Александр Иванович Неклесса:
Постиндустриальный передел России.
Интервью

Вопрос: «Независимая аналитическая журналистика — отсутствующее звено демократического процесса» — так названа одна из дискуссионных площадок, вынесенных на Российский Форум, проходящий в Нижнем Новгороде с 23 по 25 октября 2003 года. Название отчасти выхолощенное, но симптоматичное: почему каждому, кто берётся за эту проблему, приходится в той или иной форме говорить о нехватке? Журналисты и редакторы изданий могли бы, наверное, указать на некоторую совокупность аналитических материалов, циркулирующих в прессе; указать на частные проблемы, связанные с их количеством или качеством. И тем не менее, ясно, что это не ответ. Что речь в конечном счёте идёт о каком-то дефекте самого интеллектуального поля. Поля производства референтных мнений и интерпретаций. Чем Вы объясняете этот дефект?

Александр Неклесса: Мне представляется, что истоки данного феномена — чрезвычайно низкого регистра современной российской социогуманитарной и политологической мысли — можно попробовать выявить в ответе на вопрос о стратегическом субъекте того или иного явления, о его генезисе, актуальном состоянии и основных намерениях (целеполагании). А разговор у нас — даже в контексте проблем журналистики — идёт всё-таки не о «жёлтой прессе» и даже не о СМИ как таковых, но о существенно ином ареале публичной интеллектуальной деятельности. К сожалению, центральной проблемой России в ХХ веке (имперской, советской, постсоветской) был системный кризис элиты. И связанный с ним дефицит состоятельного, долгосрочного социополитического анализа и планирования, понимания того, каким образом осуществляется управление в современном мире, что такое система стратегических оценок и приоритетов, насколько тесно она связана с интеллектуальным поиском.

В советский период деформация интеллектуального поля отчётливо проявлялась, к примеру, в тотальном доминировании естественно-научных исследований при сознательной и последовательной стерилизации социогуманитарного дискурса, что уничтожало саму платформу, основу реального политического анализа и эффективного социального конструирования. Поэтому такая, скажем, организация, как ЦК (центральный комитет большевиков), — которая, в общем-то, выстраивалась именно как орган политического/стратегического поиска и планирования, как поле профессиональной дискуссии власти и в которой в годы становления/институционализации новой системы управления действительно велись дискуссии по поводу стратегических альтернатив, — быстро была выхолощена и выродилась в нечто иное.

Наиболее же тёмный исторический эпизод в истории российской аналитики (если позволительно считать его эпизодом) — это, пожалуй, 1970-е годы прошлого века: время, когда российская социогуманитарная мысль — и политическая аналитика в частности — проявила качества «слепого пятна» во взоре правящего класса. Лидеры Советского Союза, их «интеллектуальная обслуга» просто проморгали разворачивавшуюся на планете глобальную революцию. Рубеж 1960–1970-х годов — трамплин стремительного ускорения процессов в мире, время радикального перелома, совершенно особого темпа социальной динамики. В России же, наверное, не случайно данный период обозначил себя как «застой». Эта упущенная полоса возможностей, утраченный исторический шанс, и по сей день отзывается специфической оскоминой.

Однако сейчас более интересно было бы поговорить о тех аспектах проблемы, которые связаны с ситуацией 2003 года в России. К началу нынешнего года возникло ощущение, что картография социально-экономического ландшафта, сложившегося после массового раздела советского имущества и структур власти, более-менее обозначилась. Произошло становление властных группировок, основанных на обладании материальными и властными ресурсами (а в мире, тем более в мире современном, ресурсы политические и экономические неразрывны). Кстати, одним из парадоксальных симптомов того, что ландшафт действительно сложился и устоялся, является сама тема «проблемы передела». Быть может, это звучит странно, но здесь нет никакого противоречия: чтобы появилась возможность передвигать фишки на поле, должна возникнуть целостная конструкция, артикулированный ландшафт.

Однако параллельно, — с того момента, когда материальные ресурсы были в основном распределены, — возникает ситуация, которая мне субъективно наиболее интересна. Это формат постиндустриального передела, распределения нематериальных ресурсов в России. В сущности, актуальные ныне дискуссии так или иначе уже затрагивают проблему постиндустриального передела, правда, далеко не всегда в откровенной, прямой форме. В том числе и тот куст дискуссий, который процветает под несколько двусмысленным ярлыком «промполитика». Интеллектуальный, проектный ландшафт, где сталкиваются две версии будущего пейзажа России: стратегия её сырьевого развития — которое, кстати, может быть одновременно высокотехнологичным, — и стратегия развития инновационного, которая, в силу эклектичного состава лоббирующих её группировок мимикрирует и фигурирует под ярлыком промполитики.

Вопрос: О переделе каких «нематериальных ресурсов» идёт речь?

Александр Неклесса: Ответ на Ваш вопрос приходится начинать издалека. Основной процесс, который, с моей точки зрения, разворачивается в сегодняшнем мире — это именно глобальный постиндустриальный передел.

Вся механика цивилизации модернити на протяжении ХХ века давала сбой за сбоем. За прошлое столетие произошло много судьбоносных коллизий. Последовательно трансформировались и мутировали практически все основные механизмы современной цивилизации: культурные, социальные, политические, экономические. И где-то к 1970-м годам возник образ и каркас нового состояния общества, для которого у нас нет адекватного определения (хотя попыток было немало). И которое я предпочитаю называть просто «Новый мир».

В это время складываются новые социальные системы, новая политическая семантика, новая (финансовая, цифровая) экономика. Но, пожалуй, все же главное — к власти получает доступ новый класс.

Это была новая генерация «людей воздуха», связанная с постиндустриальным (нематериальным) производством и враждебная прежнему порядку вещей. Когда процесс только начинал разворачиваться — а он отчётливо обозначил себя именно в начале 1970-х годов, преимущественно в Соединённых Штатах Америки, — то поражал эклектический характер новой идущей к власти генерации. С одной стороны, это была элита в более или менее традиционном понимании: люди, управляющие финансами, средствами массовой информации, интеллектуальными процессами, люди, держащие руку на пульсе систем социального контроля, воспитания, образования. Участвующие в передаче властных импульсов в парадигмальной системе «элитный клуб — Think Tank — административный аппарат». С другой стороны, это новое поколение имело совершенно нехарактерный для прежней элиты привкус контркультурных движений. Отличие новой элиты от предшествующей было настолько острым, что порой было заметно едва ли не антропологически. Совокупно же, рвущийся к власти новый класс можно обозначить как «четвёртое сословие».

То есть, происходила своеобразная элитная революция, и новоявленное «четвёртое сословие» вошло в острый исторический конфликт с традиционным буржуазным «третьим сословием». А поскольку данное сословие было тесно связано именно с постиндустриальным миром, с финансами, информатикой, семантикой, управлением смыслами, то и центр активности постепенно переместился в новые большие предметные поля: в цифровую/финансовую экономику, информационно-коммуникационную среду, в массовую культуру. Этот достаточно эклектичный контекст постепенно всё более стал осознаваться как единый текст, причём доминирующий в актуальной реальности, и порой даже трудно восстановить прежнюю шкалу социальных оценок и стереотипов, хотя отделяют нас от того времени всего лишь считанные десятилетия.

Управление семантикой и смыслами, управление социальным целеполаганием, публичными образами и стереотипами, всей просторностью социальной инфраструктуры оказалось возможным именно в среде, обладающей новым поколением постиндустриальных механизмов и технологий. Сегментом новой социальной инфраструктуры стала инфраструктура разнообразных форм организации интеллектуального процесса, — включая, в частности, и журнально-аналитическую деятельность, и клубную активность, и образовательную сферу, — хотя вся эта среда и стала прочитываться по-иному. Одновременно велась интенсивная борьба за перспективные кадры, за сеть терминалов интеллектуального влияния.

Такие влиятельные издания, как, например, журнал «Foreign Affairs», исполняют в этой среде роль, фактически в чём-то аналогичную советскому директивному органу — журналу «Коммунист», только в глобальном масштабе. Причём внутренняя геометрия данной социогуманитарной среды на практике организована оригинальным, дихотомичным образом. В качестве первой, приходящей на ум аналогии, я бы использовал образ мирового состязания компаний Coca-Cola и Pepsi. Или, примериваясь к нашему интеллектуально-аналитическому сетевому пространству: «диполия» «Русского журнала» и «Русского архипелага». Так же и на американской (глобальной) площадке на определённом историческом этапе мы видим своего рода состязательность того же журнала «Foreign Affairs» — и, скажем, «Foreign Policy». Подобные диады создают специфическую растяжку, выстраивая предметную (идеологическую, интеллектуальную, социально приемлемую) рамку процесса. В этой рамке и происходит структурирование актуальных политических смыслов, которое транслируется затем через администрацию в виде конкретных политических действий. Конечно, это — модель процесса, то есть весьма упрощённое описание реальности, отражающее, однако, определённые сущностные черты.

Таким образом, сегодня в России мы получаем по сути синергийную ситуацию. С одной стороны, действуют фундаментальные «постиндустриальные» тенденции, постепенно охватывающие мир, точнее, доминирующий в мире «Новый Север». С другой стороны, начинает ощущаться специфический российский привкус «новой золотой лихорадки», связанный с осознанием того факта, что помимо определённой стратегической тупиковости ситуации, складывающейся вокруг «материальных ресурсов недостроенного социализма/капитализма» (к тому же передел — это достаточно сложное и далеко не для всех доступное занятие), существует ещё одно Эльдорадо, практически невскопанный и уж точно не окультивированный Клондайк. Иначе говоря, есть некие, практически незатронутые в предшествующие «бурные девяностые» территории развития.

Попытки выдвинуться на территории русской «постиндустриальной целины» я наблюдаю на протяжении последних лет. Но само это продвижение в изощрённую просторность «воздушного мира», как представляется, носит по преимуществу рефлекторный и бессистемный характер. Хотя некоторые действия попадают «в десятку». Не надо далеко ходить за примерами. Скажем, тот же «Русский журнал» или связанный с ним «Русский институт», — все это бренды, удачно «застолблённые» на долгую перспективу, представляющие устойчивую семантическую нишу. Подобные и аналогичные им действия и являются приватизацией, специфическим структурированием, целенаправленным прочерчиванием интеллектуального ландшафта России.

В данном процессе слышны как звонкие лейтмотивы, так и глухие обертоны. Скажем, определённые обертоны в «сюжете Ходорковского», один из которых связан как раз с проблемой перспективного структурирования культурно-политического ландшафта России, продвижения в её политическую и социогуманитарную культуру, в систему подготовки, отбора будущих кадров. В сложившихся на сегодняшний день национальных и транснациональном контекстах подобная деятельность имеет свои устоявшиеся, конвенциональные, согласованные формулы, о некоторых из которых, правда, как-то не принято говорить. В России процесс институционализации этих неформальных, сетевых, диаспоральных связей также неизбежно развивается, организуется и будет развиваться дальше. Без всякой конспирологии. Хороший тому пример — недавний съезд армянской диаспоры в Москве, публично обсуждавших формы лоббистской координации, создания эффективно действующей национальной корпорации.

Поскольку процесс культурно-политического, социогуманитарного обустройства России неизбежен, возникает масса вопросов: о его структурности, о базовых алгоритмах, об источниках доминирующего влияния, в конце концов, о самой морфологии процесса. И поскольку это в высшей степени перспективное и к тому же в настоящий момент исторически открытое поле деятельности, то здесь, конечно же, неизбежны схватки, причём не менее пассионарные и не менее жестокие, чем в годы первоначального передела советского наследства.

Вопрос: «Сюжет Ходорковского» — это, наверное, пример «мин замедленного действия» скрытых в землях Нового Эльдорадо, а какой пример положительно разрешённого проекта (помимо консолидации армянской диаспоры) Вы могли бы привести?

Александр Неклесса: Вспомним, что одним из самых успешных проектов в данной области, был кадровый проект, который реализовал Сергей Кириенко. С одной стороны, интересен функциональный, прикладной аспект данного явления, то есть возможность эффективно трансформировать российскую чиновническую среду; но с другой — интересен сам алгоритм действия, который был применён для достижения локальных целей. Я имею в виду использование инструментария сетевой культуры. Культуры, связанной с пассионарной, преимущественно молодой частью российского населения. Этот комплексный механизм, включая элементы развития интеллектуального холдинга, был использован, в частности, для проектной активности и концентрации кадрового ресурса. А дальше возникает пространство выбора: либо использовать выстроенное «постиндустриальное производство» для интересов государственной службы (скажем, та же упомянутая выше трансформация бюрократического аппарата и эффективность в сфере управления), либо эти механизмы начинают действовать в политической сфере, в том числе создавая на своём пути политические организованности. Можно было бы и другие примеры привести.

Вопрос: В связи с «постиндустриальной приватизацией» возникает следующая проблема: ведь для того, чтобы консолидировать какой-то гуманитарный ресурс, недостаточно просто «купить» его. Например, даже купить университет. Потому что люди, которые кормятся с одного стола, не всегда представляют какое-то целостное интеллектуальное сообщество. Нужны «приводные ремни» чисто гуманитарного же, интеллектуально-политического характера. Они есть, хотя бы в потенции, у олигархов, которые хотят играть на этом поле?

Александр Неклесса: Совершенно с Вами согласен. Но отвечу чрезвычайно обобщённым рассуждением. Если Вы занимаетесь интеллектуальным ландшафтом, то простой и естественный порыв — получить его определённую карту («базу данных»), ну, может быть, ещё инструментально использовать её. Но речь идёт о ландшафте, который носит динамичный, порой чрезвычайно динамичный и к тому же не вполне институциональный, а скорее проектный и персоналистичный характер. Творческий, интеллектуальный, когнитивный ландшафт новых организованностей обладает в своей сущностной ипостаси выраженной нелинейной динамикой. И основа его энергетики связана с тем очевидным обстоятельством, что у новизны, у творческих прорывов, у эффективных интеллектуальных стратегий есть вполне конкретные творцы. Процессы, о которых мы говорим, носят личностный, персональный характер. Личности, а не механизмы, в конечном счёте, меняют ход истории.

Вопрос: Вы не разделяете понимание личности как функции? То есть понимание, согласно которому значение личности в истории есть всецело результат её способности к надличностной репрезентации.

Александр Неклесса: В мире сейчас протекает два грандиозных процесса. Один, о котором регулярно говорится, — это глобализация, как бы её ни трактовать. Другой — индивидуация, то есть переход человека, человечества в уникальную историческую ситуацию, в которой он никогда прежде не находился. Это возможность для целого ряда людей действовать вне авторитарных — равно социальных, как и идеологических, — структур.

Раньше таких личностей просто не существовало. Символы персонального могущества: правители, короли — отнюдь не были свободными людьми (именно эта коллизия, её слом, суть трагедии Гамлета). Они действовали в рамках традиции, достойно или менее достойно выполняя свои функции, считая это основой и сутью социализации. Смешивая идеал сущего с идеалом возможного. Отсюда, кстати говоря, и устоявшееся восприятие городской культуры как основы, оплота цивилизации (равно как и деревни — в качестве символа варварства или архаики). Социальный постмодерн перетасовывает эту колоду карт: скажем, вилиджизация становится High Frontier городской среды. А реальный горизонт цивилизации задаётся геометрией деятельных корпораций, действующих во вполне транснациональной среде, приобретающей, однако, свою сетку координат, собственную систему «наций» и «отечеств».

Сейчас к тому же появляется не просто свободно действующая личность или группа личностей, но образуемые на этой основе новые организованности, обладающие доступом к финансовым, экономическим, технологическим, техническим, культурным, кадровым ресурсам в масштабе всей планеты.

Вопрос: И эта личность «отвязана» совершенно, выведена из контекста социальной связанности…

Александр Неклесса: Совершенно верно. Это ведь своеобразный момент истины, испытание для человечества, для его обретённых в процессе цивилизации (отглагольное существительное) качеств. Отсюда и возможность необычно сильных конструктивных проявлений, и вероятность необычно сильных деструктивных акций. Для меня сама формула «бин Ладен против цивилизации», причём безотносительно к её реальному содержанию, крайне эмблематична. Сама формула противопоставления конкретного человека государству и даже глобальному сообществу показывает новый рисунок социальных связей, новый чертёж политических траекторий.

И здесь мы вновь возвращаемся к поднятой вами проблеме. Взятие под контроль образовательных структур, даже не учреждений, а воспитательно-образовательных структур, — это совсем не суммирование интеллектуального потенциала ректоров, профессуры, или даже системы отбора студентов-старшекурсников. Это взятие под контроль процесса выращивания, становления перспективной, пассионарной личности, потенциально имеющей вес и значение в Новом мире. В России на сегодняшний день отсутствует элитная инфраструктура, то есть не инфраструктура элитного потребления, а инфраструктура элитного воспитания, поведения и воспроизводства элиты, причём даже элементарный механизм «клуб — аналитический центр — властные структуры» воспринимается как новация, а реализуется как карикатура.

А ведь данная система выполняет также массу промежуточных функций, в том числе по кадровому отбору, воспитанию, дисциплинированию, тестированию претендентов на пополнение элиты…

Проблема в том, что у нас сама категория элиты семантически повреждена. «Элитой» называется тот, кто имеет доступ к материальным и властным ресурсам. Но это не элита. Элита — это тот, кто оперирует мировоззрением, тот, кто оперирует смыслом. Звучит в российском контексте всё это, впрочем, как-то «по-детски», потому что логика любого оператора ресурсов, представителя элиты в российском понимании, примерно такова: «Я найму этих людей. Они мне всё это сделают в любой момент».

В этом умозаключении, однако же, присутствует серьёзный, органический дефект. На примере становления той же американской элиты — как наиболее молодой и доступной не только исторической памяти, но и более конкретным формам исторического мониторинга — мы можем ретроспективно увидеть и определить, что же составляет фокус проблемы, а что идёт в дополнении. Дело, конечно же, не в том, что материальные ресурсы не играют никакой роли — они играют серьёзную, порой колоссальную роль. Суть дела, однако, все же в системе ценностей, в целепологании и в той траектории, которая проявляет себя как устойчиво перспективная. Скажем, многое подкупает в тезисах Чубайса, но некоторые основания его логики мне представляются дефектными. В частности, когда Анатолий Борисович предлагает рассматривать момент раздела собственности и, шире, «первичное накопление» как новое осевое время, момент зарождения новой элиты. И при этом ссылается на американский опыт. Но не «бандитские бароны» создавали Соединённые Штаты Америки, их колоссальную энергию, исторический порыв. Основы всего этого заложила вирджинская аристократия, более того, страну создавали пуритане — люди, которые были готовы идти на смерть ради идеи. И, случалось, шли на неё. Иначе не было бы таких событий, как американская революция, гражданская война. Поэтому то, что заложено как «столпы», как основание общественного организма, в слишком многих отношениях определяет дальнейшую судьбу общества, особенно в кризисные периоды.

И в этом отношении, кажется, крайне поучителен контраст Соединённых Штатов с Австралией. Знаете, рискну привести по этому поводу не слишком политкорректное рассуждение. Не правда ли, ведь это своего рода загадка, почему Австралия, огромнейшая страна, которая населена англоязычным населением, в геокультурном смысле страна Севера, имевшая во многом схожие стартовые условия с Америкой, представляет столь малозначительную для актуальной мировой ситуации величину. Один из вариантов (компонентов) ответа на этот вопрос: именно потому, что она создавалась по формуле, в чём-то перенимаемой Анатолием Борисовичем. Каторжниками, преступниками, то есть морально коррумпированными людьми, что создало определённую устойчивую вибрацию, которая пронизала затем и всю социальную историю континента.

Вопрос: Если вернуться к нашему предмету. Вы говорите об отсутствующей в России элитной инфраструктуре. Что можно сказать об интеллектуальной инфраструктуре, в частности, в области аналитической журналистики?

Александр Неклесса: На сегодняшний день у нас в России имеется несколько социокультурных, политико-гуманитарных ареалов. Предметные сферы деятельности, связанные с интеллектуальным мониторингом социальных процессов, с политтехнологиями, с системой образования, с наукой, с культурой в самых разных её проявлениях. И густая поросль интеллектуальных изданий, средств коммуникации различного толка.

Сначала на этом поле моё внимание привлекли литературные «толстые журналы», причём — с парадоксальной стороны. Не своим основным содержанием, то есть художественными текстами, а тем, что они занимали достаточно уникальную нишу. Текущие тексты, которые появляются в средствах массовой информации, включая электронные, как правило, носят слишком конъюнктурный, преходящий характер, они up to date, целенаправленно преследуя актуальность. Тексты же, которые выходят в книгах, издаются уже постфактум, они оценивают прежнюю, уже состоявшуюся ситуацию, когда на самом деле интереснее нечто иное, становящееся. «Толстые журналы», до какого-то момента заполняли этот зазор аналитическими, «тяжёлыми» статьями, которые не были актуальны в категориях средств массовой информации, но были свежи и, одновременно, полновесны с точки зрения состояния и динамики культурно-интеллектуального и социального ландшафта. Причём помещали эту аналитику в определённый хорошо темперированный культурный контекст. Однако с развитием сетевых порталов и электронных изданий Интернет стал перенимать эстафету в данной области. Это достаточно известная часть истории российской аналитической журналистики, поэтому не буду на ней подробно останавливаться.

Более значительное явление — попытка создания интегрированных холдингов в социогуманитарной среде. И, собственно, процесс, развития которого я ожидал где-то, начиная с 2002 года, — системная трансформация политтехнологических организованностей в культурно-интеллектуальные корпорации, способные взять на себя, в том числе, и миссию стратегической аналитики, но при этом претендовать всё-таки на нечто большее, собственно на то, о чём мы с вами говорили в начале беседы…

Но здесь хотелось бы сделать небольшое отступление от основной темы. В конечном итоге, социальный организм, который не понимает, зачем он существует, по всей вероятности обречён находиться в управлении других организмов, которые вполне сознают, зачем они существуют. Поэтому если у России нет своей стратегии, то это означает лишь то, что она сама элемент какой-то иной стратегии. Необходимость реального, а не политтехнологического стратегирования — одна составляющая «постиндустриальной» проблемы. Другая составляющая — кадровая, потому что реальный процесс стратегического целеполагания в новой реальности базируется всё же не на аналитических документах, а на личностях, которые обладают достаточно редким набором качеств. Обладают они, конечно, определённым интеллектуальным уровнем, образованием, знанием, осознают проблемы своего общества и мира, чувствуют социальную и историческую ответственность, обладают определённой интегральностью личности, интегративностью. Наконец, способностью совершать действия, порой, вопреки окружению и обстоятельствам. Действия эти иногда носят не слишком приглядный характер, но специфическая черта человека элиты состоит в том, что он понимает, почему и, главное, что он делает. Если же подобное понимание отсутствует, он утрачивает интегративность и попадает в поле коррупции.

Удивительно, как «большие смыслы» в человеческом космосе соединены друг с другом. Даже если мы возьмём такое меркантильное пространство, как деньги, то, в конечном счёте, большие деньги также создаются интегральными смыслами, и степень коррумпированности личности имеет вполне практический смысл. Вся эта система напоминает мне вертикаль, уходящую в бесконечность. Люди делают некоторый бросок вверх и отходят в сторону, нажимая кнопку соответствующего этажа, поскольку чувствуют свой потолок. Элита — это смысловая вертикаль, которая держит всё социальное пространство. Садясь в «лифт вертикальной мобильности», человек элиты не хочет выходить на определённом меркантильном этаже, как бы высок ни был уровень. Но если выходит — а это, конечно же, совсем не редкая ситуация, — то на достаточно высоком этаже. В результате он создаёт, скажем, такие квазиметафизические феномены как «новые деньги», конфигурацию глобального долга, систему управления рисками и так далее. То есть чем выше ставка, тем более полифоничную конструкцию он привносит на землю. Но порой, даже в высоты своего этажа, все же с тоской смотрит в небо.

Но вернёмся непосредственно к теме разговора. То, что происходит в настоящее время в России, и то, что безусловно отражается на состоянии её интеллектуального поля, — это массовый выход пассионариев в пространства коррупции. Коррупция у нас понимается как взяточничество. Но взяточничество есть лишь одно из следствий внутренней коррупции личности. Потому столь часто конструктивная деятельность сегодня вырождается на практике в деятельность по созданию прикладного механизма коррупции, по замещению социального пространства лабиринтом конфликтующих частных смыслов. А деятельность по их увязыванию и конфронтации вполне серьёзно воспринимается как политика.

Отсюда, кстати, один из источников обостряющейся проблемы адекватности контакта с глобальными элитами. Не случайно представители последних в частных разговорах отмечают, что испытывают чувство глубокого удивления при контактах с самыми разными представителями российской элиты. В частности и потому, что все обсуждаемые вопросы носят тотально прикладной характер, нет стратегического контекста, в рамках которого только и возможен размен позиций, равно как и достижение долгосрочного консенсуса.

Возьмите, к примеру, сегодняшние дискуссии по поводу дальневосточного трубопровода: вести его через Находку или через Дацин. Это ведь проблема долгосрочного стратегического выбора. Она не может быть решена в экономических категориях, но именно в них подобные проблемы и решаются в России. Для другого порядка вещей, помимо соответствующей аналитики, должны существовать личности, которые владеют какими-то другими смыслами, острый дефицит этих смыслов — это и есть наиболее актуальная проблема России.

Правда, одновременно, как и всякий дефицит в рыночной экономике, — это всё-таки некоторый стимул к росту «предложения». Стимул к тому, чтобы некая генерация людей, способных к раскрытию смыслов, к собственному картографированию «постиндустриального» пейзажа России, начала реализовываться.

И ещё одно замечание. Есть ощущение, что именно сейчас многие из тех институций, которые присутствовали и доминировали на интеллектуальном поле России, симулируя политическое мышление, гуманитарное образование, аналитику и информацию (порой заимствуя для своей пустотности модную квазизарубежную либо, напротив, традиционалистскую оболочку), — сами собой уходят на периферию внимания. Мы переживаем транзитное состояние постиндустриального барьера, по-своему благоприятствующее полномасштабной смене референтных фигур в экспертной, журналистской, гуманитарно-политической среде.

Вопрос: Чего, по-вашему, недостаёт, скажем, толстым политологическим журналам, клубам, телевизионным дебатам? Заимствуются проверенные формы. В чём дефект содержания?

Александр Неклесса: Ощущается один и тот же дефект. Приглашение, отбор людей по принципу номенклатурной позиции и законов шоу-бизнеса. Слишком часто в результате мы имеем более-менее рафинированную оболочку, но лишённую реального содержания (если под содержанием понимать содержательность), то есть получается эффект выеденного яйца. Мы не видим движения мысли. Поэтому задача интеллектуального мониторинга, осуществляемого становящимися интеллектуальными холдингами, — это ещё и поиск тех личностей, которые находятся в творческой динамике.

Вопрос: Возвращаясь к началу разговора. Почему Вы все же склонны вести речь о «постиндустриальном переделе», перераспределении нематериальных ресурсов, если фактически описываете ситуацию недооформленного культурно-политического ландшафта, в котором движение может осуществляться за счёт создания новых ниш, а не за счёт «взятия под контроль»?

Александр Неклесса: Потому что жизнь это ещё и определённая мера компромисса. В России всё-таки есть большое количество ресурсов, которые можно использовать гораздо более эффективно. Это естественный, инерционный ход мысли, хотя, согласен, в нём есть определённая дефектность или, точнее, граница, чувство которой было бы нежелательно утратить. Вы, однако же, можете пытаться создавать амбициозные организации с нуля, и у вас может что-то получиться — и что-то даже очень значительное, но более традиционный, понятный, логичный организационно-деятельностный ход — это путь, в той или иной мере, использования, «переформатирования» имеющихся ресурсов.

Вопрос: Если говорить о наличных интеллектуальных ресурсах, как бы мы их сейчас вкратце инвентаризировали?

Александр Неклесса: Я обмолвился о том, что с 2002 года ждал образования деятельных интеллектуально-культурных холдингов, которые могли бы представлять следующую, по-своему естественную, ступеньку развития, эволюции политтехнологических корпоративностей…

Вопрос: Тем не менее, перерастания не произошло…

Александр Неклесса: Да, качественного перерастания, пожалуй, не произошло, хотя определённая организационная динамика все же имела место. К тому же многим из тех, кто продолжительное время работал в политтехнологической среде, оказалось достаточно сложно перевести себя в регистр нового формата интеллектуального проектирования. Интеллектуальные проблемы, в конечном счёте, это проблемы творческие, а творчество — надеюсь, это не прозвучит банально, — есть дар Божий, что налагает определённую ответственность и систему отношений.

Дело даже не в том, что работа в политтехнологической среде ломала чистоту линии, упрощала интеллектуальный рисунок, порой она его даже изощряла. Но что такое «изощрение»? Это очень двусмысленный процесс. Чем более подробно вы прописываете текст какой-нибудь, тем больше вы можете утрачивать основные вибрации данного текста. Это соотношение между прозой и поэзией, если угодно. Сохранение креативности и сохранение интегративности личности представляет проблему для любого человека в любом обществе. В частности, поэтому плавного перехода политтехнологических холдингов на уровень интеллектуальных корпораций не получается, хотя это, наверное, далеко не главное основание. Как говорил один политический деятель: «Процесс пошёл», и тот или иной результат все же будет достигнут.

Личностные усилия особенно продуктивны тогда, когда вступают в резонанс с глубинными вибрациями среды. Поэтому, хочу повторить, именно сегодня налицо трансформационная ситуация, определяемая двумя историческими вызовами. Первый — транснациональный, связанный со стремительным изменением среды и форм коммуникации глобальных элит и новых организованностей; второй — сугубо российский, связанный с проблемой «постиндустриального» (постсовременного) проектирования страны и поиском актуальной формулы её субъектности.