Пётр Георгиевич Щедровицкий:
Гуманитарно-технологическая перспектива или Эпоха культурной политики.
Лекция

Первая лекция

Введение

Моя лекция посвящена теме, которая звучит так: «Гуманитарно-технологическая перспектива, или Эпоха культурной политики». Как вы знаете, я впервые заговорил о культурной политике восемь лет тому назад. Тогда этот термин ещё был немодным. Меня всё время спрашивали: что понимается под культурной политикой? Я отвечал уклончиво, поскольку считал и до сих пор считаю, что неопределённость содержания и многоосмысленность, а точнее, возможность вкладывать в одно и то же понятие или в один и тот же термин несколько разных смыслов, есть всегда благо для междисциплинарной и просто человеческой коммуникации. Надо пользоваться возможностями, которые предоставляют нам язык и мышление, позволяя играть на неопределённости содержания и различии смыслов.

Однако за эти восемь лет многое изменилось. Сейчас о культурной политике говорят, если не все, то многие. Поэтому я хотел бы в своих лекциях с большей определённостью прояснить своё понимание того, что такое «культурная политика», почему я об этом говорил восемь лет назад и все эти годы и о чем, на мой взгляд, нужно говорить теперь.

Калининград очень важный для меня город. В 1990 году в помещении мэрии я читал лекцию и, в частности, всё время обсуждал, почему понятие «свободная экономическая зона» — это плохое понятие, а понятие «особая экономическая зона» — хорошее. Теперь — это почти официальная федеральная политика. Это впрямую касается темы, которую я заявил, потому что во многом культурная политика — это правильные слова. Такие слова, которые собирают на себе энергии разных человеческих воль и устремлений — на какое-то время. Но этот период всегда очень короткий. Он проходит. Слова устаревают и больше не стягивают на себе человеческую энергию. Значит, нужно искать новые слова, новые идеи и новые интуиции.

Несколько слов о том, что я делал в течение последнего года. За это время удалось осуществить пять проектов. Я их назову и коротко охарактеризую. При этом в конце каждой характеристики я буду говорить: «И это предмет культурной политики»…

Ко мне обратилась администрация Архангельской области с обычным сюжетом: бюджет просел, собираемость налогов упала более чем вполовину; естественно, что в рамках таких бюджетных возможностей первыми страдают так называемые «бюджетные сферы». Население Архангельской области 1,5 миллиона человек. Это зона климатического севера. Понятно — не топить там нельзя. А вот зарплату не платить уже как бы и можно. Плюс новый губернатор, исполняющий обязанности, назначен в апреле 1996 года. Из Москвы. Указом президента. А выборы назначены на декабрь… Отсюда проблематика предвыборных обещаний и поступков…

И вот в такой ситуации мы находим формулировку главной задачи: «Разработать план первоочередных антикризисных действий администрации области». Мы плотно работали около двух месяцев и создали любопытный документ «План антикризисных действий». Он содержал 12 проектов, осуществить которые должна была региональная администрация. Когда я вскоре приехал в Архангельск, то с удивлением обнаружил, что из 12 пунктов шесть они сделали. Это очень высокий показатель модернизации регионального управления. Я, честно говоря, полагал, что они сделают два, ну, может быть, три. Они сделали шесть. И обсуждали корректировку плана! И поиск новых заходов к тому, чтобы осуществить остальные шесть. Те, кто следит за политической ситуацией, знают: этот губернатор выборы выиграл.

Описанное выше есть предмет культурной политики.

Второй сюжет можно озаглавить «Разработка программы (концепции) снижения ущербов от банкротства крупного предприятия». Представьте предприятие в Ростовской области. При социализме оно производило 80 000 единиц продукции сельхозмашиностроения. А в 1996 году произвело полторы тысячи и продало 1200. Когда-то там работало 55 тысяч человек. А в описываемое время — 34 тысячи. С ним связано в технологическую цепочку одиннадцать заводов. Эти заводы являются градо- и поселкообразующими для 11 городов и посёлков Ростовской области. 25% жилого фонда областного центра — собственность предприятия. Практически два района крупного города проживают целиком в жилье этого предприятия.

И вот ситуация. Старый генеральный директор, уверявший, что придут коммунисты и «все образуется», подал в отставку. Когда новый начал разбираться, волосы у него встали дыбом. И хотя он не мог принять формулировку о банкротстве (да банкротство здесь впрямую и невозможно, ибо основной кредитор — государство, и всю ответственность за распад предприятия несёт оно же), но идея минимизации ущербов была принята. Мы в течение четырёх месяцев разрабатывали концепцию. И разработали. И несколько из её направлений стали реализовываться. И реализуются до сих пор.

То, с чем мы работали в Ростове, предмет культурной политики.

Третий проект — это комплексное проектирование, организационное сопровождение и системное консультирование предвыборной кампании кандидата на пост главы администрации Красноярска. Я там читал лекции по педагогике. И вот за 22 дня до выборов меня попросили проконсультировать кандидата в мэры, а тогда исполняющего обязанности главы администрации города Петра Пимошкова. Разобравшись в ситуации, я пришёл к выводу, что он проигрывает. То есть за 22 дня до выборов он был в нормальном положении — где-то поровну у него и его основного конкурента. Но его проигрыш был более чем вероятен, потому что с противником работала группа профессиональных консультантов. Я знаю почти всех, кто работает на этом рынке. Знал и тех, кто работал с соперником. Понятно, что профессиональная кампания, даже если она слабо финансируется (а эта кампания и финансировалась нормально), выигрывает. Понятно, браться за проведение избирательной кампании за 22 дня до выборов мне, как человеку, не специализирующемуся в этой области, сложно. Поэтому я сформулировал задачу и свою, и проекта следующим образом: попробовать выровнять шансы кандидатов.

Я исходил из предположения, что если на одной стороне работают профессионалы, а на другой — ведётся любительская кампания, то надо попробовать сделать всё, что позволило бы избирателю сопоставить это как сопоставимые единицы в одном пространстве, и дать ему возможность сделать выбор. Две недели я потратил на реорганизацию штаба и программы — выкинул из неё всё, что не работало на привлечение избирателя, а противоречило этой цели. А в последние восемь дней готовая агитпродукция была вброшена в ситуацию. Наш кандидат получил в первом туре 58% голосов. И выиграл.

То, что я описал — есть предмет культурной политики.

Четвёртый проект… Я не случайно рассказываю о них так подробно. И не случайно каждый раз повторяю: «И это — предмет культурной политики»… Ко мне обратилась администрация Саратовской области с просьбой помочь подготовить договор о разграничении полномочий между субъектом Федерации и федеральными органами управления. И не столько сам договор, сколько набор соглашений, регулирующих взаимодействие между федеральными органами управления и региональной администрацией по конкретным объектам. А объекты там «смешные». Например, атомная электростанция, или завод по уничтожению химического оружия, и ещё что-нибудь в этом роде. И, конечно, как всегда у нас бывает, все это должно было быть сделано вчера.

А одновременно кто-то продвигал документы в администрации президента. И додвигал их до того, что там пообещали: Борис Ельцин подпишет их вот прямо сейчас. Но поскольку «правая рука не знает, что делает левая», правая добилась, что подпись будет, а левая ничего не приготовила к подписанию. И вот под Новый год все должны писать. В том числе — новое областное правительство, которое только входит в дела, и не то что документ подготовить не может, а не знает сотрудников в отделах.

Вот в таких обычных для России условиях мы им сделали черновой вариант документов. Я исходил из простой концепции… Я и сейчас из неё исхожу, хотя большинство документов уже подписано. Вот она: тогда правительство готовило среднесрочную программу на ближайшие четыре года. Наши тексты остались бы бумагой, если бы не включали принципы взаимодействия федерального и областного правительства по реализации этой программы в области с использованием ресурсов центра. Что нужно было сделать? Взять программу правительства, проанализировать и написать набор соглашений в количестве 15 штук в языке федеральной программы, заложив туда ключевые идеи, выношенные правительством. Дальше было все так: в администрации президента и в правительстве вышла оторопь. Там прочли документ и сказали: это интересный новый поворот! И все благополучно подписалось.

И это, конечно же, предмет культурной политики.

Наконец — пятый проект. Самый любопытный. Снова комплексное проектирование, организационное сопровождение и консультирование кандидата на пост губернатора Амурской области. Эта область находится на Дальнем востоке. Население — миллион человек. Известна она тем, что там строился БАМ. Исполняющий оязанности главы администрации области Юрий Лешко проиграл выборы кандидату левых Анатолию Белоногову с разрывом в 189 голосов. Но при проведении выборов был целый ряд нарушений. И суд признал выборы недействительными, после чего основные претенденты плюс ещё четыре начали готовиться к кампании.

Область характеризуется уровнем деиндустриализации более высоким, чем в среднем по России. Но там есть золото, добыча которого уже не финансируется государством, но ещё финансируется негосударственными структурами. Кроме того, там есть сельское хозяйство — производство 80% российской сои — экспортного продукта. Но нет ни переработки, ни возможности для внедрения нормальной технологии. Урожайность низкая, плюс она занижается, чтобы половину этого урожая продать в Китай за «зелёные»… знаете: «Весь покрытый «зеленью», абсолютно весь, остров невезения…» — это про Амурскую область. А БАМ — это 70 тысяч железнодорожников и их семей. Но зарплата им не выплачивается.

В этих условиях альтернативный кандидат — председатель областного Совета — «отвязался» на полную катушку и при мощной поддержке московских коммунистов пошёл в наступление. В его распоряжении была великолепная, всем советую выписывать, газета «Амурская правда». Издание на порядок лучшее многих федеральных. Там работают 2-3 отличных специалиста по пропаганде, может быть, ещё со старых времён. У Белоногова было 5 тысяч активистов, поддерживающих КПРФ. Плюс — Зюганов, Рыжков, Горячева, Севастьянов, посетившие область в ходе кампании… Плюс — все местное кабельное телевидение. В этой ситуации за месяц до выборов ко мне обратилось руководство администрации Президента Российской Федерации с просьбой помочь Юрию Лешко достойно проиграть.

Как видите, ситуация сложная. Все мои приятели, которые называют себя «имиджмейкерами», говорили: «Ты с ума сошел». Я их выслушал и решил, что я не «имиджмейкер». Я не занимаюсь выборами, а занимаюсь культурной политикой, и для меня ситуация очень интересна. И 40 дней я находился в Амурской области. Наш кандидат проиграл. Но 100 тысяч голосов, которые он набрал в этот раз, он набрал и на предыдущих выборах и, как видим, сохранил свой электорат. Кроме того, удалось обеспечить относительную легитимность этих выборов. Явка была более 60%.

Здесь я подвожу черту. И говорю: «И это предмет культурной политики».

Несколько слов о религиозной философии.

Следующий и последний предварительный кусок. На мой взгляд, у культурной политики как у нового типа и новой сферы деятельности есть очень важное философское основание. Тем более важно об этом сказать здесь, в Калининграде, где работал Иммануил Кант.

Я думаю, что многие из вас, анализируя историю социально-гуманитарных дисциплин в России и историю философии в России, часто задавали себе вопрос, почему здесь никогда не было философии как конструктивной дисциплины, отделённой от религиозной философии? Или иначе: почему вся философия в России всегда была религиозной философией? И что мы, собственно, вкладываем в это словосочетание «религиозная философия» кроме того, что отдельные деятели церкви были одновременно философами и, наоборот, отдельные философы были одновременно людьми религиозными или принадлежащими к определённой конфессии?

Я думаю, ответ на вопрос о глубинном содержании религиозной философии как таковой даёт размышление немецкого философа Файхингера о философии «как, если бы». По-немецки: «Als ob» — «как, если бы». Давайте попробуем поразмышлять как, если бы нечто существовало, или существовало то, а не иное. С этим, как вы понимаете, тесно связана и вторая модальная линия философских рассуждений, которая может быть выражена в тезисе: существует, потому что должно существовать. Не потому что есть как реально присутствующее в окружающем нас мире, а потому что его не может не быть. Потому что мы обязаны признать это нечто существующим, потому, что оно должно существовать, иначе тот мир, который нас окружает, по тем или иным причинам становится миром не человеческим, миром, в котором нельзя жить или в котором бессмысленно жить. Я вспомнил Канта потому, что он много внимания уделял пограничным вопросам онтологии и этики, и можно выдвинуть гипотезу, что он был одним из создателей онтологической этики, в отличие от этики в понимании Джорджа Стюарта Милля как «логики действия».

Итак, я исхожу из того, что развитие в России такого специфического образования, как религиозная философия, и, наоборот, очень медленное и слабое развитие конструктивных ветвей философии, таких, как логика и социально-гуманитарные дисциплины, связано прежде всего с тем, что российское сознание, я позволю себе такое странное словосочетание, российское сознание во многом устремлено именно на нормативно-долженствующие аспекты окружающего нас мира, или ещё точнее «мира как он должен быть».

Из этого вытекает масса следствий… Многое из того, что мы не можем себе объяснить в плане нашей экономической, политической и социальной жизни, мне кажется во многом объяснено этими установками сознания, этой философской, религиозно-философской и гуманитарной культурой, которая вытекает из упомянутой религиозно-философской установки.

Но мне сейчас важно подчеркнуть, что так называемая системо-мыследеятельностная методология, последователем которой я являюсь, тоже во многом есть ни что иное, как религиозная философия, и схема мыследеятельности, которая многим из вас известна либо в теоретическом, либо в онтологическом изложении, есть во-многом религиозно-философская доктрина, хотя создатель Московского методологического кружка (ММК), мой отец Георгий Щедровицкий, всегда стремился усилить инженерно-конструктивную составляющую.

Но с другой стороны, вы знаете: все мыслители, размышлявшие о должном, всегда думали о том, как же всё-таки это можно воплотить в жизнь? И в этом плане наличие такой инженерно-конструктивной компоненты в системо-деятельностном, системо-мыследеятельностном подходе — не исключение, а нормальная и закономерная составляющая такого способа размышления. Кстати, в этом одна из причин расхождения между Александром Зиновьевым и Георгием Щедровицким. Они разошлись потому, что Зиновьев пытался быть исследователем, а исследователь всегда исследует то, что есть, он описывал современное общество со всеми его изъянами и пороками. В этом плане можно сказать, что всё, что он написал — правильно. Но остаётся вопрос: зачем жить в этом мире? В этом правильно описанном мире, зачем в нём жить? А у Георгия Петровича инженерная составляющая его подхода была лишь частью религиозно-философского размышления о мыследеятельности, если хотите, как о некоем онтологическом и общественном идеале: «Мыследеятельности нет, во всяком случае, её не бывает как регулярного явления, но как было бы здорово, если бы она была».

Я сделал это отступление не случайно, потому что я бы рискнул утверждать, что культурная политика подхватывает идеологию и средства религиозной философии.

Грандиозные философские идеи, концепции мироустройства и онтологии могут быть реализованы через совокупность локальных трансформаций сознания. При этом «совокупность», слово не совсем верное, потому что «совокупность» предполагает целостность, а проблема в том, что это не целостная реализация, принципиально не системная и асистемная по отношению к религиозно-философскому идеалу. Здесь скорее работает идея Клапареда и Выготского о зоне ближайшего развития. Трансформации сознания в каждой конкретной локальной точке совершаются в зоне ближайшего развития этой точки, но сеть, поле этих трансформаций созвучно резонирует с некоей достаточно мощной философско-религиозной идеей или идеологией.

Мы с чем-то входим в XXI век. С чем?

Здесь я опять подвожу предварительную черту, потому что дальше я поменяю режим рассуждения и буду говорить совсем о другом. Лейтмотивом этого второго рассуждения будет вопрос: «с чем войдем в XXI век?» или «с чем входим в XXI век?» Именно: с чем входим. Потому что «с чем войдем?» — звучит как-то далеко, а вот «с чем входим?» — в самый раз…

Я буду опираться на размышления нескольких людей, с которыми довольно плотно сотрудничаю. Я их назову. Одного из них зовут Сергей Чернышёв. Это проект «Иное». Это первый директор Русского института и человек, который вместе с Глебом Павловским не так давно выпустил работу, которая называется «Русское самоопределение». Второй человек — это Ефим Островский. Это достаточно профессиональный имиджмейкер и идеолог политических движений, человек, который недавно подготовил стратегический доклад, который называется «Реванш. Ответный удар сквозь виртуальное пространство. Почему бы и нет?» И третий человек — это Александр Неклесса, который недавно выпустил книгу, которая называется «Россия в новой системе геоэкономических координат».

Если очень грубо формулировать размышления этих очень разных людей в плане вопроса о сущности культурной политики, то эта деятельность, то есть деятельность культурного политика, сопоставляется с двумя другими видами и типами деятельности. С деятельностью предпринимателя и с деятельностью управленца.

При этом Чернышёв предложил модель, которая мне не очень нравится, но она эвристична, и поэтому я её введу с тем, чтобы пояснить на ней логику рассуждения. Он утверждает, что за обозримое время человечество прошло три основных этапа. Первый из них называется доиндустриальным, или этапом натурального хозяйства. Случайно Элвин Тоффлер пишет, что тогда работали и были распространены простейшие коммуникационные техники — устная речь, или «из уст в уши», в небольшом кругу, в соседстве.

Затем второй этап, который можно условно охарактеризовать, как этап торгово-экономического освоения территории.

И, наконец, третий этап — этап производственно-технической экспансии, или собственно, индустриального хозяйства и индустриальной цивилизации.

Здесь очень любопытно фиксируется, что мы, мы — в смысле человечество, фактически вышли на границы всей доступной Ойкумены. Конечно, можно ещё лететь в космос, но в общем земной шар стал глобально доступен во всех смыслах: и в ресурсном, и в информационном, и в человеческом. Не случайно Фрэнсис Фукояма говорит о конце истории, потому что, условно говоря, если мы все освоили экстенсивно, и построили некую эффективную форму организации, последнюю, вобравшую в себя всё, что работало на предыдущих шагах, то, действительно, история закончилась, дальше двигаться некуда.

Чернышёв задаёт вопрос, и сам на него отвечает. А именно: можно ли двигаться обратно? Переводя экстенсивную форму освоения в интенсивную. И отвечает на него положительно. Он утверждает, что с какого-то момента, по всей видимости с конца 1930-х годов, может быть 1920-х годов, поменялся знак процессов освоения Ойкумены, с экстенсивного на интенсивное освоение и, соответственно, мы прошли эту первую фазу обратного освоения или проходим её сейчас. Именно она называется постиндустриальной. И героем этого этапа является предприниматель.

Это кто — предприниматель? Предприниматель это тот, кто превращает индустриальную формацию со всем её материалом в предмет искусственно-технического конструирования и создания новых и, соответственно, разборки старых производств. Или иначе. Это тот, кто превращает производственно-техническую, индустриальную среду в предмет своей деятельности.

Но если мы возьмём вот этот шаг обратного интенсивного освоения или второй истории, или «зазеркальной» истории, то можно придумать ещё, как минимум, два этапа.

Первый будет заключаться в том, что кроме производственно-технической компоненты мирового развития нужно ещё превратить в предмет деятельности, условно говоря, всю материальную часть человечества. И героем этой интенсификации является управленец в духе очень плохого, но, опять же, указывающего на феномен термина Гелбрайта о «техноструктуре».

То есть предприниматель этого сделать уже не может, это выходит за границы его возможностей. Это могут сделать только крупные корпорации, при этом понимаемые не как фирмы, не только как ТНК, но как, например, государства, в духе известных философских размышлений итальянских и немецких философов начала ХХ века… Корпоративное государство или государство как корпорация. При этом управленцы превращают в предмет своей деятельности и предпринимателей тоже. И в этом плане если базовой идеологией первого этапа интенсификации является либерализм, именно потому что предпринимателю надо дать в руки идеологию, позволяющую ему разрушать и строить новые комбинации существующих производственно-технических объектов, идеологией второго шага является государственный корпоративизм.

Я не употребляю некоторых известных из истории терминов, потому что вы знаете, что одна из центральных идей фашизма — это идея «корпоративного государства». При этом вместо развитой либеральной идеологии на повестку дня снова выходит идеология управления и связанные с этим геоэкономики и геополитики. Корпоративизм — это создание управленческих сетей, конкуренция крупных корпораций, корпоративное перерождение государства или превращение государств в корпорации наряду с ТНК. Дальше берите Тоффлера, Хантингтона и читайте, что они интуичат по поводу корпоративной фазы исторического развития. Они угадывают очертания следующего шага и говорят: «Да, это, наверное, уже не постиндустриализм, хотя, с другой стороны, последняя стадия постиндустриализма. Очень похоже».

В чём смысл идеи Тоффлера, изложенной в книге «Смена власти»? Он утверждает, что развитие масс-медиа привело к тому, что отдельный предприниматель перестал быть субъектом. Поскольку не мог обеспечить продажу своего продукта. Для того чтобы продать продукт, ему пришлось выйти на массовое управление потребителем, а этого он не мог сделать, оставаясь предпринимателем. Но мог, как член мафии, корпорации, клана. Он должен был «продать душу»… Помните известный анекдот про то, как черт предлагает «новому русскому» продать душу. Говорит ему:

— За душу получишь вагон алюминия на границе.

— Не кинут.

И так далее. «Новый русский» получает все ответы и говорит: «Согласен». Но когда сделка состоялась, спрашивает: «Слушай, а в чём наколка-то то была?»

Так что же происходит? Предприниматель «продаёт душу» корпорации, которая за это обеспечивает ему продажу продукта. Но каким образом? Под высоким давлением. А именно каким? Когда начинается контроль и захват рынков сбыта. А контроль этот может быть только корпоративным, он не может быть со стороны индивидуального предприятия или некоей предпринимательской фирмы. А дальше -логика. Масс-медиа начинают работать на эту задачу. На задачу прежде всего массовых, а потом поверх этого экземлефицированных, но постоянно воспроизводящихся продаж. Задачу организации связанного с этим политического поведения, индивидуального выбора, образования… И пошло-поехало.

Из эпохи в эпоху. Мост языка

В такой ситуации любой, кто бы он ни был, работающий с культурной политикой, вынужден говорить не своим языком. И если сегодня предформы культурной политики вынуждены говорить чужим языком, то. следовательно, те слова, которые они говорят, и те энергии, которые они стягивают, — это совсем не те энергии, которые могла бы и должна была бы с точки зрения определённых религиозно-философских оснований стягивать или «будить» культурная политика.

Отсюда — двойственная позиция практически всех, кто размышляет об этом предмете. Потому что, с одной стороны, мы говорим о том, что этот инструментарий очень быстро развился, открыл новые возможности, создал пространства, где поменялся характер экономической деятельности, предпринимательства и политики. А с другой стороны — это страшно разрушительная штука. Точно так же, как она создаёт некие сущности, она создаёт и ложные энергии. Говорят, что когда родилось книгопечатание, тоже было много проблем. Говорили, что люди разучатся писать. А разучившись писать — не смогут выражать свои мысли: разучатся и говорить, и думать, и так далее… Так, по-моему, и произошло. И ничего. Живем как-то.

Некогда корпоративность имела многокорневой характер. Была корпоративность групп предпринимателей, которые технологизируя потребление, чтобы продавать товары, создали транснациональные корпорации. Раз.

Была корпоративность государств, проигравших экономическое соревнование и желающих перепрыгнуть фазу и этап. Два.

При этом стратегии были разные, потому что Германия и СССР решили быстро сами пройти индустриальный этап. Они проиграли. А Япония пришла к выводу, что им не нужно быстро самим проходить индустриальный этап, а нужно заимствовать технико-технологические компоненты и начать осуществлять фактически постиндустриальный прорыв. Через что? Через технологизацию мирового потребления. Отсюда — экспортная стратегия, в отличие от внутренней стратегии Германии и СССР, вынудившей их развивать военно-промышленный комплекс. В этом смысле ВПК есть прямой ответ на автаркную хозяйственно-индустриальную стратегию и продолжение корпоративизма. Армия — та же корпорация, просто другая её сторона. Сегодня корпоративизм решает другие задачи. В этом смысле техноструктура, которую описывает Гелбрайт, это совсем другое. Это политический контроль над постиндустриальными процессами, охватывающий разные регионы.

Но есть третий шаг, третья фаза, третий этап истории. Если пытаться выделять его ядро, то можно сказать, что это эпоха культурной политики.

Культурная политика. Другая эра

Это эпоха оппозиции предпринимательству, с одной стороны, и управлению — с другой. Геополитике и некоему миксу политических идей под названием «либерализм». Можно было бы в духе старых идей назвать это идеократией, апеллируя не столько к хозяйственному портрету доиндустриальных формаций, сколько к их специфическим формам воспроизводства, связанным с религией, идеологией, мифом. Я могу описать и предмет, и инструментарий культурной политики, но только противопоставляя эту позицию другим деятельностным позициям. Мне очень трудно. Но я буду обсуждать её предмет и инструментарий.

Я могу говорить только о том, что уже сложилось в большей или меньшей степени. Поэтому в той мере, в какой мы только входим в эпоху культурной политики, трудно говорить о ней в языке предмета и инструментария. Ибо можно попасть в ту же ловушку, в которую попал Маркс, когда принял пролетариат за негативный класс по Гегелю, а потом прошло 30 лет и оказалось, что пролетариата, описанного Энгельсом в известной книге «О положении фабрично-заводских рабочих…» — нет. И — все.

Если мы начнём сейчас описывать культурную политику, у нас получится проекция перехода от предпринимательского, или постиндустриального этапа, к этапу конкуренции крупных корпораций. И инструментарий культурной политики будет заимствован из этой текущей ситуации и в этом смысле будет ложным. Он не будет отражать сущности культурной политики, а будет свидетельствовать о её положении в том реальном контексте, место в котором она сегодня вынуждена занимать.

Но уже сейчас, глядя на эту схему, можно сказать по крайней мере две важных вещи.

Контекст перехода

Первое, что мы имеем, — феномен сосуществования. Об этом — подробнее. Развитие есть всегда сосуществование одновременно прошлого, настоящего и будущего. Причём в их структурных состояниях. Например, у шизофреника есть одновременно выздоровление и смерть в его актуальном структурном состоянии. Точно так же у ребёнка всегда есть будущее состояние, к которому он может перейти, и некое прошлое, к которому он может вернуться. Это зависит от многих факторов, и, грубо говоря — мы всегда вынуждены брать в любом объекте, который полагаем развивающимся, как минимум три разных состояния. Мы всегда можем видеть в процессе развития деградацию одновременно с развитием и следующим шагом. Они сосуществуют как равнореальные возможности.

Поэтому если представить себе, что мир интенсивно осваивает производственно-техническую индустриальную фазу своего развития и создаёт то, что условно называется постиндустриализмом (потому что вы прекрасно понимаете, что в термине «постиндустриализм» нету содержания. «Пост»? «Пост». «Пост»! И все. «Пост» — потому что он после идёт). А в чём его собственное содержание? Оно в превращении индустриализма в предмет, то есть в рефлексии над индустриальной формацией. Но не просто в рефлексии, а в рефлексии той, что делает элемент индустриальной формации «мозаикой» или «конструктором» в работе некоего нового субъекта. Назовём его предпринимателем. В этом плане некоторые страны уже прошли этап постиндустриализма. А некоторые лишь входят в индустриальную формацию. Они — движутся… Одни движутся вперёд, а другие уже дошли и вернулись назад. И вот и те, и другие «встретились».

А что же Россия?

Такой вопрос я задаю, забегая вперед: а что же Россия?

В России произошла индустриализация или нет? Мы что, прошли только часть пути индустриализации, а теперь нам нужно идти до границы, то есть — достраивать индустриальную структуру, потом вводить предпринимательство (потому что предпринимательство на пустом месте — на недоиндустриальном фундаменте — не вырастает, превращается фактически в ту самую торгово-посредническую деятельность, у которой нет деятельностного базиса), а потом возвращаться и интенсивно осваивать все элементы постиндустриальной организации? И всё это чтобы что? Чтобы прийти в точку встречи.

Но что интересно! Мы, выходит, проигрываем по отношению к тем, кто был на доиндустриальной фазе, например, Китай, и теперь, не проделывая всей этой исторической линии, просто делает маленький шажочек и оказывается в той самой точке? Не странно ли, а? Он оказывается в одной точке, например, с Соединёнными Штатами! За счёт чего? За счёт других технологий рефлексии.

Это другая предметная сторона того же вопроса о культурной политике. Можно его задать так: возможна ли машина времени? Можно ли оказаться на директриссе интенсивного освоения, перепрыгнув этап? Кстати, любопытно: слегка оглянувшись в историю, мы увидим, что конфликт начала XX века — конфликт между предпринимательством и управлением в имперской России, а потом в бывшем Советском Союзе, был решён в пользу управления, за счёт уничтожения предпринимательства. Это хитрый сюжет, требующий подробного и осторожного размышления.

Какой возникал тип управления? Какой тип корпоративности создавался, был создан, а потом разрушен? Что от него осталось? И осталось ли что-нибудь?

Но культурный политик, утверждаю я, точно так же противостоит управленцу, как и предпринимателю, противостоит типодеятельностно и в этом смысле ценностно, потому что культурный политик — это герой из пост-пост-постиндустриальной формации.

Любая задачка на встречу двух поездов решается пространственно-геометрически. Ставим точку. Поставили точку и считаем значения. Но решение получим, если точка стоит на некоей прямой. Так же и здесь. Что делает культурный политик? Культурный политик говорит бывшему предпринимателю: «Слушай, а чего это тебя занесло в администрацию президента?» или «Чего это ты банком руководил, а теперь вдруг зам. главы администрации области?»

Почему будучи по содержанию своей деятельности предпринимателем, ты становишься по форме деятельности бюрократом — членом административно-бюрократической корпорации? И, обратите внимание, этот вопрос может задать только некто третий. Потому что сам предприниматель не фиксирует этой смены. Он себе объясняет, что делает это для того, чтобы своему банку помогать или ещё что-нибудь выдумывает…

Это — чисто гелбрайтовская схема, когда бизнес перестаёт быть предпринимательством, а становится политикой корпорации, например, государственной. Вот по отношению к этим субъектам самоопределяется культурный политик.

Но сейчас более важно зафиксировать три этапа интенсификации. И указать, что все три сосуществуют одновременно вокруг нас. В этом смысле можно быть современным, оставаясь предпринимателем, хотя не везде эта позиция востребована и не везде она может быть реализована. Она востребована там, где она задаёт фронт движения — прежде всего в странах и регионах (правильнее — регионах, потому что границы регионов не совпадают с административными границами стран), где индустриализм органично перерастает в постиндустриализм, и при этом перерастает именно благодаря предпринимательской прослойке. Но уже видны границы этих возможностей, и этого типа деятельности, и этой фазы развития, хотя она ещё будет продолжаться 30, 40, 50 лет.

И там, где его границы видны и обозначены, начинается перерождение. Но оно идёт даже и там, где ещё не пройдёт этот этап. В этом смысле идея государства как корпорации и связанное с этим развитие управления и государственного капитализма, как своеобразной политэкономической проекции была в некоторых странах и группах ответом и на проигрыш в Первой мировой войне, потому что стало ясно, что догнать победителей они не могут и нужно создать новую субъектность, которая бы стала для них «машиной времени».

Германия, Италия, Япония и СССР создавали эту «машину времени» одновременно, хотя и несколько разными путями. У японцев эта стратегия оказалась удачной. Они умудрились быстро пройти индустриальную стадию. Но у кого-то она оказалась не очень удачной или совсем неудачной. Или просто не то создавали.

Промежуточный итог

Итак, до сей поры нами обсуждались, как минимум, три сюжета.

Первый: модель перехода от экстенсивного к интенсивному освоению ресурсов Земли, как совокупности ресурсов.

Второй: категория развития с её логикой.

Третий: три позиции. Позиция предпринимателя. Позиция управленца. Позиция культурного политика. Позиции главных героев трёх новых формаций, одну из которых мы знаем — это формация постиндустриальная, которая на наших глазах складывается в развитых индустриальных странах, формация предпринимательства и рефлексии по поводу производственно-технических и технологических достижений индустриализма.

Вторая — формация, условно названная в этом рассуждении корпоративизмом.

И третья — формация, названная идеократией.

Вторая и третья — это два разных будущих. Причём одно — близкое, а другое — отдалённое. Что такое «отдалённое будущее»? По моим оценкам, это сто — сто двадцать лет. Вот такой шаг. Впрочем, может быть, больше.

Вторая лекция

Введение

Но в чём же предмет культурного политика? В чём предмет его мышления и деятельности? И каковы его инструменты. Впрочем, для начала — некоторое отступление.

Во время беседы со слушателями после первой лекции прозвучала такая реплика: «Культурная политика, это что — значит взять музыкальный колледж и закрыть?» За этим вопросом стоит вполне определённое понимание культуры. Я бы охарактеризовал его как материальную трактовку культуры. Это наследие первых описательных исследований. Героем одного них был Тейлор, который в конце XIX века предпринял длительные поездки по Африке и Азии, Ближнему Востоку, частично захватил Америку, для того чтобы описать материальную часть неких этно-культурных общностей — черепки, утварь, обряды, ритуалы, песни…

От него нам в наследство досталась материально-морфологическая трактовка культуры как некоего перечня не очень понятных в своей функциональной нагрузке материальных организованностей деятельности. И совершенно не ясно, почему что-то относят к культуре, понимаемой так, а что-то из неё исключают. Пока некая этно-культурная общность живёт и функционирует, мы как-то умудряемся проводить эту границу, но как только общность по тем или иным причинам сходит с исторической арены, выясняется, что разделить социальное и культурное невозможно. В этом смысле всё можно назвать культурой.

Вместе с тем есть, как минимум, два очень существенных противопоставления, которые достались нам ещё из ранней философии и самых первых европейских философских размышлений. Первое из них противопоставляет культуру «натуре» (природе), а второе — цивилизации.

В этом плане, и впрямь, культура, как нечто искусственное, противостоит природе, как естественному. Культурные образования не имеют собственных естественных механизмов воспроизводства, как в этом плане писал один из софистов: «Из скамейки дерево уже не вырастет».

С другой стороны, культура всегда понималась как особая организация чего-то, что в своей основе, своей истории может быть естественным. Но такая организация, которая превращает её в нечто иное. Например — агрокультура, культура сельского хозяйства.

Агротехнологии позволяют выращивать на неплодородных почвах то, что никогда бы в естественном плане там не выросло. Они берут естественные возможности земли с её плодородием или, наоборот, с отсутствием оного, и делают нечто, что превращает одно в другое — естественное в искусственное. При этом искусственное по своим качествам оказывается лучше естественного.

Вторая позиция не менее сложная. Наверное, не случайно её породил именно Рим, потому что средой для её возникновения была именно имперская ситуация.

Римляне, приходившие на новые территории и приносившие местным жителям всяческие блага, например, водообеспечение и канализацию, новую организацию армии и территориальной администрации, более эффективную систему торговли и использования ресурсов, вдруг выяснили странную вещь. А именно, что эти самые покорённые народы, причём не всегда покорённые по крови, а часто просто перешедшие под протекторат Рима, не принимают того, что им «приносят». Они не принимают этого, ориентируясь на странные, с точки зрения римлян, причины. Например, отказываются от канализации, почему-то прикрываясь традициями предков.

Этот момент неприятия того, что впоследствие получило название цивилизации, ради традиций и заветов предков, стал основанием второго противопоставления — культуры и цивилизации. И этот сложный комплекс идей: с одной стороны — оппозиция природы и культуры, а с другой — оппозиция цивилизации и культуры, достаточно долго путешествовал в европейской истории, иногда выдвигаясь на передний план, как в эпоху Возрождения, иногда отходя назад, как в Новое время. Но к концу XIX века это поле проблем, парадоксов и противоречий было дополнено тем, с чего я начал, а именно различием функциональной и морфологической трактовок.

Тейлор и его последователи трактовали культуру как совокупность материальных организованностей нашей деятельности, а ряд функционалистов, и прежде всего структурные антропологи и социологи типа Бронислава Малиновского, Брауна и некоторых социологов Чикагской школы, стали трактовать культуру функционально, утверждая, что культурой является всё то, что нормирует наше поведение и деятельность. Грубо говоря, культура есть совокупность актуальных норм, на которые мы ориентируемся в процессах поведения и деятельности. Но при такой функциональной трактовке сразу становится непонятным: а есть ли какие-то собственные закономерности, которые делают некое морфологическое образование нормой.

Норма и не-норма?

Почему один киноактёр становится образцом для подражания и в этом смысле — культурной нормой, знаком, а другой таковыми не является и не становится? Есть ли какая-нибудь внутренняя причина, по которой те или иные материально-морфологические образования нашей деятельности выполняют нормативные функции, а другие не выполняют? Что делает нечто — нормой? Сама по себе материальная природа этого образования никогда не скажет нам, будет это нормой или не будет. Даже очень похожие по своей материальной природе образования деятельности, одни — становятся нормами и, стало быть, — культурой по функции, а другие не становятся.

Проблема Тейлора понятна. Когда он отрывал черепки, находил описание обрядов, ритуалов или письмена, он не знал: было ли это культурой. Выполняло ли это нормативную функцию в том обществе. А ответить на этот вопрос, глядя на саму морфологию культуры, нельзя. И когда начались первые попытки исследовать культуру, стали исследовать — что? Функцию. Какую? Быть нормой. И выяснилось, что эту функцию невозможно ухватить как некий стабильный объект.

Что значит, например, исследовать культуру современной молодёжи? Или ещё проще: что значит исследовать культуру молодёжных групп? Если я нахожусь во внешней позиции, описываю социальную группу и фиксирую, что ездят они на мотоциклах, носят кожаную одежду, цепи, и ещё что-то, то при этом я не описываю никакой культуры. Поскольку описываю внешне отличные материальные признаки чужого поведения. Оно для меня чужое, непонятное, я никогда не занимаю позицию, включённую в эту группу и, значит, это для меня культурой не является. Она же моё поведение не нормирует, а следовательно я не могу описать это как культуру.

Если же я вхожу внутрь этой группы, как многие исследователи, особенно помешанные на феноменологическом подходе и начинаю вести включённое наблюдение, сам становясь членом культурной группы и мои действия начинают реально нормироваться тем же, чем нормируется поведение этих людей, то я теряю исследовательскую позицию. Я больше не могу об этом говорить из внешней позиции, для меня это перестаёт быть объектом исследования, а становится нормой, и, следовательно, я уже ничего не могу утверждать про это, кроме как сам демонстрировать некие образцы поведения, характерные для этой социальной группы.

И вот к 1960-м годам весь огромный набор парадоксов и проблем стал головоломкой для всех социально-гуманитарных дисциплин и философии, и вообще мы перестали понимать, что мы говорим, когда говорим о культуре. В каком смысле мы говорим о культуре? Что культура — это «дома культуры», что ли? Или музыкальный колледж? Или что?

Из этого вытекает любопытный момент. Когда мы говорим «культурная политика», то узнаем, что может быть, как минимум, четыре разных трактовки этого термина.

Четыре трактовки одного термина

Первая достаточно широко распространена и является ведущей в европейских бюрократических структурах: культурная политика — это политика, которая проводится по отношению к тем или иным морфологически трактуемым зонам культурной деятельности.

Например: это политика в области театра, музыки, кинематографа, живописи, прикладного искусства, народного творчества. Вот есть разрезанная на морфологические куски культура как производство неких продуктов, про которые считается, что они — культура.

Мы не уверены, конечно, но так принято.

А по отношению к этим областям есть некая политика. Она может заключаться в том, что некое направление так понимаемой культуры развивается, а какое-то — не развивается; какое-то — больше финансируется, какое-то — меньше; где-то поддерживают театр, а где-то поддерживают художников; где-то проводят фестивали, а где-то их не проводят. Вот что такое культурная политика в этой трактовке.

Второе понимание, второй смысл совершенно другие.

Здесь под культурной политикой понимается культура самой политики — культура политической деятельности. Как говорят: «Политика должна быть культурной». В каком смысле? То есть она должна обладать собственной культурой. Политик не должен бросаться или, наоборот, должен бросаться стаканами.

Говорят: «Вот это — хорошая, культурная политика, в смысле: обладающая набором культурных норм. Ну, а вот это — бескультурная, плохая. Здесь вот эти вот не портили эстетического вида города ради предвыборной кампании, а вот здесь вот те завесили своим портретом все столбы, и хотя прошло уже полгода, они так и висят…»

При этом понятно, что сама культурная нормировка политической деятельности меняется. Она разная в демократическом обществе и в авторитарном. В разных демократических государствах она тоже разная, в зависимости от устройства политической системы. Это сложная совокупность истории, социальных институтов, культурных оболочек этих институтов и обычной, обыденной поведенческой культуры.

Третье понимание. Культурная политика — это то, что превращает культуру, культурные нормы в предмет своего искусственно-технического действия.

Культура становится предметом, во-первых, рефлексии, а во-вторых, искусственно-технического конструирования. Мы начинаем создавать нормы, внедрять их в те или иные социальные группы, или превращать эти группы в носителей новых норм. В этом смысле культурная политика — это своеобразная инженерия культуры, или культуртехника, как иногда говорят.

В Италии в тот момент, когда итальянцы решили, что они будут прорываться на европейские рынки через нетрадиционные направления, связанные прежде всего с дизайном, проектированием и высокой модой, они создали такую специальность в своих высших учебных заведениях, которая называлась «операторы культуры». Можно сказать, что сегодня не существует, например, лёгкой промышленности вне культуртехники, потому что сначала имиджмейкеры и шоу-бизнесмены проектируют «моду», создают новые наборы культурных норм — нормируют бытовое поведение. Тип одежды — это элемент этого поведения. И именно в этой связи организуется и реорганизуется производство ткани, одежды и конкретно уникальных экземпляров брюк.

Такова третья трактовка культурной политики как конструирования новых групп норм, то есть культуры как функции.

И, наконец, четвёртое понимание.

Оно заключается в том, что культурные цели или цели создания и развития культуры становятся смыслом и задачей политической деятельности. То есть культура трактуется как смысл и цель политики. И в этом плане мы перестаём говорить об экономической политике, о социальной политике или ещё какой-либо политике, а начинаем говорить о культурной политике в том смысле, что твёрдо знаем: вся политика проводится для культуры, ради культуры и в связи с культурой, культура есть рамка, смысл и цель политической деятельности, а всё остальное — средство.

Итак, целью политики является не «цивилизация», а «культура». И если вы хотите где-либо провести реформы, то думайте не о «цивилизации». Понятно: паровозы должны ездить, дороги должны быть отремонтированы, телефоны должны звонить — это все элементы цивилизационной инфраструктуры. Но медитировать надо про другое. Смыслом и целью политики является не то, чтобы некая страна стала столь же цивилизационно обустроенной, как другие. Это — само собой. А чтобы она осталась источником развития определённых культурных норм и создания новых культурных норм, и развития культуры.

Ещё раз повторяю: культура трактуется как смысл и цель политики, а не как предмет её деятельности.

Помните третье определение «культурной политики»? Но его смысл слишком близок к манипулированию. Да, мы берём культурные нормы. Да, вот мы такие мощные, что можем превратить культуру в предмет манипулирования. Да, наши средства это позволяют, мы даже можем у какого-нибудь небольшого народа, где нет языка, а значит нет и культуры устойчивой, создать культуру… Более того, мы можем превратить этнос в нацию, на это понадобится лет сто, но мы можем это сделать, наши средства позволяют это сделать, мы так изощрены, что мы можем производить операции на культурных нормах, они сложней, чем операции на сердце, и тоже вызывают отторжение, но мы можем это делать и делаем.

Cмысл четвёртого определения совершенно другой. Да, конечно, мы можем все это делать, но это лишь средство, а не задача. Сама по себе культуртехника не является смыслом и целью.

Смысл и цель — развитие культуры. Если для этого нужна культуртехника, то мы будем и её применять, но мы твёрдо должны понимать, что это делается ради … Чего? Ради того, чтобы культура развивалась.

Итак, смыслом и целью политики является культура. Но что это значит? Что нечто становится смыслом чего-то другого? Это значит, что осмысленность некоей сферы (а политика — это тотальная сфера) задаётся чем-то, причём чем-то, что является функцией, а не содержанием. Мы же привыкли, что смысл обладает определённым содержанием. Об этом можно сказать иначе…

У нас была занятная беседа вокруг проблемы религиозности или религиозного самоопределения. Понимаете, нужно попробовать поразмышлять над тем, что есть идея Бога. Потому что, обратите внимание, идея Бога есть идея функциональная, конфессий много и содержаний, которые вложены в эту идею, много разных. История есть в какой-то степени смена содержания этой идеи, но функциональная основа сохраняется сама по себе, вне зависимости от того, что разные люди вкладывают в неё разное содержание.

Теперь заметьте, что эта функциональная идея и есть смысл: для кого-то жизни, для кого-то профессиональной деятельности, для кого-то истории.

Поэтому я не случайно говорил о религиозной философии и о том, что культурная политика есть будущее. Она, если хотите, по специфике мыслительного усилия, которое нужно делать, есть своеобразный множественный аналог религиозного самоопределения.

Вы говорите: «Не очень понятно»? Да, конечно, не очень понятно.

Что такое разум? Разум есть связка чистого мышления и коммуникации. Сами формы организации коммуникации есть рассудок, в традиционном понимании. Воля есть связка мышления с мыследействием. Воля есть употребление. Что значит употребить мыследеятельность или мыслекоммуникацию в мыследеятельности? Это существенный вопрос, но для мыследеятельности нет этой проблемы. Для меня разум есть одновременно воля. Я ведь могу вас принудить словом действовать, а следовательно, для меня не просто как адепта, доктринера, а как практика мыследеятельностного подхода этот переход достаточно прост.

Итак, вернёмся к четвёртому смыслу термина «культурная политика». Это политика.

Культурная политика как политика

И в этом плане можно сказать, что это организация интерсубъективности, ибо политика как необходимость возникает тогда, когда мы не можем принудить другого человека делать нечто. Там где есть управление, или сила, или власть, опирающаяся на санкции, там политика не нужна, можно достичь цели, не выходя в политическое пространство. А вот там, где есть несколько субъектов, которые одновременно претендуют на управление одним и тем же и имеют одинаковые основания… Или там, где есть некто, кто не подчиняется по тем или иным причинам, мы вынуждены выходить в коммуникацию, вступать в отношения другого уровня рефлексивной сложности. Там мы вынуждены строить коммуникацию по поводу управления или будущей деятельности.

В этом смысле интерсубъективные отношения, в принципе, политичны. И вот эта совокупность политических отношений, не только в европейской, но фактически и во всей мировой культуре или в разных культурах, — ведущая часть отношений. Эта совокупность отношений становится или обретает смысл через идею культуры, то есть через развитие нормативной функции и соответствующих нормативных систем. Через, например, такую, как право.

Работая в философском пространстве, Карл Маркс не смог проанализировать всей совокупности функциональных отношений. Ведь любой закон есть чистая функция или набор функций, что ещё сложнее. И Маркс автоматически вынужден был выйти к проблеме нормативных функций разных образований деятельности. И тут выяснилось, что гегелевская логика не срабатывает, поскольку в ней проблематика функционального и морфологического недоделана. И когда Маркс попытался наложить гегелевскую диалектику, например, на предмет права, произошёл разрыв, после чего он решил заняться чем-то попроще. Этим «чем-то попроще» стала экономика. Почему? Не потому, что в экономической или хозяйственной деятельности нет норм. Есть, конечно. Более того, хозяйство — это во многом культура, и более того — хозяйственная деятельность это во многом определённый класс этических проблем. Это раздел этики, а не техники и не экономики. И значит та экономика, которая сводится просто к технологии и тем более к знаково-семиотической инженерии, никогда не ассимилирует и не освоит проблем хозяйства, потому что нельзя понять этическую реальность, используя технические средства.

И Маркс это понимал. Но зато в этой области существовал пласт процессов, которые могли трактоваться материально-морфологически, а не функционально. Они-то и стали предметом первого, второго и части третьего тома «Капитала». В его планах была и более сложная вещь, потому что понятно, что при переходе от национального хозяйства к межнациональной кооперации, мировому хозяйству все материальные основания летят. Но, как известно, эти тома были не написаны, и нам в наследство осталось описание некоторых материально-морфологических аспектов раннего капитализма и тенденций капиталистического хозяйства. Георг Лукач пытался переинтерпретировать эту ситуацию и выдвинул гипотезу, что Маркс занялся этим предметом именно потому, что в отличие от очень локально действующих структур норм при, казалось бы, тотальности права…

Здесь нужна краткая преамбула. Право тотально потому, что оно опирается на локальные структуры норм, которые являются более жёсткими, чем сама правовая нормировка. Мы с вами не потому не делаем чего-то, что об этом гласит норма общего права, а потому, что являемся педагогами, или родителями, или государственными чиновниками и следуем в своей конкретной деятельности нормам гораздо более жёстким и дробным и только потому, что существует поле таких локальных нормировок. Потому существует право как надстройка.

Не генезис, а реализационная структура. Генезис идёт из разных мест. В деятельности всегда существует полигенез. Но не действует никакая норма общего права, если под ней нет опоры другой нормы, фактически культурной или социокультурной, этнической, профессиональной, семейной или какой-то другой. Поэтому превратить право и нормативное поле в предмет исследования чрезвычайно трудно.

Так вот Лукач утверждает, что Маркс обратился к экономике потому, что именно экономика, с его точки зрения (а что значит «экономика»? Определённая совокупность знаковых средств нашей деятельности), является общим для всего человечества. То есть он пытался сделать предметом не различия, а общность, и нашёл эту общность в тех семиотических инструментах, которые составляют тело современной экономики. Лукач говорит: «В этом была гениальность Маркса, потому что он двигался не к различиям, а к общности человечества».

Кстати, в этом плане он был прямым наследником ранней новоевропейской традиции, в частности, трактовки Гердером культуры. Иоганн Гердер утверждал, что культура есть содержание всеобщей истории человечества, то есть культура есть то общее, что превращает человечество в человечество или отдельных людей в членов человечества. Он считал, что будет существовать когда-нибудь единая культура. И этот постулат единства и методологического и онтологического монизма прямую наследовался немецкой классической философией. И Марксом тоже. Но получал иную предметную трактовку. И никакие либералы ничего не сказали сверх, что уже сказано в постановке марксова вопроса.

Когда Фукуяма говорит о конце истории и когда ряд философов экономики утверждают, что рынок и экономическая семиотика становятся тем общим полем, в котором живут все, независимо от того, в каких культурах они родились и каким нормам они следуют, то они в своей логике рассуждения продолжают гегельянство и марксизм.

Но теперь сама семиотическая инженерия стала другой. Поэтому давайте жёстко зафиксируем, что и идея культуры, и идея экономики в том плане, в каком я её характеризовал, претендуют на то, чтобы сделать объяснимыми и соразмеримыми деятельность и поведение совершенно разных групп людей, но при этом внутри одной трактовки заложена проблема, состоящая в том, что культура, являясь механизмом интеграции, также является и механизмом дифференциации и различий. Скажем, вы -представитель одной культуры, а я — другой. Вы говорите на одном языке, я говорю на другом языке, у вас один культ предков, у меня совершенно другой, и, обратите внимание, у вас одна конфессия, а у меня другая, и конфессии сами становятся лишь культурными операторами и элементами, именно поэтому я вспомнил сегодня Ницше.

В этом смысле Фридрих Ницше был культурологом.

Ницше протрактовал конфессиональную принадлежность как элемент поля культурных различий. Но точно так же по отношению к этой интегративной функции экономики существует дифференциация хозяйств, и вести экономику в Тюмени и в Кувейте одинаковым образом бессмысленно, хотя бы потому, что в одном месте тепло, а в другом — холодно. И начиная с того момента, когда мы забываем, что в Тюмени холодно и что там не Кувейт, можно вообще массу всего наинтегрировать. Но может выйти так, что там больше уже хозяйствовать будет нельзя. И вот это наложение целостного проекта или интегративного проекта в современной экономике, как общего пространства соизмерения и взвешивания всего на свете, как будто это является элементами одного и того же и вообще соизмеримо, и реальной дезинтеграции, дифференциации хозяйственных укладов, связанных с географическими предпосылками, историей, культурой, в смысле агрокультуры или культуры хозяйствования и так далее, это также внутренний проблемный момент этой концепции.

При этом культурная и экономическая парадигмы соревнуются друг с другом. Одни считают, что экономика это базис, а другие считают, что культура это базис. Одни считают, что смыслом политики является экономика и в этом плане Ленин не марксист, ну или — странный марксист, сверхмарксист, потому что у Маркса было сомнение.

Другие же считают, что основанием является культура и она же является смыслом политики. И обе эти трактовки восходят к той самой римской проблеме! Культура или цивилизация?

Цивилизация или культура?

Очень грубо можно сказать, что современная экономика — это и есть современный цивилизационный механизм.

Но что же является смыслом политики? Для римлянина нет проблемы. Как нет сегодня проблемы для Соединённых Штатов. Для них ясно, что смыслом политики является цивилизация. Ну в конце концов, ну почему же люди так хотят жить без канализации, и почему люди, желая жить без канализации, вспоминают Ленина, Сталина и ходят с красными флагами? В Соединённых Штатах Америки понять этого не могут. Так вы поймите, что они этого не понимают! Тогда вы станете сильнее их. Поймите, что у них это не укладывается просто в голове: почему надо, размахивая лозунгом, отказываться от канализации, от сидения в теплом туалете.

В той мере, в какой США строят новую империю, они естественно сталкиваются с теми же проблемами, с которыми сталкивалась любая империя, в том числе царская, когда она строилась. Но для тех, кто включён в этот процесс, вся логика выглядит иначе, для них совершенно не очевидно, что цивилизация есть благо.

А теперь поезжайте в Амурскую область и расскажите людям, которые голосуют за коммунистического кандидата, что на самом деле вся проблематика, связанная с экспансией Соединённых Штатов, с давлением на постсоветские страны, с внедрением там определённых сценариев экономического цивилизационного движения — это все логическая оппозиция двух разных культур. Если вы оттуда уедете живой, я буду за вас рад.

Как-то была такая любопытная ситуация — организационно-деятельностная игра с нефтяниками и газовиками. На групповом заседании я им стал говорить, что вот это надо было бы вот так делать, и ещё так и так… А там сидели мужики «от сохи». Один на меня посмотрел и по-доброму сказал: «Знаешь, на трассе мы бы тебя в трубу заварили». Я, честно говоря-то, сразу не понял. Я думал — это у нас логическая оппозиция такая. А потом они вышли перекурить, а я не курю, стою рядом и спрашиваю: «Что значит в трубу заварить?» А он говорит: «Очень просто. Тянут трубу. Газ по ней ещё не пустили, но когда делают секцию, то потом заваривают. Так вот, — говорит, — человека внутрь засовывают и заваривают, а выйти он может только через пролет, если он успеет доползти, пока газ не пустят». Вот такая логическая оппозиция.

Возвращаясь к теме выбора, напомню, что человеческая жизнь, это не что иное, как цепь выборов. При этом в условиях, когда выбрать нельзя. В этой связи, ещё одна любимая история…

В город Лесосибирск, я попал впервые лет 15 назад. Таких городов много. Одна улица. На улице стоят: роддом, ясли, детский сад, школа, ПТУ, завод, потом дом престарелых и кладбище. И теперь мне кто угодно может сказать: вот выбор… Но я даже не знаю, как к этому отнестись. С одной стороны, да, конечно, выбор есть. В любой точке. И паспорта теперь не отбирают, как раньше. И, в общем, можно уехать, а если уехать не на что, то — уйти. В летнее время. А с другой стороны, нет никакого выбора, если ты родился в Лесосибирске и прошёл весь этот путь полностью, то с некоего момента выясняется, что никакого выбора нет. «И ты, Сара, права, и ты, Абрам, прав».

Итак, мы обсудили два пункта, первый из которых касается понятия культуры, а второй — понимания культурной политики. Но обратите внимание на очень важную вещь: когда мы говорим «культурная политика», то слово культура в термине культурная политика это не та культура, которая вне культурной политики. Потому что во всех упомянутых нами четырёх определениях культурной политики мы культуру чуть-чуть сдвигаем как понятие или как смысл, который мы вкладываем в это слово. Это очень важно.

И вновь позволю себе рассказать историю про логический конгресс. Не помню, кто с кем спорил. Возможно, фон Вригт с кем-то. И кто-то ему сказал: «Определите термины в понятии». А он ответил: «Зачем проводить рассуждение, если можно просто определить термины».

Поэтому когда мы говорим о культурной политике в четырёх смыслах, то в каждом из них есть небольшая сдвижечка понятия культуры. Культуры, взятой в оппозиции к цивилизации, культуры, взятой в оппозиции к природе, отношения «функциональное — морфологическое» и трактовок интеграционной — дифференцирующей. И связка будет разной, когда мы говорим: «политика в области культуры»; когда мы говорим: «политическая культура»; когда говорим: «инженерия культуры», и когда говорим: «культурная политика». Эти смыслы-связки будут разными. Поэтому выбирать надо не между логическими оппозициями, а определяться по типу деятельности.

Нужно самоопределиться, а не выбрать между логически равновозможным. А самоопределиться значит — занять место.

И я занимаю место культурного политика, хотя не отрицаю трёх других мест в этой сфере. Вы можете продолжать проводить политику по отношению к традиционно понимаемым культурным институтам. Ради Бога, это сейчас очень нужно. Вы можете заниматься совершенствованием, развитием или исследованием политической культуры на территории любой страны мира. Вы можете заниматься манипуляциями с культурными нормами, чем достаточно благополучно занимаются многие средства массовой информации, которые с одним определённым типом культурных норм манипулировать научились. Ради Бога, это отличная работа, если кто-то делает её профессионально… Но это не то, чем занимаюсь я, и не то, что я вкладываю в смысл культурной политики.

Теперь хотелось бы поговорить о предмете культурной политики и её инструментарии. Но сначала… Мне задавали вопрос: с чем мы туда входим? В XXI век…

Я выделяю семь основных проблемных узлов.

Россия. Канун XXI века. Семь ключевых проблемных узлов

Но при этом я никогда не понимал две вещи. Первое — откуда берётся видение этих проблемных узлов. Потому что многое я нащупал сам, а многое прочёл в книгах, а с чем-то было так: сам про это думал, а потом прочёл и увидел, что и другие про это думают. И все же я никогда не мог понять, из какой позиции рассуждают эти люди. У меня был большой разговор с одним очень известным человеком, который много пишет в этой области в Соединённых Штатах Америки. Я спросил его: «То, что вы описываете, вы в деятельностном подходе с какой позиции описываете?» Он на меня долго смотрел, а потом сказал: «Знаете, Пётр, я получаю в среднем 3 тысячи долларов в час». Я был шокирован…

Так вот, я не воспринимаю вопрос «с чем мы туда входим?» как совсем беспредметный. Но ответ звучит так: я достаточно свободен, чтобы размышлять в том числе и об этом. Я могу позволить себе, поработав один час, месяц размышлять и об этой странности. Хорошо об этом размышлять после того как мы в него вошли, а вот до того… Чтобы размышлять об этом до того, нужно много деятельностного времени, которое не всегда совпадает с физическим.

Я выделяю семь таких основных моментов.

Но все входят с одним и тем же. Это — груз проблем. Вот уж что точно всех интегрирует, так это проблемы. И не всегда их формулировки, потому что в формулировках проблем мы можем расходиться, но в интуиции проблемной ситуации, в ощущении того, что мы сталкиваемся с некоей проблемой, мы очень часто сходимся.

Итак, семь проблемных узлов.

Первая группа проблем — кризис существующих моделей развития. В связи с этим кризисом формирование нескольких новых моделей развития, применяемых к различным регионам, как территориальным, так и экстерриториальным. Возникновение своеобразной предформы глобального рынка моделей развития. Вот в той мере, в какой моделей развития несколько, они начинают конкурировать друг с другом и выставляться на модельный идеологический рынок. И кто-то получает возможность сравнивать и сопоставлять то, что раньше не было сопоставимо, потому что модель была одна, или вообще ни одной не было. То есть они не рефлексировались именно как модели развития, как-то, что можно структурировать и из чего можно выбирать. И именно в связи с этим — резкое повышение мобильности человека. В тот момент, когда мы входим в ситуацию наличия многих моделей развития, резко повышается число валентностей и измерений мобильности человека.

Вторая группа проблем — кризис индустриальной формы организации хозяйства. И в этом плане кризис индустриализма, как хозяйственной перспективы. Переход к новой формации, которую условно называют постиндустриальной. В первой лекции я говорил, почему это название не более чем условность. Попытки технологизировать сферу услуг и сферу управления, то есть превратить управленческую деятельность и сервис в технологии, и возникновение поля конкуренции полюсов роста, которые не совпадают ни с традиционными институтами индустриального общества (фирмами и корпорациями), ни с государствами, взятыми в их административных границах. Не фирмы сегодня являются точками роста. Все эти гиганты — это зоны минимизации убытков.

Я сейчас разрабатываю новый курс для крупных компаний (у нас в основном добывающие компании, но есть и несколько товаропроизводящих), и я пришёл к выводу и на этом построил концепцию, что основной курс, который им нужно читать, — это уменьшение убытков, потому что прибыль они уже давно не получают, прибыль сегодня собрана в определённых точках, которые выведены за рамки этих компаний и представляют собой небольшие группы людей, которые занимаются либо выдумыванием новых технологий, либо управлением.

Мы в этом плане красивый пример, хотя Англия, Франция и США мало чем от нас отличаются… Ну хотя бы тот парень, всё время забываю его имя, который раньше возглавлял табачную фабрику, а теперь занимается санацией компании Xerox… Разве не очень красивый пример?

Третья группа проблем — это кризис государства. Кризис государственности как формы управления и связанный с этим кризис определённой группы государств. Полное изменение концепции суверенитета, когда, во-первых, государство перестаёт быть носителем суверенитета, а во-вторых, понятие суверенитета начинает принципиально меняться, потому что непонятно, к какому объекту оно может быть приделано. Одновременно — необычно быстрый расцвет регионализма. В трёх пониманиях: во-первых, как передача ранее выполнявшихся государством функций на надгосударственный уровень, образование крупных регионов, таких как, например, как Европейское Сообщество или Азиатско-Тихоокеанский регион. Во-вторых, передача функций, которые ранее исполнялись государством, на субгосударственный уровень — на уровень территорий и местных самоуправлений. И в-третьих, появление экстерриториальных субъектов — таких регионов, которые никак не связаны с географической, территориальной целостностью или локальностью, а существуют в виртуальном пространстве, например, регион рок-н-ролла.

Четвёртая группа проблем — это появление новых политических технологий. Попытка технологизировать политику как тип и сферу деятельности. Появление нового класса политических технологий. Интенсивная политизация культурных факторов самого разного рода: этнических, языковых, конфессиональных, просто локальных групп культурных норм; попытка превратить все это в политический предмет, предмет политики. Идет формирование новых подходов или новых методов культурной инженерии на фоне тотального кризиса культурной идентичности. Ситуация, когда mass media превращаются в сверхинженерию культурных норм.

Пятая группа проблем — это распад профессиональной формы организации деятельности как ведущей. Важно, что эта профессиональная форма, сложившаяся в XVI–XVII веках, кристаллизовалась в нескольких основных точках (профессии военного, архитектора, врача, учителя, чуть позже — государственного чиновника). Не так уж их много, но именно профессиональные формы организации деятельности плюс социальные механизмы поддержания этой профессиональной формы организации длительное время составляли каркас всей общественной организации. Устойчивость общества была вызвана именно тем, что между этими профессиональными группами был общественный договор, заключавшийся в том, что они, во-первых, разделяют труд или решение ключевых проблем воспроизводства жизни, а во-вторых, особым образом координируют свою жизнь. Поэтому распад профессиональной формы как таковой одновременно есть распад общественного договора, точнее, его новоевропейского варианта, и одновременно — распад каждой из упомянутых единиц как социальных и социокультурных групп. Знакомый пример: мы сегодня не очень ясно понимаем, кто в нашей стране отвечает за здоровье. Раньше было понятно: врач — это тот, кто производит и диагностику, и лечение, и или вылечивает или нет. А теперь неизвестно кто ведёт эту деятельность от начала до конца. Какой-то суповой набор каких-то странных людей с неизвестной ответственностью и неизвестной квалификацией.

Точно так же совершенно непонятно, кто построил это, в чём мы сейчас живём. Кто отвечает за целое? Прежде считалось, что профессионал это тот, кто отвечал за целое, так или иначе понимаемое в зависимости от этапа развития данной профессии. Архитектор конца XIX века ложился под тем мостом, построенным по его проекту. А теперь кто отвечает за целое? Понять невозможно.

Соответственно этому принципиально меняется рынок труда и формы занятости. Потому что фактически мы полностью вынуждены отказаться от традиционной концепции работы и безработицы, а также занятости. Возникают феномены частичной, неполной занятости, а также «серого» рынка труда и так далее. Но это ещё полбеды, потому мы фактически от продажи рабочего времени, характерной для ХIХ — начала XX века, переходим к формам аренды рабочего времени.

А что это означает? Тот, кто может мультиплицировать своё рабочее время, может стать богатым, а тот, кто не может этого сделать и связан с материальным образованием, а следовательно, с жёсткой включённостью, с невозможностью отделить своё рабочее время от себя и сдать его в аренду несколько раз, тот становится страдательной частью мирового процесса. С этим связан, принципиальный кризис систем подготовки кадров и образования, потому что сегодня мало кто может ответить на вопрос: кого мы учим? зачем мы его учим именно этому? чему мы должны учить, если хотим добиться именно этих целей? (даже если мы как-то определились по этому кругу целеполагания) как мы должны этому чему-то учить, чтобы мы в результате получили именно то, что хотим, а не совсем другое?

Это в равной степени относится и к процессам подготовки кадров, и к процессам обучения как такового, и к процессам повышения квалификации. Ну и с этим, естественно, связан ещё один важный процесс. Я его даю в том же ряду, хотя он, конечно, управляющий по отношению ко всем остальным.

XX век привёл к отделению мышления от деятельности. У профессионала они были связаны, он мыслил в том же языке, что и говорил и действовал. У него структура мыследеятельности была увязана и взаимоупакована. Формы его мышления были соразмерны формам его коммуникации. А и то, и другое было соразмерно формам его мыследействия. Но произошёл распад профессиональной формы. И мышление сегодня организовано одним образом, действие — другим, а коммуникация — третьим.

И естественно, что в этой среде формируется очень любопытная популяция, которую я несколько лет назад назвал интерлокерами, слово неудобоваримое, но суть в том, что это люди, которые принципиально начинают жить на границах. Некоторые называют их транспрофессионалами, хотя это не совсем правильное слово, потому что оно тяготеет к некоторому будущему профессионализму, а совсем не очевидно, что на основе этих пограничных состояний возникнут некоторые новые профессии. Единственная устойчивая профессионализация, которая наблюдалась в XX веке, была связана с профессией управления.

Шестая группа проблем — это принципиальные изменения некоторых форм организации мыследеятельности. Во-первых, это появление так называемых инновационных форм организации, во-вторых, кризис иерархических форм организации мыследеятельности и переход к сетевым. Ну и, наверное, как отдельный вопрос можно было бы обсуждать достаточно быструю эволюцию интеллектуальной организации деятельности, переход этого процесса из обслуживающего в управляющий по отношению к нижележащим, в этом смысле деятельностным образованиям.

Седьмая группа проблем — это очень любопытные трансформации субъектной основы мыследеятельности, рост значения коммуникации и коммуницирующих общностей, возникновение феномена, который японцы точно назвали группизмом. То есть превращение группы в самостоятельного субъекта деятельности, временного, неустойчивого, с плывущей границей, но при этом являющегося историческим субъектом. И, наконец, формирование того, что можно было бы назвать рамочными ассоциациями. Это группы людей, не связанных непосредственно ни общим образованием, ни общей деятельностью, но связанных общими рамками, пониманием или трактовкой ценностей или интенциональным видением объекта. Этот феномен существовал всегда, ни одна эпоха не обходилась без возникновения, развития и даже экспансии какой-то из подобных ассоциаций. К числу таковых можно отнести в Средние века любые орденские структуры, любые клубы, любые религиозные секты и объединения.

Сейчас я много работаю с литературой, которая трактует и все остальные более сложные образования, то есть то, что Трёльч называл историческими индивидуумами, такого типа как нация, государство, фактически как особый этап развития подобных рамочных, интенциональных ассоциаций. Ясно, что общие рамки и общие интенциональные структуры задаются языком. Во всяком случае, в той мере, в какой мы с вами говорим по-русски… А современный мир, он во многом — мир диаспор, фактически живущих повсеместно. И если мы вспомним, что по-русски в мире сейчас говорит 350 миллионов человек, и только 145 из них живёт в России… кстати, следующая по численности русскоязычная община — в Китае, то всё начинает меняться, возникают новые представления о роли рамочных, интенциональных ассоциаций и других институтов и институциональных структур, таких, как государство, например, в циклах жизни этих рамочных ассоциаций, а не наоборот.

Повсеместный ли это процесс? Повсеместный. Прилетев в Дар-эс-Салам, первое, что я услышал в аэропорту, было обращение одной дамы к другой, которая сказала по-нашему, по-русски, слова, которые я не буду повторять.

Но сейчас я подчёркиваю, что, по всей видимости, тот тип исторического субъекта, который всегда существовал и очень часто свидетельствовал о своём существовании через фиктивные или специально создаваемые институты, распадается. И процесс фиктивно-демонстративной деятельности становится ненужным или слишком ресурсоёмким и можно, наконец, перейти к прямому взаимодействию этих рамочных ассоциаций и прямой конкуренции. И выясняется, что ресурсов не так много и один из них — язык. Язык и допустимые в нём технологии мышления.

Я описал все семь проблемных узлов. Из них можно взять отдельные элементы и считать, что мы, или кто-то, выходит в XXI век с чем-то определённым, а не со всем этим вместе. Потому что если выходить со всем этим, то можно надорваться, хотя, как вы понимаете, я уже это как-то структурировал. Кстати, Тоффлер структурирует это несколько иначе. Он и ещё несколько человек достаточно толково пишут об этих проблемах или интуичат по их поводу.

Теперь — главное.

Культурная политика. Её предмет…

Вернёмся к вопросу о том, в чём предмет культурной политики. И в чём же её инструментарий?

В принципе, можно перечислить целый ряд таких предметов, и большая часть из них вам известна. Вы постоянно с ними сталкиваетесь. Это такие образования, как цели, ценности, установки. При этом неважно, понимаем ли мы установки в чисто психологическом варианте, как это делали ученики Узнадзе, они находили феномен установок на уровне моторных действий, или так, как это понимал Штумпф, который учил Узнадзе и который считал, что установки это, конечно, прежде всего установки сознания, то есть особые направляющие работы нашего сознания. Это стереотипы, разного рода, феномены рефлексивного поведения и рефлексии как таковой, то есть возможности превращать свою собственную деятельность и самого себя в предмет.

В своё время Бредли, кажется, сказал, что философия — это такая странная дисциплина, которая позволяет, высунувшись из окна, увидеть самого себя, идущего по улице. Это проблемы мотивов и мотивации, интересов, привычек, это феномены проектности сознания, его обращённости к тому, чего ещё нет. Более того, трактовка того, чего нет, как более реального, чем-то, что есть — очень важная характеристика человеческого. С этим связаны проблемы долга, морального императива. Такие странные предметы, как смыслы и процессы смыслообразования. Но если теперь не дробить все эти предметы, а попробовать в одной формуле ответить на вопрос: что является предметом культурной политики как типа деятельности, то можно было бы сказать, что этим предметом является процесс самоопределения и образования смыслов. Культурная политика работает с тем, что мы, пользуясь философскими категориями, называем самоопределением и смыслообразованием и, во-первых, отвечает на вопрос, как это происходит, а во-вторых, начинает влиять на эти процессы.

Самоопределение — это очень любопытный конструкт, чисто словесно, потому что в нём, как минимум, предполагается наличие трёх мыслимых вещей. Во-первых, того в чём или по отношению к чему происходит самоопределение. Самоопределяться в пустоте бессмысленно, мы всегда самоопределяемся в чём-то, и это что-то в той или иной форме должно быть либо положено нами, либо реально свидетельствовать о том, что оно именно таково, какое оно есть. То есть оно может и должно сопротивляться.

Второй важный момент. То, что самоопределяется, делится на две части, на две инстанции, потому что-то, что мы самоопределяемся, означает, что мы сами себя определяем в чём-то, а значит, есть то, что определяет, и есть своеобразная марионетка — то, что мы определяем. Иначе говоря, есть тот, кто определяет, и плюс есть он же, который себя определяет или определяет нечто, что он специально выделил или сконструировал, чтобы самоопределиться.

Наличие этих двух разных инстанций очень любопытный феномен самоопределения, который указывает на нецелостность, принципиальную нецелостность, онтологическую нецелостность и нетождественность себе каждого из нас. Он указывает на то, что вообще-то все понятия типа личности — это довольно странные понятия, потому что за многими из них со Средних веков тянутся гипотезы или предположения о некоей целостности, хотя древние греки и понимали, что человек это просто набор масок и не случайно выстраивали свой театр как сцену — вынесенную сцену самоопределения.

В общем-то, театр есть не что иное, как своеобразный плацдарм возможных самоопределений, специально утрированных и доведённых до амплуа, или неких таких жёстких позиций или масок, которые есть лишь возможности нашего самоопределения или некие нелогические оппозиции, которые разыгрываются перед нами, являясь для нас своеобразной имитацией самоопределения. Отсюда теснейшая связь с игрой, в частности, с оргдеятельностной игрой.

Оргдеятельностные игры, это гигантский театр имитаций, но все, кто прошёл практику игр, говорят: «Да, в результате этого нам удалось самоопределиться», или «Мы продвинулись на этом пути», потому что он никогда не кончается. И наличие этой имитационной площадки позволило нам сделать то, на что в жизни, если бы мы пробовали самоопределиться реально, либо ушла бы вся жизнь, либо социальное окружение просто уничтожило бы нас. В этом плане греческий театр, наверное, наиболее близок к расстановке идеальных сюжетов и позиций самоопределения. Не случайно Лев Выготский делает проблему Гамлета отправной точкой своей философской антропологии.

И если меня спрашивают, где же здесь отличие комедии от трагедии, я отвечаю, что когда тебя заварили в трубу, то это трагедия, а когда ты сам залез в трубу, а тебя заварили, — комедия. И сейчас я не шучу, а хочу, чтобы вы почувствовали различие жанров. Там, где машина ситуации определяет нас и наше самоопределение является преимущественно страдательным, — это трагедия, потому что мы вынуждены самоопределяться так. Потому что так требует машина ситуации. А там, где мы сами ставим себя в дурацкое положение, и то что мы в него попали — результат нашего действия и мы можем вернуться к этому и посмеяться над тем, что поставили себя в такое положение, это — комедия.

Но культурная политика превращает процессы самоопределения, то есть трёхмерное пространство, в котором есть, с одной стороны, та среда, или те обстоятельства, или та ситуация, в которой мы самоопределяемся, и при этом всегда пульсирует граница между мысленным предположением о её структуре и реальным сопротивлением этой ситуации, этой среды и принуждением с её стороны по отношению к нам, которое свидетельствует о её реальной структуре. И — две инстанции. Первая — самоопределяющаяся через создание марионетки или манипулятивного агента, с которым и производит соответствующие пробующие процедуры. (Ясам определяю себя и при этом не тождественен мне, который этой марионеткой движет). Вторая — сама марионетка с её содержанием.

Это поле и является предметом деятельности культурной политики, и можно было бы точно сказать, что есть, как минимум, три типа культурных политиков: те, которые проектируют или исследуют существующие пространства и среды самоопределения; те, которые создают наборы марионеток, с помощью которых мы самоопределяемся и те, которые, собственно, описывают и выстраивают характер активного агента, то есть самоопределяющейся инстанции в её связях с марионетками.

И понятно, что во втором залоге культурная политика обязательно должна опираться на историю, культурантропологию и на социологию, потому что число этих марионеток достаточно велико и можно сказать, что это предмет бесконечного творчества человечества, потому что каждый раз, когда кому-то удалось выделить в самом себе нечто, с чем он смог поступить как с марионеткой, то арсенал этих марионеток пополнился. И более того, каждый из нас многократно проходит этот путь, начиная от семейных отношений, когда он самоопределяется как муж или жена или как ребёнок, и заканчивая сложными ситуациями типа образовательных, когда каждый из нас самоопределяется или не самоопределяется как ученик, а кто-то другой самоопределяется либо не самоопределяется как учитель.

Этот набор марионеток есть, с одной стороны, предмет исторического творчества человека, а с другой — конкретный путь, актуалгенез данного конкретного индивида или группы, в котором индивид или группа может либо освоить, либо не освоить уже имеющийся и отработанный арсенал.

И, естественно, всегда возникает вопрос: что останется, если отделить от человека всё то, что является лишь марионеткой?

Вы помните формулу Маркса о том, что человек в своей сущности есть лишь совокупность общественных отношений, в которые он вступает в свой жизни. Это очень интересная формула, которая фактически утверждает следующее: если мы отделим всех марионеток, то ничего не останется, поскольку сущностью человека является совокупность марионеток и ничего больше. В этом смысле там нет никакого ядра, и, постепенно отслоив от себя марионеток, которые во многом являются плодом истории и случайных обстоятельств, мы обнаружим пустоту. Имеется достаточно большое количество философских доктрин в восточных учениях, которые утверждают, что это и есть задача: дойти до пустоты и начать над ней медитировать. Но, наверное, есть другие ответы, то есть ответы, которые утверждают, что есть какая-то философско-антропологическая сущность самого человека как самоопределяющегося, постоянно углубляющегося в своём самоопределении источника, агента, инстанции.

…и инструментарий

К сожалению или к счастью, мы не дошли до инструментария культурной политики.

Я по этому поводу всегда вспоминаю хорошую байку, как в 1987 году мы с Сергеем Поповым устроили новую программу. Она называлась «Школа управления». Многие хозяйственные руководители (напоминаю — 1987-й год), отправили своих работников. У нас был постоянный контингент учащихся, причём довольно высокого уровня, тогдашних заместителей директоров крупных предприятий и так далее. Ну и началось…

Тогда — с критики марксизма, со столкновения политэкономических подходов, с критики существующей социальной структуры, производства, технологий. Страшные были баталии. В одной из ситуаций, когда дело чуть не дошло до драки, один из заместителей директоров сказал: «Мы сюда приехали, да ещё и деньги заплатили за то, чтобы вы нас учили, а вы тут нам вообще какую-то… Вот давайте нам метод! Тогда, помните, всякая кооперация развивалась? Вот давайте расскажите нам про аренду, про разные формы кооперации и хозрасчёта! Инструментарий давайте». И тут, я помню, Сергей Попов вдруг — он вообще человек спокойный — он вдруг страшно взбеленился и так, наступая на этого мужика: «Тебе? Инструментарий? Да никогда в жизни!» Мужик опешил совершенно, пошёл пить водку. Но потом мужики остыли и спрашивают: «А почему?» Попов говорит: «Ну как? Если мы с вами не сходимся в вопросах о ценностях, то никакого инструментария я вам передавать не могу, потому что я ведь совершенно не уверен, на что вы его употребите».

А что до того, кто употребит инструментарий и как — это вопрос второй. В этом смысле восточные учения очень жёстко фиксируют связь между изменением типа сознания и освоением или не освоением того или иного инструментария. Но современное человечество поупражнялось страшным образом над тем, чтобы отделить инструментальную подготовку от нормативно-ценностной педагогики. Сейчас мы живём в рамках инструментальной формации обучения. Мы учим средствам. И учим очень эффективно даже тех, кого не надо учить. А потом удивляемся, почему они выделывают разные страсти-мордасти.

Итак, я отследил разные понимания культуры, изменение этих пониманий в связи с разными пониманиями культурной политики и ещё два вопроса. Первый: с чем мы входим в XXI век? Второй: что есть интегральный предмет культурной политики?

Вместо заключения

Кроме типологии культурных политик, связанной с пространствами самоопределения, можно давать типологию культурных политик, связанных с одним жёстким разделением. Одни организованности несут на себе определённые единицы содержания, и в этом смысле они не рамки, а содержательные ядра мыследеятельности. Другие являются чисто рамочными образованиями и задают пространства, в которых происходит самоопределение или взаимоопределение как один из наиболее сложных типов самоопределения. Поэтому фактически есть два типа культурных политик: рамочные и ядерные. Одни связаны с разработкой и вбрасыванием определённых единиц содержания, а вторые — с рамочной организацией и переорганизацией имеющихся содержаний либо пустот, пустых пространств для самоопределения.