Фрэнсис Фукуяма:
Закат корпорации Америка

Вместе с некоторыми из самых легендарных фирм Уолл-стрит обанкротилась определённая концепция капитализма. Как нам восстановить доверие к нашему бренду?

Банкротство самых легендарных инвестиционных банков Америки. Сокращение капитализации фондового рынка на триллион долларов с лишним за один день. Американским налогоплательщикам выставлен счёт на 700 млрд долларов. Более колоссальный крах Уолл-стрит, пожалуй, невозможен. Американцы вопрошают, почему они обязаны выкладывать столь невообразимые суммы за спасение экономики. Но мало кто говорит о менее осязаемых, но в потенциале намного более громадных убытках Соединённых Штатов Америки — ущербе для бренда «Америка» в результате финансового кризиса.

Идеи — это одна из главных статей нашего экспорта, а с начала 1980-х годов, когда на президентских выборах победил Рональд Рейган, на мировом уровне доминировали две идеи, американские по своей сути.

Первая идея — это определённая концепция капитализма, гласившая, что двигателем экономического роста являются невысокие налоги, мягкие регулятивные механизмы и ограниченная по сравнению с прежними временами роль правительства. Рейганизм обратил вспять тенденцию ко всё большему наращиванию мощи правительства, которая существовала последние 100 лет. Отказ от регулирования стал девизом современности не только в США, но и по всему миру.

Вторая великая идея состояла в том, что Америка поощряет по всему миру либеральную демократию, которая считалась лучшим путём к более благополучной и открытой международной архитектуре. Мощь и влиятельность Америки опирались не только на наши вооружения и доллары, но и на тот факт, что большинство жителей планеты позитивно оценивало американскую форму самоуправления и желало преобразить собственные общества по той же модели. Политолог Джозеф Най назвал это явление нашей «мягкой силой».

Теперь даже не укладывается в голове, насколько сильно скомпрометированы эти отличительные черты американского бренда. В 2002–2007 годах, пока мир переживал период беспрецедентного экономического роста, можно было, не задумываясь, игнорировать европейских социалистов и латиноамериканских популистов, которые осуждающе называли экономическую модель США «ковбойским капитализмом». Но ныне локомотив этого экономического рывка — американская экономика — сошёл под откос и рискует утащить за собой в пропасть весь остальной мир. Мало того, виновата в этом сама американская модель: твердя мантру «правительство должно реже вмешиваться», Вашингтон не смог правильно регулировать финансовый сектор и позволил ему нанести колоссальный вред остальным секторам общества.

Демократия была опорочена ещё раньше. Едва было доказано, что Саддам Хусейн не располагал оружием массового поражения, администрация Джорджа Буша попыталась найти новое оправдание для войны в Ираке, увязав её с широкой «программой свободы»: пропаганда демократии внезапно превратилась в главное оружие войны с терроризмом. Многие люди в разных странах мира находят, что заявления Америки о демократии сильно смахивают на предлог для укрепления американской гегемонии.

Выбор, перед которым мы стоим сегодня, далеко не сводится к вопросу об антикризисном плане Полсона или президентской предвыборной кампании. Бренд Америки подвергается жёсткой проверке на прочность в период, когда другие модели — например китайская или российская — выглядят все привлекательнее. Вернуть нашей стране доброе имя, а нашему бренду — притягательность, — это во многом не менее титаническая задача, чем стабилизация финансового сектора. И у Барака Обамы, и у Джона Маккейна есть свои сильные стороны — у каждого свои — которые они поставят на службу этой задаче. Но, кто бы из них ни победил, его ждёт многолетний тяжкий труд, движение в гору. Причём к этому труду даже нельзя приступать, пока мы точно не уясним, в чём состояла оплошность: какие именно аспекты американской модели являются здравыми, какие неверно осуществлялись на практике и от каких вообще придётся отказаться.

Как отметили многие комментаторы, крах Уолл-стрит — это веха, знаменующая конец эпохи Рейгана. В этом смысле они, несомненно, правы. Большие идеи рождаются в контексте определённой исторической эпохи. Им редко удаётся пережить кардинальные перемены в обстановке. Вот почему в политической жизни доминирование левых и господство правых обычно сменяют друг друга циклически, на памяти одного поколения.

Для своего времени рейганизм (или тэтчеризм — его британская разновидность) подходил отлично. Со времён «Нового курса» Франклина Рузвельта в 1930-е годы государственные аппараты по всему миру неуклонно разрастались и разрастались. К 1970-м годам крупные «государства благосостояния» и экономические системы, скованные бюрократическими ограничениями, доказали свою огромную дисфункциональность. В те времена телефоны были дороги и достать их было сложно, авиаперелёты были роскошью, доступной лишь богатым, а большинство людей держало свои сбережения на банковских счетах, по которым выплачивались небольшие фиксированные проценты. Программы типа «Помощь семьям с детьми-иждивенцами» создавали ситуацию, в которой семейным беднякам было невыгодно ни работать, ни оставаться в браке, и семьи распадались. Благодаря революции, которую осуществили Рейган и Тэтчер, стало проще нанимать и увольнять работников, что причинило людям огромные страдания в условиях сокращения или полного упразднения производства в традиционных отраслях. Но одновременно это подготовило почву для почти тридцати лет экономического роста и возникновения новых секторов типа информационных технологий, генной инженерии и так далее.

В международных отношениях рейгановская революция породила «Вашингтонский консенсус», на основе которого Вашингтон и институты, находящиеся под его влиянием, — например, Международный валютный фонд (МВФ) и Всемирный банк — побуждали развивающиеся страны открывать доступ к их экономике. Хотя популисты типа Уго Чавеса регулярно клянут Вашингтонский консенсус, он успешно смягчил негативные последствия кризиса вокруг латиноамериканских долгов в начале 1980-х, когда страны типа Аргентины и Бразилии страдали от гиперинфляции. Сходная рыночная политика сделала Китай и Индию теми экономическими колоссами, которыми они являются сегодня. А если кому-то требовались дополнительные доказательства, они могли перевести свой взгляд на самые вопиющие примеры большой роли государства в мире — центральное планирование в экономике бывшего СССР и других государств коммунистического блока. К 1970-м они буквально по всем статьям отстали от своих капиталистических соперников. Их крах после падения Берлинской стены подтвердил, что подобные «государства благосостояния на стероидах» — это тупиковая ветвь исторической эволюции.

Как и все движения, преобразующие общество, рейгановская революция сбилась с дороги, так как для многих сторонников она сделалась непогрешимой идеологией, а не прагматичным ответом на крайности государства благосостояния. Две идеи получили сакральный статус: «налоговые льготы себя окупят» и «финансовые рынки могут саморегулироваться».

До 1980-х годов консерваторы практиковали консервативный подход к фискальной системе: то есть не желали тратить больше, чем получали в бюджет в качестве налогов. Но рейганомика привнесла идею, что практически любая налоговая льгота будет столь хорошим стимулом для роста, что в итоге доходы государства за счёт налоговых отчислений только повысятся (это так называемая кривая Лаффера). На деле верен традиционный взгляд: если ты сокращаешь налоги, не сокращая расходов, то получишь опасный дефицит бюджета. Итак, налоговые льготы Рейгана в 1980-е годы породили большой дефицит, а повышения налогов Биллом Клинтоном в 1990-е годы дали профицит, а когда в начале XXI века Джордж Буш уменьшил налоги, дефицит ещё более увеличился по сравнению с рейгановским. Тот факт, что при Клинтоне и при Рейгане темпы роста американской экономики были одинаково быстрыми, почему-то не поколебал веры консерваторов в налоговые льготы как верное подспорье роста.

Тут есть ещё более важный момент: из-за глобализации изъяны в этой логике несколько десятилетий оставались незамеченными. Иностранцы, казалось, никогда не утратят желания владеть американскими долларами, что позволяло правительству США накапливать дефицит одновременно с экономическим ростом. Ни одной развивающейся стране такое не сошло бы с рук. Вот почему вице-президент Дик Чейни, по слухам, с самого начала сказал президенту Бушу, что «дефицит ничего не значит» — этому, мол, учат 1980-е годы.

Второй священный принцип эпохи Рейгана — отказ от регулирования финансового сектора — пропагандировался сомнительным союзом искренних сторонников и компаний с Уолл-стрит, и к 1990-м годам его приняли на веру и демократы. Утверждалось, что регулятивные механизмы с долгой историей — например, закон Гласса-Стиголла времён Великой депрессии об отделении коммерческих банков от инвестиционных) — душат новации и подрывают конкурентоспособность американских финансовых институтов. Они были правы — но отказ от регулирования породил лавину новаторских невиданных продуктов типа коллатеризированных долговых обязательств, которые лежат в основе нынешнего кризиса. Некоторые республиканцы до сих пор этого не осознали: тому порукой предложенная ими альтернатива плану Полсона, предполагающая ещё более крупные налоговые льготы для хедж-фондов.

Беда в том, что Уолл-стрит принципиально отличается, например, от Кремниевой долины, где благотворным является именно щадящее регулирование. Финансовые институты зиждутся на доверии к ним, а доверие возможно, только если правительства обеспечивают прозрачность финансовой системы и удерживают её от попыток рисковать чужими деньгами. Специфика финансового сектора также состоит в том, что банкротство финансового учреждения наносит урон не только его акционерам и сотрудникам, но и множеству безвинных «случайных прохожих» (экономисты сухо называют этот феномен «негативными побочными эффектами»).

На протяжении последнего десятилетия наблюдались очевидные симптомы того, что революция Рейгана сбилась с дороги и сделалась опасной. Одним из ранних звоночков стал финансовый кризис в Азии в 1997–1998 годах. Такие страны, как Таиланд и Южная Корея, следуя советам Америки и поддавшись её нажиму, в начале 1990-х либерализовали свои рынки капитала. В их экономику широкими потоками потекли «горячие деньги», породив спекулятивный пузырь. Затем, едва запахло проблемами, деньги столь же стремительно были выведены. Знакомая картина, правда? Между тем страны вроде Китая и Малайзии, которые не последовали американским рекомендациям и не открыли либо жёстко регулировали свои финансовые рынки, оказались намного менее уязвимыми.

Был и другой настораживающий признак — у Америки накапливались структурные дефициты. После 1997 года Китай и ряд других стран стали скупать американские доллары в рамках целенаправленной стратегии по ослаблению собственных валют, чтобы обеспечить бесперебойную работу своих заводов и уберечься от финансовых потрясений. «Америку после 11 сентября» это отлично устраивало: это значило, что мы можем одновременно сократить налоги, финансировать безумный бум розничного потребления, оплачивать две дорогостоящие войны — и всё это при фискальном дефиците. Колоссальный и неуклонно растущий торговый дефицит, возникший в результате — к 2007 году он составлял 700 млрд долларов в год — очевидно, было невозможно выдержать; рано или поздно иностранцы пришли бы к выводу, что Америка — не самое надёжное место для размещения их средств. Падение американского доллара указывает, что этот час пробил. Очевидно, Чейни неправ — дефицит кое-что значит.

Даже в самой Америке оборотная сторона дерегулирования стала очевидна задолго до краха Уолл-стрит. В Калифорнии в 2000–2001 годах наблюдался бесконтрольный рост цен на электроэнергию. То были плоды дерегулирования государственного рынка энергии, на котором наживались беспринципные компании типа Enron. Сам Enron наряду с множеством других компаний в 2004 году обанкротился ввиду неадекватного применения бухгалтерских норм. На протяжении последнего десятилетия социальное неравенство в США нарастало, поскольку доходы от экономического роста распределялись диспропорционально: они текли в руки более обеспеченных и высокообразованных американцев, между тем как доходы рабочего класса зависли на одном уровне. И, наконец, фиаско с оккупацией Ирака и реакция на ураган «Катрина» обнажили некомпетентность государственного сектора сверху донизу — результат многих десятилетий недофинансирования и низкого престижа государственных служащих со времён Рейгана.

Все это наводит на вывод, что эпоха Рейгана должна была закончиться намного раньше. Отчасти её живучесть объясняется тем, что Демократическая партия не смогла выдвинуть убедительных аргументов и внушающих доверие кандидатов. Но есть и другая причина — особенность Америки, кардинально отличающая нашу страну от Европы. В Европе менее образованные слои населения, рабочий класс преданно голосуют за социалистические, коммунистические и другие левые партии, руководствуясь своими экономическими интересами. В США этот электорат может ринуться как направо, так и налево. В период «Нового курса» он был частью грандиозной демократической коалиции Рузвельта — коалиции, которая просуществовала все годы так называемого «Великого общества» (программы реформ. — Прим. ред.) Линдона Джонсона в 1960-х. Но при Никсоне и Рейгане они начали голосовать за республиканцев. В 1990-е годы они переметнулись под знамя Клинтона, а при Джордже У. Буше вернулись в стан республиканцев. Когда эти слои голосуют за республиканцев, это означает, что вопросы, касающиеся духовности и обычаев, — религии, патриотизма, семейных ценностей, права иметь оружие — являются важнее экономических.

Именно этот электорат и предопределит исход ноябрьских выборов, в том числе потому, что он сконцентрирован в ряде «колеблющихся» штатов типа Огайо и Пенсильвании. Предпочтут ли эти люди более далёкого от них Барака Обаму — гарвардского выпускника, который, однако, более точно отражает их экономические интересы? Либо они останутся верны людям, с которыми им легче себя идентифицировать, — Джону Маккейну и Саре Пэйлин? Для того чтобы привести к власти демократов, в своё время потребовался экономический кризис колоссального масштаба, длившийся с 1929 по 1931 год. По данным социологических опросов, в октябре 2008 года мы, возможно, вновь оказались в такой точке.

Второй ключевой компонент американского бренда — это демократия и готовность США поддерживать другие демократии на всей планете. Эта идеалистическая жилка постоянно присутствует во внешней политике США на протяжении прошедшего века — от Лиги Наций Вудро Вильсона до «Четырёх свобод» Рузвельта и призыва Рейгана «разрушить эту стену», адресованного Михаилу Горбачёву.

Продвижение демократии — путём дипломатических усилий, оказания помощи общественным организациям, свободным СМИ и так далее — никогда не вызывало нареканий. Но теперь возникла проблема: ссылаясь на демократию для оправдания войны в Ираке, администрация Буша многим дала понять, будто «демократия» — это зашифрованное обозначение военной интервенции и смены существующего режима. (Хаос, воцарившийся в Ираке после вторжения, тоже не очень-то улучшил имидж демократии). Ближний Восток в особенности является минным полем для любой американской администрации, поскольку Америка поддерживает недемократических союзников типа Саудовской Аравии и отказывается иметь дело с организациями типа «Хамаса» и «Хизбаллы», которые пришли к власти в результате выборов. Когда мы выдвигаем «программу свободы», к нам не испытывают особого доверия.

Большим пятном на репутации американской модели стал и тот факт, что администрация Буша применяет пытки. После 11 сентября американцы проявили настораживающую готовность ради безопасности поступиться конституционными гарантиями своих прав. Отныне символом США для многих людей в мире является уже не статуя Свободы, а база в Гуантанамо и заключённые «Абу-Грейб» с мешками на голове.

Кто бы ни победил на президентских выборах через месяц, американская и мировая политика начнёт вступать в новый цикл своего развития. Демократическое большинство в Палате представителей и Сенате наверняка ещё более увеличится. Среди населения зреет горячее недовольство, поскольку крах Уолл-стрит захватывает и рядовых американцев с Мейн-Стрит. Все популярнее становится мнение, что во многих секторах экономики необходимо заново ввести регулирование.

На мировой арене США уже не будут играть роль гегемона, которая была им свойственна до самого последнего времени. Эту перемену подчеркнуло российское вторжение в Грузию 7 августа. У Америки будет меньше возможностей задавать тон в глобальной экономике посредством торговых соглашений, МВФ и Всемирного банка, а также распределения наших финансовых ресурсов. Кроме того, во многих регионах мира американские идеи, советы и даже помощь будут приветствоваться меньше, чем теперь.

Кто же из кандидатов в нынешних обстоятельствах лучше подготовлен для ребрендинга Америки? Барак Обама, очевидно, не столь обременен багажом недавнего прошлого, как его соперник. Он стремится преодолевать нынешние межпартийные разногласия, предлагая работать сообща. В душе он, по-видимому, не идеолог, а прагматик. Но умение Обамы добиваться консенсуса подвергнется суровой проверке, когда ему придётся делать трудный выбор и привлекать под свои знамена не только республиканцев, но и непокорных демократов. Маккейн, со своей стороны, в последние недели напоминает Тедди Рузвельта: он клянет Уолл-стрит и призывает «отрубить голову» председателю SEC Крису Коксу. Возможно, Маккейн — это единственный республиканец, который способен привести свою партию, сколько бы она ни упиралась, в пострейгановскую эпоху. Но складывается впечатление, что Маккейн пока толком не решил, к какой фракции республиканцев в действительности относится и какие принципы должны стать основополагающими для новой Америки.

Влияние Америки можно восстановить, и в конце концов оно будет восстановлено. Поскольку экономический спад, вероятно, захватит весь мир в целом, ещё неясно, сложится ли судьба китайской или российской моделей заметно лучше, чем американской. В 1930-е и в 1970-е годы США уже возрождались после серьёзных потрясений благодаря адаптивности нашей системы и предприимчивости нашего народа.

Однако, чтобы возродиться вновь, нам необходима способность осуществить ряд кардинальных перемен. Прежде всего надо освободиться от смирительной рубашки рейгановских времён, которая сковывает систему налогообложения и регуляторы. Снижение налогов вызывает приятные чувства, но само по себе не обязательно стимулирует экономический рост или повышение зарплаты; в условиях нашего долгосрочного фискального положения нужно честно сказать американцам, что в будущем им придётся за все платить самим. Дерегулирование или неспособность регуляторов уследить за быстрой эволюцией рынков может обойтись невероятно дорого, как мы уже наблюдали. Весь государственный сектор — плохо финансируемый, деморализованный, страдающий от нехватки профессионалов — следует пересоздать заново и вдохнуть в него новое чувство достоинства. Есть определённая работа, с которой может справиться только правительство.

Разумеется, при осуществлении этих преобразований существует опасность, что коррекция окажется слишком рьяной. Строгий надзор над финансовыми институтами необходим, но неясно, насколько он нужен в других секторах экономики. Свобода торговли остаётся мощным двигателем экономического роста, а также инструментом американской дипломатии. Мы должны не защищать уже существующие рабочие места, а лучше помогать работникам приспособиться к новым условиям в глобальном масштабе. Безудержные расходы на социальную сферу вовсе не гарантируют процветания — как не гарантирует его и сокращение налогов. Траты на выкуп акций государством и долгосрочная слабость доллара означают, что в будущем инфляция станет серьёзной угрозой. Безответственная фискальная политика, вполне возможно, усугубит проблему.

Теперь за пределами Америки мало кто будет прислушиваться к нашим советам. И всё же многим будет полезно перенять некоторые аспекты модели Рейгана. Разумеется, я имею в виду не дерегулирование финансового рынка. Но в континентальной Европе работники до сих пор наслаждаются длинными отпусками, короткими рабочими неделями, гарантиями от увольнения и другими льготами, которые снижают производительность их труда и в финансовом плане окажутся просто не по карману.

Вялая реакция на кризис Уолл-стрит демонстрирует, что главные преобразования необходимы нашей политической сфере. Революция Рейгана покончила с полувековым господством либералов и демократов в американской политической жизни и создала простор для разнообразных подходов к проблемам своего времени. Но с течением лет былые свежие идеи закостенели, сделались замшелыми догмами. Уровень политических дебатов снизился, скатился до грубости, так как поборники узкопартийных интересов оспаривают не только идеи, но и мотивы своих оппонентов. Все это осложняет процесс адаптации к новым и сложным реалиям, с которыми мы столкнулись. Таким образом, главным экзаменом для американской модели станет вопрос о том, способна ли она в очередной раз сама себя пересоздать. Удачный брендинг — это вовсе не попытки накрасить свинье губы помадой (как выразился некий кандидат в президенты). Для удачного брендинга в первую очередь нужно предлагать людям хороший и нужный товар. Американскую демократию ожидает напряжённая работа.