Сергей Николаевич Градировский, Борис Вадимович Межуев:
Русский мир как объект геокультурного проектирования

Каким мы представляем себе Русский геокультурный мир и почему считаем необходимым говорить именно о нём? Речь идёт не о Русском геополитическом мире, то есть не об Содружестве Независимых Государств (СНГ), не о евразийском континентальном блоке в версии Александра Дугина и его сторонников и не о каком-либо ином военно-стратегическом альянсе, призванном обеспечить России безопасность и суверенное положение на постсоветском пространстве, укрепив её независимость от иных супердержав и миропорядка в целом. Но и не о «Русском геоэкономическом мире», зиждущемся на инфраструктуре русскоязычных диаспор, рассеянных по странам Запада, то есть не об образовании, призванием которого могла бы являться интеграция нашей страны с западной цивилизацией, с её политическим и культурным ядром, а также вписывание России в современный макроэкономический контекст. Но тогда о чём мы говорим?

Нужно, прежде всего, определиться со столь многозначными терминами, как «геополитика», «геоэкономика» и «геокультура». Не углубляясь в генезис данных понятий, попытаемся разобраться в типах политического проектирования, выяснить что кроется за обозначаемыми ими дисциплинами и лежащими в их основе концепциями, во всяком случае за их наиболее популярными рецепциями в России.

Нетрудно заметить, что к геополитике проявляют склонность в России в основном те люди, которых принято называть державниками, тогда как геоэкономика оказалась востребована в России именно как своего рода «неолиберальная» альтернатива геополитическо-государственническому дискурсу ¹. Отечественные геоэкономисты, например Эрнест Кочетов, Александр Неклесса, Пётр Щедровицкий, указывали на возрастающее значение негосударственных субъектов, таких, как транснациональные корпорации или диаспоральные сети, в мировой политике и экономике, признавая глобализацию (а точнее, корпоративную глобализацию) долгосрочным историческим трендом, который следует принимать во внимание при выстраивании любой политической стратегии.

И всё-таки, что скрывается за популярным в России различением геополитики и геоэкономики с включением в этот список также и «геокультуры» — категории, введённой в лексикон политической науки американским социологом Иммануилом Валлерстайном, но в России, подобно «геоэкономике», обретшей свои особенные коннотации?

Мы полагаем, что эти три понятия в российском политическом дискурсе выражают три возможных типа отношения России к миропорядку. Российское геополитическое сознание ориентировано преимущественно на изоляцию от миропорядка ², на удержание автономного от него пространства (державничество, национал-консерватизм). Геоэкономическое — на адаптацию к миропорядку (правый либерализм). Геокультурное — на системную трансформацию миропорядка (такого рода подход характерен для левых, антисистемных, политических движений; но, мы полагаем, допустимы и консервативные версии геокультуры).

Прекрасный образец отечественного геополитического дискурса — это концепция «Острова России» Вадима Цымбурского с характерным для неё пафосом изоляционизма и возвращения к цивилизационной самобытности в противовес петровской культурной «псевдоморфозе» — извращённому, по мнению учёного, стремлению России слиться, отождествить себя с изначально чуждым ей западным миром. Напротив, идея Русского мира в трактовке Петра Щедровицкого — «сетевой структуры больших и малых сообществ, думающих и говорящих на русском языке» — имеет отчётливую геоэкономическую направленность. Согласно этой концепции, диаспоры русскоязычных людей призваны обеспечить подключение России к технологическому и финансовому резервуару западного социума. Результатом сознательных усилий россиян в этом направлении должно стать укрепление положения нашей страны в глобальной экономике и, соответственно, мировой политике.

Специфические особенности и преимущества отечественной культуры, в частности русского языка, воспринимаются в рамках геоэкономики как инструмент реализации, по существу, той же, выделенной нами, адаптационной стратегии. «Чем большее число мировых проблем получит своё выражение, а возможно, и решение в рамках русского языка, — пишет Пётр Щедровицкий, — тем более востребованными будут культурные и человеческие ресурсы Русского мира. Парадокс сегодняшней ситуации состоит в том, что любая страна, претендующая на статус мировой державы, стремится не только к удовлетворению интересов своих граждан, но и к работе в интересах граждан иных государств и стран. Чем большему числу отдельных граждан других государств нужна Россия, тем устойчивее позиции России в мире».

Русский мир, взятый в предлагаемой нами геокультурной рамке, оказывается нацелен на интеграцию нашего государства со странами— источниками миграционных потоков в Россию (а не странами— приёмниками эмиграции из России), иначе говоря, с потенциально или актуально Третьим миром. В этом смысле проектируемый нами Русский геокультурный мир окажется родствен постимперским образованиям стран Европы — Британскому Содружеству наций, объединению ибероамериканских государств, «окормляемых» Испанией, сообществу франкофонных государств и иным аналогичным по своей природе формированиям. Макроисторический смысл такой кооперации (вне зависимости от тех конкретных выгод, которые она сулит обеим сторонам) — в установлении новой формы общей солидарности для стран индустриально (с элементами постиндустриализма) развитого Севера и всё более выпадающего в доиндустриальную архаику Юга.

Возможно, наиболее масштабной попыткой реализации именно такого — трансформирующего мир — геокультурного проекта был Советский Союз, претендовавший на создание новой общности, включавшей столь различные по своей цивилизационной природе и уровню развития европеизированные народы Прибалтики, с одной стороны, и народы Средней Азии, с другой. Закономерный крах данного проекта, проигнорировавшего фундаментальные политические, экономические реалии и религиозную специфику народов, не должен бросать тень на просвечивающую сквозь него перспективу позитивной постколониальной трансформации миропорядка. Перспективу, альтернативную «цивилизационному» сжатию ядра мир-системы, которая, получив оправдание и обоснование в теории, проявляется и на практике, скажем — в определённых аспектах политики Европейского Союза, всё более изолирующегося от миграционных потоков из стран, входивших в бывшую колониальную периферию.

Поэтому задача концептуального и практического построения Русского геокультурного мира нам представляется гораздо более сложной… но и более перспективной. Ибо данный мир — это не что иное, как заявка русской культуры на участие в процессе позитивной трансформации миропорядка с целью недопущения его соскальзывания в мрачную бездну постистории ³. Это, возможно, и есть тот искомый Образ Будущего, который Россия в состоянии предъявить остальному человечеству, в настоящий момент замершему в ожидании начала горячей фазы «войны цивилизаций».

Вот почему геокультурный выбор России состоит в обобщении двух антропотоков — в Россию и из России — соединяющих наше Отечество со всем миром, с Миром Миров. Но это, разумеется, не механический, бездушный синтез иммиграционных и эмиграционных потоков. Выводя проблему новой мировой связности в парадигму, задаваемую понятием антропотока, мы погружаем миграционные перемещения в контекст культурного обмена, а демографические тенденции связываем с задачей культурного воспроизводства. Собирание «русского» в геокультурных пределах и распространение в мире русскокультурной идентичности — единый процесс и, по сути, форма жизни социокультурного организма.

Геокультурный подход не антагонистичен геополитическому или геоэкономическому подходу. Геокультурная парадигма, напротив, может рассматриваться и как попытка снятия, в гегелевском смысле, конфликта между геополитическим и геоэкономическим типами мышления.

Эти три стратегии выражают разные, в некоторой степени противоположные, но вместе с тем взаимно дополняющие друг друга формы взаимодействия нашей страны с миром, с утверждающимся в нём глобальным порядком. Ссылка на Гегеля не должна вводить в заблуждение, мы вовсе не предполагаем, что геокультура идёт на смену геоэкономике, подобно тому как последняя, согласно некогда популярному мнению, заняла место геополитики. Происходит, скорее, дифференциация трёх подходов, трёх типов политического проектирования и, возможно, трёх идеологий, способных в будущем охватить российское политическое поле. Такое постепенное выделение трёх начал напоминает не столько гегелевскую, сколько, вероятно, шеллинговскую триаду, в которой постулируется не снятие двух первых стадий развития в третьем, конечном, а утверждение финальной гармонии всех трёх начал. В нашем случае, впрочем, лучше говорить не о гармонии, а о сосуществовании трёх стратегий при их одновременной конкуренции и взаимосвязи.

Остаётся множество вопросов, на которые ещё предстоит ответить: какой «пакет» идентичностей окажется «блокирующим пакетом» с точки зрения сохранения управляемости мир-системы? Насколько возможны «конструкторские» работы в области генезиса идентичностей? Обладает ли Русский мир адекватным гуманитарно-технологическим инструментарием для решения поставленной задачи? Сохранят ли элиты Русского мира нравственный потенциал отечественной культуры для удержания проекта от соблазнов нового колониализма? Какова граничность Русского мира? Можно ли в целях некоторой редукции говорить о конкретной границе Русского мира, к примеру языковой?

Учитывая всю дискуссионность проблемы рубежей Русского мира, мы хотели бы только заметить, что, на наш взгляд, русский язык не может и не должен быть единственной границей Русского геокультурного мира. Границы подобных миров задаются набором различных критериев, и потому следует говорить об их принципиальной полиграничности и фрактальности. Таким образом, нет единственного критерия, с помощью которого очерчивается граница любого из миров. Например, испаноязычная Мексика сейчас посредством миграционных токов все в большей мере втягивается в культурное пространство англоязычных США, причём для интеграции «латинос» именно североамериканцы вводят у себя двуязычие. Видимо, такое снятие ключевого идентифицирующего признака для Вашингтона не представляет большой опасности в силу особого положения США в мире и глобального распространения английского языка.

Тем не менее на этом примере видно, что выстроить геокультурное пространство наподобие геополитического с более или менее чётко определёнными географическими пределами едва ли возможно. А если мы отважимся задействовать все три геоподхода одновременно, задача начертания границ «русского» в мире, вероятно, покажется ещё более противоречивой, но вместе с тем и более интригующей.