Вадим Михайлович Межуев — доктор философских наук, профессор, главный научный сотрудник Института философии Российской Академии наук, профессор кафедры теории и практики культуры Российской Академии государственной службы при Президенте Российской Федерации. Специалист в области философии культуры и социальной философии. Автор более 250 научных работ, среди которых монографии «Культура и история» (1977), «Духовное производство» (в соавторстве, 1981), «Между прошлым и будущим» (1996), «Философия культуры: эпоха классики» (2003), «Идея культуры» (2006), «Маркс против марксизма» (2007) и другие. Настоящая статья впервые опубликована в 2007 году. | |
О России как особой цивилизации стали писать сравнительно недавно и явно под воздействием происшедших в ней перемен. Предпринятая с Не будучи ни первым, ни вторым Римом, Россия попыталась превзойти их в попытке создания третьего Рима, которая завершилась, однако, не возникновением новой цивилизации, а противоречивым сочетанием элементов византизма и европеизма, ставшим причиной её глубокого внутреннего раскола. Россия и хочет попасть в Европу, и упорно сопротивляется этому, не будучи в состоянии сделать окончательный выбор. До сих пор непонятно, какое из этих желаний перевесит. Подобная амбивалентность характерна не для ставшей, а только становящейся цивилизации, которая находится ещё в состоянии брожения, не отлилась в законченную форму, не застыла в своей определённости. Пожалуй, в этом и состоит главное отличие России от любой сложившейся цивилизации. Если Европа давно осознала себя цивилизацией, то Россия для её образованной элиты всегда была не столько безоговорочно принимаемой реальностью, сколько «идеей», существующей более в голове, чем в действительности. Россия для них — не в настоящем, Сама по себе попытка русских философов сформулировать «русскую идею» говорит об их близости европейскому мышлению. Ведь только европейцы, начиная с греков, отличают себя от других народов не только по своей религиозной вере, но Иное дело, что «русская идея», будучи также философской, не порывала связи с религией, строилась на принципах «цельного знания», органически сочетающего в себе веру и знание. Религиозное происхождение «русской идеи» не отрицалось ни одним из русских философов. В ней, как они считали, выражено то, что нельзя обнаружить на эмпирическом уровне, посредством изучения реальной истории России. Она заключает в себе то, что содержится в замысле Божьем о России. В этом смысл «идеи нации», как её определял Владимир Соловьёв: «она есть не то, что она сама думает о себе во времени, но то, что Бог думает о ней в вечности» 2. Соловьёв не сомневался, что Россия уже сложилась как мощное национально-государственное образование Собственно, диалог России с Европой и был разговором о том, какой идеей должна руководствоваться нация, если хочет жить не только «по разуму», но и «по совести», сочетать в своём общественном бытии закон и порядок с моральными заповедями христианства. Если Европу вдохновляла идущая от первого Рима идея универсальной цивилизации, способной объединить народы мира системой «всеобщего законодательства» с её равными для всех правами и обязанностями (её потому и называют «римской идеей»), то «русская идея» предлагала положить в основу человеческого общежития принципы христианской морали. Заключённый в ней общественный идеал воспроизводил не гражданские структуры античной демократии, а изначальные формы христианской «духовной общины», связующей всех узами братской любви. Идущая из раннего христианства идея ответственности каждого не только за себя, но и других — ответственности, разумеется, не юридической, а моральной — и легла в основу «русской идеи». Подобная идея не позволяет человеку быть счастливым в мире, в котором ещё так много горя и страданий. Если целью христианина является спасение души, то Россия, как мы видим, также не была чужда идее универсальности, которая, однако, получала в ней иное толкование, чем в Европе. В этом смысле «русская идея» была продолжением «римской», но только в её особом прочтении и понимании. Обе идеи суть вариации на одну и ту же тему универсального устроения человеческой жизни, хотя они С оформлением русского либерализма в самостоятельное идейное и политическое движение обострился раскол между западническим и славянофильским крылом русской интеллигенции. Даже революционным демократам — при всём их западничестве — были понятны чувства и настроения славянофилов второй половины ХIX века, которые резко повернулись в сторону русского национализма и антиевропеизма. Для тех и других русский народ так и остался крестьянской массой, занятой преимущественно земледельческим трудом. Какой западный либерализм мог прижиться на такой социальной почве? Неприязнь к либеральной идеологии станет общим местом у революционных демократов и славянофилов, во всём остальном непримиримых противников. Именно эта неприязнь определит последующий дрейф русского революционного демократизма — особенно большевизма — в сторону русского национализма и великодержавия. Начиная со широко известной книги Неприятие Европы было общим местом И здесь слово получают русские либералы 5. Общеизвестно, что главным для либералов является политическая и экономическая свобода человека, её защита от тиранической или деспотической власти государства. Русские либералы не отличались в этом плане от европейских, хотя действовали в стране, менее других стран Европы готовой к восприятию либеральных ценностей 6. Все их попытки либерализации страны наталкивались на два коренных вопроса русской истории, на которых в классическом европейском либерализме не было прямого ответа. В самой Европе эти вопросы были решены задолго до возникновения там либеральной идеологии. Первый вопрос — крестьянский. Россию прочными канатами к традиционному укладу жизни привязывала община, она служила главным препятствием на её пути к правовой демократии и частнособственнической системе отношений. Можно ли либеральными средствами сломить сопротивление общины, направить её в русло свободного экономического развития? Впоследствии Сталин решил этот вопрос чисто Второй вопрос — национальный. Дело не в том, что Россия — многонациональная страна (таких стран много), В подобной ситуации либерализм европейского образца заведомо обречён на поражение. Об этом свидетельствует судьба всех либеральных реформ в России, включая и те, которые были начаты в период «перестройки». Все они заканчивались полным или частичным восстановлением режима твёрдой руки и централизованной власти. Каждый может сегодня непосредственно убедиться в этом, глядя, что называется, из собственного окна. Я не собираюсь здесь анализировать историю или предрекать дальнейшую судьбу либерализма в России, но хочу отметить два важных обстоятельства. Несомненно, в европейском либерализме есть нечто такое, что и для России должно стать непререкаемой истиной. Это провозглашение свободы в качестве высшей ценности человеческой жизни и общественного устройства, реализуемой посредством институтов и учреждений правового государства. Такая свобода — безусловный императив для любой страны, желающей остаться в истории; все пути, игнорирующие свободу, ведут к стагнации и даже гибели. Способность жить в свободе — политической и духовной — и отличает цивилизованного человека от варвара, каким бы богам тот ни поклонялся и каких бы могущественных правителей ни имел. Средства, способы, сроки достижения свободы могут быть разными у разных стран и народов, но исторически ошибочно подменять свободу Свобода тем самым является не только европейской, но и общечеловеческой, универсальной, ценностью. В силу исторических обстоятельств ценность свободы была осознана в Европе несколько раньше, чем в других частях света, но это не повод для того, чтобы считать свободу исключительно европейской ценностью. Не будем же мы считать науку, созданную европейцами, истиной только для европейцев. В равной мере закреплённая в либерализме идея гражданских прав и свобод, ставшая поначалу истиной для европейских стран и народов (и то не всех и не сразу), является, очевидно, и истиной для всех остальных. Но явно ошибаются те, кто, даже признавая свободу ценностью для всех, универсальной ценностью, отождествляет её только с Европой, Это и есть логика русского западничества, ничем не лучшая славянофильской логики, отождествлявшей общечеловеческое, универсальное начало только с русским. Само слово «западник» указывало на то, что Россия в его представлении должна в целях обретения свободы пожертвовать своей культурной идентичностью, как бы отречься от всего, что для неё дорого и свято, целиком перенять западные порядки, нравы и обычаи. Свойственный русскому западничеству европоцентризм, делая Европу эталоном, универсальным образцом подлинно цивилизованной жизни, усматривал в любом отклонении от этого образца доказательство исторической отсталости и варварства. Никакого другого чувства, кроме оскорблённого национального самолюбия, такая позиция вызвать не может. Особенно, когда «европеизацию» России пытаются осуществить насильственными, то есть опять же «варварскими», методами. В этом случае заключённая в либерализме истина превращается в свою противоположность. Идеология, провозгласившая своим принципом свободу, не может, естественно, насаждаться в обществе средствами принуждения и насилия. Либеральная политика, с какими бы реформами она ни связывала себя, в любом случае должна основываться на согласии с ней если не всех, то хотя бы большинства граждан страны. А достигается такое согласие посредством постоянно ведущегося диалога власти с обществом Любая реформа, проводимая волевым усилием государства без согласия и одобрения граждан страны, безотносительно к провозглашённой цели не является и не может считаться либеральной, она означает конец либеральной политики, выхолащивает сам дух и смысл либеральной идеи. Кризис 1993 года, закончившийся расстрелом здания Верховного Совета и положивший начало попятному движению России от демократии к авторитаризму, был вызван именно действиями правительства, проводившего свою якобы либеральную политику нелиберальными средствами (что вообще характерно для всей, начиная с Петра, истории российской модернизации). Либералы эпохи Понятно, что прямым следствием подобной «либерализации» стал возврат к идее сильной руки в лице власти, способной навести в обществе порядок и восстановить стабильность. Многие либералы охотно поддержали эту идею, доказав тем самым, что их связь с либерализмом была весьма поверхностной и конъюнктурной. Аргументом в пользу сильной власти служит обычная в таких случаях ссылка на извечный сервилизм русского народа, на его национальный менталитет и специфику российской истории в целом. Теоретическим оформлением данной идеи занялись те, кто возродил наследие позднего славянофильства и евразийства с его апологией Российской империи, скреплённой православием и В признании особой ценности государства для России есть, действительно, доля истины, от которой не может отмахнуться ни один либерал. Какое бы решение относительно своего настоящего и будущего не принимал народ, оно должно быть его собственным решением, свободным от чужого диктата и принуждения, выражающим мнение и волю образующего его большинства. Никто за него не должен принимать это решение. Тем более, если оно навязывается ему извне — со стороны чужеплеменной силы или другого государства. Подобного рода попыток в нашей истории было немало (одно трёхсотлетнее господство Золотой Орды чего стоит). Чтобы противостоять им, государство должно обладать национальным суверенитетом, быть свободным от какой-либо зависимости от других государств. Государственный суверенитет, обеспечивающий национальную безопасность страны, — наиболее важный элемент любой политической системы, в том числе и демократической. Он позволяет народу защищаться от посягательств на его свободу со стороны чужой власти, которая им не избирается и которую он не может контролировать в рамках собственного закона. Укрепление военной и всякой иной мощи государства — с этой точки зрения, задача, которой не может пренебречь ни один политик, каких бы убеждений он ни придерживался. Вместе с тем необходимость укрепления государства, его национального суверенитета не должна служить доводом в пользу ограничения свободы его граждан. Любой суверенитет теряет в глазах человека какой-либо смысл, если не защищает его личную свободу от произвола и насилия со стороны собственной власти. Здесь и проходит граница между нормальным, вполне оправданным национализмом, не отрицающим ценности личной свободы (таким, например, был национализм Пушкина, «певца, по словам Национализм, исключающий из себя либерализм, обретает черты политически консервативного национализма (или национального консерватизма). И это самое опасное его проявление, чреватое разными превращениями, вплоть до фашизма. Такой национализм противостоит не только либерализму, но и свойственному каждому нормальному человеку естественному чувству его связи со своей нацией — с её историей, культурой, преданиями и традициями. Он требует от человека нечто большего — полного подчинения государству, его существования не как свободного гражданина, а как только верноподданного. Родина отождествляется здесь с государственным строем, а преданность этому строю называется патриотизмом. Патриотом в данном случае называется не тот, кто борется за свободу и независимость своей Родины от чужого владычества (что во все времена и считалось патриотизмом), а кто приносит в жертву государству, каким бы оно ни было, свою свободу, исключает для себя возможность какой-либо борьбы за неё внутри собственного государства. Такой патриотизм всегда назывался казённым, официальным, лишённым чувства личной привязанности к собственному государству. Как любить государство, угнетающее тебя и попирающее твоё личное достоинство? Именно этот вид патриотизма и национализма бывает наиболее востребован недемократической властью. Сегодня диалог России с Европой, начавшийся России, как и Европе, не принадлежит вся истина о том, в каком направлении движется история. Очевидно, что каждый народ идёт в ней своим особым путём, но куда приведёт его этот путь — к общему для всех или тоже разному результату? Способствует ли история сближению народов или, наоборот, их всё большему удалению друг от друга? Этот вопрос и стал основным в диалоге России с Европой. Хотя европейская мысль искала ответ на него в ratio, а русская запрашивала у христианского Бога, до определённого времени они сходились между собой в признании некоторого общего для всего человечества направления этого развития. Пока Россия, пусть Главным в любом диалоге является отказ его участников от претензии на монопольное владение истиной. Диалог рождается в ситуации незнания истины, её сокрытости от человека. В нём все имеют право на истину, но сама истина не принадлежит никому 8. Граница между истиной и заблуждением проходит не между спорящими сторонами, а внутри каждой из них, побуждая постоянно удостоверяться в собственной правоте. Вот чего не могут понять наши либералы-западники и противостоящие им русские националисты. Истиной для них является только их собственное мнение, тогда как чужое по большей части ошибочно. Согласно этой логике, истина одна и, следовательно, одна из сторон — естественно, противоположная — заблуждается. С такой логикой диалог, конечно, невозможен. В своём отрицании либерализма русские националисты находит поддержку у той части российского общества, которая вполне обоснованно озабочена угрозой потери своей национальной идентичности и государственного суверенитета. Из правильного посыла делается, однако, ложный вывод, ибо никому ещё свобода в её либеральном понимании не мешала быть патриотом своей страны и ценителем её культурной самобытности. Но ничем не лучше те либералы, которые видит в России только отставшую в своём развитии страну, не способную ни к чему другому, как только учиться у Запада. Даже в самой Европе многие её выдающиеся интеллектуалы признают наличие в русской культуре с её повышенной чуткостью к религиозной и морально-этической проблематике ценность, имеющую общемировое значение, а вот в самой России — для тех, кто называет себя здесь западниками, — это не столь очевидно. А если на словах они и признают эту ценность, то никак не считаются с ней в своей политической практике. Потому они и отвергаются здесь той же частью российского общества, дискредитируя в его глазах саму идею либерализма, что опять же, повторим, для России совсем не благо. С этой точки зрения, диалог России с Европой — это выяснение не того, кто из них лучше — Россия или Европа, кому из них принадлежит вся истина, а того, что является истиной для всего человечества, к чему должны стремиться все народы, при всём, конечно, многообразии их культурного и духовного опыта. Сама постановка вопроса о том, быть или не быть России Европой, ложна по своей сути, не имеет разумного решения. Она порождена именно отказом от универсального видения истории (в пользу локального и особенного), о чём говорилось выше. Не в Европу надо стремиться России (и не противопоставлять себя ей), Об этом и следует вести диалог в первую очередь. Но в любом случае речь должна идти не о врастании России в Европу, а об их взаимном вхождении в цивилизацию, способную объединить человечество в планетарном масштабе, освободить его от остатков варварства, сталкивающего народы в непримиримой борьбе друг с другом. Только сознавая свою прямую причастность не только к собственной судьбе, | |
Примечания: | |
---|---|
| |