Джордж Грант:
Философия, культура, технология: перспективы на будущее

При всей трудности по существу предсказать что бы то ни было, в отношении одного можно быть уверенным. Наука, перешедшая к овладению человеческой и внечеловеческой природой (то есть современная европейская наука), будет доведена до своего апогея. Это сравнительно новое человеческое занятие, возникшее вначале в Европе, а теперь распространившееся по всему миру, будет продолжать свой рост и усиливать своё определяющее влияние на все другие виды человеческой деятельности — политическую, философскую, сексуальную, религиозную и многие другие. В каждый переживаемый нами момент бодрствования или сна мы теперь по справедливости можем называться участниками технологической цивилизации и в возрастающей мере будем повсюду жить внутри сжимающегося кольца её власти.

Тут могут спросить: для чего применять американский неологизм «технология?» Эта неувязка обнаруживается в названии эссе на данную тему, принадлежащего нашему величайшему современному мыслителю. Работа Хайдеггера называется «Die Frage nach der Technik» («Вопрос о технике») ¹. Английский перевод заглавия — «The Question Concerning Technology» — «Вопрос о технологии». Европейцы говорят, что наше словоупотребление сбивает нас с толку, искажая буквальное значение слова «технология», которое в своих исходных, греческих, корнях означает «систематическое изучение искусства», или «ремесла»… Тем не менее, хотя европейское словоупотребление сохраняет лексическую чистоту, оно не вызывает в сознании окружающую нас реальность с такой же непосредственностью, как наше слово. Уже то, что оно — неологизм, заставляет думать о небывалой новизне того, что оно обозначает. Когда слово «технология» употребляется для обозначения реально существующих средств, обеспечивающих такой-то ход событий, а не просто систематическое изучение этих средств, оно напоминает нам о том факте, что новые события пошли таким именно ходом потому, что мы, европейцы, пожелали осуществить новый и уникальный род взаимопроникновения искусств и наук, взаимопроникновения, никогда ранее не существовавшего. Новизна слова «технология» говорит о том фактическом отличии современной цивилизации от всех предшествовавших цивилизаций, что наша деятельность познания и наша деятельность созидания достигли единения, делающего невозможным разграничение между ними, некогда такое ясное. Слово «технология» говорит не о какой-то академической теме, а о том факте, что наша воля быть хозяевами земли, и не только земли, породила небывалое раньше сочетание наук и искусств.

Если то, чем мы окружили себя, называть «техникой», слишком легко можно будет впасть в заблуждение, будто наши понятия о знании и действии не отличаются ничем существенным от понятий прежних культур. Легко прийти к выводу, будто содержание современной «техники» однородно с содержанием греческой «технэ», и мы лишь повысили эффективность нашей производящей деятельности. За эту повышенную эффективность мы благодарим современных учёных, обеспечивших истинность процесса познания за счёт выявления его надёжных методов; таким путём объективное знание приобрело большую способность достигать желаемого результата.

Рисуя картину непрерывного прогресса, мы молчаливо допускаем, что наша современная воля быть хозяевами земли само собой присутствовала и в «технэ» других цивилизаций. Просто время тогда ещё не созрело; те народы ещё не были достаточно развиты, чтобы открыть надёжный научный путь, который позволил бы им осуществить ту же волю к власти. Такой удобной «историей» рода человеческого мы сводим на нет поразительную новизну новоевропейского предприятия и прячем от себя трудности его осмысления. Мы отворачиваемся от того факта, что современная технология не просто расширение возможностей человека за счёт могущества развитой науки, но совершенно новое представление о том, что такое «познавать» и что такое «делать» в условиях, когда то и другое изменилось в ходе взаимопроникновения. Мы прячем от себя трудность осмысления этого новшества сотому, что, строя свою удобную «историю», мы оставляем себе возможность понять новшество только изнутри присущего ему же самому представления о знании, которое уже успело между тем превратиться в делание…

Когда мы сейчас говорим о теоретической и прикладной науке, это различение совсем не похоже на старинное отличие между наукой и её применением ². Эйнштейн подсказал Рузвельту, что в свете последних физических открытий создание атомного оружия возможно и что американцы должны организовать такое создание. Физика оказалась «прикладной» не только потому, что участвовала в принятии американцами политического решения о строительстве атомной бомбы, но ещё и в том смысле, что её главные открытия по самому своему существу заранее уже ориентировались на овладение природными энергиями — с целеустремлённостью, какой вплоть до Нового времени у науки не было ³.

Почему эта нацеленность на развёртывание производительных потенций заложена в современной науке от её основания, понять крайне трудно, и, по существу, понимание здесь так и не было достигнуто. Но если трудно понять, как и почему прикладной характер заложен в самой сути науки, то это ещё не повод сомневаться в её прикладной направленности. Такая направленность — факт, о котором нам говорит неологизм «технология», и наоборот, новизна этого факта подтверждает, что правомерно обозначение нашего общества как «технологического»…

Что будет продолжаться развёртывание наук, переходящее в покорение человеческой и внечеловеческой природы — существо всего этого процесса можно назвать технологией, — в целом поддаётся предсказанию. Что, в частности, раскроется при таком развёртывании, предсказать нельзя. И что все это развёртывание означает в рамках мирового целого, во всех отношениях остаётся загадкой. Больше того, восхождение технологии поставило под вопрос ту старую идею, что осмысление мирового целого есть отличительный признак философа. Во всякой попытке понять великое новшество, технологию, раньше всего необходимо осознание того, что она — частица нас самих. Образ технологии как арсенала внешних орудий, находящихся в распоряжении своего создателя, человека, — главная лазейка, через которую мы, североамериканцы, уходим от понимания сути происходящего. «Технология» не столько машины и инструменты, сколько то представление о мире, которое руководит нашим восприятием всего существующего. Язык здесь запинается, ведь мы, современные люди, так долго высмеивали слова «судьба», «рок», и странно звучат слова о том, что технология — наша «судьба». Тем не менее если мы не осознаем, до какой степени все наши мысли и стремления окутаны оболочкой нашей новой «судьбы», то наша философия станет просто её агентом.

Этот окутывающий характер технологии можно проиллюстрировать заявлением, какое можно услышать на любом научном симпозиуме, деловом завтраке или по образовательной программе телевидения. Учёный-компьютерист сказал о машинах, в изобретении которых он участвует: «Компьютер не диктует нам способов, какими его следует применять». Заявление явно сделано человеком, сознающим, что компьютеры могут применяться для целей, которые он не одобряет, например для деспотического контроля над человеческими существами. Это видно из слова «следует». Заявление опирается на тесное знакомство с компьютерами, но идёт дальше этого знакомства, не ограничиваясь просто описанием какого-то определённого компьютера или технических характеристик их всех. Желая высказать нечто о потенциально добрых или злых целях, которым может служить компьютер, специалист выражает, пусть в негативной форме, природу компьютера, трансцендирующую любое его техническое устройство: это инструмент, созданный человеческим искусством для достижения тех или иных человеческих целей. Компьютеры — «ничьи» инструменты в том смысле, что нравственность целей, для которых их ставят, определяется вне их.

Многие люди, ни разу не видавшие компьютер и лишь отчасти представляющие себе диапазон его действий, получают из повседневной жизни впечатление нависающей над ними власти компьютеров, вплоть до смутного страха перед возможным размахом этой власти. Учёный, зная, как изобретены и применяются такие машины, объясняет их суть, чтобы ввести ощущение тревоги в рамки, где оно не перерастало бы в ужас перед мифическим доктором Франкенштейном ⁴: компьютеры — всего лишь машины, разные способности вложены в них человеческими существами, и люди манипулируют своими машинами в своих целях. Вышеприведённое заявление представляет, пожалуй, доминирующее «либеральное» воззрение на современную ситуацию, настолько укоренившееся в нас, что кажется прямо-таки воплощением здравого смысла. Все элементарно просто: мы располагаем определёнными технологическими мощностями; от нас зависит применение этих мощностей для благородных, гуманных целей.

Однако, несмотря на её кажущуюся разумность, стоит нам задуматься над фразой «Компьютер не диктует нам способов, какими его следует применять», как становится ясно, что она выдаёт нам компьютер не за то, что он есть. Хуже того, это заявление, как многие ему подобные, затемняет от нас суть компьютера. Начать с самого внешнего: слова «компьютер не диктует» относятся к диапазону операций этой машины, изображая её перед? нами так, словно она существует в отрыве от всей цепи событий, сделавших возможным её существование. Ясно, что эти машины изготовлены из огромного разнообразия материалов, тщательнейше обработанных громадным аппаратом изготовителей. Для одного лишь появления таких машин потребовался упорный труд поколений химиков, металлургов, горных и заводских рабочих. Это — очевидный факт, а кроме того, компьютеры обязаны своим возникновением новой науке с её математикой. Новоевропейская наука есть конкретная парадигма знания, и, подобно всякой парадигме знания, она должна быть понята как соотношение между полетом человеческой мысли и конкретными условиями её реализации.

Детальное описание новой парадигмы знания не относится к теме данной статьи; кроме того, не в возможностях автора показать её взаимосвязь с математикой, понятой как алгебра ⁵. Достаточно сказать, что «наука» в современном словоупотреблении означает разрабатываемый разумом проект добычи объективного знания. Разум в качестве такого проекта означает вызов всех вещей в мирена суд субъекта и расследование их с тем, чтобы они сами выдали нам причину, почему они объективно таковы, каковы они есть. Парадигма знания — создание не одних только исследователей и учёных. Всякий наблюдательный человек в любой отрасли нашей образовательной системы замечает, что современная парадигм» знания накладывает свою печать на институты этой системы» самой её сердцевине, в её учебных программах, в том, что от молодых требуется знать и уметь, если они хотят иметь квалификацию. Парадигма знания, вокруг которой вращается судьба нашей цивилизации, и сделала возможным существование компьютеров.

Пойдём глубже: как нам надобно понимать слово «способы» в утверждении «Компьютер не диктует нам способов своего применения?» Даже если цели, ради которых следует применять возможности компьютера, определяются вне его, разве диапазоном этих, возможностей в некотором роде не лимитируются способы, какими его можно применять? Взять простой пример из современной организации обучения и подготовки: в большинстве отраслей введены личные учётные карты, на которых дети оценены с точки зрения их «умений» и «поведения»; информация такого рода закладывается в компьютеры. Можно допустить, что подобная информация мало что прибавляет к унифицирующему идеалу, повсеместно внедряемому в нашем обществе такими способами, как централизованное планирование учебных программ, преподавательская переподготовка и так далее. Можно также допустить, что по мере усовершенствования компьютеров и их программирования хранимая в них информация сумеет вобрать в себя больше различительных оттенков. Тем не менее ясно, что любые способы применения компьютеров для хранения и передачи информации во всяком случае останутся способами ускорения темпов унифицирующего процесса. Обработка фактов, позволяющая хранить их в качестве информации, производится путём классификации, а всякая классификация по самой своей природе унифицирует. Где господствует классификация, там тождества и различия могут выступать только на правах того или иного её подраздела. Собственно говоря, само слово «информация» как нельзя лучше гармонирует с унифицирующим представлением о знании. «Информация» имеет дело с объектами и фигурирует как часть современной науки, ставящей объекты перед лицом субъекта, чтобы они выдали нам свои причины.

Здесь нет надобности поднимать сложный вопрос о добре или зле современного унифицирующего движения или обсуждать достоинства Гетерогенности, которая в далёком прошлом была выражением самобытности. Важно отметить, что разбираемое нами высказывание о компьютерах скрывает факт их неспособности действовать иначе, как способом унификации. Поскольку это обстоятельство остаётся в высказывании скрытым, вся проблема; унификации тоже выпадает из поля зрения.

Можно проиллюстрировать то же обстоятельство и с другой стороны, в свете истории технического развития. Канадцам потребовался максимально эффективный автомобиль для почти таких же географических условий и социальных надобностей, как и у народа, первым разработавшего автомобиль, пригодный для большинства населения. Желание иметь такие машины, а затем применение их стало главной причиной нашей политико-экономической интеграции и социальной унификации с народом ведущей страны континента. Так получилось не только из-за необходимости обширных корпоративных структур для строительства и обслуживания автомобилей и из-за прямой или непрямой политической власти подобных корпораций, но ещё и потому, что любое общество с такими средствами передвижения имеет тенденцию уподобляться любому другому обществу с такими же средствами передвижения. 75 лет назад кто-нибудь сказал бы: «Автомобиль не диктует нам способов, какими его следует применять» — и разве стали бы с ним спорить? Но общее представление об автомобиле получилось бы ложным.

Вне всякого сомнения, «способы», какими могут применяться автомобили и компьютеры, зависят от того обстоятельства, что те и другие требуют больших начальных капиталовложений и крупных корпораций для своего производства. Потенциальный размах подобных корпораций можно себе представить, вдумавшись в слова одного заслуживающего веры экономиста: если IBM ⁶ удержится на нынешних темпах роста, через три десятка лет она экономически превзойдёт любое из существующих в настоящее время национальных государств, включая страну своего создания. Существует элементарный факт, что компьютеры могут строиться только в обществах, где есть крупные корпорации, как бы ни складывалось отношение этих последних со своим государством, по капиталистическому или по социалистическому типу.

Кроме того, эти машины всегда были и останутся орудиями, действие которых выходит за пределы отдельных национальных государств. Они неизбежно окажутся инструментами империализма определённых сообществ в их отношениях с другими сообществами. Они — орудия в борьбе между соперничающими империями. Возможно, что «в ходе длительного развития» человечество придёт к всеобщему униформированному государству и нации исчезнут. Тем самым возникнет ещё более крупная корпорация.

Выскажем одну очевидную истину: при любых мыслимых политико-экономических обстоятельствах компьютеры могут существовать только в обществах, где есть большие корпоративные институты. Способы применения компьютеров ограничены названным условием. В этом смысле они не нейтральные орудия, но такие, которые исключают некоторые формы сообществ и поощряют другие их формы.

В нашу эпоху многие верят, что весь вопрос сводится к тому, какими нормами справедливости, какой из ведущих политических философий будет определяться применение технологии. Технология считается нейтральной, и её «нравственное» применение ставится в зависимость от победы истинной, а не ложной политической философии. Учения политических философов пользуются массовым спросом в нашу эпоху, потому что учения эти приняли форму идеологий, склоняющих к вере в них умы масс. Какими способами следует, применять компьютеры — проблема эта, как принято считать, будет удовлетворительно решена тогда, когда политический режим будет вдохновляться истинной философией. А три доминирующие альтернативы здесь — капиталистический либерализм, коммунистический марксизм и национальный социалистический экзистенциализм.

Но важно понять, что представления о справедливости, действующие в современных политических философиях, созданы той же самой концепцией разума, которой созданы и технологии. Один и тот же западный рационализм породил и современное естествознание, и современную политическую философию. Он же привёл к расцвету политических философий в форме идеологий. Утверждение «Компьютер не диктует нам способов, какими его следует применять» абстрагируется от того факта, что способы применения компьютера будут так или иначе продиктованы политикой вшироком смысле слова. А политика в нашу эпоху определяется представлениями об обществе, коренящимися в том же самом представлении о разумной рациональности, которым произведено на свет новое взаимопереплетение искусств и наук.

Выявление единой природы этой рациональности потребовало бы детального экскурса в историю современного Запада. Пришлось бы прежде всего показывать взаимозависимость между новоевропейскими «естественными» науками и новоевропейскими гуманитарными «науками»; те и другие определились в отталкивании от классического философского представления о знании… Достаточно понимать, однако, что способы, какими применялись и будут применяться компьютеры, не могут быть отделены от современных представлений о справедливости, а эти последние выросли из той же самой идеи рационального разума, которая привела к созданию компьютеров. Речь тут вовсе не идёт ни о выяснении того, истинны или ложны новоевропейские идеи справедливости, ни об охаивании компьютеров с позиций реакционного пафоса и неприятия современности. Нужно признать только одну простую вещь: дело обстоит далеко не так, будто компьютеры стоят перед нами в виде нейтральных орудий и в их применении мы руководствуемся нормами справедливости, добытыми где-то вне области существования самих компьютеров. Эти орудия и эти нормы справедливости связаны между собой, будучи порождениями одной и той же «судьбы» современного разума.

Между прочим, могущество этой судьбы следует из двусмысленности слова «следует» в высказывании «Компьютер не диктует нам способов, какими его следует применять». Новизна нашей ситуации изображена тут таким образом, как будто бы нам, человеческим существам, «следует» применять компьютеры для одних целей и не применять для других. Но что стало значить слово «следует», когда оно употребляется в продвинутых технологических обществах?

Фраза «следует применять» говорит о человеческих поступках и долге. Если бы высказывание имело утвердительную форму — «Компьютер диктует нам способы, какими его нужно применять», — долг тут, надо думать, означал бы некоторую обязанность людей перед машинами. О хорошей автомашине можно сказать, что наш долг перед ней — правильно её смазывать. В таком же точно смысле мы говорим, что должны перед самими собой стараться не противоречить себе, когда хотим ясно продумать какой-то сюжет. Если мы желаем, чтобы автомашина делала предназначенное ей дело — в традиционном философском словоупотреблении в этом заключается «благо» вещи, — то мы должны ухаживать за шей. Однако слово «следует» во фразе о компьютере явно не относится к долгу человека перед машинами. Фраза говорит о правильном применении машин как орудий. «Следует» — выражение нашей обязанности пользоваться ими как должно, но какова природа этого нового долга? Чему или кому мы должны? Условен или безусловен наш долг? Например, если люди «должны» применять компьютеры только способами, которые служат упрочению конституционного правительства, но не тирании, то ради кого или ради чего мы обязаны оказывать эту поддержку конституционному правительству? Ради себя? Ради других людей? Ради всех или только некоторых? Ради природы? Истории? Разума? Ради бога?

Великая перемена произошла в западной идее блага. Лучшим анализом этой перемены был бы разбор позитивного содержания да прежнем и в преобладающем современном представлении о блаire. В изначальном западном понимании благо есть то, что предъявляет нам непререкаемое нравственное требование, убеждая нас, что через стремление быть послушными ему мы обретём то, к чему мы предназначены. В новоевропейском представлении благо есть свободно творимое нами богатство и величие жизни и все служащее такой цели. Все в этом представлении вращается вокруг распространённых теперь понятий: «качество жизни», «ценности» и так далее.

В современную идею блага не входит признание чьего бы то ни было права упорядочивать наши стремления, обязывать нас», предписывать путь жизни и осуществления замыслов. В доминирующем сегодня воззрении наши обязанности всегда условны и зависят от наших творческих планов. Разумеется, рядом с нами всегда есть другие люди, и мы поневоле ограничены в свободе своих действий по отношению к ним требованиями закона. Однако любые ограничения, налагаемые на наше творчество правами других, будь то во внутригосударственной или международной сфере, имеют чисто конвенциональный, то есть условный и временный, смысл. В сравнении с нашими далёкими предками мы исключили из слова «следует» значение безусловного обязательства и абсолютного авторитета, придающего форму нашим стремлениям. В нашем «следует» всегда подразумевается «если». И больше того, приход в мир этой изменившейся интерпретации блага связан с восхождением технологической цивилизации. Эмансипация человеческого стремления от любых исключительных, безусловных требований (так что начинает казаться, будто мы свободно творим наши «ценности») есть аспект той самой эмансипации, в ходе которой люди покорили случайность, опираясь на технологию, и получили свободу добиваться, чтобы случилось именно то, что по нашим намерениям должно случиться. Мы свободны желать какого нам угодно хода событий и выбирать средства для этого. Совокупность природы в растущей мере переходит в наше распоряжение, как если бы сама по себе она была просто нашим «сырым материалом» и больше ничем.

Фраза «Компьютер не диктует нам способов, какими его следует применять» выражает самую суть современного мироотношения, человеческую способность свободно определять характер случающегося, а потом заставляет эту свободу служить тому самому «долгу», который современность с её небывалой новинкой, технологией, сделала условным. То самое властное умение, которое звучит в словах «не диктует», оказывается источником трудности в понимании блага, которое «следует» делать ⁷. Выходит, слово «следует» в заявлении о компьютерах имеет только маскировочный смысл по отношению к реальным действиям, по необходимости производимым нами с компьютерами. Это — слово, заимствованное из прошлого для перенесения в настоящее, которое принадлежит нам только потому, что верования того прошлого изгнаны рационалистической критикой за пределы публичного существования. Таким образом, фраза о компьютерах заслоняет от нас напор тех самых новшеств, которые она предлагает нам осмыслить. Она уберегает нас от раздумий об исчезновении слова «следует» в его древнем звучании и о том, что такое исчезновение может предвещать для нашего будущего.

Итак, когда мы представляем себе технологию как арсенал «ничьих» орудий, изобретённых людьми и находящихся под человеческим контролем, мы выражаем нечто «само собой разумеющееся», только «разумение» тут принадлежит той самой технологии, которую мы пытаемся описать. Оно соблазняет нас забыть, что технология пронизывает собой наши мысли о мире и о нас самих. Пришествие технологии потребовало изменений в наших представлениях о том, что хорошо, что такое хорошо, как надо понимать здравомыслие и безумие, справедливость и несправедливость, рациональность и иррациональность, красоту и безобразие.

Всё вышесказанное не опирается на историцизм, если под историцизмом понимать современное учение о том, что все наши представления о мире принадлежат лишь быстро меняющейся ситуации. Противоположную позицию можно было бы приближённо назвать платонизмом — философией, считающей, что мысль в своей совершенной полноте надиндивидуальна и стоит выше любого контекста. Историцизм есть, по-видимому, высший методологический принцип современного мира, следующего своей судьбе, имя которой — технология. Закоренелый платоник, каким является автор данной статьи, будет, наоборот, утверждать, что философия целиком стоит на своей способности трансцендировать историю. Ясно, однако, до чего трудно подойти к этому трансцендированию в современную эпоху… Самый политизированный и страстный марксист или экзистенциалист, возможно, ближе к истине, чем какой-нибудь профессор философии, воображающий, что он возвысился над историей, комфортабельно проживая где-нибудь в пригородах Новой Англии.

Возможность подняться над «историей», по-видимому, зависит от принятия на себя страшной ответственности эпохи. Симона Вейль напомнила нам об этом в последней своей великолепной фразе: «Материя — наш непогрешимый судья». Впрочем, не следует ополчаться против академизма, пытающегося понять заветы старой науки и философии. На нынешних развалинах западной традиции мы должны понять, что это была за традиция, как она стала «технологией», что в этом становлении было утрачено и что найдено. Многие профессора аналитической философии рассуждают так, словно мы родились только вчера (вчера для них — это Фреге). Приобщиться к философии в смысле «платонизма» не значит встать над историей, словно род человеческий начался только вчера. Это скорее значит прикоснуться к вечности — хотя бы к краю её одежды.