Фрэнсис Фукуяма:
Столкновение культур и американская гегемония

Сегодня важно понять, каким образом по прошествии времени изменились высказанные ещё в начале 1990-х годов основные идеи относительно будущности мира после «Холодной войны» и того, как эти идеи связаны с современной внешней политикой Соединённых Штатов. В многочисленных вводных курсах по международным отношениям работы «Конец истории» и «Столкновение цивилизаций» рассматриваются как два принципиально отличающихся друг от друга взгляда на мировую политику. Как полагают многие, в первой из них утверждается мысль, что мир будет переживать разрастание зоны устойчивой либеральной демократии и интегрирование рыночного капитализма — то, что позже было названо глобализацией — в то время как в рамках хантингтоновской парадигмы мир представляется в виде конфликтующих зон, где главная линия разлома пролегает не между идеологиями, а межу различными культурами.

На самом деле мы не сильно расходимся во мнениях с Сэмюэлем Хантингтоном по многим вопросам, как думают некоторые. Помню наш разговор, который имел место после 11 сентября 2001 года, но ещё до начала войны в Ираке, против которой выступал Хантингтон. Тогда он сказал, что на тот момент мы ещё не были вовлечены в цивилизационный конфликт, но что эта борьба может перерасти в таковой, если мы совершим вторжение в Ирак. Таким образом, он вновь оказался провидцем. Я также не настолько расхожусь во взглядах с Беном Барбером ¹, как многие могут полагать, поскольку я считаю, что он прав, утверждая, что негативное отношение к глобализации и американской гегемонии стало одной из характерных черт современного мира.

Поскольку высказанную мной идею обычно воспринимают скорее как некую гипотезу, нежели как обоснованный прогноз, полагаю, стоит внимательно исследовать возникшие со временем вопросы, а также рассмотреть те моменты, которые требуют внесения корректив. Пожалуй, наилучшее объяснение идеи «Конца истории» дал в своих недавних мемуарах под названием «Случайный президент» бывший президент Бразилии Фернанду Энрики Кардозу. В них он описал одну из своих личных встреч с Луишем Инасиу Лула да Сильва, лидером бразильской Партии трудящихся, которого Кардозу дважды опережал на выборах.

После своего второго проигрыша на выборах 1998 года Лула перешёл на ещё более радикальные позиции, предрекая после азиатского экономического кризиса крушение мировой капиталистической системы. «Левый» политик Кардозу, увлекавшийся в своё время коммунистическими идеями и являвшийся одним из основателей теории зависимости, обратился тогда к Луле, как он утверждает, со следующими словами:

Когда-то нам говорили, что вскоре разразится тяжелейший кризис, что возникнет новое общество, новая политическая система, и рабочий класс возьмёт власть в свои руки. Как мне кажется, Вы по-прежнему ждёте, что это произойдёт … Всё это уже в прошлом, Лула. Нет больше Берлинской Стены. Нет и Советского Союза. Не существует сегодня альтернативного пути развития. И если и произойдёт в Бразилии кризис, то единственное, что за ним последует, — это катастрофа ².

Таков смысл конца истории. Рыночная экономика и демократическая политическая система стали для общества, стремящегося соответствовать требованиям современного мира, единственно возможной альтернативой. Но не каждое общество стремилось к этому, и отнюдь не в каждом обществе могли быть созданы те институты и механизмы, которые необходимы для функционирования демократии и капитализма. Как бы то ни было, иного способа достижения лучших результатов просто не существовало. Таким образом, в некотором смысле, вопрос о правомочности самой идеи конца истории равнозначен вопросу о том, прав ли был Кардозу в том, что он сказал Луле.

С моей точки зрения, здесь нет вопроса. Кардозу был прав, утверждая, что иного выбора не было. Сам Лула, по-видимому, также был убеждён в этом, поскольку, став, наконец, президентом Бразилии в 2002 году, он не отказался ни от демократии, ни от рыночной экономики. Я считаю Кардозу выдающимся государственным деятелем — демократом, достигшим впечатляющих результатов за время своего пребывания во власти. Он стабилизировал бразильскую макроэкономику и привёл её пусть к медленному, но устойчивому росту, перераспределил значительное количество земли между безземельными крестьянами, сумел сдержать стремительное распространение в стране ВИЧ и СПИДа, начал реализацию целого ряда социальных программ, которые открыли новые возможности для беднейших слоёв бразильского населения.

Однако, с другой стороны, он не мог в границах демократической по своей сути политической системы провести пенсионную реформу или осуществить более масштабное перераспределение ресурсов от богатых к бедным, что могло бы стать ещё более важным шагом на пути к преодолению глубокого социального неравенства в стране. В Венесуэле, где неравенство является столь же острой проблемой, президент страны Уго Чавес переступает через сдерживающие механизмы демократии, сосредотачивая власть в своих руках. Политика Чавеса [Chavismo] представляет собой реальную альтернативу той линии, которую избрали Кардозу и Лула, однако, зиждется она исключительно на высоких ценах на нефть. Подобный вариант развития не может быть реализован в бедных ресурсами странах, а в долгосрочной перспективе эта политика обречена на провал и в самой Венесуэле. ХХ век был богат на эксперименты подобного рода, однако, с моей точки зрения, их результаты лишь подтверждают правильность суждений Кардозу.

В общем и целом, можно сказать, что в «Конце истории» речь шла о модернизации. Важно помнить, что две крупнейшие страны мира, Китай и Индия, на долю которых приходится более 40 процентов населения планеты, стремительно модернизируются и интегрируются в мировую экономику. В отличие от Индии, Китай преодолевает этот путь, будучи авторитарным государством. Однако он принял основные правила игры, диктуемые капитализмом. И это, по крайней мере, уже половина дела. Сегодня китайское общество преодолевает во многом тот же самый путь, который когда-то прошли страны Запада, подгоняемые быстрыми темпами модернизации: на смену большим семьям и родовым связям приходят семьи маленькие, нуклиарные; женщины включаются в процесс производства и участвуют в развитии ресурсов, находящихся под их контролем; а обращение к информации и потребление становятся всё более интенсивными. Связь между модернизацией и демократией достаточно сложна. Тем не менее, существует целый ряд функциональных причин, по которым управление сложным современным обществом становится затруднительным, если отсутствуют соответствующие механизмы обратной связи и ответственности, то есть демократия.

Демократия и американская гегемония

Некоторые связывают высказанную мною идею конца истории с «доктриной Буша» и американской гегемонией ³.

Первоначально президент Буш объяснял вторжение в Ирак следующими причинами: во-первых, наличием у Ирака программ по разработке оружия массового уничтожения; во-вторых, подозрением в связях режима с «Аль-Каидой»; и, в-третьих, нарушением в стране прав человека и отсутствием в ней демократии. Когда же по итогам иракской компании 2003 года стало ясно, что первые два обвинения безосновательны, администрация президента сделала особый упор на важности демократии, как для Ирака, так и для всего Ближнего Востока в целом, указывая, таким образом, в качестве главной причины вторжения в Ирак отсутствие в этой стране демократии.

В своей второй инаугурационной речи Буш произнёс следующие слова:

Я знаю, что некоторые сомневаются в том, что мир стремится к свободе, хотя события нашего времени — минувших сорока лет, прошедших под знаком неведомого ранее по своим темпам распространения свободы в мире — не дают оснований усомниться в этом. Американцы не должны удивляться силе своих идеалов. Рано или поздно ум и сердце каждого человека услышат оклик свободы. Мы не можем смириться с существованием вечной тирании, потому что мы не можем смириться с существованием вечного рабства. Свободу обретут те, кто любит её.

Буш утверждал, что стремление к свободе и демократии является всеобщим, не ограничивается рамками определённой культуры, что третья волна демократизации, о которой говорил Хантингтон, не исчерпала себя, а напротив ещё должна достичь своей высшей точки, и что Америка употребит все свои силы на поддержку демократических движений с целью покончить с тиранией в мире. Те, кто одобрял войну в Ираке, лишь убеждались в своей правоте, наблюдая, как на выборах января — декабря 2005 года иракцы с помеченными чернилами пальцами выстраивались в очередь на голосование. Видели они подтверждение своей правоты и в ливанской «революции кедров», и в президентских и парламентских выборах в Афганистане.

Несмотря на то, что события эти дали надежду на изменения к лучшему, похоже, что в ближайшем и отдалённом будущем путь ближневосточных стран к либеральной демократии будет сплошь усеян неудачами и разочарованиями, а попытки президентской администрации выстроить политику в регионе вокруг идеи либеральной демократии окончатся полным провалом. Те же, кто полагает, что мои идеи подводят основание под политику администрации Буша, просто не обратили внимание на то, что я говорил о демократии и развитии после 1992 года. Конечно, вторая инаугурационная речь президента — это всего лишь политическая риторика, тем не менее, подспудно выказанные в ней идеи требуют серьёзнейшего рассмотрения, по крайней мере, по четырём направлениям.

То, что присуще всем или почти всем, — это желание жить в современном обществе и быть свободным от тирании. Сказанное принципиально отличается от утверждения о том, что универсальным является желание жить в обществе либеральном, то есть в таком обществе, для которого характерно наличие развитой сферы индивидуальных прав и власть закона, — «свободное общество» такого типа на практике встречается гораздо реже, нежели демократическая форма правления. То, что люди хотят жить в обществе, соответствующем требованиям современного мира, с моей точки зрения, проявляется в том, что ежегодно миллионы людей пытаются перебраться в развитые страны, где они надеются найти политическую стабильность, возможности трудоустройства, надёжное здравоохранение и образование, то есть всё то, чего нет там, откуда они приехали. Изначально люди не стремятся именно к либеральной демократии, потребность в ней возникает со временем, часто как побочный продукт успешной модернизации.

Стремление к либеральной демократии не всегда сочетается со способностью жить по её правилам. Подход, который исповедует администрация Буша к проблеме постсаддамовского Ирака, даёт основание думать, что и демократия, и рыночная экономика понимаются чиновниками администрации скорее как некое утраченное обществом состояние, к которому последнее вернётся, стоит только свергнуть тирана, а не как совокупность сложных, взаимозависимых институтов, которые возводятся кропотливо, шаг за шагом. Достижение либеральной демократии только тогда становится возможным, когда задолго до этого неоспоримым фактом является наличие функционирующего государства (которое никогда не исчезало в Германии или в Японии после поражения этих стран во Второй мировой войне). Это как раз то, о чём нельзя сказать наверняка в отношении многих развивающихся стран, включая Ирак.

То, о чём я говорил в «Конце истории», я никогда не пытался увязать именно с американской моделью социальной или политической организации. Вслед за Александром Кожевым, русско-французским философом, чьи идеи подвели меня к созданию собственной концепции, считаю, что Европейский Союз в гораздо большей степени, нежели современные Соединённые Штаты Америки, соответствует тому облику, который обретёт мир в конце истории. Европейский Союз со своими попытками преодолеть границы государственного суверенитета и выйти за рамки традиционной политики с позиции силы посредством установления единой общеевропейской системы права гораздо более близок к постисторическому состоянию. Американцы же по-прежнему верят в Бога и национальный суверенитет, любят свою армию и парады в честь Дня независимости.

Наконец, я никогда не связывал распространение демократии в мире с участием в этом процессе Америки и уж тем более с применением американской военной силы. Управлять процессом демократического перехода должны сами стремящиеся к демократии общества. А поскольку демократия предполагает наличие определённых институтов, то, как правило, переход к ней занимает достаточно много времени. Безусловно, внешние силы, например, США могут способствовать развитию демократических процессов в других странах, однако, здесь главная их роль состоит в демонстрации собственных достижений и успехов в области экономики и политики. Они также могут оказывать поддержку этим странам в виде субсидий, необходимых рекомендаций, технической помощи и, наконец, в виде военной поддержки, чтобы помочь развитию процесса. Тем не менее, насильственная смена режима ключом к успешному демократическому транзиту никогда не была.

Если бы те трудности, с которыми ранее сталкивались общества при переходе к демократии, были правильно оценены, то в администрации Буша гораздо более осторожно рассуждали бы о перспективах быстрой и относительно безболезненной демократизации Ирака. Как отметил Джеймс Доббинс [4], в данном случае более разумным было бы обратиться к опыту Боснии или иного полиэтнического общества, нежели к опыту обществ гомогенных, таких как Германия или Япония. Президент Буш не раз говорил о том, что аргументы в пользу существования культурных предпосылок демократии необоснованны. В частности, он отрицал утверждения о том, что ислам является существенной помехой для демократии.

В 2003 году в своей речи, обращённой к Национальному фонду демократии, Буш сказал: «Для всех должно быть очевидным, что ислам, религия пятой части человечества, совместим с демократией». В долгосрочной перспективе он, несомненно, прав; сегодня в мире уже существуют мусульманские демократические государства, такие как Турция, Индонезия или Мали. Однако в то же самое время главный объект критики Буша выступает как бы в роли своеобразного пугала: мусульманский мир сегодня кишит влиятельными исламистскими организациями, которые в своих крайних проявлениях могут быть, а могут и не быть демократическими, но либеральными уж точно не являются. Это не проблема Латинской Америки или, по крайней мере, большей части Восточной Азии и Африки. Однако странам Ближнего Востока это некоторое время будет сильно мешать двигаться в сторону либеральной демократии.

Почему же администрация Буша допустила такую ошибку? Мы не будем знать наверняка, пока действующие лица этих событий не напишут мемуары, и пока не будут опубликованы документы. Тем не менее, можно усмотреть некую связь между стремительным крахом коммунизма в Восточной Европе в 1989 году и ожиданиями столь же скорого конца саддамовской тирании. Очевидно, европейские события 1989 года были восприняты скорее не как нечто для истории удивительное (по крайней мере, если говорить о том, что с коммунизмом было покончено в достаточно короткие сроки и без кровопролития), а как своего рода лекало, по которому скроены аналогичные события минувших сорока лет, проходивших под знаком свободы, о чём говорил президент. Тот факт, что администрация Буша оказалась не готова к затяжной и затратной кампании в Ираке, можно объяснить лишь тем, что ситуация в Ираке в 2003 году будет развиваться, как первоначально предполагалось, почти по такому же сценарию, что и в Польше или Румынии в 1989 году.

Вдобавок ко всему, в администрации Буша была разработана теория, объясняющая причины возникновения «джихадистского» терроризма, борьба с которым стала центральным направлением внешней политики Буша, особенно в начале его второго президентского срока. Теория эта, несмотря на то, что она хорошо изложена, вводит в заблуждение. В частности, утверждается, что главным источником исламского экстремизма является отсутствие на арабском Ближнем Востоке демократии, и что, способствуя её распространению и утверждению в этом регионе, США могут решить проблему терроризма. Однако здесь действует совершенно противоположная логика: это сама модернизация вызывает терроризм к жизни, это демократия позволяет политическому исламу цвести пышным цветом.

Джихадизм является следствием порождённого модернизацией кризиса идентичности, связано ли возникновение последнего с разложением сельского уклада и ростом урбанизации на Ближнем Востоке, или с массовой миграцией населения из региона на Запад. Тот факт, что многие террористы, настоящие и предполагаемые, прониклись идеями радикализма именно в станах Западной Европы, вовсе не случаен. Живя в этих странах, они не смогли адаптироваться в новой культурной среде, принять западные ценности, и, как следствие, стали лёгкой добычей для идеологизированной, универсальной религии. В этом смысле, то, что сейчас подпитывает радикальные исламистские движения, является всего лишь позднейшим вариантом феномена, который в своё время произвёл на свет целые поколения анархистов, большевиков, фашистов и террористов левого толка.

Последствия американской гегемонии

Всегда подразумевалось, что «Конец истории» представляет собой слабую версию теории модернизации. Под этим, в первую очередь, понималось существование основополагающей экономико-технологической логики развития, определившей последовательный характер процесса модернизации. Однако существовало множество путей, ведущих к единой цели и множество вариантов, при которых в результате краткосрочного выбора отдельного человека, избирателей и социальных движений поезд мог как сойти с рельсов, так и пойти в обратном направлении. Дело в том, что я не мог предположить сложившейся к окончанию «Холодной войны» ситуации, когда отсутствие рассудка в действиях американцев способствовало бы утверждению антиамериканизма в качестве принципиально отрицательного направления глобальной политики. В дополнение к неспособности разглядеть какие-либо препятствия на пути установления стабильного демократического режима в Ираке администрация Буша допустила несколько ключевых ошибок в отношении использования силы.

Во-первых, «доктрина превосходства», явившаяся реакцией на события 11 сентября 2001 года была необоснованно расширена для того, чтобы включить в поле своего действия Ирак и другие представляющие опасность государства, угрожающие разработкой оружия массового поражения. Эта доктрина абсолютно оправдана по отношению к не имеющим гражданства террористам, в руках которых находится разрушительное оружие. Но она не может являться ядром общей политики нераспространения, на основании которой США использует свою военную мощь для предотвращения разработок ядерного оружия путём применения физической силы. Цена такой политики попросту слишком велика (несколько сотен миллиардов долларов и десятки тысяч жертв в Ираке, число которых продолжает расти), что и объясняет отказ администрации от военной конфронтации с Северной Кореей и Ираном.

Кажется, что сильное воздействие на администрацию Буша оказал очевидный успех израильских атак на иракский реактор Осирак в 1981 году, позволивший приостановить развитие ядерной программы Саддама Хусейна на несколько лет. При этом, вероятно, администрация не отдавала себе отчёт в том, что подобный успех уже не может повториться, будто бы страны, владеющие ядерным оружием, приобрели опыт захоронения, сокрытия или воспроизводства развиваемых программ вооружения Второй важный просчёт касался общей реакции на использование руководящей силы Америки. Множество представителей администрации полагало, что успешное применение американской силы будет воспринято как легитимное ex post, даже если бы США не удалось добиться согласия на её применение со стороны Совета Безопасности ООН или НАТО ex ante. Это являлось образцом для множества инициатив США во времена «Холодной войны» и на Балканах в период 1990-х; в последствии такая политика стала известна скорее как «лидерство» нежели как «односторонний отказ от атомного и ядерного оружия».

Однако ко времени войны в Ираке условия изменились: Соединённые Штаты Америки превратились в столь мощное в сравнении со всем остальным миром государство, что недостаток взаимодействия стал серьёзным источником раздражения даже для ближайших союзников Америки. Структурный антиамериканизм, произрастающий из глобального распределения власти, был вполне очевиден и до войны в Ираке, что проявлялось в противостоянии тенденциям глобализации в период президентства Клинтона. Приход к власти администрации Буша охарактеризовался явным пренебрежением к действующим международным нормам, что, собственно, и нашло своё подтверждение на всём протяжении военных действий в Ираке.

Третья ошибка заключалась в переоценке эффективности взаимодействия обычных вооружённых сил со слабыми государствами и сетевыми транснациональными организациями, определяющими характер международной политики, по крайней мере, в ближневосточном регионе. Учитывая тему прошедшей в этом году конференции Американской ассоциации политической науки, достойно размышлений то, почему сверхдержава, обладающая большей военной мощью, чем любое другое общество за всю историю человечества и военные расходы которой сопоставимы с расходами всех остальных государств вместе взятых, не в состоянии обеспечить безопасность в небольшой стране с населением 24 миллиона человек после трёх лет оккупации. По крайней мере частью проблемы является то, что она связана со сложными социальными акторами, которые не организованы в централизованные иерархии, неспособны обеспечивать исполнение норм и законов, и могут быть сдержаны, принуждены или же подвергнуты манипулированию путём применения обыкновенной силы.

Израиль допустил похожую ошибку, полагая, что может полностью уничтожить «Хезболлу» как политического игрока через использование своего ощутимого преимущества в вооружении обычного типа. Как Израиль, так и США испытали ностальгию по миру государств-наций XX века, понимая новые вызовы через призму государственно-центричного взгляда — либо связывая «Аль-Каиду» с Саддамом Хусейном, либо «Хезболлу» с Ираном и Сирией. В последнем случае эта связь, конечно же, существует, однако сетевые акторы имеют собственные социальные корни, а не просто являются пешками в игре региональных держав. Такую ностальгию можно понять, поскольку традиционная мощь, которой обладают США и Израиль, более применима в мире государств-наций. Но, к сожалению, государственноцентричный взгляд на мир не соответствует реалиям двадцать первого века, и по этой причине использование силы стало иметь крайне тяжёлые последствия.

Последний предмет обсуждения в отношении использования силы администрацией США касается не стратегии или доктрины, а простой компетентности и исполнения взятых на себя обязательств. Для администрации, имеющей столь амбициозные планы в военной и политической трансформации, она выглядела очевидно некомпетентной в решении поставленных перед собой задач. Администрация не сумела дать адекватную оценку угрозе иракского оружия массового поражения; потерпела неудачу в составлении плана оккупации Ирака, а затем, когда дела пошли совсем плохо, уже была не в состоянии приспособиться к изменившимся условиям. Она не смогла предвидеть последствия своего удара по арабской демократии и на сегодняшний день свела всё своё участие к решению текущих оперативных вопросов таких, как финансовое содействие установлению демократии внутри Ирака.

Некомпетентность администрации в осуществлении собственных планов может серьёзно повлиять на её стратегические позиции. Нынешнее руководство пришло к власти с уверениями, что будет действовать как благородный властитель, используя преимущество силы Америки в решении таких проблем оружия массового поражения, государств, представляющих собой опасность, терроризма и нарушений прав человек, как только они происходят. Даже если бы весь остальной мир видел за действиями Америки исключительно благородные намерения, он бы не смог спокойно наблюдать за тем, как Вашингтон осуществляет вторжение в страну на основании ложных предположений и не в состоянии после этого обеспечить в ней порядок. Многие из тех, кто ранее призывал к войне с Ираком, теперь требуют начать военные действия против Ирана. Почему они полагают, что операция против более мощного и решительного врага будет проведена сколько-либо успешнее, чем в последний раз?

В результате этих просчётов мы оказываемся в весьма нелепой ситуации. 17 лет назад по окончании «Холодной войны», Америка стала единственной сверхдержавой, а демократические идеалы и рыночная экономика выглядели достойной альтернативой всему тому, что было ранее. Глобализация воспринималась как необратимый процесс. Сами американцы были относительно едины во взглядах на экономические принципы, обеспечивающие развитие политической системы, и могли позволить себе обсуждение культурных проблем, касающихся семьи и роли гендера.

То, что мы имеем сегодня, — это ситуация, когда религия и до некоторой степени национализм вновь стали играть существенную роль; глобализация продолжает определять общее развитие, но при этом находится под угрозой. Действия Америки широко осуждаются по всему миру, а сторонники западной модели демократического развития, особенно на Ближнем Востоке, вынуждены отмежёвываться от Соединённых Штатов, как только появляется повод. «Запад» времён «Холодной войны» сейчас крайне раздроблен. Да и сами американцы разделены столь же остро, как это было во время войны во Вьетнаме, что проявляется не только во взглядах на проблемы культурной сферы, но и на положение Америки в современном мире, а также в отношении к тем, кто выбрал США местом своего проживания.

В завершение я хотел бы поставить следующий вопрос. Был ли такой исход, когда крупнейшая в мире демократия подорвала собственную легитимность как носителя демократических идеалов, обусловлен неравномерным распределением власти в международной системе? То есть, если бы Америка была авторитарной сверхдержавой, не имеющей реальных конкурентов, она могла бы последовательно осуществлять свою гегемонию, опираясь на внутренние источники легитимности. Но демократия в таком же положении всегда будет встречаться с вызовами и сталкиваться с соблазном применения своей власти всё с меньшими ограничениями. Существование международного разделения власти даже в условиях глобальной системы, далёкой от полной реализации принципов демократии, не привело бы к подобным искушениям и потребовало бы большего благоразумия в осуществлении власти. Отцы-основатели Америки были убеждены, что неконтролируемая власть, даже если она демократически легитимна, может представлять собой опасность, и поэтому создали конституционную систему разделения властей для ограничения исполнительной ветви. Подобной системы в глобальном масштабе сегодня не существует, и это объясняет то, каким образом мы оказались в столь затруднительном положении.