О коммуникации и о языке. Беседа Ефима Островского и Гейдара Джемаля

Ефим Островский: Постаравшись однажды дать эвристичный перевод фразы Маршалла Маклюэна «Media is the Message», я в какой-то момент потерялся — обнаружив, что внимательный перевод её звучит как «Сообщение — (и) есть сообщение».

Привела меня к этому выводу цепочка простых рассуждений.

Один раз скажем: «media» — это «средство сообщения», точнее — «путь сообщения». Словосочетание «пути сообщения» в русском языке существует и может быть заменено (и часто заменяется) одним словом «сообщение»: «между этими городами существует сообщение» (когда речь идёт, например, о «транспортном сообщении»).

Другой раз скажем: в свою очередь, «message» — принято сегодня просто калькировать фонетически с английского (мессидж) или с французского (месаж), однако оно может быть переведено на русский в том числе и как «послание», и как… всё то же «сообщение», только в другом значении этого слова: «в этом конверте — важное сообщение для Вас».

И, наконец, в третий раз скажем (мы таким образом удерживаем третье понятие, спрятанное в формуле Маклюэна — понятие «communication»): по-русски, как это принято сейчас, это слово опять же передаётся калькой — словом «коммуникация»; однако может быть переведено словом «сообщение» в третий раз, повторяя грамматическую конструкцию «префикс соединения — (созвучие) — корень общего»: со-общение = com-munication.

Гейдар Джемаль: Что касается языка, мне кажется, здесь очень важно понять, что есть фундаментальная разница между смыслом и значением.

Приступая к размышлениям о коммуникации и о языке, с самого начала следует подчеркнуть, что не бывает смысла слова, бывает только его значение. Есть значение иероглифа, значение предмета, значение некой детали, но смысл бывает только у целой композиции. Например — у системы Гегеля. Она выражается целым рядом понятий, каждое из которых имеет только значение. Смысл возникает, с одной стороны, при объединении, а с другой, при трансцендировании всех этих значений.

Я бы хотел подойти к проблеме коммуникации и сообщения именно с этой стороны. Исследование этой темы позволило обнаружить удивительные вещи. Начнём с западного контекста понятия коммуникации, связанного с религиозной категорией, с религиозным представлением о наделении чем-то крайне значимым.

Итак, что же такое коммуникация? Это «communiсare» «communire». Ведь латинское слово «munire», означает, собственно, «наделять». А «сommunire» — «сонаделять». Это понятно: в храме стоит священник с ложечкой, в белом стихаре, и вкладывает в рот прихожанам частицу святого причастия. Вот «communire» в чистом виде.

Если же взять политический аспект того же самого, то коммуна — это, как известно, средневековый город, свободный от феодальной повинности. То есть в политическом плане «communire» — есть переход от общинного причащения к причастию к свободе. Это субъект. Это движение от периферии к центру. Это радиальное движение.

В скобках замечу: если взять русское слово «сообщение», от корня «община», то оно, на мой взгляд, означает совершенно противоположное. Слово «община», по-старорусски «опчина», имеет праславянский корень «оптия», что значит «то, что вокруг», и связано с общим вектором низа — «там, внизу». Что интересно, есть слово «обич» — «местечко» чешское, «община». Та же коммуна.

И так во всех славянских языках. «Общее» означает вынесенное вовне — удалённое от центра. То есть здесь имеет место центробежная динамика. С этим, видимо, связан провал Красного проекта в России.

Ефим Островский: Полагаю, что любому, кто увлечён этой темой было бы весьма полезно увидеть, как столь, казалось бы, отвлечённо-теоретические конструкты, как рассуждения о коммуникации наполняются прагматическим содержанием для политического или рос-оперативного действия далеко за пределами географических границ России. Не могу не подчеркнуть: Ваш подход будет, наверное, лишь одним из возможных разворотов темы. Я хочу предложить обсудить сам подход к русскому языку как к особой «программной среде», коммуникационной среде, или среде со-общения… Как к средству мирового присутствия. Какой смысл Вы — человек, занятый в глобальных кампаниях развития общественных связей — вкладываете в концепт Русского Мiра: Мiра людей, говорящих и думающих на русском языке?

Гейдар Джемаль: Я бы хотел начать рассуждение о языке с того очень общего утверждения, что язык не является натуральным продуктом, появляющимся в ходе становления человека. Я не верю в эволюцию, в то, что человек может самостоятельно открывать какие-то реалии, носящие не природный характер, то есть, создавать цивилизацию неким первопроходческим путём.

Несомненно, все изначальные, фундаментальные вехи, обозначающие отделение человека от тварного природного мира, как это и заложено в традиции, приносятся культурными героями. Основные сакральные языки явились человеку в форме откровения.

Мы знаем, например, совершенно точно, что арабский язык впервые был открыт в тринадцатилетнем возрасте Исмаилом, сыном Авраама, в виде откровения. Арабский язык, которого до этого не существовало, стал провиденциальным языком. В нём была оформлена переданная сыном доктрина Авраама (позднее в значительной мере утраченная вместе с языком). А потом, в конце уже нашего исторического времени — четырнадцать веков назад — Мухаммед, Мир Ему, восстановил и смысл доктрины Авраама в её первоначальном виде, и язык. Потому что в его время арабский язык уже был крайне повреждён, не было того чистого языка, на котором был сложен Коран.

Санскрит, как мы знаем, является восстановлением. Само слово означает «восстановленный».

Кстати говоря, есть доктрина индуистских санскритологических грамматиков об истории происхождения новых индийских языков. Они возникли из-за того, что на санскрите стали говорить женщины. И поскольку они не могли на этом языке говорить адекватно, в результате порчи возникли современные индийские языки.

Марксистские теоретики лингвистики, естественно, над этой точкой зрения издевались. Но она высказывалась на полном серьезе и раньше, высказывается и сейчас, в том числе сегодняшними учёными Индии с вполне современным образованием. Когда я познакомился с этой точкой зрения, она методологически способствовала консолидации моей позиции в этом плане. Я увидел, что вокруг меня происходит именно это: никто не создаёт языка, язык только портят. Романские языки возникли в результате порчи латыни. Если бы не существовал язык Корана, принудительно преподаваемый, в духе которого воспитывают, которому учат современных мусульман, в том числе арабов, то не было бы сейчас арабского языка. Были бы арабские или постарабские языки.

Это одно из свойств человека — испортить продукт, имеющий внеопытную природу, возникший не опытным путём. В этом плане, уместно обратить внимание на любопытную мысль Гастона Башляра. В «Психоанализе огня» он пишет, что невозможно себе представить, что модус открытия огня в итоге трения двух полочек друг о друга может быть найден цивилизационным опытно-эволютивным путем: один дикарь потер, другой потер и открыли. Для того чтобы получить огонь, нужно полтора часа тереть эти палочки. С ходу огонь не получишь. Как вы себе это представляете? Дикарь сидит и полтора часа занимается какойто ерундой, трет палочки и у него ничего не получается. Он же не знает в начале, что через полтора-два часа получится. А в природном мире аналогов этому трению палочек нет. Как он может это соотнести? Понятно, что метод получения огня пришёл в виде откровения.

Интересна сама мысль о том, что великую прометеевскую вещь — получение огня — невозможно обрести в процессе труда, для неё нужен культурный герой, внешний источник, откровение, интуиция. Так же с языком. Люди могут в процессе трудового общения только ухать, крякать и издавать междометия.

Так вот, после этой преамбулы я хотел бы сказать следующее. С моей точки зрения, сегодня языки могут делиться на четыре категории.

Мифологические языки

На первой ступени находятся языки, которые были принесены культурными героями. Они называются языками мифологическими. Мифологический язык — это язык, связанный с конкретной мифологией. Скажем, язык догонов, бушменов, аборигенов Австралии. Но не только. Скажем, есть язык догонов, на котором мы не можем говорить ни о чём другом, кроме как о мифологии догонов, потому что там каждое слово значит нечто, специфически присущее видению космоса догонами. И мы не можем говорить на языке догонов, допустим, о конфуцианстве, потому что каждое слово уже значит нечто, присущее только этому видению.

Есть у этого мифологического состояния очень продвинутый полюс, в котором существуют точно такие же ограничения. Например — санскрит. Санскрит — это язык великой метафизики, который, тем не менее, предельно развит и предельно выражает именно эту метафизику. Мы не можем на санскрите говорить ни о чём, что не являлось бы некими визионом (от нагл. Vision — видение) внутри индуистской перспективы. Для того чтобы Будда мог сказать нечто, противостоящее этой перспективе, он вынужден был сменить язык. Санскрит — это очень развитый язык. Но в нём каждое слово значит только то, что может быть представлено и помыслено в индуистской перспективе.

Я бы отнёс иврит тоже к этому ряду, если бы в нём не была произведена операция по созданию неоиврита: профанизация иврита с целью отступить от того, что в этом языке значило в рамках Торы. Поскольку была произведена операция по превращению иврита в язык, на котором можно говорить о чём угодно, это уже не чистый язык. Но исходно это язык мифологический.

Экуменические языки

Следующей стадией являются экуменические языки. Это тоже сакральные языки, на которых, однако, можно говорить сразу о нескольких традициях. То есть это язык не наблюдателей извне, а язык, на котором говорят в каждом отдельном случае носители данной традиции, причём говорят без проблем. К этой сфере относятся греческий, китайский, арабский, латынь.

Приведу пример. На греческом языке говорят и говорили представители христианства, натуральным языком которых был арамейский; митраизма, для которых своим языком был древний персидский; неоплатоники. То есть на этом языке комфортно выражают инсайдерскую позицию сразу несколько сакральных систем. Поарабски, например, можно исходить из христианской позиции, можно исходить из позиции теологического ислама, тавсира (тавсир — комментарий к Корану), можно исходить из суфийских позиций. Китайский язык является единым языком для таких систем как буддизм, даосизм, конфуцианство, северный шаманизм, и, наконец, марксизм.

Я называю все эти языки языками экуменическими, поскольку это языки инсайдеров, но инсайдеров многих визионов, а не одного.

Конечно, это не иерархия языков в плане их квалификации согласно причастности к объективной истине. То есть внизу у меня, в начале лестницы, стоит язык бушменов, но и санскрит. Следующий — китайский, арабский — это крайне продвинутые языки, но их статус в современном мире тесно связан с тем, что это языки очень высокого разреженного уровня метафизики. Но метафизики не мифологической.

Колониальные языки

Следующим уровнем — и тут мы подходим к очень интересному плану, который касается непосредственно нас — являются языки колониальные. Что это значит? В период создания колониальных империй испанцы, португальцы, голландцы и потом англичане вышли на контакт с целым рядом сакральных цивилизаций, которые существовали во взаимоисключаемых, с точки зрения низового профанизма, парадигмах или перспективах. Испанцы познакомились, с одной стороны, с Филиппинами, с другой стороны, с индейцами Южной Америки. Голландцы действовали в рамках полинезийского поля, Индонезии (причем там были как мусульмане, так и не мусульмане), кроме того они же действовали в поле Индии, Китая. И должны были описывать эти системы.

Я считаю, что рухнули те империи, которые не вышли на уровень колониального языка — языка, способного справиться с внешним анализом и описанием абсолютно, радикально различных систем видения мира. Например, испанская империя рухнула, потому что носители испанского языка не занимались описанием, философско-методологическим анализом, вскрытием метафизических систем. Они внешне пытались описать это, но исходя из своих жёстких иезуитско-католических позиций. Они описывали некую систему как духовный монстризм, систему заблуждений. Поэтому империя рухнула. Рухнула из-за языка.

Гейдар Джемаль: Наиболее успешным из колониальных языков является, конечно, английский. И немудрено, поскольку он описывает абсолютно все существующие на земном шаре методологические, философские, метафизические системы в равном аналитическом ключе. Как мы знаем, первую индологию, например, дали пасторы, которые в конце XVIII — начале XIX века, начитавшись Гегеля для затравки, изучили санскрит и дали потом ту школу и ту методологию, которой пользуется Ратха-Кришна.

Вы, наверное, знаете двухтомник «Индийская философия». Так вот, если этот двухтомник прочесть, то становится совершенно понятно, что это написано неиндийцем. Это могло бы быть написано хорошим толковым пастором с хорошей кембриджской школой, который занимается востоковедением и у которого в башке Гегель сидит. Конечно, он читал Веды, но исходит из Платона и Гегеля. И написано это по-английски.

Также по-английски мы можем обнаружить тех же догонов, с которых мы начали, тех же аборигенов Австралии, христианство, естественно. Любая система описана на английском языке, потому что это язык новой формации, это колониальный язык. Это язык некой совершенно виртуализированной и неисчерпаемой в количественном плане системы значений, который является безразличным коммуникационном средством для этакой «Звездной Империи». То есть у нас на этой планете — такая фенечка, на этой — совершенно другая; тут трехголовые существа живут, а тут просто растения мыслящие. И их визионы совершенно несовместимы, но нам надо иметь некий отчуждённый набор знаков, позволяющий тем не менее держать баланс между всеми этими точками. Однако это язык убеждённых профанов, пусть и симпатизирующих профанов. Это не испанцы, которые жгли индейцев за их религиозные традиции. Это симпатизирующие профаны, которые искренне позитивно хотят описать любую систему, входящую в их интересы.

Метаколониальный язык

И дальше мы подходим к очень важному уровню: в ХХ веке возникает язык метаколониальный. Это русский язык. Специфический язык, на котором говорят обитатели всех этих центров, обитатели всех этих визионов, всех этих перспектив. Инсайдеры, которые коммуникируют друг с другом, имея независимую автономную политическую духовную оккультную волю. Они чегото хотят. Это не пастор, приходящий за войсками, не Киплинг, который приходит, выучивает язык аборигена, понимает его и дальше на своём языке его описывает. Один описал в Индонезии, второй — в Индии, третий — в Африке, четвёртый — в Латинской Америке и так далее. «Никогда не заходит солнце» — многообразие этих visionов, описанных сочувствующим, холодным, академическим профаном.

В какой-то момент и индеец бразильских джунглей, и мусульманский активист из Египта, и китайский коммунист приезжают в некий центр, где понимают: у них есть общее видение цели, общая парадигма. И они начинают общаться не на языке описавшего их пастора, а на языке, не имеющем ни мифологического, ни экуменического, ни колониального предшествования, но знаковая система которого позволяет говорить о единственно важном: об активном вмешательстве в историческую ситуацию.

Причем там есть срезы, позволяющие описывать и некоторые тонкие специфики их оккультного бэкграунда. То есть этот язык академически выдерживает задачу, например, дать разработку по даосизму, по суфизму, перехватить академическую инициативу у колониальной стадии, то есть у английского языка, он допускает без потерь трансляцию высот, достигнутых академическим уровнем в системе колониального языка. Но его задача другая — метаколониальная.

Это язык активного самопроявления того, кто до этого был лишь объектом в колониальной системе. И здесь, на этом метаколониальном уровне, возникает Русский мир. Мы говорим о семантической диаспоре, диаспоре людей, которые пользуются или пользовались этим метаколониальным языком. Естественно, что после 1991 года актуальный пафос работы этой метаколониальной структуры получил внешние механические повреждения в местах своей генерации. Допустим, роль Института Пушкина, учебного заведения, где иностранные студенты проходят подготовку на русском языке, сегодня несколько иная, хотя институт существует. И Университет имени Патриса Лумумбы, только, по-моему, под другим именем, продолжает существовать. И русскоязычное поле людей из разных точек со всего мира, сошедшихся на общей платформе, продолжает существовать.

Механические повреждения есть, но дело в том, что как и с колониальным языком, так и с метаколониальным языком инициатива уходит от метрополии. В данном случае Британской империи формально не существует, а огромное количество людей продолжает пользоваться этой лингва-франко. Статус колониального языка сохраняется, и печать этого остаётся на модальности использования английского языка. Но английский язык никогда не будет языком активного проекта, инициированного людьми, находящимися вне метропольной системы. А метаколониальный язык необходим русскоязычной диаспоре по всему миру, и он независимо от судьбы метрополий может быть использован именно для создания общего проекта. Тем более что при отборе — исторически так сложилось — тех кадров, которые этот русский язык воспринимали и использовали, был применён некий критерий отбора (с вариациями, конечно). Все эти люди пассионарно ангажированы в радикальной политике, или сознают возможность такового ангажирования, или общаются в тех кругах, не ангажированные сами и, может быть, даже политически чуждые, но волей своего жизненного пути имеют такую причастность.

Ефим Островский: Иными словами, по-русски говорит некий специфический слой людей — со своим специфическим способом думать и говорить…

Гейдар Джемаль: По-русски во всём мире говорят пассионарии, открытые социальным инновациям. В то время как на английском языке говорит всякая сволочь.

Ефим Островский: Ну, это вы жёстковато…

Гейдар Джемаль: По-английски говорит человек, который хочет продать ковер в каком-то закоулке или толкнуть контрафакт минской вазы на каком-нибудь базаре. По-английски говорит человек, который изучал ядерную физику, и предлагает свои мозги Массачусетскому технологическому институту. В любом случае русский язык — это примета определённой партийной причастности. Не обязательно КПСС, не обязательно структур, которые курировались международными отделами ЦК. Некой метапартии. В этом смысле это метаколониальный язык.

И здесь мы должны вернуться к тому, с чего начали. Помните, мы говорили о смысле и значении. Смысл — это система, значение — это понятие. На уровне метаколониального языка мы снова, с другого конца, приходим к языку мифологическому, но совершенно нового типа. Эта инновация, этот проект и есть та самая мифология, которая образует некий смысл, курирующий, фильтрующий, участвующий в образовании этого смысла значении.

Ефим Островский: Давайте уточним: а разве английский язык в том смысле, в котором он стал американским языком, не был гомологичен русскому языку? Не превратился в такой гомолог, который также содержал в себе идею мирового проекта? Конечно же вы его полемически очень жёстко оцениваете, но из рефлексивной позиции ему можно приписать также весьма высокие цели, пусть и упакованные в ту форму, которую с вашей позиции легко описывать в пежоративе.

Гейдар Джемаль: Дело в том, что методологически это другой язык, он иначе формировался: английский язык, изменённый в Америке…

Ефим Островский: Но и русский язык изобрели не в Институте Пушкина.

Гейдар Джемаль: Я ведь специально сказал, что метаколониальный уровень — это тот уровень, который предполагает отсутствие бремени трёх предыдущих стадий: методологической, экуменической и колониальной. Только при этом условии он может быть востребован активными дисперсными представителями огромного поля третьего мира, которые находят некий общий стержень в том, чего они хотят. Потому что бессмысленно сходиться в этой точке на базе, например, китайского языка.

Китайский язык провалился. Китай активно делал усилия для того, чтобы выступить лидером, организатором альтернативного всемирного левого течения с всемирным альтернативным интернационалом. Кстати говоря, была добрая воля и со стороны международных групп маоистов, и со стороны Пекина, но не получилось. В значительной мере потому, что маоисты Норвегии, маоисты Цейлона, маоисты Мексики, маоисты Палестины (были и такие) не говорили по-китайски. Не потому что это сложный язык. Проблема маоизма была в том, что китайский язык — язык экуменический, на нём можно говорить, будучи инсайдером, исходя из нескольких определённых метафизических систем. А метаколониальный язык — это возвращение к мифологии нового глобализма снизу. Это глобальный проект, инициированный людьми, которые хотят радикальных изменений в юдоли человеческой, в своём человеческом статусе.

Что касается английского языка, то английский — это колониальный язык. Когда люди стали собираться в Америку, они пришли к тому, что этот язык имеет свой статус и свою историю. Это первое. Второе: люди съезжались в Штаты для реализации определённого, строго дефинированного проекта — хорошо жить в Новом Свете. Они бежали из Старого Света для того, чтобы решить личную проблему в Новом Свете. Личную (!) проблему. Это были люди по своей закваске активные, динамические, остро ищущие, но их задачи всегда связывались с их личной проблемой, с их личным выживанием. Причём с 1870 по 1900 год в Штаты приехало 30 миллионов человек, и все они были крайне бедными людьми. Из них 12 млн. вернулись назад. Представьте себе, в какую задницу они попали, чтобы найти средства для побега из Америки, после того как все было отдано, чтобы уехать от всего этого! Они ехали решать свои проблемы, попали в систему бараков, в систему предельного отчуждения, почти половина из них сумела извернуться и найти возможность бежать. Это был имплозивный проект. Америка видела себя как Ноев ковчег, который со всего мира берёт людей, желающих просто хорошо жить, и предлагает им сияющий город на холме. В этом смысле Америка была некой новой Атлантидой. Контратлантидой в некотором смысле. Да, старая утонула, и пророк Ной на ковчеге увез тех, кого ему было положено Всевышним спасти. А вот Америка — Атлантида, поднявшаяся, которая предложила приехать со всего мира и заново жить в этой Атлантиде.

Метаколониальный язык, во-первых, не предполагает бегства откуда бы то ни было, во-вторых, предполагает активное проектирование, связанное с задачами, которые не напрямую связаны со шкурными интересами, предполагает также способность пожертвовать жизнью за выполнение этих проектов. Многие люди, которые занимались выполнением этих проектов на базе русского языка, на базе метаколониального уровня, за последние 40–50 лет расстались с жизнью, будучи верными Русскому миру, русскоязычной диаспорной идее, которая — я подчёркиваю — есть некая партия в себя. Она находится в глубоком резонансе с наиболее пассионарными аспектами метафизического видения, присущего тем традициям, из которых эти люди пришли в Пушкинский институт, в Университет Патриса Лумумбы. Поэтому мы не можем здесь говорить о безлично схоластической системе знаков, с помощью которых можно передавать любой квант информации, неважно какой.

Ефим Островский: А почему вы полагаете, русский язык стал именно таким языком?

Гейдар Джемаль: В русском языке нет литературы — в том смысле, в каком она существует на французском и английском языках. Один мой близкий приятель говорил примерно следующее: когда мы говорим о французской литературе, мы представляем густой лес, мы знаем, что здесь много разных деревьев, но непонятно, что это за дерево, какое оно, нам и сложно, и неинтересно с каждым разбираться. Французская литература — бесконечное множество качественных деревьев. Английская литература — тоже бесконечное множество более или менее качественных деревьев.

А когда мы говорим о русской литературе — мы видим поле, посреди которого стоят мощные дубы, каждый из которых представляет собой зону собственного влияния… а между ними — ничья земля.

«Язык Достоевского» как смысл. Помните, мы говорили: слова — значения, система — смысл. Смысл Достоевского совершенно другой, нежели, чем у Толстого. Можно сказать, что это такие же автономные цивилизации, как языческая филиппинская до прихода испанцев и Индонезия. Каждый писатель в русской литературе — это визионарный метафизический проект. Достоевский, Толстой, Гоголь, Розанов, Блок, Булгаков. Одно и то же слово у Булгакова и у Толстого обозначает разные вещи. А у Генри Джеймса, у Филдинга, у Теккерея одно и то же слово обозначает одну и ту же вещь. Значения не варьируются, потому что смысла нет.

Хайдеггер пользуется немецким языком, но у него слово «гевортенхайт» (прошлое) однозначно представляет собой нечто другое, нежели если бы оно употребилось в системе Гегеля. Гегель сказал «гевортенхайт», и Хайдеггер сказал «гевортенхайт», а смыслы этого слова у них разные.

В английской и французской литературе выхода на новый смысл нет. Человеческая комедия, бесконечные мартиньяки с бесконечными маркизами играют вечную комедию жизни. Там важно быть серьёзным, или — неважно быть серьёзным… Непонятно, зачем с этим всем знакомиться, если не быть специфическим интеллектуалом, который входит в это виртуальное пространство.

В русской литературе знакомство с одним именем — это знакомство с одним самостоятельным смыслом, с языком, который даже придумывается под этот смысл. Потому что, помните, Достоевский писал, что слово «затушевать» он использовал из кадетского жаргона его детства. Они говорили «затушевать» — это значит «размазывать», то, что карандашом. Он взял и оживил его. И так целый ряд слов. Он фантастически выдумал свой французский. Он выдумал свой польский! Достоевский создаёт несуществующий французский, несуществующий польский, причём понятный тем, кто читает и не знает этих языков, относительно русского. Это совершенно отдельный космос.

Розанов — отдельный космос. Арцыбашев — отдельный космос

Язык, который умеет жить сквозь воинствующие системы отдельных и противоположных друг другу смыслов, — один. Это русский язык. И оказалось, что он востребован арабом, индийцем, китайцем, негром, индейцем. Они приехали, им нужен язык, чтобы выразить свою волю к власти, как людей третьего мира, как носителей сакрального бунта. Это только один язык — русский. И он внезапно получает статус, которого не было до ХХ века, потому что не было такого языка, были колониальные языки, более или менее неуспешные. Один успешный — английский.

И возникает новый статус, иерархия языков продвигается ещё на одну ступень — метаколониальный язык. То есть язык, активно использующийся в качестве выражения своей воли и своего мировоззрения постколониальными народами, которые стремятся подпитать контрэлитарный проект.

Вот что такое, с моей точки зрения, русский язык.