаются дискуссионными и через 30 лет и заслуживают более активного обсуждения, нежели то, которого они до сих пор удостоились. Один из этих тезисов — решение прагматической проблемы индукции, очерченное в разделе 9 главы 1. В то время, когда готовилось к публикации «Объективное знание», Поппер работал над своими развёрнутыми «Ответами моим критикам» для «The Philosophy of Karl Popper», 1974 («Философия Карла Поппера»), — посвящённой Попперу книги из серии «Библиотека живых философов» под редакцией Пола Артура Шилппа. Во «Введении» к части III этих «Ответов», адресованных авторам группы эссе по проблеме индукции, Поппер воспользовался случаем воспроизвести некоторые части глав 1 и 2 «Объективного знания», включая упомянутый мною раздел 9.

Читатель «Объективного знания» может не знать, что в текст «Ответов» были вставлены некоторые дополнительные замечания о прагматической проблеме индукции. Мне кажется, что эти замечания, добавленные Поппером по моему предложению, стоит кратко изложить здесь, поскольку в них возрождается идея (ясно сформулированная в разделе 20 книги Поппера «The Poverty of Historicism», 1957 («Нищета историцизма»), что научные теории говорят нам не столько о том, чего можно достичь, сколько о том, чего достичь нельзя. Из этого следует, что мы не должны — как, к сожалению, это делает Поппер в разделе 9 главы 1 — говорить о «предпочтении» одной теории другой в качестве «основания для практических действий», поскольку теории не дают практических рекомендаций. Когда мы обдумываем, как нам действовать, — что можно не очень точно назвать «основанием для практических действий», — предметом обсуждения является не какая-либо теория, а практическое предложение (часто речь идёт о каком-то изобретении). Поскольку этот логический момент осознан, становится почти тривиальным, что наилучшее предложение — то, которое лучше всего противостоит критике. Здесь-то и наступает очередь теорий: они обеспечивают критику, но не более того. В частности, они не дают нам никаких позитивных рекомендаций о том, как действовать. Когда Поппер ближе к концу указанного раздела говорит, что «вполне возможно, что мир, каким мы его знаем, со всеми его прагматически релевантными закономерностями, в следующую секунду распадется на составные части» (с. 32), он не имеет в виду, что регулярности могут распасться на составные части (хотя, конечно, они это могут). Он имеет в виду, что не регулярности, не теории, которые мы принимаем, несут ответственность за наши практические успехи.

Ещё один позабытый тезис «Объективного знания», к которому мне хотелось бы привлечь внимание, — это предположение, что «метод проб и устранения ошибок… не является эмпирическим методом, а принадлежит логике ситуации» (с. 75). Сформулировав на предыдущей странице против теории изменчивости в сочетании с естественным отбором уже знакомое обвинение в нефальсифицируемости, Поппер затем высказывает предположение, что, характеризуя дарвинизм как некоторый вариант ситуационной логики, он установил его «логические, или априорные, компоненты». Ко времени своей дарвиновской лекции «Естественный отбор и возникновение разума», прочитанной в 1977 году, он уже отказался от мнения, что доктрина выживания наиболее приспособленных эмпирически пуста. Однако, насколько мне известно, он никогда не отказывался от идеи, что только методом проб и ошибок и никаким другим способом организмы, в том числе люди, могут узнать то, чего они ещё не знают.

«Объективное знание» посвящено Альфреду Тарскому, и потому может быть уместным завершить это «Послесловие» оценкой перипетий последующей судьбы попперовского тезиса о том, что «поиск правдоподобности (verisimilitude) — более ясная и более реалистическая цель, чем поиск истины», и особенно тезиса Поппера о том, что «в то время как в эмпирической науке мы никогда не можем иметь достаточно веские аргументы для притязания на то, что мы на самом деле достигли истины, мы можем иметь весомые и достаточно (reasonably) хорошие аргументы в пользу того, что мы, возможно, продвинулись к истине» (с. 64). Как указывает Поппер в главе 9, он никогда не сомневался в своём суждении, что Тарский реабилитировал классическое понятие истины как соответствия и показал, что истина — идеал, который можно защищать, даже хотя и не существует общего критерия истинности. Когда Поппер впервые предложил идею правдоподобности (verisimilitude, или приближения к истине) как (очень грубо) разницы между истинностным и ложностным содержанием теории, он подчёркивал, что утверждение, согласно которому одна гипотеза ближе к истине, чем другая, тоже может быть только догадкой («Conjectures and Refutations»,Ch. 10, section XII). Отзвук этой мысли можно встретить на с. 64 «Объективного знания», а также в том месте этой книги, где он говорит, что для понятия правдоподобности нет «критерия применимости» (с. 315). И одновременно в той же самой книге он говорит нам, что иногда «предпочтительность — с точки зрения истинности или ложности — некоторых конкурирующих универсальных теорий по сравнению с другими» может быть «оправдана… эмпирическими причинами» (с. 18) и что это тем более так, когда нашей целью является не просто истина, а возрастание правдоподобности. Многих приводили в недоумение эти замечания, напоминающие попытку в одно и то же время и иметь пирог, и съесть его.

Гипотеза или теория Т₁, которая опровергнута, определённо ложна (если истинны используемые проверочные высказывания), тогда как неопровергнутая гипотеза или теория T₂может быть истинной. Именно это соображение приводит Поппера к утверждению, что, поскольку мы предпочитаем истину лжи, мы предпочитаем неопровергнутую Т₂ опровергнутой Т₁. Аналогично, если Т₂ имеет большее истинностное содержание, чем Т₁ (а это можно определить a priori, поскольку это всё равно, что сказать, что Т₂ имеет большее содержание, чем Т₁), и, по-видимому, меньшее ложностное содержание (поскольку она выдерживает все проверки, которые выдерживает Т₁), то предпочтение большей правдоподобности приведёт нас к тому, чтобы предпочесть Т₂ её сопернице Т₁. Ведь если правдоподобность растёт с увеличением истинностного содержания и с уменьшением ложностного содержания, то Т₂ может фактически быть ближе к истине, чем Т₁, в то время как Т₁ определённо не ближе к истине, чем Т₂. Эти предпочтения являются дедуктивными следствиями эмпирических констатации (и потому эмпирически «оправданными»), только если они суть не более чем резюме состояния обсуждения проблемы, к которой относятся обе рассматриваемые гипотезы. Действительно, всё, что мы можем вывести из того факта, что Т₁ опровергнута, а Т₂ не опровергнута (вместо с высказыванием нашего предпочтения истины перед ложью), — это то, что теорию Т₁ не надо предпочитать теории Т₂. Из этого факта не следует, что Т₂ надо предпочесть Т₁. И то же самое имеет место, если мы, вообще говоря, предпочитаем гипотезы, имеющие большую правдоподобность, чем их соперницы: если у Т₂ большее истинностное содержание, чем у Т₁, и, по-видимому, меньшее ложностное содержание, то всё, что мы можем из этого дедуктивно вывести, — это что Т₁ не надо предпочитать Т₂. И опять-таки из этого не следует, что Т₂ надо предпочесть Т₁. Снова ясно, что опыт даёт нам только негативные советы.

Ко времени второго издания «Объективного знания» в 1979 году стало известно, что попперовская интерпретация правдоподобности, как и большинство других интерпретаций, содержит серьёзные дефекты. Доказана теорема, что если Т₂ имеет большее истинностное содержание, чем Т₁, и при этом ложна, то она имеет и большее ложностное содержание. Отсюда следует, что если мы предпочитаем теории с большей правдоподобностью в смысле Поппера, то между ложными теориями никакое предпочтение невозможно. Поппер признал эту — как и другие — логическую трудность в пп. (3–5) заново добавленного к «Объективному знанию» «Приложения 2», но с надеждой ожидал времени, когда в нашем распоряжении окажется адекватная теория правдоподобности. (Это время, по моему суждению, ещё не пришло). В предположении, что это счастливое состояние наступит, он целеустремлённо пытался объяснить более понятно, в каком смысле эмпирические констатации иногда дают нам «основания (reasons)» предпочесть одну теорию другой. По моему наущению он добавил пояснение в конце пункта (4): «Везде, где я говорю… что у нас есть основания полагать, что мы добились продвижения вперёд, я… не заявляю… что Т₂ фактически ближе к истине, чем Т₁. Скорее я даю оценку состояния обсуждения этих теорий, в свете которого Т₂ представляется более предпочтительной, чем Т₁, с точки зрения нацеленности на истину» (с. 345). Содержится ли в этом высказывании ещё один из тех «порывов индукции», который критики Поппера так часто обнаруживали в его писаниях, я предоставляю судить читателю. Однако истина состоит в том, что наши теоретические предпочтения столь же предположительны, как и наши теории, и в этом нет ничего плохого, если мы только можем, как предположено в предыдущем абзаце, сопоставлять эти предпочтения с фактами и иногда их опровергать.

Дэвид Миллер. Ковентри, июль 2001 года.