Владислав Леонидович Иноземцев:
Современная глобализация и её восприятие в мире

Введение

Термин «глобализация» — один из наиболее часто употребляемых, и в то же время один из самых бессодержательных в лексиконе современной политологии. Если прослеживать его возникновение, следует признать, что он появился в первые послевоенные годы и «вырос» из глагола «глобализировать» (to globalize), наличие которого как самостоятельного понятия зафиксировано ещё в 1950-е годы. ¹ Так, в 1944 году два американских исследователя в специальной работе неоднократно использовали понятия «globalize» и «globalism» ². В начале 1970-х годов европейские управленцы использовали для обозначения растущей взаимозависимости национальных экономик французское слово mondialisation, из обратного перевода которого на английский язык возникла «глобализация» в том смысле этого слова, в котором оно сейчас используется. Применявшийся до того эпизодически, данный термин впервые был поставлен в центр концептуального исследования в 1981 году американским социологом Дж. Маклиным, призвавшим «понять исторический процесс нарастания глобализации (курсив мой. — Прим. авт.) социальных отношений и дать ему объяснение» ³. В 1983 году Р. Робертсон впервые вынес термин globality в название одной из своих статей, в 1985 году он же дал подробное толкование понятия globalization, а в 1992 году изложил основы своей концепции в специальном исследовании ⁴. К середине 1990-х годов концепция глобализации, в рамках которой этот процесс трактовался как один из наиболее важных в условиях современного мира, была распространена уже так широко, что М. Уотерс писал: «подобно тому, как основным понятием 1980-х годов был постмодернизм, ключевой идеей 1990-х годов может стать глобализация, под которой мы понимаем переход человечества в третье тысячелетие» (курсив мой. — Прим. авт.) ⁵.

И вот на протяжении почти двух десятилетий термин «глобализация» используется для обозначения нарастающей взаимозависимости мира — экономической, социально-культурной и политической ⁶. Характерно, что он считается настолько понятным, что большинство авторов не дают ему определения даже в работах, непосредственно посвящённых теории глобализации ⁷. Попытки разобраться в смысле данного термина начинаются только тогда, когда он противопоставляется прочим однокоренным словам — таким как, например, «глобализм (globalism)» или «глобальность (globality)».

Классическим определением этих понятий я бы счёл формулировку У. Бека, который понимает под первым «убеждение в том, что мировой рынок преодолевает или подавляет политические барьеры… или идеологию доминирования рыночных сил (неолиберализма)», а под второй — сам факт того, что «мы уже длительное время живём в условиях всемирного общества в том смысле, что «закрытость» отдельных пространств является иллюзией» ⁸. В то же время этот подход — только лишь один из многих; так, например, С. Тэлботт в только что вышедшей книге утверждает, что термин «глобализм (globalism)» просто-напросто отражает тот «факт, что человечество тысячелетиями устанавливает связи [между своими отдельными частями], в том числе простирающиеся через моря и океаны» ⁹. Подробно дискуссия о различении глобализации и глобализма излагается в известной книге P. Кохейна и Дж. Ная-младшего ¹⁰, где авторы приходят к выводу, что такое различение не имеет серьёзной научной значимости, а споры вокруг него представляются сугубо схоластическими.

Я согласен с мыслью Д. Белла о том, что сейчас «мир оказался подверженным экономической глобализации, которая отличается от системы взаимосвязанных национальных экономик (курсив мой. — Прим. авт.). Старая международная экономика представляла собой совокупность индустриальных, аграрных и добывающих обществ, которые покупали друг у друга и продавали друг другу те или иные продукты. Глобализация создаёт единые мировые рынки для отдельных типов товаров», провоцируя «дальнейшее становление единства и унификации, наиболее заметное ныне в хозяйственной сфере. Такой тип взаимодействия заменяет прежние экономические отношения между государствами» ¹¹. Глобализация не является «совершенно особым, современным, и, по всей вероятности, высшим этапом интеграции» ¹², как это считают некоторые российские специалисты. Суть процесса глобализации — в становлении такого социально-экономического пространства, которое позволит человеку взаимодействовать с другими людьми, корпорациями и социальными структурами, не прибегая к посреднической роли собственного государства. В этом отношении У. Бек прав, считая глобализацию предпосылкой становления того космополитического общества, которое он видит «светлым будущим» всего человечества ¹³ — хотя нельзя не отдавать отчёта в том, что и вплоть до настоящего времени глобализация была и остаётся преимущественно экономическим, социальным и культурным, но не политическим феноменом.

Я специально озаглавил эту статью «Современная глобализация и её восприятие в мире», так как говорить о «теории глобализации», на мой взгляд, неправильно. Теории глобализации не существует — по крайней мере, за пределами России и других критически относящихся к «глобализации» стран. Вебсайт amazon.com, на котором представлено подавляющее число выходящих в мире книг, в ответ на запрос «theory of globalization» выдаёт в качестве наиболее точно подходящего результата книгу «Как футбол объясняет мир: неочевидная теория глобализации» ¹⁴. Недавно вышедшая под редакцией Д. Хелда и Э. Макгрю книга «Globalization theory» лишь указывает на существование «современных теорий и нарративов глобализации, прикладных и нормативных» ¹⁵, но не упоминает их авторов; сама же она представляет собой сборник статей ряда учёных по конкретным проблемам, порождаемым глобализацией. Место теории занимает масса отрывочных представлений о глобализации; из объекта исследования она становится целой научной областью, что подтверждается и недавним изданием тем же Р. Робертсоном и Я. Шольте 1800-страничной «Энциклопедии глобализации» ¹⁶. А появление энциклопедий — верный признак того, что границы теории практически окончательно утрачены. Поэтому можно лишь присоединиться к мнению П. Тейлора, который уже в середине 1990-х годов, сравнивая термин «глобализация» с появившимся в конце XVIII века понятием «интернационализация», предполагал, что новый термин способен «повторить тот хаотичный путь и прийти к тому же бессодержательному финалу, что и его двухстолетний предок» ¹⁷.

Можно ли дать процессу глобализации чёткое определение? На наш взгляд, тот факт, что этого до сих пор не сделано, подчёркивает не столько сложность задачи, сколько то, что решение её просто не представляется необходимым. В западной социологической теории определения исторически играли меньшую роль, чем в российском обществоведении, где многие известные учёные были десятилетиями озабочены придумыванием терминов и понятий (что в последнее время стало похоже на какую-то хроническую болезнь). Между тем сам по себе тот факт, что понятие «глобализация» не получило пока чёткого определения, многое говорит о характере обозначаемого им процесса.

Есть ли у глобализации «двигатель?»

Одной из странных черт российской политологии последнего времени становится убеждённость политологов в том, что самые значимые для современного мира события разворачиваются по определённому плану. Отразилась ли в их со-знании та «вертикаль власти», что выстроена в стране в последние годы; расписались ли они в своей неспособности понять объективные процессы и их внутреннюю логику; стремятся ли выполнить чей-то политический заказ — я не собираюсь сейчас анализировать. Однако должен заметить, что понятие «глобализация» оказалось столь популярным отнюдь не только потому, что в конце ХХ века процессы экономического и социального единения мира обрели невиданный масштаб, но и потому, что оно оптимальным образом снимало со всех субъектов этих процессов любую ответственность за их последствия.

Взглянем на заголовки книг наиболее известных авторов, чьи имена так или иначе ассоциируются с исследованиями глобализации (правда, о ней в разном контексте пишут почти все современные исследователи). Просмотрев каталог своей личной библиотеки, я могу констатировать, что данный термин обычно выносится в название книг в четырёх случаях.

Во-первых, это книги, чьи авторы хотят познакомить читателя с историей понятия «глобализация» или же с той или иной степенью доходчивости сообщить ему, что это такое. Как правило, эти работы либо не приносят широкой известности ¹⁸, либо пишутся теми, кто считается признанным специалистом в этой «сфере» ¹⁹.

Во-вторых, это книги (и к данной категории относится подавляющее большинство исследований), в которых сама глобализация принимается за объективную данность, а предметом изучения выступает её влияние на те или иные экономические или социальные процессы, а также отдельные регионы мира. Типичным названием подобных работ выступает «глобализация и …» ²⁰; список их практически бесконечен.

В-третьих, появляется всё больше исследований, авторы которых стремятся изучить историю самого процесса глобализации (и углубляются при этом в прошлое на многие века, если не на тысячи лет) ²¹.

И, наконец, в-четвёртых: это книги, которые написаны как манифесты, с одной стороны, критиков глобализации и «глобоскептиков» ²² и, с другой — её защитников и «глобооптимистов» ²³. Конкуренция на этом поле столь велика, что порой даже маститые исследователи не могут изыскать для отражения своих мыслей различные названия ²⁴.

Хочется обратить внимание на то, что практически невозможно найти названий, в которых глобализация рассматривалась бы как активный субъект происходящих ныне процессов; она как бы постоянно присутствует на заднем фоне, но никогда не выходит на передний план (разумеется, за исключением тех случаев, в которых выступает в качестве «обвиняемого»). Почему? Ранее нам уже приходилось давать ответ на этот вопрос. Он определяется двумя причинами, которые можно проиллюстрировать, сравнивая историю понятия «глобализация» с судьбой другого относительно абстрактного термина, появившегося в одно с ним время — «постиндустриальное общество».

В 1960–1970-е годы десятки авторов пытались определить тот тип социального устройства, который постепенно приходил на смену традиционной модернити. Термин «постиндустриальное общество» обрёл особую популярность по двум причинам. С одной стороны, он чётко указывал на то, чем это новое общество не является. С другой — он не определял его базовых принципов и потому не подвергал сомнению основы существовавших в те годы социальных доктрин. С «глобализацией» произошло то же самое. Этот термин чётко указывает на то, что мир уже не является фрагментированным, но при этом ничего не говорит о том, каким он стал. Именно поэтому широкое использование понятия «глобализация» было изначально предопределено. Оба понятия внутренне противоречивы. Строго говоря, никакое общество не может быть «индустриальным» или «постиндустриальным»; такие определения могут относиться исключительно к экономике ²⁵. В той же мере бессмысленны формулировки типа «глобального мира» ²⁶, так как «мир» — это само по себе всеобъемлющее понятие, и никаким иным, кроме глобального, он по определению быть не может.

Однако в одном аспекте понятие «глобализация» несомненно отличается от термина «постиндустриальное общество». Идеологи постиндустриализма указывали на возникшие в мире новые ресурсы и движущие силы — на появление информации как наиболее важной экономической данности и класса носителей знаний как новой доминирующей в обществе силы. Идеологи глобализации практически сняли с повестки дня вопрос о том, какие новые возможности и движущие силы стоят за описываемым ими процессом. Теоретики постиндустриализма как бы перекладывали ответственность за судьбы общества с одного социального слоя на другой. Идеологи глобализации освобождали кого бы то ни было от ответственности за судьбы мира. Поэтому неудивительно, что этот термин впервые появился в годы наибольшей геополитической и геоэкономической неопределённости — на рубеже 1970-х и 1980-х годов, как неудивительно и то, что его распространение оказалось столь стремительным.

Неправильно говорить, что понятие «глобализация» пришло на смену термину «интернационализация». Несмотря на сходство их судеб, они отражают качественно разные явления. «Глобализация» вытеснила из оборота другие понятия, а именно: «европеизацию» и «вестернизацию», которые прежде воспринимались как характерные элементы эпохи модернити. Вестернизация исторически рассматривалась как процесс распространения на весь мир экономических практик и социальных порядков, сформировавшихся прежде всего в Европе. Это понятие в последней трети ХХ века обрело полную определённость усилиями Ф. Дарлинга, Т. фон Лауэ и С. Латуша ²⁷. Под европеизацией в прежние времена понималось расширение сферы действия европейского права, а также этот термин использовался для описания последствий миграции европейцев в те страны, где они затем становились этническим большинством (в последнее время, однако, понятие применяется прежде всего для обозначения расширения сферы применения подходов и принципов, принятых в Европейском Союзе ²⁸). Между тем эти ушедшие в историю понятия гораздо точнее отражали происходившие в мире ХХ века перемены и определённо указывали на их источник — Запад (а если быть более точным — Европу). Рассуждения же о глобализации, распространившиеся в последнее время, отражают радикальное изменение ситуации: сколько бы сегодня ни говорили о возрождении империй и их особой роли в формировании как прежнего, так и «нового» мирового порядка ²⁹, глобализация становится синонимом неуправляемости планетарного масштаба.

И разве может быть иначе? Ведь под глобализацией, по сути, скрыт процесс замены прямого контроля над миром (не будем забывать: из 149 состоявших в 2000 году в ООН неевропейских государств и территорий, не входивших ранее в состав СССР, 125 [!] хотя бы раз в своей истории управлялись европейцами) косвенным контролем, не предусматривающим ответственности. Лидер нового глобального порядка, Соединённые Штаты Америки, радикально отличаются от лидера вестернизированного мира конца ХIХ века — Великобритании. В 1896 году доля экспорта в британском ВВП составляла 28 процентов, а импорта — всего 11 процентов; экспорт капитала из Англии накануне Первой мировой войны достигал 4,5–10 процентов ВВП ежегодно ³⁰. Европа в целом оставалась нетто-экспортёром населения, исторгнув из себя за первые три десятилетия ХХ века более 30 миллионов человек (следует отметить, что британское правительство рассматривало переселение в колонии как «перераспределение населения в пределах нации» ³¹). При этом в одной Индии в 1850–1913-х годах британцы увеличили площадь орошаемых земель в восемь раз и построили железных дорог больше, чем в самой Англии. Ничего подобного сегодня нет и в помине. В 2007 году доля экспорта в ВВП США с трудом дотягивает до 12 процентов, а импорт достигает 17,4 процента ³². Вместо экспорта капитала Америка имеет дефицит платёжного баланса, подбирающийся к 800 миллиардам долларов в год. 10 процентов населения «глобальной метрополии» — иммигранты в первом поколении, что вводит в истерику даже самых «глобализированных» американцев ³³. Никакие прямые инвестиции в инфраструктурные проекты (кроме военных баз) в других странах мира Соединённые Штаты не производят. Да и военные операции не приносят им удач: на бесславно заканчивающейся иракской войне уже побывало 1,6 миллионов военнослужащих ³⁴ — больше, чем Англия задействовала во всех своих войнах второй половины XIX века, но Ирак, длительное время бывший спокойной английской колонией, так и не стал американской вотчиной.

Глобализация отличается от вестернизации тем, что у неё нет центра, в котором принимаются решения. Мир сегодня зависит от Соединённых Штатов не как от глобальной управленческой штаб-квартиры, а как от воронки, образующийся вокруг которой водоворот заставляет её вращаться. Глобализация не требует насилия, на которое порой опиралась вестернизация; она основана на привлекательности образов, которые мастерски создаёт, и на стохастических действиях миллиардов людей, которые и определяют тенденции, неизвестные самим её «архитекторам». Именно поэтому данный процесс не может описываться строгой теорией, а его обрывки достаются энциклопедиям и справочникам. Не случайно поэтому эпоху глобализации уже давно называют «периодом неопределённости» ³⁵ и «обществом риска» ³⁶. Эти эпитеты более точно и глубоко отражают суть нашего времени.

Насколько «глобальна» глобализация?

Этот вопрос является принципиальным для оценки как достижений глобализации, так и масштаба приносимых ей проблем. Современные историки — и об этом мы уже говорили — всё активнее стремятся опровергнуть идею о том, что глобализация стала порождением последних десятилетий. Для этого у них, на наш взгляд, есть веские основания. Аргументация, построенная на оценке активного роста международной торговли, быстрого снижения таможенных пошлин и ценовых дифференциалов во второй половине XIX и начале XX века вполне позволяет говорить о том, что в истории глобализации было как минимум две «волны». Некоторые исследователи убеждены, что изначальный всплеск глобализации может быть отнесён даже к ещё более раннему периоду, к XVI–XVII вв., и рассуждают о «трех волнах глобализации» ³⁷. Наиболее адекватным мне представляется подход Р. Финдлея и К. О’Рурка, которые склонны рассматривать экономическую историю начиная с 70-х годов ХХ столетия не как специфический этап глобализации, а как восстановление ей утраченных в первой половине века позиций, называя этот процесс «реглобализацией» ³⁸. Это так, но «реглобализацию» нужно оценивать беспристрастно.

Разумеется, существуют сферы, в которых её превосходство над предшествующими этапами развития не вызывает сомнений. Прежде всего это касается информационной и технологической областей, где создано глобальное информационное пространство, а технологические перемены практически одномоментно происходят во всём мире благодаря интенсивной конкуренции. В то же время нельзя не заметить двух важных обстоятельств.

С одной стороны, хотя обороты международной торговли растут опережающими темпами по отношению к глобальному валовому продукту (опережая их в среднем вдвое), необходимо обращать внимание на направление товарных потоков. С 1950 по 1993 год суммарный ВВП всех государств мира вырос с $ 3,8 до $ 18,9 триллионов (или в пять раз), а объём торговых оборотов — с $ 0,3 до $ 3,5 триллионов (или в 11,7 раза) ³⁹. В 1996–2006 годах темп прироста объёмов экспорта по всем странам мира составил 6,3 процента, а темп прироста ВВП — около 3,5 процентов ⁴⁰. Между тем, если в 1953 году индустриально развитые страны направляли в страны, сходные с ними по уровню развития, 38 процентов своего экспорта, в 1963 году эта цифра составляла 49 процентов, в 1973 году — 54 процента, а в 1990 году — уже 76 процентов ⁴¹. К началу XXI века показатель стабилизировался на уровне 77–80 процентов. Во второй половине 1990-х годов развитые постиндустриальные державы импортировали из стран «третьего мира» (включая нефтедобывающие государства) товаров и услуг на общую сумму, не превышающую 1,2 процента своего суммарного ВВП ⁴². В последние годы эта цифра выросла до 3–3,5 процентов, но произошло это практически исключительно за счёт роста цен на энергоресурсы и прочие сырьевые товары. То же самое можно наблюдать и на примере транснациональных инвестиционных потоков. В 1970–2000-х годах иностранные инвестиции в экономику США выросли в 18 раз, — однако компании семи стран (причем наиболее развитых) — Великобритании, Японии, Канады, Франции, Германии, Швейцарии и Нидерландов — суммарно обеспечили 85 процентов всех инвестиций в США и выступили реципиентами для 60 процентов американских капиталовложений за рубежом ⁴³. Если в 1970 году в Европу направлялось не более трети всех американских инвестиций, то сегодня — почти 53 процента ⁴⁴. Единственным заметным глобализационным процессом, в котором развивающиеся страны представлены весьма заметно, остаётся миграция — но и она в наши дни не достигает тех масштабов, которые имели место в конце XIX века. Все это говорит о том, что глобализация (и тут её критики во многом правы) в начале нового столетия «замыкается» в круге развитых стран, к которым присоединились несколько крупных азиатских государств, прежде всего Китай, в то время как значительная часть мира остаётся ей, по сути, не затронутой.

С другой стороны, следует заметить, что доля продаваемой за пределами развитых в промышленном отношении «укрупнённых регионов» (Соединённых Штатов, Европейского Союза и Японии) продукции и услуг относительно невелика. Даже если мы возьмём самую, казалось бы, «глобализированную» отрасль — автомобилестроение — окажется, что лишь 17 процентов собранных в ЕС автомашин и всего 7,9 процента сделанных в США продаются на экспорт. Общий объём экспорта товаров и услуг из всех стран мира ($ 11,76 триллионов в 2006 году ⁴⁵) составляет менее 19 процентов глобального валового продукта, а если исключить $ 2,23 триллиона, которые представляют трансакции внутри ЕС, то немногим более 15 процентов. Намного более заметной выглядит глобализация, например, финансовых услуг, но этими услугами пользуется небольшая часть населения планеты. Мировая экономика и в начале XXI века остаётся в значительной мере локализованной.

В чём же наиболее полно проявляется глобализация?

В соответствии с ранее предлагавшимися попытками её определения, предположу: в том, что всё большая часть производимых в отдельных странах продуктов и услуг создаётся на предприятиях или в компаниях, физически не принадлежащих резидентам соответствующих стран. Сегодня в США на предприятиях, контролируемых иностранными инвесторами, производится 16 процентов ВВП и занято почти 10,9 процента активной рабочей силы; в ЕС эти показатели ещё выше: 22,4 и 14,7 процента (хотя тут, в условиях отсутствия границ и таможни и наличия единой валюты, само понятие «иностранный» быстро уходит в историю). Насколько должен этот факт волновать как приверженцев, так и оппонентов глобализации? На мой взгляд, ни в малейшей мере. В той же мере, в какой история XVIII–XIX веков показала, что свобода человека — экономическая, политическая и социальная — оптимально обеспечивается в рамках национальных государств, в той же степени история ХХ столетия демонстрирует нам, что волюнтаризм национальных правительств — от гитлеровской Германии и сталинского СССР до унилатералистских США и репрессивных режимов в разных уголках мира — самый страшный источник зла в формирующемся глобальном миропорядке.

Чем менее самостоятельными в своих решениях окажутся национальные правительства, тем адекватнее будут они вести себя по отношению как к другим странам, так и к собственным экономическим субъектам и гражданам. Ценность и значение современных глобализационных процессов заключена, на мой взгляд, в первую очередь в том, что они открывают перед людьми новые степени свободы в достижении своих целей и заставляют их правительства «сдавать новый экзамен» на зрелость. Критерием эффективности власти становится защита собственных граждан, а не достижение сомнительных «национальных интересов», как они определялись в эпоху геополитических доктрин XIX века.

Происходит ли политическая глобализация?

Однако оборотной стороной данного процесса выступает вопрос о том, происходит ли сегодня «политическая глобализация» и как могут сосуществовать в XXI столетии глобальная экономическая и социальная среда и её национально-государственная форма. Однозначного ответа на этот вопрос нет; можно только констатировать, что в последние годы он обсуждается преимущественно в контексте двух важных международных проблем.

С одной стороны, это дискуссия вокруг природы и возможных путей развития самого крупного интеграционного эксперимента, проводимого в современном мире — формирования Европейского Союза. До сих пор не выработано единой позиции по вопросу о том, является ли ЕС формой «локальной» глобализации или же защитной реакцией на глобальные тенденции. Мало кто сомневается, что единая Европа, которая «во многих существенных пунктах выглядит развивающейся в направлении создания единой федерации» ⁴⁶, «уже ныне является самой комплексной политической системой [the most complex polity], какую когда-либо производило на свет человечество» ⁴⁷. В этом контексте становление наднациональных политических структур, несомненно, расширяет влияние глобальных процессов на всё происходящее в пределах европейского континента. Разумеется, снятие внутренних границ и барьеров в самой Европе не предполагает исчезновения внешних, и сложно отделаться от впечатления, что «остров Европа» замыкается в себе, пытаясь противопоставить стихийности глобализации осознанную поступательность интеграционных усилий.

Постепенно, однако, в западной политологии начинает доминировать оптимистичный (а иногда и гипероптимистичный) взгляд на европейские достижения. Можно с уверенностью утверждать, что убогие рассуждения о никчемности европейцев à la Кейган ⁴⁸ ушли в прошлое. Сейчас даже американцы ждут от ЕС то «позитивного примера, который он может продемонстрировать постсоветским государствам», как М. Мандельбаум ⁴⁹; то привнесения в мир «европейской мечты», которая даст, наконец, альтернативу американской, на что надеется Дж. Рифкин ⁵⁰; а порой даже успешного решения проблем и Балкан, и Ближнего Востока, и чуть ли не всего постсоветского пространства (П. Ханна) ⁵¹. Как один из самых «проевропейских» политологов России (и автор проевропейской книги, вышедшей в Москве раньше всех указанных исследований ⁵²), отмечу, что даже если не разделять чрезмерного оптимизма в отношении ЕС, изменение отношения к нему, безусловно, определяется осознанием большим числом исследователей очевидного факта: функции национальных государств не могут оставаться неизменными в эпоху глобализации ⁵³.

С другой стороны, со времени окончания «Холодной войны» во всём мире активизируется обсуждение ещё одной темы, не менее тесно связанной с политическими аспектами глобализации. Я имею в виду проблематику «глобальной управляемости (global governance)», которая становится всё более популярной. Здесь исследователи обращаются к проблемам координации усилий международного сообщества в борьбе с терроризмом и бедностью; оценивают, какие меры экономического или даже силового воздействия можно применить к государствам, угрожающим безопасности соседей или массово нарушающим права человека; обсуждают, что можно сделать с территориями, на которых институты государственной власти по той или иной причине практически полностью отсутствуют. Сама по себе риторика относительно «нового мирового порядка», которая становит-ся все более интенсивной вот уже пятнадцать лет, предполагает озабоченность несоразмерностью политической унификации мира его прогрессирующему экономическому и социальному единству. И даже несмотря на то, что после терактов 11 сентября 2001 года многие исследователи поспешили объявить о «конце глобализации» ⁵⁴ и даже попытались сравнивать итоги этих трагических событий с влиянием, которое оказала Первая мировая война на «вторую волну» глобализации ⁵⁵, проблематика глобальной управляемости становится только более и более популярной. Не исключено, что мы присутствуем при рождении нового крупного нарратива XXI века.

Несмотря на то, что политическая глобализация начинает проявлять себя в тех или иных аспектах, следует заметить, что национальные государства и в нынешних условиях остаются весьма мощными структурами, которые вполне способны противостоять негативным аспектам глобализации. Как отмечает Д. Родрик, «глобализация, с одной стороны, подрывает способность национальных государств осуществлять излишние регулирование и контроль, но, с другой стороны, она делает по-настоящему ценными прочные институты власти» ⁵⁶. Автор этой цитаты, несомненно, прав: сегодня, как и раньше, власти национальных государств имеют право устанавливать таможенные пошлины и облагать налогами предприятия и компании (развивающиеся страны, замечу, пользуются этим активнее развитых — средние пошлины на импорт непродовольственных товаров в африканских странах составляют сегодня 45,4 процента от их стоимости — против 1,8 процентов в странах ОЭСР ⁵⁷), регулировать трудовые отношения, закреплять производственные стандарты и контролировать предельные уровни загрязнения окружающей среды. И если кто-то рассуждает о том, что «западные компании переносят в страны Юга самые грязные производства», то это происходит в первую очередь потому, что законодательство стран-реципиентов считает это допустимым. И проблема низких заработков или хищнического использования ресурсов — это не следствие злой воли «глобализаторов», а результат коррумпированности местных властей или осознания ими того, что такие последствия суть «справедливая» цена за вхождение в мировое разделение труда.

Ответом стран, с беспокойством относящихся к экономической глобализации, может быть только одно: совершенствование собственного законодательства — налогового, трудового, природоохранного, антимонопольного и так далее — с тем, чтобы приход иностранных компаний не ударял бы по интересам их граждан. И это может позволить себе любая страна — от Либерии до Европейского Союза. Вопрос заключается лишь в желании её власти и контролируемости этой власти её собственным населением.

Более важным (и более непосредственным) проявлением политической глобализации я бы назвал процесс медленного разрушения государственного суверенитета ввиду, с одной стороны, нарастания хаоса и неуправляемости во многих странах, обычно относимых к «четвёртому миру» (их иногда называют неуправляемыми хаотическими общностями [«ungovernable chaotic entities»] ⁵⁸ или пост-государственными общностями [«post-state societies»] ⁵⁹) и утрачивающих способность обеспечивать общественные блага для своих граждан; с другой — распространения доктрины прав человека как значимого элемента международного права. Так, У. Бек отмечает: «В международном праве содержатся правила использования силы, а также проведена грань между справедливой войной и неспровоцированной агрессией. Но сделано это неудовлетворительно, так как не учтено, имеют ли право на существование сами государства (курсив мой. — Прим. авт.) или, точнее говоря, удовлетворяют ли они требованиям Всеобщей декларации прав человека… При переходе от национального государства к космополитическому мировому порядку происходит далеко идущее изменение в соотношении приоритетов международного права и прав человека. Принцип международное право выше прав человека, действовавший в условиях первой модернити, когда доминировали национальные государства, замещается принципом права человека выше международного права, которому подчинены глобальные отношения во второй модернити» ⁶⁰.

Оба этих обстоятельства существенно изменяют сложившуюся систему международного права.

Во-первых, «вестфальская доктрина сдерживания не может функционировать в условиях, когда государства не способны эффективно контролировать свою собственную территорию» ⁶¹.

Во-вторых, «свобода действий суверенного государства на мировой арене должна быть в ряде важных аспектов ограничена и подвергнута контролю со стороны международного сообщества, так же как и абсолютная власть суверена — будь то монарх или народ — в пределах государства должна ограничиваться, обусловливаться рядом обстоятельств и не переставать быть подотчётной» ⁶².

Все это порождает практику гуманитарных интервенций, как сегодня принято называть акты вмешательства одних государств в дела других стран или целых регионов, которые не могут быть признаны легитимными (legitimate), но при этом и не противоречат принципу правомочности (legality) ⁶³. Результатом становится «ограниченный суверенитет» — реальность, ещё плохо изученная отечественными авторами ⁶⁴, но, безусловно, являющаяся продуктом «политической глобализации». Можно (и должно) спорить о том, позитивный или негативный характер носит данная тенденция в развитии международного правового порядка, но вряд ли стоит сомневаться, что она окажется менее объективной и непреодолимой, чем сама глобализация, которая её порождает.

Кто недоволен глобализацией? Есть ли ей альтернатива?

В последние годы глобализация стала — и это хорошо известно — объектом политических нападок и теоретической критики. Рассмотрим бегло и первые, и вторые.

Те критики глобализации, которые обычно именуют себя «анти- (или «альтер-) глобалистами», в большинстве своём представители левых сил, ассоциирующие процесс глобализации с процессом расширения власти всемирного капитала над планетой и идущего с ним в ногу ужесточения эксплуатации трудящихся. Для такой трактовки есть основания (нарастание глобального неравенства не может не бросаться в глаза), однако её сторонники, как правило, не учитывают двух обстоятельств. С одной стороны, они редко обращаются к опыту тех стран и народов, которые смогли поставить глобализацию на службу собственным интересам и интересам своих граждан. Известно, например, что большая часть экономических успехов стран Юго-Восточной Азии обусловлена успешной интеграцией государств региона в мировое рыночное хозяйство, и наоборот: вызывающие сострадания этих гуманистов государства Латинской Америки в 1970-е годы сделали всё, чтобы остаться за бортом глобальной экономики. С другой стороны, антиглобалисты не учитывают того факта, что в последние тридцать-сорок лет самой тяжёлой проблемой развивающихся стран является не их угнетение странами «Севера», а катастрофические масштабы злоупотреблений их собственного руководства. В мире начала XXI века существуют по меньшей мере 40 государств, где ВВП на душу населения сегодня ниже, чем в 1965 году. Практически все они при этом являются рекордсменами по масштабам коррупции и доле военных расходов в бюджетных тратах; кроме того, ни в одном из них не существует демократических порядков. И перекладывать ответственность за бесконечные бедствия их граждан на «глобализацию» — значит не бороться со злом, а покрывать его.

Кроме того, я не могу не согласиться с Дж. Бхагвати в его утверждении о том, что «антиглобалисты» «зачастую обнаруживают энтузиазм и даже идеализм, но никогда — способность конкретно рассуждать о проблемах, необходимость разрешения которых они декларируют» ⁶⁵. Ни одна из работ, вышедших из-под пера представителей этого направления, не содержит реалистических предложений по совершенствованию современного мирового порядка, экономического и политического. В значительной мере это, на мой взгляд, объясняется тем, что идеологически большинство антиглобалистов сформировались в период серьёзного кризиса капиталистического хозяйства в 1980-е годы, и они не готовы поверить в то, что современная глобализация подарила западному обществу выход из многих противоречий того времени, которые они почему-то считали неразрешимыми.

Второй лагерь составляют исследователи, которые не ставят своей целью бороться с глобализацией, но серьёзно озабочены её «неуправляемым характером». С некоторыми из выдвигаемых ими тезисов можно было бы согласиться, если бы в их рассуждениях не прослеживалось два «порочных круга». С одной стороны, сторонники «регулируемой глобализации», как правило, сами не слишком хотят создания каких-либо масштабных «регуляторов» этого процесса; никто из них не выступает за унификацию международного законодательства в экономической сфере, многие весьма скептически относятся к опыту Европейского Союза, а перспектива политического доминирования США в мире вызывает у них резкое отторжение. Никто не предложил пока способа, каким глобализация могла бы «управляться»; максимум, что можно услышать, — это перечень мер по сокращению масштабов спекуляций на финансовых рынках, но, на наш взгляд, никакие тенденции глобализации не будут поколеблены их имплементацией. С другой стороны, основные критики «неуправляемой» глобализации начинают свою карьеру критиканов после того, как многие годы возглавляют институты и агентства (или работают в них), которые могут считаться основными промоутерами этого процесса ⁶⁶. Поэтому многие их рассуждения воспринимаются как весьма лукавые.

Характерно также, что большинство альтерглобалистов — выходцы из развитых стран, и там, где глобализация приносит наибольшие результаты (в тех же странах Юго-Восточной Азии, например), число их сторонников минимально. Мы с сожалением вынуждены констатировать, что движение это антипродуктивно и представляет собой отзвук уже обанкротившихся идеологий.

Альтерглобалисты не предлагают альтернативы глобализации; более того, всем своим образом жизни они показывают, что такой альтернативы нет. Нет и не может быть альтернативы свободе передвижения и возможности покупать те товары, которые больше нравятся. Компании не могут не приходить в те страны, где для них создаются более благоприятные условия. Граждане не могут не выступать против примитивных систем социальной защиты, и, глядя на более успешные страны, требовать большего. И, наконец, люди — и сторонники глобализации, и даже её противники — не могут и не должны безучастно взирать на смерть и насилие, приносимые диктаторами и клептократами их собственным народам, даже если сами эти тираны прикрываются принципами нерушимости государственного суверенитета. Глобализация рубежа тысячелетий — это процесс формирования единого и целостного мира, и никто никакими силами не сможет его остановить.