Ефим Викторович Островский:
Закончив полный цикл: 1989–2001 годы — от змеи до змеи

Институционализация творческого мышления

В 1989 году в России впервые появилось пространство для гуманитарно-технологических (ГТ) компаний коммерческого типа. Впрочем, если быть точнее — то есть не уплощать гуманитарные технологии до политтехнологического их применения — то можно отнести к ГТ-индустрии и те образовательные, тренинговые, информационные и другие кооперативы, которые возникли с началом кооперативного движения; но это будет, как сказал бы Пётр Щедровицкий, «мышление после». 1989 же — это год первых выборов, к которым восходит история нынешних грандов российской ГТ-индустрии: «Имидж-Контакта» и «Группы Ост», тогда же начинавшейся «Школы культурной политики» и несколькими годами позже присоединившихся к ним «Никколо М» на заре 1990-х годов, и Фонда эффективной политики, вошедшего в рынок уже на закате 1990-х годов — но как вошедшего!

Поскольку случилось так, что волею судеб я не был причастен к выводу на большой ГТ-рынок лишь одной из этих компаний, и не одна моя жизнь сгорела как ракета-носитель при выводе их на орбиту — то, может быть, кто-то из упомянутых компаний сегодня и оспорит тезис о том, что все, начинавшие гуманитарно-технологический бизнес в последнем году из восьмидесятых или в середине девяностых, ставили своей стратегической целью создание в России негосударственной «индустрии мысли»: я-то знаю, что все основатели этих компаний замышляли институционализацию мысли, пусть и без модного нынче словечка think-tank.

Прошел незамеченным полный оборот двенадцатиричного цикла, сейчас — уже тринадцатый год существования в стране ГТ-индустрии. Однако границы между эпохами — всегда размыты, неясны точки их начала и конца, и ответ на вопрос, следует ли отмечать на карте современности десятиили двенадцатилетие нашего цеха — по меньшей мере неясен, по большей — не до годовщин. Эпоха плавно перетекает в следующую; хотим мы того или нет — но итоги эпохи не героичны и не утешительны. Творческая мысль и мышление в России не институционализированы, нет ни одной структуры, которая пользовалась бы репутацией, сравнимой (естественно, хотя бы в соответствующем масштабе) с американской RAND Corporation, бессменной метафорой российских think-tank-устремлений.

Ни одна из вышеупомянутых ГТ-компаний настоящую фабрику мысли так и не построила — хотя симулякров с тех пор запущено в оборот было немало. Наилучшие и наиболее успешные могут похвастаться этакой квази-мануфактурой или модным ремесленным домом — но реально содержанием занимаются собственно отцы-основатели, любой вдумчивый заказчик знает, что если Щедровицкий или Ситников, или Павловский лично за контракт не берётся — то продукт структуры, пусть и принадлежащей ему, и им созданной, будет страдать либо по содержанию, либо по форме. Почему? — размышлениям об этом я и посвящаю этот текст.

Тринадцатый год

Сегодня «политтехнологические» и «пиаровские» круги разрослись до невозможности — редкий гуманитарный ВУЗ не готовит студентов по специальности «связи с общественностью», а политтехнологических групп и компаний едва ли не больше, чем кандидатов во все возможные представительные органы власти в стране. Многие люди, называемые политтехнологами либо аффилированные с разросшимся донельзя политтехнологическим сообществом, включены в структуры административных аппаратов всех ветвей власти (включая четвёртую) и крупных российских корпораций — в том числе на уровне принятия решений.

Десятки тысяч людей зарабатывают деньги в бизнесе, построенном на гуманитарных технологиях. Их, собственно, и стоит спросить: зачем? — Зачем, точнее — ради чего Вы, PR-специалисты и рос-операторы, политтехнологи и избирательные технологи, сидите за своими компьютерами, продаёте и раздаёте Public Good, сплетаете и расплетаете узорную ткань информационного простаранства или готовите свои советы Потанину и Дерипаске? Нет, я не спрашиваю, в чём состоят Ваши конкретные задачи, и даже цели — но в чём предназначение, миссия Вашей деятельности?

Высокое предназначение, оно же — миссия

Существует два вида людей, осваивающих любое новое деятельностное поле. Их можно уподобить тем героям, которые двигают фронтир вглубь нового неосвоенного пространства, закладывают форты в качестве опорных пунктов экспансии и ведут глубокую разведку — и тем людям, кто на уже отвоёванных территориях строят фермы и начинают «жить-поживать». Вторых со временем становится несравнимо больше — и они могут делать своё дело, не обязательно задумываясь о своём предназначении; первые же без предназначения не появляются.

Гранды — те, кто создавал для гуманитарных технологий «избирательно-технологический» и «пиаровский» рынки, были оснащены представлением о предназначении (миссии) своей деятельности уже потому, что выросли из гуманитарного поля, где проблемы предназначенности были имманентны научно-профессиональному дискурсу. Для них было очевидно, что поражение страны в Холодной войне было вызвано отсутствием в стране практической гуманитарности — нацеленной на изменение деятельности и, значит — на изменение сознания (в отличие от теоретической гуманитарности, нацеленной на переписывание чужих учебников). Гранды полагали, что их деятельность предназначена для простраивания в стране нового рынка продуктов гуманитарного знания, способного объединить творческих и интеллектуальных людей в целях создания «фабрик мысли», think-tank’ов, гуманитарно-технологических корпораций, которые могли бы оформить российскую политику как строительство общества за счёт повышения его гуманитарной связности.

Отсюда выросло и определение собственной деятельности как «развития общественных связей» — в противовес «связям с общественностью» (подразумевающим разделяющих пространство действия на так называемую общественность — и… кого?), которая в свою очередь, обеспечивается созданием различных «ультраструктур» (по аналогии с «инфраструктурами» структуры общего пользования, обеспечивающие не физическую, как инфраструктуры, а семантическую и семиотическую связность общества — структур доверия, субъязыковых структур идеологического типа, обеспечивающих общение людей между собой).

Наиболее эффективным путём для этого представлялось освоение рынка избирательных технологий: именно на нём интеллектуалы и дизайнеры (в широком смысле этого слова) — и шире: мыслящие и творческие люди — могли, доказав эффективность гуманитарных технологий, претендовать на собственную капитализацию; и, обретя финансовую самостоятельность — из этого пространства могли осуществлять координированное давление на крупный и средний капитал вкупе с государственной администрацией, заставляя тех приобретать и использовать стратегические продукты: проекты и программы, гуманитарные программные среды, образы будущего, etc…

Для этого необходимо было доказать в «военно-полевых» условиях холодной гражданской войны способность гуманитарных технологий не только производить «продукт» — победы на выборах (что само по себе непросто), но и достигать при этом результата в деле реорганизации и реидеологизации общества или отдельных, но достаточно широких сообществ на новых основаниях: иначе говоря — терапевтически вдохновлять массовидные конструктивные процессы, преодолевать психологическую депрессию и различные «разрывы» в массовом сознании, создавать личные стратегии роста и успеха для массового употребления, etc…

С другой стороны — необходимо было простроить в элитах понимание того, что наиболее значимыми составляющими стратегии являются нематериальные — интеллектуальные и творческие — компоненты, которые дорого стоят и могут высоко оплачиваться. Доказывать это элитам страны, выросшей из тотальной материалистической идеологии, было непросто — но получалось.

Так и пытались действовать сегодняшние «гранды» рынка — в большей или меньшей степени, в зависимости от того, насколько их затронули негативные процессы рынка: возникновение породы «жмейкеров» — «военных поставщиков и военных подрядчиков».

Жмейкеры: военные поставщики и военные подрядчики

Само слово «жмейкер» было подслушано одним из моих коллег в разговоре бабушек на скамейке у подъезда его дома в середине 1990-х годов: дескать, есть такие вот «жмейкеры». На него это произвело неизгладимое впечатление. По мнению бабушек середины 1990-х годов, «жмейкеры» — это «те, кто плакаты делают».

С тех пор слово вначале было положено на полку в силу того, что в нём интуитивно угадывается pejorative, уничижение; а затем, к концу 1995 года, стало именем нарицательным для той массовки, которая вывалила на авансцену, решив, что на «избирательных технологиях» можно нажить свой рубль с мелочью хоть уездному преподавателю марксизма-ленинизма, хоть бывшему заворгсектором райкома, хоть мелкому политику-неудачнику.

«Жмейкеры» подменили производство стратегий и идеологий — производством погонных метров и килограммов «избирательных товаров»: бейсболок и плакатов, значков и листовок, роликов и ручек с символикой и лозунгами. Место творческих интеллектуалов-стратегов заняли профессионалы лоббирования собственных бизнес-партнёров: полиграфических предприятий, крупных медиа-байеров, шоу-менов, производителей наклеек, воздушных шариков и прочей сувенирно-барахольной продукции. Они готовы были даже не заикаться перед клиентом о стоимости и цене интеллектуальной компоненты — потому что не её производили и не её продавали. Место «избирательных технологий» заняли «избирательные товары». Если гуманитарных технологов могли иногда назвать «спецназом Холодной войны» — то «жмейкеры» тоже имеют отношение к метафоре «Холодной войны». Но они не имеют отношения ни к метафоре «стратегов», ни к метафоре «офицеров»: они — военные подрядчики.

Лишь вскользь заметим: когда главным становится не победа, а поставка продукта, военный поставщик начинает поставлять калибры, под которые нет снарядов, и снаряды, под которые нет калибров; гнилую тушенку и просроченные сухпайки. Где-то к 1996 году «жмейкеры» окончательно поняли: избирательные деньги сравнимы разве что лишь с доходами от русско-японской войны 1905 года.

Люмпенизация политики

Первый эффект выхода на рынок массы жмейкеров был, казалось бы, положителен: рынок резко расширился. С одной стороны — в нём появился спрос на гораздо большее число «криэйторов» и смыслоделов; с другой стороны, резко снизились как требования рынка — к ним, так и их собственные требования к себе: теперь «криэйторы» стали лишь «упаковщиками» лоббистских усилий производителей «избирательных товаров». Это (а также — заметим лишь в скобках — отсутствие в России любых собственно политических традиций правее коммунистической) привело к размыванию граней между политикой и шоу. Слой политтехнологов резко расширился, его качество не просто снизилось — en masse оно корневым образом изменилось.

Второй массовый эффект торжества жмейкерского подхода к политике — полная перемена типажа политического активиста. Если в кампаниях гуманитарных технологов работа с активом представляла собой массовые образовательно-психологические программы развития навыков коммуникации у вовлечённых активистов, и актив являлся носителем сложного терапевтического месажа — то сегодняшний актив en masse просто — шпана. Странные подростковые банды с наступлением темноты бродят по улицам городов, охваченных предвыборными кампаниями; они не грабят и не насилуют (во всяком случае, на работе) — они клеют листовки и срывают листовки противника; они также ищут случая подраться с такой же бандой, работающей на другого кандидата. От их имени в штабах политических сил представительствуют «полевые командиры»: их основной пафос состоит в том, что «нечего тут умничать» и что «нужно больше листовок». В «полевые командиры» можно вырасти и из простых активистов; эта среда становится пространством роста для околобандитской молодёжной культуры — но в защищённой зоне: такой шпаной быть разрешено.

При всём этом эффективность таких кампаний неопределима, чтобы не сказать — равна нулю: игра равна, любой кандидат, прошедий «имущественный ценз», равный цене отвратительного компота из жмейкеров и полевых бригад, вступает в непредсказуемую лотерею, исход которой решают самая люмпенизированная часть избирателей — примерно 20%; ещё пять процентов голосуют «против всех» — остальные голосуют ногами.

У жмейкеров-пиарщиков есть заказчики и инвесторы — и они предпочитают «жмейкеров» гуманитарным технологам по понятным основаниям. Гуманитарные технологи делали ставку на строительство в обществе ультраструктур, расширяющих зоны доверия и повыающих (за счёт развития общестенных связей власти, вовлекающих технологий) легитимность власти. «Жмейкерское» предложение (прозванное «черным пиаром») сформировало спрос со стороны той фракции элит, которая заинтересована в построении своих бизнес-стратегий вокруг атмосферы недоверия и понижения легитимности власти: чем власть менее легитимна, тем легче «ловить рыбу в мутной воде» (следует отметить, что для коррумпированной части государственного аппарата нелегитимность власти также привлекательна — она понижает требования к каждому отдельному чиновнику, создаёт своего рода «алиби» неэффективности государственных органов). Может быть кого-то и удивит, что некоторые корпорации финансируют публикацию «компромата» (иногда — совершенно безумного) на всех кандидатов, участвующих в выборах, включая и «своего» — но удивительного мало: легитимность власти и доверие в обществе им не нужны, а иметь недостаточную легитимность своего кандидата полезно на случай, если он захочет «выкинуть» что-нибудь самостоятельное.

Образовательная миссия гуманитарных технологов, пытавшихся действовать через пространство «политтехнологий», если и не провалилась — то начала критически пробуксовывать. Спрос на интеллектуальную компоненту политики так толком и не возник; политика деинтеллектуализировалась, то есть, говоря другим языком — стала глупой, дурной политикой. На «полит-технологическом» рынке с огромной скоростью люмпенизируются и предложение, и спрос — и сама политика.

Та же миссия — новое видение, или прочь, выборы, прочь!

Рынок гуманитарно-технологических продуктов в результате застрял в зоне ремесленного производства. Сегодня на нём действуют несколько «мастерских мысли» под руководством нескольких мастеров, которые, конечно, приобрели статус Больших Домов — но работают на заказы столь редкие, что (хотя и не бедствуют — а даже наоборот: в своём нынешнем масштабе процветают) вынуждены поддерживать крайне высокий уровень цен и не имеют ресурсов для масштабного развития. «Мастерские мысли», завязанные на одного-двух, в редком случае — на полдюжины мастеров, в «фабрики мысли» не превратились; или, говоря в другой метафоре, «think» производится в столь небольших количествах, что его в «tank» не закачаешь.

Важно понимать происхождение метафоры «think-tank»: как представляется, она распространилась в тот момент, когда за производство мыслительного продукта взялись интеллектуалы, в ходе Второй мировой войны поработавшие на создание глобальной логистической системы обеспечения глобальных стратегических действий ВВС США (после войны совместно с теми же ВВС создавшие корпорацию RAND), в каковой системе важным элементом было размещение запасов горючего в потенциально значимых точках на различных направлениях, каждое из которых могло в ходе войны превратиться в стратегически значимое. Отсюда — метафора цистерны (tank), в которую закачивается горючее (think): горючее движения по тому или другому направлению стратегического развития общества, корпорации, государства.

«Резервуары мысли» нужны кому-то, кроме мыслителей, только тогда, когда существует спрос на постановку и достижение стратегических целей. Здесь можно было бы разразиться гневными инвективами в адрес бестолковых финансовых, административных и публично-представительских (язык не поворачивается назвать их политическими) элит; но мы не будем этого делать. Элиты у нас, конечно, «со всячинкой» — но других нет, и в ближайшем будущем не предвидится. Образовательной миссии с элит творческих и интеллектуальных по отношению к элитам финансовым, административным и (квази) политическим никто не снимал. А значит — мы продолжаем быть ответственными за то состояние их умов, которое имеем.

Да, действительно: поскольку, как говорилось выше, в стране всё-таки существуют творчески мыслящие люди, которым нужны пресловутые резервуары и фабрики мысли — постольку несколько «мастерских мысли» героически продолжают пытаться перерасти в «фабрики». Но ресурс существующих рынков явно недостаточен: и это означает, что сейчас, как и 12 лет назад, нужно ещё раз создать новый рынок. Следует найти другое пространство, отличное от избирательно-политического, в котором гуманитарные технологии могут впитать в себя достаточный платёжеспособный спрос с тем, чтобы на этой основе поднять свою капитализацию на новый уровень.

Для этого гуманитарные технологи должны расширить представление о том, кто они такие — и стряхнуть с себя образ «избирательных технологов» и «пиарщиков». Гуманитарные технологи должны найти новый образ деятельности, которая могла бы объединить в себе по-новой продюсеров и терапевтов, дизайнеров и философов, психологов и проектных менеджеров, специалистов по коммуникации и мастеров педагогики.

Миссия гуманитарных технологий, их высокое предназначение — в том, чтобы творческое мышление, подобно «ангелу Максвелла», могло бы обеспечивать негэнтропийный процесс. Этот поэтический образ для своей реализации требует вполне прозаических достижений: нового рынка, новой масштабной деятельности, нового образа будущего и нового самоопределения гуманитарных технологов всех родов и мастей.

Гуманитарно-технологическая революция нужна Вам, и Вы нужны ей. Иначе — никаких «фабрик мысли».