Александр Львович Янов:
Цивилизационная неустойчивость России

Стенограмма доклада, прочитанного в рамках семинара «Методология исследования политической традиции в России», который состоялся 10 июня 1998 года в Москве. Докладчик: Александр Львович Янов — российский и американский историк, политолог, публицист, автор многих книг.

Источников, использованных для этого доклада, немного: главным образом это исследования Василия Осиповича Ключевского (прежде всего его докторская диссертация «Боярская дума древней Руси»), мои собственные изыскания и один, правда, ультрасовременный термин, заимствованный у американского профессора Айры Страуса. Терпеть не могу научного жаргона — «птичьего языка», как назвал его в своё время Герцен, и всюду, где возможно, пытаюсь заменить его метафорическим языком, который был бы понятен каждому школьнику. Иногда получается. Сейчас, например, я попробую это сделать с термином «supra-identity» (сокращённо просто «супра»).

Пример: где-нибудь в Марселе жителю Парижа, вероятно, придёт в голову, что он всё-таки парижанин. Но в Лондоне он, естественно, будет чувствовать себя французом, а в Нью-Йорке, уж несомненно, европейцем. Этот самый верхний слой в иерархии идентичностей профессор Страус, если я правильно его понимаю, и называет «супра».

Россия — единственная из европейских стран (не считая Германии, о которой речь пойдёт ниже), периодически терявшая на протяжении своей истории эту самую «супра». Точнее, она теряла её и вновь обретала. Опять теряла и снова находила — только, увы, затем, чтобы в очередной раз её потерять и снова попытаться её обрести. В этом и состоит её цивилизационная неустойчивость. Попробую показать это на материале её истории.

Конечно, практически каждая европейская страна прошла через бурную полосу политической турбулентности: революции и контрреволюции, Реформацию и Контрреформацию. Пример — Франция, превратившаяся после 1789 года из абсолютной монархии сначала в конституционную, а затем и вовсе в республику, потом в империю, потом опять в конституционную монархию и опять в республику, и снова в империю, и, наконец, снова в республику.

Между прочим, катковский «Русский вестник» в конце 1850-х злорадно усомнился в том, «способна ли вообще французская нация к политической свободе. Не совершила ли уже Франция всего круга своего развития, не угрожает ли ей судьба южно-американских республик, не предстоит ли ей в будущем переходить постоянно от анархии к диктатуре, от господства масс к военному деспотизму?» Не напоминает ли это вам некоторые сегодняшние прогнозы о будущем России? Ещё решительней два десятилетия спустя пророчил политическую кончину Франции Фёдор Михайлович Достоевский: «Франция отжила свой век. [Её] ждёт судьба Польши, и политически жить она [больше] не будет». Чего стоили все эти прогнозы, вы можете судить сами.

Я лишь подчеркну, что при всей радикальности французских политических метаморфоз до утраты своей европейской «супра» французы не доходили никогда. В Нью-Йорке француз оставался европейцем одинаково и при монархии, и при республике.

Никакой идеологии Sonderweg (переведённого с немецкого стараниями русских националистов как «особый путь» — В. С. Соловьёв перевёл его точнее: «особнячество»), никакого противопоставления Европе во Франции не возникло. В Германии идеология Sonderweg и впрямь на протяжении XIX и половины ХХ века господствовала. Немцы противополагали свою духовную Kultur европейской материалистической Zivilization. Но Германия была исключением. В остальной Европе ни о чём подобном не помышляли — ни в Англии, ни в Испании, ни в Швеции, ни в Дании, каждая из которых была в своё время имперской страной, а некоторые прошли и через горнило церковной Реформации. Даже в империи Габсбургов, не говоря уже о Речи Посполитой, которая тоже ведь раскинулась когда-то od morza do morza, от европейской «супра» не отрекались.

Россия же отрекалась. Здесь «особнячество», отвергавшее «латинство» Европы как путь к «гибели духовной», возникло уже в конце XV века. Сначала как оппозиционная идеология, а потом, начиная с середины XVI века и почти до конца XVII, уже как идеология официальная, можно сказать, государственная. По словам В. О. Ключевского, странное общество, сложившееся тогда в Московии, «считало себя единственно правоверным в мире, своё понимание Божества исключительно правильным, Творца вселенной представляло своим собственным русским Богом, никому более не принадлежащим и неведомым».

Василий Осипович считал это «органическим пороком» Московии. Зато славянофилы именно за это и объявят её впоследствии Святой Русью, воплощением «русской цивилизации». Иными словами, никакой европейской «супра» у Московии не было — на протяжении полутора столетий. Соответственно на карте мира, открывавшей изданное в 1685 году в Париже «Новое введение в географию», Московия в состав Европы не входила. И европейские мыслители XVII века единодушно исключали её из планируемой ими Христианской конфедерации. Но так было не всегда.

Десять поколений, два с половиной столетия, с конца IX века до середины XIII, никому — ни в России, ни в остальной Европе — и в голову не приходило усомниться в её принадлежности к европейскому сообществу, тем более объявить её некой особой, отдельной от Европы «цивилизацией». Великий князь Ярослав без всяких проблем выдал, как известно, трёх своих дочерей за норвежского, венгерского и французского королей. Одной из них не повезло, её муж вскоре умер, оставив младенца-наследника. И православная княжна стала правительницей самой «латинской» из «латинских» стран, Франции — уже после раскола христианства. Похоже, что русская «супра» во времена Киевско-Новгородской Руси ровно ничем не отличалась от французской.

Потом случилась трагедия. В середине XIII века неостановимая лава азиатской варварской конницы, нахлынувшая из монгольских степей, растоптала Киевско-Новгородскую Русь на своём пути в Европу. Только на венгерской равнине, которой заканчивается великий азиатский клин степей, ведущий из Сибири в Европу, лава эта была остановлена и отхлынула в Азию. Но вся восточная часть того, что некогда было Киевско-Новгородской Русью, оказалась отдалённой западной провинцией чингисханской империи. Между Россией и Европой опустился первый железный занавес — на два столетия. Россия не только потеряла свою европейскую «супра», ей была навязана кардинально другая, евразийско-монгольская. Столицей её стал Сарай.

Здесь и завязывается главный узел историографической — и политической — путаницы, по сей день мучающей Россию. Тот же консенсус — существующий и на Западе, и в России, — который гласит, что на входе в монгольский «чёрный ящик» Киевско-Новгородская «супра» была несомненно европейской, утверждает, что на выходе из него она вдруг оказалась евразийско-монгольской, деспотической, «чингисханской». Означает этот консенсус, что на исходе монгольского рабства Россия вдруг потеряла свою европейскую «супра» — навсегда.

Самым красноречивым адвокатом этой евразийско-монгольской версии русской истории, отрицающей религиозно-культурное тождество Киевско-Новгородской Руси с Россией, был Карл Маркс. «Колыбелью Московии, — писал он, — была не грубая доблесть норманнской эпохи [читай: домонгольской России. — А. Я.], а кровавая трясина монгольского рабства… Она обрела силу, лишь став виртуозом в мастерстве рабства. Освободившись, Московия продолжала исполнять свою традиционную роль раба, ставшего рабовладельцем, следуя миссии, завещанной ей Чингисханом… Современная Россия есть не более, чем метаморфоза этой Московии».

Выглядит это, согласитесь, точно так же, как если бы кто-нибудь предположил, что, допустим, библейские евреи вошли в «чёрный ящик» египетского рабства избранным народом Божиим, а на выходе из него Господь не узнал свой народ и отрёкся от него. Библия, как известно, придерживается на этот счёт противоположного мнения.

Извиняет Маркса лишь то, что он не имел понятия об истории России после её освобождения. Не знал, например, о том, что между окончанием ига и воцарением «русского Бога» прошло целое столетие, когда боярская дума была, по словам Ключевского, «конституционным учреждением»; когда в стране шла открытая идеологическая война между церковными партиями; когда попытка первого из постмонгольских государей России великого князя Ивана III провести церковную Реформацию натолкнулась на яростное сопротивление самого мощного и богатого из институтов тогдашней Москвы, православной церкви. Не знал Маркс даже о том, что в этой растянувшейся на многие десятилетия борьбе церковьпобедила государство и что воцарение «русского Бога», о котором говорил Ключевский, так же как и сопровождающих его самодержавия и крепостничества, было именно результатом этой победы.

Хорош в самом деле деспотизм, при котором государя проклинают со всех амвонов. При котором противостоящая ему иосифлянская церковная партия открыто формулирует право народа на восстание против нечестивого руководителя государства, на импичмент, говоря современным языком. И самое главное, государь оказывается в конечном счёте бессилен сломить её сопротивление. Похоже ли это на железного правителя Чингисхана?

Есть множество других фактов ¹, из которых следует, что вышла Москва из горнила монгольского рабства вовсе не тоталитарным монстром, каким изобразил её Маркс, но обыкновенным североевропейским государством, не очень отличавшимся от Дании или Швеции и куда более политически прогрессивным, нежели Литва или Пруссия. И стало быть, унаследовала постмонгольская Россия свою «супра» не от чингисханской Орды, но именно от Киевско-Новгородской Руси.

Кроме всего прочего, неопровержимо свидетельствовал об этом уже сам факт церковной Реформации, к которой Иван III приступил практически тотчас после освобождения от мусульманского ига. Могла ли идти речь о Реформации в наследнице Орды, если тем и отличается ислам от других мировых религий, что в нём вообще никогда не было Реформации? А Москва в своё «европейское столетие» приступила к такой Реформации на поколение раньше соседей. Иначе говоря, не заимствовала эту идею из Европы, но опередила её.

Проблема лишь в том, что у соседей Реформация победила, а в Москве потерпела поражение — от рук церкви. И именно это обстоятельство определило её судьбу на столетия вперёд.

Я понимаю, насколько ответственно такое заявление, и потому попытался обосновать его очень подробно ². Резюмирую вкратце: в XVI веке на Восточную и Северную Европу надвигалось «второе издание крепостного права». Один за другим короли раздавали своим дворянам и рыцарям земли вместе с сидящими на них крестьянами, и те крестьян закрепощали. Почему этого не происходило на Западе, вопрос отдельный. Историк Иммануил Валлерстайн, например, предполагает, что по мере превращения Западной Европы в гигантскую фабрику Восток превращался в гигантскую ферму.

Но Валлерстайн не заметил, что закрепощение крестьянства шло на Востоке и Севере Европы двумя совершенно разными путями, условно говоря, шведским и польским. Разница состояла в том, что там, где церковная Реформация победила, дворянам раздавались лишь земли, конфискованные у церкви, а там, где она потерпела поражение, раздавались земли боярские и крестьянские. В результате в реформированных странах крепостничество распространилось лишь на часть крестьянства, сидевшую на монастырских землях, тогда как в нереформированных оностало тотальным.

Другими словами, судьба подавляющего большинства населения Восточной и Северной Европы зависела именно от исхода церковной Реформации. И потому победа церкви в Москве означала крушение её аристократии и тотальное порабощение её крестьянства. В этом и заключался смысл первой в России самодержавной революции Ивана Грозного в 1560 году, превратившей постмонгольскую Москву его деда в «антилатинскую», изолированную от Европы Московию.

Другими словами, европейское столетие в русской истории с его свободным крестьянством, с его конституционной думой и открытым соревнованием идей закончилось. Досамодержавная, докрепостническая и доимперская Москва превратилась в самодержавную, имперскую и крепостническую Московию. Вот чего не увидел Маркс.

Причём если в первый раз утратила Россия свою европейскую «супра» по воле иноземных завоевателей, сделавших церковь в России своей фавориткой, освободив её от налогов и податей и вообще от всех тягостей иноземного ига, то в XVI веке это произошло по воле самой могущественной церкви, выступившей в некотором роде настоящей наследницей завоевателей. Отсюда и новый железный занавес, вторично отрезавший страну от Европы.

Будь Маркс и другие адвокаты чингисханской политической природы России правы, победа «русской цивилизации», вероятно, стала бы окончательной. В этом случае Московия должна была превратиться во что-то вроде Османской империи, медленно угасавшей на задворках Европы. На деле, однако, с Россией случилось нечто прямо противоположное. Из недр угрюмой, изолированной Московии вдруг явились сильные европейские реформаторы. Сначала А. Л. Ордин-Нащокин, за ним В. В. Голицын и, наконец, Пётр, железной рукой вырвавший страну из московитской изоляции, вернув ей утраченную европейскую «супра». Пётр даже попытался повторить приём одного из своих предшественников, предложив Людовику XV в жёны свою дочь Елизавету — в надежде, надо полагать, что она пойдёт по стопам Анны Ярославны.

Однако цена выхода из московитского тупика оказалась непомерной (куда страшнее, замечу в скобках, нежели из советского — в конце ХХ века). Террор, полицейское государство, ужесточение крепостничества, и — что ещё важнее для будущего страны — она оказалась разодранной надвое. Её рабовладельческая элита действительно шагнула в Европу и заговорила по-французски лучше, чем по-русски, но подавляющая масса крестьянства, по сути, осталась в Московии.

Тем не менее, как заметил Владимир Вейдле, «дело Петра переросло его замыслы и переделанная им Россия зажила жизнью гораздо более богатой и сложной, чем та, которую он так свирепо ей навязывал […] Он воспитывал мастеровых, а воспитал Державина и Пушкина». И всё потому, что «окно он прорубил не куда-нибудь в Мекку или в Лхасу», но в Европу. Так или иначе, но на век с четвертью Россия вновь обрела свою европейскую «супра».

Неустойчивость её, однако, видна была непредубеждённому наблюдателю уже в середине XVIII века. В опубликованном тогда четырнадцатом томе знаменитой французской Энциклопедии довольно точно говорится: «В царствование Петра русские люди […] обрели цивилизованность, склонность к коммерции, интерес к наукам и искусствам», и «эти искусства в пятьдесят лет достигли больших успехов, чем где бы то ни было за три или четыре столетия». Но тут же добавлялось, что «они не пустили ещё корней достаточно глубоких, чтобы некоторый период варварства не мог разрушить это прекрасное здание». Да и как же иначе могло это быть, если страна и после Петра I по-прежнему жила как бы в двух временных измерениях — европейском и московитском?

Первыми, кто понял смертельную опасность этого фундаментального раскола нации, были декабристы, третье поколение «непоротых», поставившее перед собой практическую задачувоссоединения России. В этом, собственно, и состоит их действительная роль в истории русского самосознания. Нельзя было избавиться от московитского наследства, не уничтожив крестьянское рабство и самодержавие. Другого способа довести дело Петра I до логического завершения, то есть окончательно вернуться в Европу, просто не существовало.

Но декабристы были разгромлены, в стране произошёл антипетровский переворот Николая I, и под именем теории «официальной народности» было воссоздано старое, отменённое Петром московитское иосифлянство. «Некоторый период варварства», предсказанный в Энциклопедии, наступил. Россия и Европа снова были противопоставлены друг другу, и теперь уже не только как «русский Бог» и «латинство», но и как два полярных по духу миродержавных начала, две чуждые друг другу цивилизации.

Новое иосифлянство, развитое славянофилами в стройный исторический миф, вознамерилось повторить то, что сделали его средневековые предшественники, — напрочь отказаться от европейской «супра», вернуть страну в Московию.

Сделать это немедленно им не удалось. Ещё три четверти века после смерти Николая I Россия балансировала на роковой грани между Европой и Московией — до тех пор, покуда, ввязавшись в совершенно ненужную стране мировую войну, постниколаевская элита не покончила коллективным самоубийством. И замысел нового иосифлянства наконец сбылся — хотя и в совершенно неожиданной, мистифицированной форме СССР. Так или иначе, Россия опять на три поколения потеряла свою европейскую «супра». И снова, как в московитские времена, попыталась представить себя альтернативной Европе цивилизацией.

Поскольку, однако, на дворе было уже не Средневековье и даже не XIX век, а столетие массовых революций и социализма, воплотился новый иосифлянский замысел в виде совершенно извращённом, богоборческом. Что, впрочем, дела в принципе не меняло. Новая Московия — СССР — оказалась столь же безнадёжным историческим тупиком, как и старая. И в 1991 году она рухнула.

Однако ввиду отсутствия нового Петра I Россия вернулась после этого к той же роковой грани между Европой и Московией, на которой она находилась после смерти Николая I — не уверенная в том, какая именно у неё «супра» и вообще камо грядеши.

В заключение хочу лишь подчеркнуть, что все три раза, когда Россия отрекалась от европейской «супра», противополагая себя то «латинству», как в московитские времена, то революции, как при Николае, то, наоборот, капитализму, как при советской власти, она неизменно попадала в один и тот же исторический тупик, в «чёрную дыру», выбраться из которой без гигантского катаклизма оказывалось невозможно.

И наконец, стоит вспомнить удивительное и поразительно актуальное сегодня предвидение Петра Яковлевича Чаадаева в третьем философическом письме: «Скоро мы душой и телом будем вовлечены в мировой поток… и, наверное, нам нельзя будет долго оставаться в нашем одиночестве. [Это] ставит всю нашу будущую судьбу в зависимость от судеб европейского общества. Поэтому чем больше будем мы стараться слиться с ним, тем лучше это будет для нас».