Юн Элстер:
Рынок и форум: три разновидности политической теории

Я хочу сравнить три представления о политике в целом, и о демократии в частности. Сначала я рассмотрю теорию общественного выбора (social choice), как одну из разновидностей более широкого класса теорий с некоторыми общими чертами. В частности, эти теории разделяют представление о том, что политический процесс — это средство, а не цель в себе, и о том, что политическое действие — это частный, а не общественный акт (например, индивидуальное и тайное голосование). Параллельно с этим обычно утверждается, что цель политики — оптимальный компромисс между имеющимися и непримиримо противоречащими друг другу частными интересами.

Две другие разновидности политической теории возникают когда начинают отрицать, во-первых, частный характер политического поведения и, во-вторых, заходят ещё дальше, отрицая инструментальную природу политики. Согласно теории Юргена Хабермаса, целью политики должен быть не скорее не компромисс, но рациональное согласие, и решающим политическим действием — участие в общественной дискуссии с целью достижения консенсуса. Согласно теоретикам «демократии участия», от Джона Стюарта Милля до Кэрол Пэйтман, целью политики является воспитание и преобразование её участников. Политика, считают сторонники этой точки зрения, является целью в себе — многие даже утверждали, что участие в политике есть проявление подлинно человеческого процветания (the good life for man). Я рассмотрю три этих взгляда в обозначенном порядке. Я представлю их в несколько упрощённом виде, но моя критика, я надеюсь, не будет бить мимо цели.

I Считается общепризнанным, что политика имеет дело с общественным благом, и особенно с теми случаями, когда достижение его невозможно в результате суммы действий индивидов, преследующих свои частные интересы. В частности, нескоординированные действия на основе множества индивидуальных выборов могут привести к последствиям, которые хуже, чем те, которые можно было достичь в результате координации действий. Политические институты создаются как средство исправления таких «фиаско рынка» (market failures), — что можно понимать как в статическом смысле неспособности обеспечить общественные блага, так и в более динамическом — разрушения саморегулирующихся качеств, обычно приписываемых рыночному механизму ¹. В дополнение к этому существует распределяющая задача политики — движение вдоль границы Парето-оптимальности, как только она была достигнута ².

Согласно первому представлению о политике, по своей сути это задача связана с борьбой интересов и достижением компромиссов. Препятствием для достижения согласия является не только то, что большинство людей хотят перераспределения в свою пользу (по крайней мере, не к своей невыгоде) ³. Более глубокая причина того, что достижение консенсуса блокируется, является то, что люди расходятся в своих взглядах на то, что есть справедливое распределение.

Я намерен проанализировать теорию социального выбора как образец такого «частно-инструментального» представления о политике, потому что она очень хорошо демонстрирует логику и ограничения такого подхода. Другие версии таких представлений, например, шумпетеровские и нео-шумпетеровские теории, ближе к реальному политическому процессу и именно поэтому менее подходят для моих целей. Например, тезис Шумпетера о том, что предпочтения электората формируются и являются объектом манипуляции со стороны политиков ⁴, затемняет ключевое для моего анализа различие между политикой как суммой имеющихся предпочтений и политикой как трансформацией предпочтений с помощью рациональной дискуссии. И хотя нео-шумпетерианцы справедливо подчёркивают роль политических партий в аккумуляции предпочтений ⁵, я не затрагиваю здесь эти посредствующие механизмы. В любом случае, политические проблемы также возникают внутри политических партий, и мои утверждения могут быть применены к таким политическим процессам низшего уровня. Вообще-то многое из того, что мной будет сказано более применимо к политике меньших масштабов — внутри фирмы, организации или местного сообщества, чем к национальным политическим системам.

В очень общих чертах, структура теории социального выбора такова ⁶:

1. Мы начинаем с данной группы акторов, так что вопрос нормативного обоснования пределов тех или иных групп не возникает.
2. Мы предполагаем, что акторы имеют данный набор альтернатив, так что, например, проблема манипуляции повесткой дня не возникает.
3. Мы наделяем акторов предпочтениями, которые также просто даны, и не меняются в ходе политического процесса. Более того, предпочтения каузально независимы от набора альтернатив.
4. В обычной (и пока единственно работающей) версии теории, предпочтения считаются чисто порядковыми, так что ни индивид не может выразить интенсивность своих предпочтений, ни внешний наблюдатель — сравнить интенсивность предпочтений разных индивидов.
5. Мы предполагаем, что для каждой пары индивидов предпочтения являются определёнными и завершёнными, и обладают формальным свойством транзитивности — то есть если A предпочитается B, а B предпочитается C, то тем самым A предпочитается С.

В рамках этой структуры, задачей теории социального выбора является ранжирование предпочтений тех или иных альтернатив. Может показаться, что требуется нечто большее: почему не определить цель как выбор одной из альтернатив? Обычно, однако, имеется некоторая неопределённость относительно того, какие альтернативы реально достижимы, так что полезно иметь ранжирование на тот случай, если наиболее предпочитаемые альтернативы окажутся недостижимыми. Ранжирование должно удовлетворять следующим критериям. (6) Как и индивидуальные предпочтения, оно должно быть полным и транзитивным. (7) Оно должно быть Парето-оптимальным, то есть быть ранжированием, индивидуально предпочитаемым каждым, а не каким-либо иным ранжированием, одобренным обществом в целом. (8) Социальный выбор между двумя данными альтернативами должен зависеть только от того, как индивиды ранжируют эти два варианта, и не зависеть от изменений их предпочтений относительно других альтернатив. (9) Социальное ранжирование предпочтений должно отражать и уважать индивидуальные предпочтения, даже более чем это делают условия Парето-оптимальности. Это положение включает в себя многое, наиболее важными здесь являются условия анонимности (все индивиды должны выступать как равные), отсутствия диктатуры (ни один индивид не должен диктовать социальный выбор), либерализма (все индивиды должны иметь частную сферу, в рамках которой их предпочтения являются решающими) и устойчивости к стратегическому манипулированию (выражение ложных предпочтений не должно вознаграждаться).

Содержание теории социального выбора выражается группой теорем «невозможности» и «уникальности», каждая из которых либо утверждает, что невозможно одновременно удовлетворить данный набор предпочтений, либо описывает уникальный метод суммирования предпочтений. Теоремам невозможности было уделено много внимания, но для нас сейчас они не очень важны. Они в основном основываются на недостаточности имеющейся информации о предпочтениях, в связи с исключительным вниманием к порядковым предпочтениям ⁷. Действительно, в настоящее время мы ещё толком не знаем, как выйти за пределы порядковости. Оказание взаимных услуг и торговля голосами могут помочь выразить некоторые из порядковых аспектов предпочтений, но не без некоторых проблем ⁸. Но даже если концептуальные и технические проблемы для внутри- и меж-личностных сравнений интенсивности предпочтений будут преодолены ⁹, многие возражения против теории социального выбора всё равно останутся.

Я намерен осветить два типа таких возражений, относящихся к постулированию предпочтений как данных. Я попытаюсь показать что предпочтения, которые люди выражают, не всегда хорошо демонстрируют то, что они действительно предпочитают; и, во-вторых, что то, что они действительно предпочитают может быть лишь шатким основанием для социального выбора.

В реальной жизни предпочтения никогда не «даны», в том смысле что они не могут быть непосредственно наблюдаемы. Для того, чтобы служить началом процесса социального выбора, они должны быть как-то выражены индивидами. Выражение предпочтений есть действие, которое предположительно направляется теми же предпочтениями ¹⁰. Но тогда далеко не очевидно, что индивидуально рациональным действием является выражение предпочтений такими, как они есть. Некоторые методы суммирования предпочтений таковы, что для индивида может быть выгодно выразить ложные предпочтения, то есть результат в плане реальных предпочтений может в некоторых случаях быть лучше, если не выражать их честно. Условие устойчивости к стратегическому манипулированию для механизмов социального выбора было выработано специально для того, чтобы исключить такую возможность.

Однако оказывается, что системы, в которых честность всегда выгодна, оказываются довольно непривлекательными в других отношениях ¹¹. Получается, что мы должны признать возможность того, что, даже если мы потребуем чтобы социальные предпочтения были Парето-оптимальны по отношению к выраженным предпочтениям, они (социальные предпочтения) могут оказаться не оптимальны по отношению к предпочтениям настоящим. Устойчивость к стратегическому манипулированию и коллективная рациональность живут и умирают вместе. Поскольку получается, что первая должна пасть, то же постигнет и вторую. Но тогда становится очень трудным защищать представление о том, что результат социального выбора выражает общее благо, поскольку есть возможность что все предпочли бы другой результат.

Амос Тверский указал на другую причину того, почему выбор — или выраженные предпочтения — не могут однозначно восприниматься как выражение реальных предпочтений во всех случаях ¹². Согласно «гипотезе скрытых предпочтений», выбор часто не выявляет, а скрывает предпочтения. Это особенно проявляется в двух типах ситуаций. Во-первых, это случаи предвиденного сожаления, связанного с рискованным решением.

Рассмотрим следующий пример, предложенный Тверским: «Когда Джуди исполнилось двенадцать лет, ей был предложен выбор: провести уик-энд в городе вместе со своей тётей (С) или устроить вечеринку для всех её друзей. Вечеринка могла быть организована либо в саду (GP), либо в доме (HP). Вечеринка в саду была бы намного более приятна, но мог пойти дождь, и в этом случае было бы более разумно устроить вечеринку дома. Оценивая три этих возможности, Джуди замечает, что погодные условия не влияют существенно на С. Но если она выбирает вечеринку, то всё обстоит по-другому. Вечеринка в саду доставит много радости, если погода будет хорошей, но будет полным провалом, если пойдёт дождь, в каковом случае вечеринка в доме будет вполне приемлема. Беда в том, что Джуди предвидит как она будет сожалеть, если вечеринка будет дома, а погода окажется хорошей.

Теперь предположим, что по каким-то причинам возможность устроить вечеринку в саду отпадает. В этом случае вечеринка дома при хорошей погоде не вызовет никаких сожалений, поскольку теперь у Джуди всё равно нет другого места для неё. Поэтому исчезновение возможного варианта действий (устройства вечеринки в саду) ликвидирует сожаления, связанные с вечеринкой дома, и увеличивает её ценность. В таком случае разумно полагать, что, если для Джуди С и HP были одинаково ценны при наличии GP, то, когда GP более не существует, HP она предпочтёт C».

Мы видим здесь нарушение условия (8), так называемой «независимости от иррелевантных альтернатив». Выраженные предпочтения каузально зависят от набора альтернатив. Мы можем постулировать, что реальные предпочтения, определённые через набор возможных результатов, остаются постоянными, в противоположность случаю, который будет рассмотрен ниже. Но предпочтения по отношению к парам (выбор, результат) зависят от набора возможных вариантов выбора, потому что «цена ответственности», по-разному связанная с различными такими парами, зависит от того, «что ещё можно было бы сделать». Хотя Джуди не могла бы избежать затруднения нарочно сделав вечеринку в саду невозможной ¹³, она могла бы обрадоваться событию за пределами её контроля, которое привело бы к тому же результату.

Второй класс ситуаций в которых Тверский разграничивает реальные и выраженные предпочтения касается решений, которые являются не рискованными, но неприятными. Например, «общество может предпочесть спасти жизнь одного человека, пожертвовав другим, но не может решить, кого спасти». Фактически потерю двух жизней из-за бездействия могут предпочесть потере одной жизни из-за намеренного действия. Эти примеры тесно связаны с проблемами соотношения «утилитаризма действий» и «утилитаризма правил» ¹⁴. Человек вполне может полагать, что желательно достижение состояния А, и в то же время не желать быть тем, благодаря кому оно наступит. Причина этого может быть уважительной, а может и не быть. Последнее возможно в том случае, когда человек боится обвинений со стороны родственников того человека, которого сознательно обрекли на смерть, или просто если он путает каузальную и моральную ответственность. В таких случаях выраженные предпочтения могут вести к выбору, который явно идёт против реальных предпочтений участников ситуации.

Вторая, вероятно, более фундаментальная трудность в том, что реальные предпочтения могут сами каузально зависеть от набора достижимых альтернатив. Один из таких случаев проиллюстрирован басней о лисе и винограде ¹⁵. Для «порядкового утилитариста», каким называет себя Кеннет Эрроу ¹⁶, для лисы нет никакой потери, если не дать ей винограда, так как она и так посчитала его кислым. Но, конечно же, причиной того, что она посчитала его кислым было её убеждение в том, что винограда в любом случае не достать, так что трудно обосновать распределение винограда, ссылаясь на предпочтения лисы. Противоположный случай «контр-адаптивных предпочтений» — трава всегда зеленее на другой стороне забора и запретный плод всегда слаще — также ставит в тупик теоретика социального выбора, так как подразумевает, что если уважать такие предпочтения, то они не будут удовлетворены, а ведь весь смысл уважения подобных предпочтений был в том, чтобы дать возможность удовлетворения их.

Адаптивный и контр-адаптивные предпочтения являются только особыми случаями более общего класса желаний, которые не удовлетворяют некоторому содержательному критерию приемлемых предпочтений, в противоположность чисто формальному критерию транзитивности. Я намерен проанализировать два таких критерия: автономию и мораль.

Автономия характеризует способ, каким формируются предпочтения, а не их конкретное содержание. К сожалению, я не в состоянии дать позитивное определение автономных предпочтений, так что я буду полагаться на два непрямых подхода. Во-первых, автономия для желаний есть то же, что и суждение для представлений. Понятию суждения также трудно дать формальное определение, но мы по крайней мере знаем, что есть люди, наделённые способностью суждения в большей степени, чем другие: это люди, которые могут принять во внимание множество разнообразных обстоятельств, имеющих отношение к рассматриваемой проблеме, таким образом, что никакому из её элементов не будет придано ненадлежащего значения. В таких людях процесс формирования представлений не нарушен когнитивными дефектами, пустыми размышлениями и так далее. Сходным образом, автономные предпочтения — это те, которые не сформированы иррелевантными каузальными процессами (исключительно бесполезное объяснение…) Чтобы немного улучшить его, рассмотрим небольшой список таких иррелевантных каузальных процессов. Они включают адаптивные и контр-адаптивные предпочтения, конформизм и анти-конформизм, увлечение всем новым и одинаково неразумное сопротивление новому. Другими словами, предпочтения могут быть сформированы приспособлением к возможному, к тому, что делают другие люди, или к тому, что человек сам делал в прошлом — или желанием как можно больше отличаться от всего, перечисленного ранее. Во всех этих случаях источник предпочтений не в самой личности, но извне — что подрывает её автономию.

Мораль, несомненно, есть нечто ещё более спорное. В рамках кантианской традиции будет даже поставлено под сомнение, может ли она вообще отличаться от автономии. Предпочтения являются моральными или аморальными в силу своего содержания, а не способа, каким они были сформированы. Вполне бесспорными примерами неэтичных предпочтений являются злорадные или садистские желания, и, вероятно, также желание иметь «позиционные блага», то есть такие блага, обладать которыми по определению могут лишь немногие ¹⁷. Желание иметь доход, в два раза превышающий средний, может (в случае реализации) привести к снижению уровня благосостояния для всех, так что такие желания не проходят кантовский тест на универсализацию ¹⁸. И они также тесно связаны с недоброжелательностью, ибо одним из способов получить больше, чем другие, является позаботиться о том, чтобы они получили меньше — действительно, это часто может быть более эффективный метод чем пытаться превзойти их ¹⁹.

Чтобы показать, как можно отличить недостаточную автономию от недостаточной нравственной ценности, я буду использовать конформность как термин для обозначения желания, вызванного стремлением быть как все, и конформизм для желания быть как все (а также аналогично определённые понятия анти-конформности и анти-конформизма). Конформность предполагает, что желания других людей вторгаются в сферу формирования моих желаний, конформизм — что они неизбежно входят в описание объекта моих желаний. Конформность может повлечь за собой конформизм, но может также вести и к анти-конформизму, как в замечании Теодора Зелдина о том, что среди французских крестьян «престиж в большой степени обусловливался следованием традициям, так что от сына нон-конформиста ожидалось, что он тоже будет нон-конформистом» ²⁰. Ясно, что конформность может повлечь желания в нравственном отношении похвальные, но недостаточно автономные. Напротив, я не вижу как можно априорно исключить возможность автономного недоброжелательства, хотя я бы приветствовал доказательство того, что автономия несовместима не только с анти-конформностью, но и с анти-конформизмом.

Теперь можно сформулировать возражение политическим представлениям, лежащим в основе теории социального выбора. В сущности, это то, что она воплощает путаницу между поведением, уместным на рынке, и не уместным на форуме. Понятие суверенности потребителя приемлемо потому, и до той степени что потребитель выбирает между вариантами действий которые отличаются только тем, как они влияют на него. Однако в ситуациях политического выбора от гражданина требуется выразить предпочтения относительно состояний, которые отличаются потому, как они влияют на других людей. Это означает, что нет аналогичного обоснования для соответствующего понятия суверенитета гражданина, так как другие люди могут на законном основании возразить против социального выбора, основанного на предпочтениях, неполноценных в тех отношениях, какие я описал. Механизмы социального выбора могут решить проблемы «фиаско рынка», возникающие в силу неограниченного суверенитета потребителей, но как способ распределения благосостояния они безнадёжно неадекватны. Если бы люди влияли друг на друга только наступая на ноги или сваливая мусор на участок соседа, механизм социального выбора с этим бы справился. Но задачей политики является не только ликвидация неэффективности, но и реализация справедливости — цель, для которой суммирование до-политических предпочтений является неадекватным средством.

Это наводит на мысль о том, что принципы форума отличны от принципов рынка. Древняя традиция, идущая ещё от греческих полисов, полагает, что политика должна быть открытой и публичной деятельностью, в отличие от изолированного, частного выражения предпочтений, происходящего при покупке и продаже. В следующих разделах я рассмотрю две различные концепции публичной политики, всё более отличающиеся от «рыночной» политической теории. Но перед этим я хочу вкратце рассмотреть возражение сказанному, которое мог бы сделать теоретик социального выбора. Он мог бы заявить, что единственной альтернативой суммированию имеющихся предпочтений является цензура или патернализм. Он может согласиться с тем, что злонамеренные и адаптивные предпочтения нежелательны, но добавить, что любой институциональный механизм для их ликвидации подвергся бы злоупотреблениям и служил бы частным целям рвущихся к власти индивидов. Лекарство оказалось бы хуже болезни. Это возражение принимает на веру что (i) единственной альтернативой суммированию данных предпочтений является цензура и (ii) что цензура всегда нежелательна. Роберт Гудин, в своей работе «Отмывая предпочтения», ставит под сомнение второе положение, доказывая, что «отмывание» или «фильтрация» предпочтений с помощью самоцензуры есть допустимая альтернатива аккумуляции имеющихся предпочтений. Я же сейчас намереваюсь обсудить вызов первому положению, а именно идею трансформации предпочтений посредством публичной и рациональной дискуссии.

II Сегодня этот взгляд ассоциируется преимущественно с работами Юргена Хабермаса об «этике дискурса» и «идеальной речевой ситуации». Как я уже отметил выше, я намерен представить стилизованную версию идей Хабермаса, хотя, надеюсь, некоторое сходство с оригиналом останется ²¹. Ядром этой теории является идея о том, что политическая система должна на суммировать или фильтровать предпочтения, но изменять их через публичные дебаты и противоборство. Таким образом, на входе механизма социального выбора будут не «сырые», вполне вероятно, эгоистичные или иррациональные предпочтения, но просвещённые и неэгоистичные. Или, скорее, не будет нужды в механизме аггрегирования предпочтений, поскольку рациональная дискуссия будет порождать единодушие в предпочтениях. Когда частные и специфические желания будут очищены и переформированы в публичной дискуссии об общем благе, появятся одинаковые, определённые и рациональные желания. Не оптимальный компромисс, но единодушное согласие являются целью политики, согласно этим взглядам.

Представляется, что в основе этой теории лежат два положения. Первое — то, что некоторые доводы просто не могут быть высказаны публично. Во время политических дебатов невозможно доказывать, что данное решение следует выбрать потому, что оно хорошо для оратора. Самим актом участия в публичных дебатах — доказывая, а не торгуясь, — человек исключает возможность использования подобных аргументов ²². Участие в дискуссии может рассматриваться как род самоцензуры, как данное заранее выражение приверженности идее рационального решения. Могут сказать, что этот вывод является слишком сильным. Первый аргумент показывает только то, что в публичных дебатах нужно на словах изображать некоторую приверженность общему благу.

Второе положение заключается в том, что со временем соображения об общем благе повлияют на участника дискуссий. Невозможно бесконечно восхвалять общее благо ’du bout des levres’ (неискренне, букв. «на кончике губ» — [фр.] — Прим. перев.), ибо — как доказывал Паскаль в контексте своего пари, начав изображать предпочтения, кончишь тем, что на самом деле примешь их ²³. Это не концептуальное, а психологическое утверждение. Чтобы объяснить, почему упражняясь в рациональной дискуссии, сам начнёшь верить в то, что говоришь, можно сказать, что люди склонны к тому, чтобы приводить к согласию то, что они говорят и то, что имеют в виду, чтобы уменьшить диссонанс. Но в нашем контексте это опасный аргумент. Уменьшение диссонанса не порождает автономные предпочтения. Скорее для того, чтобы разрушить предрассудки и эгоизм, следует применять силу разума. Говоря голосом разума, человек сам также подвергает себя критике разума.

Суммируя: концептуальная невозможность выражения эгоистических аргументов в дебатах об общем благе и психологическая трудность выражения заботы о других без того, чтобы не усвоить её, совместно приводят к тому, что общественная дискуссия способствует общественному благу. Volonté générale («общая воля» –фр., выражение Ж.-Ж. Руссо. — Прим. перев.). тогда будет не просто Парето-оптимальной реализацией данных (или выраженных) предпочтений ²⁴, но результатом предпочтений сформированных заботой об общем благе. Например, простое суммирование имеющихся предпочтений может учесть некоторые негативные экстерналии, но не те, которые влияют на будущие поколения. Механизм социального выбора может предотвратить выбрасывание мусора во двор соседей, но не загаживание будущего. Более того, соображения распределительной справедливости в рамках Парето-ограничения теперь получают более прочное основание, особенно когда можно будет также избежать проблемы устойчивости к стратегическому манипулированию. Одним ударом можно достичь и более рациональных предпочтений, и гарантии того, что они действительно будут выражены.

Теперь я хочу выдвинуть ряд возражений против описанных выше взглядов. Я должен объяснить, что целью этой критики является не разрушение теории, но выявление некоторых пунктов, которые должны быть укреплены. Вообще-то я в целом симпатизирую фундаментальным положениям этой теории, но боюсь, что она может быть расценена как утопическая, как в смысле игнорирования проблемы того, как достигнуть описываемое ей состояние, так и в смысле пренебрежения некоторыми элементарными фактами человеческой психологии.

Первое возражение предполагает необходимость вновь обратиться к проблеме патернализма. Не будет ли на самом деле необоснованным вмешательством в жизнь людей — навязать гражданам участие политической дискуссии? Могут ответить, что есть связь между правом голоса на выборах и обязанностью участия в дискуссии, так же как правам соответствуют обязанности в других случаях. Чтобы приобрести право голоса, необходимо выполнять некоторые гражданские обязанности, которые представляют собой нечто большее, чем нажатие «кнопки для голосования» на телевизоре. В основе этого ответа лежат две разные идеи. Во-первых, то, что право голоса должны иметь только те, кого достаточно волнуют проблемы политики чтобы он пожелал уделить ей часть своих ресурсов — прежде всего времени. Во-вторых, что следует поощрять просвещённые предпочтения в качестве вклада в процесс голосования. Первый аргумент поощряет участие и дискуссию как проявление интереса, но не придаёт её инструментальной ценности самой по себе. Согласно логике этого аргумента, можно было бы потребовать, чтобы люди платили за право избирать. Второй аргумент одобряет дискуссию как средство к улучшению — она позволит не только отобрать «нужных» людей, но и сделает их более подготовленными для участия в политике.

Эти доводы могут быть достаточно убедительными в почти идеальном мире, в котором озабоченность политикой распределена более-менее равномерно, но в реальном мире они не работают. Люди, которые преодолеют высокий порог для участия сконцентрированы в привилегированных слоях населения. Так что в лучшем случае всё это приведёт к патернализму, в худшем — к высокие идеи рациональной дискуссии приведут к созданию самоизбранной элиты, члены которой тратят время на политику потому, что хотят власти, а не потому, что их волнуют обсуждаемые вопросы. Как и в других случаях, которые будут рассмотрены ниже, лучшее может оказаться врагом хорошего. Я не говорю, что невозможно идеал так, чтобы он допускал и рациональную дискуссию, и участие в меньшей степени, просто любой дизайн институтов должен учитывать неизбежность компромисса между этими двумя целями.

Моё второе возражение заключается в том, что, даже при наличии неограниченного времени для дискуссии, всеобщее и рациональное согласие может быть и не достигнуто. Разве не могут быть обоснованные и неразрешимые различия мнений о природе общего блага? Разве не может быть даже плюрализм высших ценностей?

Я не собираюсь обсуждать это возражение в подробностях, так как в любом случае его предвосхищает третье возражение. Поскольку в реальности время для дискуссии всегда ограничено, — часто тем сильнее, чем важнее обсуждаемые проблемы — единодушие будет возникать редко. Для любого же сочетания предпочтений, отличающегося от единогласного, будет необходим механизм социального выбора для их аггрегирования. Обсуждать можно только какое-то время, а затем придётся принимать решение, даже если остаются большие различия во мнениях. Это возражение, таким образом, пытается показать, что трансформация предпочтений может только дополнить аггрегацию предпочтений, но никогда не сможет заменить её.

Несомненно, большинство сторонников обсуждаемой теории с этим согласятся. Да, действительно, — скажут они, даже если идеальная речевая ситуация никогда полностью недостижима, результаты политического процесса улучшатся, если мы будем к ней приближаться. Четвёртое возражение ставит это под сомнение. В некоторых случаях «немного дискуссии» может быть опасным, хуже, чем никакой дискуссии вообще, например, если это объединяет некоторых, но не всех участников в понимании общего блага.

Следующий пример иллюстрирует это: «Однажды два мальчика нашли торт. Один из них сказал: «Прекрасно! Я съем этот торт!» Другой возразил: «Нет, это нечестно! Мы нашли его вместе и должны разделить поровну, половину тебе и половину мне». Первый мальчик ответил: «Нет! Весь торт мой!» Мимо проходил взрослый и сказал: «Джентльмены, не стоит вам драться из-за этого. Вам нужен компромисс. Дай ему три четверти торта» ²⁵.

Трудность здесь создаёт то, что в механизме социального выбора, предложенном взрослым, предпочтения первого мальчика учитываются дважды: один раз в его выражении их, другой — в интернализованной вторым мальчиком этике распределения. Можно утверждать, что данный результат хуже, чем тот, который получился бы, если бы оба мальчика выражали эгоистические предпочтения. Когда Адам Смит писал о том, что ему неизвестны случаи, когда много хорошего сделали бы те, кто любит трудиться во имя общего блага, он мог иметь в виду вред, приносимый односторонними попытками действовать нравственно. Целям самого категорического императива могут нанести ущерб люди, действующие на основе его односторонне ²⁶. Также к плохому результату может привести дискуссия, порождающая частичную приверженность морали всех участников, а не полную у одних и никакую у других, как в истории с мальчиками. Так, Серж Кольм доказывает, что экономики с умеренно альтруистичными акторами работают хуже, чем те, где-либо все эгоистичны, либо все альтруистичны ²⁷.

Пятое возражение ставит под сомнение неосознанное представление о том, что политическое сообщество в целом лучше или мудрее чем сумма его частей. Разве не может быть так, что люди, взаимодействуя политически, станут не менее, а более эгоистичными и иррациональными? Аналогия с когнитивными процессами свидетельствует в пользу этого: на рациональность представлений интеракция может оказать как позитивное, так и негативное воздействие. С одной стороны, существует то, что Ирвинг Дженис назвал «группомыслие» (group-think), то есть взаимно усиливающаяся коллективная предвзятость ²⁸. С другой стороны, несомненно, есть много путей, какими люди обогащают представления друг друга и совместно приходят к лучшему пониманию ²⁹. Сходным образом, автономия и мораль могут быть как усилены, так и подорваны в результате взаимодействия.

Пессимистическому мнению Рейнхолда Нибура о том, что люди в группе демонстрируют более разнузданный эгоизм, чем индивидуально ³⁰, противостоит оптимистический взгляд Ханны Арендт: «Вера американцев базировалась не на полурелигиозной вере в природу человека, но, напротив, на возможности контролировать индивидуальную природу человека с помощью связей между людьми и взаимных обещаний. Надежда человека в его единственности кроется в том, что не человек, но люди населяют землю и создают человеческий мир. Именно принадлежность человеческому миру спасёт людей от западни природы человека» ³¹.

Мнение Нибура основано на аристократическом презрении к массе, которая превращает индивидуально достойных людей в бездумное стадо. В целом такой взгляд должен быть отвергнут, но надо избегать и другой крайности, выраженной Арендт. Ни греческие, ни американские собрания не были образцами дискурсивного разума, какими она их изображает. Греки прекрасно понимали, что могут подвергнуться манипулированию демагогов, и принимали детально разработанные меры против этого ³². Американские городки не всегда были воплощением общественной свободы, поскольку случалось так, что они становились и ареной охоты на ведьм. Само решение участвовать в рациональной дискуссии ещё не обеспечивает того, что все взаимодействия будут осуществляться рационально — многое зависит от организационной структуры. Беспорядочные ошибки эгоистичных частных предпочтений могут до некоторой степени взаимопогашаться; поэтому их можно бояться меньше, чем крупных, скоординированных ошибок, могущих возникнуть на основе группомыслия. С другой стороны, было бы слишком глупо надеяться на то, что взаимно компенсирующиеся пороки будут, как правило, порождать общественные блага. Я не высказываюсь здесь против необходимости общественной дискуссии, но лишь за то, чтобы проблемы институционального и конституционного дизайна принимались во внимание очень серьёзно.

Шестое возражение состоит в том, что единодушие, даже если будет реализовано, лёгко может возникнуть благодаря конформности, а не рациональному согласию. Вообще-то я бы больше доверял демократически принятому решению когда есть меньшинство, голосовавшее против, чем принятому единогласно. Я не имею здесь в виду людей, выражающих предпочтения большинства вместо своих собственных, поскольку полагаю, что механизмы вроде тайного голосования могут предотвратить это. Я имею в виду, что люди могут изменить свои настоящие предпочтения, видя, куда идёт большинство. Социальная психология продемонстрировала силу этого «эффекта примыкания» ³³, в политической теории также известного как «проблема хамелеона» ³⁴. Здесь не поможет довод о том, что большинство, к взглядам которого конформист приспосабливает свои, вероятно, пройдёт тест на рациональность, даже если этот тест не пройдёт его примыкание. Большинство может также состоять из конформистов, каждый из которых присоединился бы к меньшинству, если бы это было возможно.

Чтобы лучше понять это, рассмотрим аналогичный случай не-автономного формирования предпочтений. Мы склонны считать, что человек свободен тогда, когда он может иметь или делать всё, что он хочет иметь или делать. Но немедленно возникает возражение: возможно, он хочет только то, что может получить, в результате работы механизма типа «кислого винограда» ³⁵. Мы можем добавить, что, при прочих равных условиях, человек тем свободнее, чем больше он хочет делать то, что он не свободен делать, так как это показывает, что желания не сформированы адаптацией к возможностям. Ясно, что звучит несколько парадоксально то, что свобода человека тем больше, чем больше желаний он не может реализовать, но, по размышлению ясно, что этот парадокс на самом деле является верным утверждением. Сходным образом можно развеять впечатление парадоксальности мнения о том, что можно больше доверять коллективному решению когда оно не единодушно.

Седьмое возражение отрицает то, что необходимость формулировать свои утверждения в понятиях общего блага очистит желания от эгоистичности. В целом есть много способов достижения общего блага, если под ним понимать только некоторое состояние, Парето-превосходящее сумму нескоординированных индивидуальных решений. Каждое такое состояние, способствуя реализации общих интересов, вместе с тем содержит добавочные выгоды для какой-то конкретной группы, которая будет сильно заинтересована именно в этом состоянии ³⁶. Тогда эта группа предпочтёт данное состояние из-за этих выгод, хотя и будет аргументировать в пользу него, используя терминологию общего блага. Обычно это состояние будет обосновываться с помощью какой-то каузальной теории (например, описания того, как функционирует экономика), которая будет доказывать что перед нами не только один из способов достижения общего блага, но единственный путь к общему благу. Экономические теории периода «раннего рейганизма» являются хорошим примером. Я не обвиняю сторонников таких взглядов в неискренности, хотя элемент пустого умствования здесь может иметь место. Поскольку обществоведы имеют такие сильные разногласия относительно того, как функционирует общество, что может быть более человеческим чем выбор именно той теории, которая обосновывает состояние, выгодное данному лицу?

Противопоставление общих интересов частным является упрощенчеством, так как частные выгоды могут определить то, как индивид думает об общем благе.

Все эти возражения приводят к двум главным идеям. Во-первых, нельзя заранее полагать, что действуя так, как будто мы уже живём в хорошем обществе, мы тем самым приблизим его установление. Ошибка, на которой основано это «допущение приближения» ³⁷, была давно раскрыта в экономической «теории субоптимальности»: «Неверно, что ситуация, в которой достигнуто более (но не все) оптимальных условий, необходимо или даже вероятно будет лучше ситуации, в которой достигнуто менее. Отсюда следует, что в ситуации, в которой существует много ограничений, препятствующих достижению Парето-оптимальных условий, снятие любого из этих ограничений может повлиять на благосостояние или эффективность увеличивая их, уменьшая их или оставить их неизменными» ³⁸.

Аналогом этому в этике будет не знакомая уже идея о том, что некоторые моральные обязательства могут потерять силу когда другие люди действуют аморально ³⁹. Скорее это то, что природа моральных обязательств меняется в неморальной среде. Когда другие действуют аморально, может возникнуть обязанность не только уклониться от того, что они делают, но и уклониться от того поведения, которое было бы оптимальным, если бы ему следовали все ⁴⁰. В частности, немного дискуссии, также как и немного рациональности или немного социализма, может быть опасно ⁴¹. Если, как об этом говорит Хабермас, свободная и рациональная дискуссия будет возможна только в обществе, покончившем с экономическим и политическим доминированием, то совершенно неочевидно, что ликвидация этого доминирования может быть достигнута с помощью рациональной аргументации. Я не хочу намекнуть, что это должно произойти с помощью силы — поскольку использование силы для того, чтобы покончить с использованием силы вызывает очевидные возражения. Но может потребоваться что-то вроде иронии, ораторского искусства или пропаганды, подразумевающей меньшее уважение к собеседнику, чем в идеальной речевой ситуации.

Как будет ясно из этих замечаний, существует большое напряжение между двумя взглядами на соотношение целей и средств в политике. С одной стороны, средства должны в чём-то иметь природу целей, иначе использование неподходящих средств подорвёт саму цель. С другой стороны, есть опасность в выборе средств непосредственно основанных на цели, которую нужно достигнуть, поскольку в неидеальной ситуации они могут скорее отдалить, чем приблизить цель. Нужно найти тонкий баланс между этими двумя противоположными соображениями. Фактически всегда остаётся открытым вопрос о том, есть ли горный хребет, по которому мы можем придти к хорошему обществу, и если да, то похож ли он больше на острие ножа или на плато.

Вторая главная идея, возникающая на основе того, что было сказано, это то, что даже в хорошем обществе, к которому мы, может быть, найдём дорогу, процесс рациональной дискуссии может оказаться хрупким и уязвимым для адаптивных предпочтений, конформности, пустого умствования и так далее. Для стабильности и прочности мы нуждаемся в структурах — политических институтах или конституциях — которые могут легко возродить элементы доминирования. Фактически мы всегда будем на политическом уровне сталкиваться с вечными дилеммами индивидуального поведения. Как возможно в одно и то же время с помощью правил защищать человека от его нерационального или аморального поведения и, в то же время, избежать превращения этих правил в оковы, которые невозможно разорвать даже тогда, когда рационально это сделать? ⁴²

III Мне представляется, что в теории Хабермаса ясно, что рациональная политическая дискуссия имеет цель, которая и делает дискуссию осмысленной ⁴³. Политика предполагает принятие содержательных решений, и в этой степени является инструментальной. Действительно, идея инструментальной политики может пониматься в более узком смысле, как то, что с помощью политического процесса индивиды реализуют свои эгоистические интересы, но в более широком плане эта идея предполагает только то, что политическое действие это прежде всего средство достижения неполитической цели, и только во-вторых цель в себе.

В этом разделе я проанализирую теории, которые переворачивают эти приоритеты, и видят главную суть политики в образовательных или других благах, которые получают участники политического процесса. Я попытаюсь показать, что эти представления внутренне противоречивы или самоопровергаемы.

Блага участия — это побочные продукты политической активности. Более того, они по своей сути побочные продукты, в том смысле, что любая попытка превратить их в главную цель этой активности приведёт к их исчезновению ⁴⁴. Участие в политической работе действительно может порождать глубокое удовлетворение, но только при условии того, что работа имеет серьёзную цель, выходящую за пределы достижения удовлетворения. Если это условие не выполняется, то мы имеем нарциссический взгляд на политику, присутствовавший в различных кампаниях по повышению сознательности (conscious-raising activities) прошлого десятилетия.

Но меня прежде всего интересует не политическая активность, а политическая теория. Я постараюсь показать, что некоторые аргументы в пользу политических институтов и конституций являются самоопровергающимися, так как обосновывают эти институты через те последствия, которые по своей сути являются побочными продуктами. Здесь следует провести первоначальное и важное различие между обоснованием конституции ex ante и оценки её ex post и на расстоянии. Ниже я продемонстрирую, что Токвиль, оценивая американскую демократию, хвалил её за те последствия, которые в действительности являются побочными продуктами. В его случае это было очень уместно в качестве аналитической позиции, принятой постфактум и на некотором расстоянии от изучаемой системы. Противоречие возникает когда те же самые аргументы приводятся заранее, в публичной дискуссии. Хотя создатели конституции могут втайне и иметь в виду подобные побочные эффекты, они не могут без противоречий апеллировать к ним публично.

Кант предложил трансцедентальную формулу публичного права: «Все действия, затрагивающие права других людей, неправомерны, если их максима несовместима с их публичным провозглашением» ⁴⁵. Поскольку те примеры, которые сам Кант приводит для иллюстрации этого принципа достаточно туманны, я обращусь к Джону Роулзу, который также вводит условие публичности как ограничение на то, что стороны могут выбрать в начальной позиции ⁴⁶. Более того, он доказывает, что это условие отдаёт преимущество его собственной концепции справедливости перед утилитаристской ⁴⁷. Если бы утилитаристские принципы справедливости были приняты открыто, это привело бы к более низкой самооценке, так как люди чувствовали бы, что с ними обращаются не вполне как с целью. При прочих равных условиях, это повлекло бы к уменьшению средней полезности. Таким образом возможно то, что публичное принятие двух ролзовских принципов справедливости даст больше средней полезности чем публичное принятие утилитаризма, хотя и меньше, чем тайная утилитаристская конституция, спущенная сверху. Последнее, однако, исключено благодаря условию публичности. Поэтому утилитарист не может публично защищать два принципа Роулза на основе идей утилитаризма, хотя может их приветствовать на тех же основаниях. Тот факт, что два принципа максимизируют полезность, в сущности, является их побочным продуктом; если принять эти принципы на том основании, что они максимизируют полезность, они перестанут это делать. Утилитаризм, поэтому, является самоопровергающимся в кантовском смысле: «ему, в сущности, не хватает открытости» ⁴⁸.

Дерек Парфит выдвинул аналогичное возражение против консеквенциализма действий (act-consequentialism) и предположил, как можно на него ответить.

«Это ставит перед всеми одну общую цель: наилучший возможный результат. Если мы попытаемся достигнуть его, часто у нас это не будет получаться. Даже когда это будет получаться, стремление к результату может сделать результат хуже. Консеквенциализм действий, таким образом, может быть косвенно самоопровергающимся. Что это доказывает? Консеквенциалист может сказать: «Это показывает, что консеквенциализм действий должен быть только частью нашей моральной теории. Он должен быть той частью, которая относится к успешным действиям. Когда мы уверены в успехе, мы должны стремиться к наилучшему результату. Более же широкая теория будет выглядеть так: нам следовало бы иметь такую цель и такие склонности, обладание которыми сделают результат наилучшим. Эта более широкая теория не будет самоопровергающейся. Таким образом, ответ на возражение дан» ⁴⁹.

Однако в предпоследнем предложении присутствует двусмысленность в слове «следовало бы». Неясно, то ли нам говорят, что хорошо иметь некоторые цели и склонности, то ли что мы должны стремиться их иметь. Последнее немедленно порождает проблему того, что обладание некоторыми целями и склонностями — то есть определённым типом личности — по своей сути является побочным продуктом. Когда инструментальная рациональность является самоопровергающейся, мы не можем на инструментальных основаниях отказаться от неё — не более чем мы можем заснуть, решив не пытаться засыпать. Хотя непосредственность может быть очень ценной с утилитарной точки зрения, «нельзя одновременно по-настоящему иметь это качество и уверять себя, что, хотя оно свободно, креативно и свободно от расчётов, оно также приносит наилучший результат» ⁵⁰.

Токвиль сделал на первый взгляд парадоксальное утверждение, что демократии хуже, чем аристократии, справляются с долгосрочным планированием, но, тем не менее, в долгосрочной перспективе превосходят последние. Парадокс перестаёт быть таковым, когда видишь, что первое утверждение рассматривает время на уровне акторов, а второе — на уровне наблюдателя. С одной стороны, «демократии трудно координировать детали великого предприятия, сосредоточиться на некотором плане и осуществить его с решимостью, несмотря на препятствия. Она мало способна к тайным комбинациям и терпеливому ожиданию результата» ⁵¹. С другой стороны, «в долгосрочной перспективе демократическое правление должно увеличить реальные силы общества, но оно не может немедленно собрать в одном месте и в одно время силы столь великие, как те, что находятся в распоряжении у аристократического правительства» ⁵².

Последняя идея разрабатывается в дальнейшем в разделе главы «Реальные преимущества демократической формы правления для американского общества»: «Возникающая при демократической форме правления непрерывная деятельность в политической сфере переходит затем и в гражданскую жизнь. Возможно, что в конце концов именно в этом и состоит основное преимущество демократии. Её главная ценность не в том, что она делает сама, а в том, что делается благодаря ей. Конечно, народ нередко очень плохо ведёт государственные дела, но по мере того, как он занимается ими, круг его идей расширяется и он освобождается от присущей ему косности… Демократия — это не самая искусная форма правления, но только она подчас может вызвать в обществе бурное движение, придать ему энергию и исполинские силы, неизвестные при других формах правления. И эти движения, энергия и силы при мало-мальски благоприятных обстоятельствах способны творить чудеса. Это и есть истинные преимущества демократии» ⁵³.

Преимущества демократии, в основном и по своей сути являются побочными продуктами. Провозглашаемая цель демократии — быть хорошей формой правления, но Токвиль утверждает, что в этом отношении она уступает аристократии, рассматриваемой чисто как аппарат принятия решений. Но сама деятельность демократического управления в качестве побочного продукта порождает энергию и активность, что идёт на пользу промышленности и порождает процветание.

Если мы примем на веру это утверждение, может ли оно публичным обоснованием для установления демократии в стране, где раньше её не было? Вопрос более сложен, чем можно подумать, исходя из того, что было сказано мной ранее. поскольку качество принимаемых решений — не единственное соображение при выборе политической системы. Решающими могут оказаться также доводы от справедливости. Но неизбежно следующее заключение: если система не имеет преимуществ в смысле справедливости или эффективности, невозможно публично и непротиворечиво выступать за её введение только на основе побочных эффектов. Должен быть смысл в самой демократии как таковой. Если люди готовы принять новую систему в силу её внутренних преимуществ, другие блага могут потом последовать, но сами они не могут быть мотивирующей силой. Если демократия вводится в каком-то обществе только потому, что она оказывает положительный побочный эффект на экономическое процветание, и никто не верит в демократию на других основаниях — данных побочных эффектов не будет.

Токвиль, однако, не утверждал, что политическая активность есть цель в себе. Обоснование демократии обнаруживается в её последствиях, хотя и не предполагавшихся, как хотелось бы сторонникам чисто инструменталистских представлений. Ближе к идее самоценности политики аргумент Токвиля в пользу суда присяжных: «Я не знаю, хорош ли суд присяжных для участников процесса, но уверен, что он очень хорош для тех, кто рассматривает дело. Я рассматриваю это как одно из наиболее эффективных средств воспитания народа имеющихся в распоряжении общества» ⁵⁴. Это всё ещё инструменталистский взгляд, но разрыв между целью и средствами уже меньше. Токвиль никогда не утверждал, что демократия делает политиков более процветающими, только то, что она способствует всеобщему процветанию. По контрасту с этим, обоснование суда присяжных обнаруживается в её влиянии на самих присяжных. И, также как это было сказано выше, этот результат не достигался бы, если бы присяжные верили, что главным смыслом судебных заседаний является развитие их духа гражданственности.

Джон Стюарт Милль не только приветствовал, но и защищал демократию именно на основании таких её воспитательных эффектов. Он выступал оппонентом чисто инструментальных воззрений на политику (каковые были у его отца, Джеймса Милля) ⁵⁵, и был предшественником теории демократии участия ⁵⁶. В его теории разрыв между средствами и целью в политике ещё уже, поскольку он рассматривал политическую активность нет только как средство самосовершенствования, но и как источник удовлетворения и, таким образом, как благо само по себе. Как заметил Альберт Хиршман, этим подразумевается что «благо коллективного действия для индивида выражается не в разнице между результатом, на который он надеется и затраченными усилиями, а в сумме обеих величин» ⁵⁷. Но сам этот способ перефразировать Милля указывает на одну трудность. Может ли в действительности быть, что участие будет благом даже тогда, когда результат, на который надеялись, не будет достигнут, как это вытекает из формулы Хиршмана?

Разве усилия это не следствие надежды на результат, так что только последний является независимой переменной? Когда Милль критически отзывается об ограниченности Бентама, чья философия «может научить организовывать и регулировать только практическую часть социальной системы» ⁵⁸, он, как представляется, ставит телегу впереди лошади. Непрактическая часть политики может быть ещё более важна, но её ценность зависит от ценности практической части.

Чтобы найти совершенно развитую версию неинструментальной теории политики, обратимся к работам Ханны Арендт. Описывая разницу между частной и публичной сферой в древней Греции, она утверждает, что «Без занятий жизненно необходимыми вещами в домашнем хозяйстве невозможна ни жизнь, ни «хорошая жизнь», но политика никогда не существует для жизни. Что касается членов полиса, то домашняя жизнь существует во имя «хорошей жизни» в полисе ⁵⁹.

Публичная сфера… была предназначена для индивидуальности: она была единственным местом, где люди могли продемонстрировать, кем они действительно и неповторимо являются. Во имя этой возможности и из любви к политическому сообществу, которое сделало это возможным для них всех, каждый был более или менее готов разделить тяготы участия в суде, обороне и общественном управлении» ⁶⁰.

Этому мы можем противопоставить воззрения на греческую политику, изложенные в работах М. И. Финли.

Задаваясь вопросом, почему афинский народ настаивал на праве каждого гражданина говорить и вносить предложения на народном собрании, но реально предоставлял делать это немногим, он находит, что «часть ответа в том, что демос осознавал инструментальную роль политических прав и, в конечном счёте, был более озабочен содержанием решений; он удовлетворялся правом выбирать, смещать и наказывать политических лидеров» ⁶¹. В другом месте он пишет ещё более определённо: «Тогда, как и сейчас, для большинства людей политика была средством, не всепоглощающим интересом и не целью в себе» ⁶². В противоположность тому, что утверждает Арендт, обладание или возможность использования политических прав может быть более важна, чем их реальное применение. Более того, даже само применение получает ценность благодаря принимаемым решениям. Описывая народные собрания в американских городках, Арендт утверждает, что граждане участвовали «ни исключительно из чувства долга, ни (ещё в меньшей степени) для удовлетворения своих собственных интересов, но в основном потому, что получали удовольствие от дискуссий, рассуждений и принятия решений» ⁶³. Здесь телега хотя и не ставится впереди лошади, но рядом с лошадью. Хотя дискуссии и размышления в других контекстах могут быть самостоятельными источниками наслаждения, удовлетворение, получаемое от политической дискуссии основывается на принятии решений. В политике дебатируется вопрос «что делать?», а не о том, что должно иметь место. Практическая цель, а не предмет, делает дискуссию политической.

Политика в этом отношении сопоставима с такими видами деятельности как искусство, наука, спорт или шахматы. Занятия ими могут принести массу удовольствия, если у вас есть независимо определённая цель, например, «навести порядок» или «победить оппозицию». Шахматист, который станет утверждать, что он играл не для того, чтобы победить, но во имя изящества в игре, будет жертвой нарциссического самообмана, поскольку нет изящных способов проиграть, но только изящные или неизящные пути к победе. Когда художник начинает верить, что его настоящей целью является процесс, а не результат, и что дефекты и ошибки ценны как свидетельства творческих усилий, то он также отказывается от того, чтобы представлять для нас какой-то интерес. Это же верно и по отношению к Е. П. Томпсону, который, когда его спросили, действительно ли он верит, что митинг на Трафальгарской площади что-то изменит, ответил: «Дело не в этом, не так ли?

Дело в том, что он показывает, что демократия жива… Митинг, который вселяет в нас уважение к себе. Чартизм был большим благом для чартистов, хотя Хартию они так никогда и не получили» ⁶⁴. Очевидно, что чартисты, если бы их спросили, верят ли они в то, что когда-нибудь получат Хартию, вряд ли ответили бы: «Дело не в этом, не так ли?»

Именно потому, что они верили в то, что могут добиться Хартии, они участвовали в борьбе за неё со всей серьёзностью, которая вселяла в них уважение к себе как побочный эффект ⁶⁵.

IV Я рассмотрел в этой статье три взгляда на соотношение экономики и политики, рынка и форума. Одной крайностью здесь является «экономическая теория демократии», в наиболее вызывающей форме высказанная Шумпетером, но также лежащая в основе теории социального выбора. Это — рыночная теория политики, в том смысле, что голосование рассматривается как частный акт, сходный с покупкой и продажей. Поэтому я не могу согласиться с утверждением Алана Райана о том, что «с любой точки зрения на разграничение между общественной и частной жизнью, голосование является элементом общественной жизни человека» ⁶⁶. Само различие тайного и открытого голосование показывает, что в политике есть место для разграничения между частным и общественным. Экономическая теория демократии, таким образом, исходит из представления о том, что форум должен быть как рынок, как по своим целям, так и способу функционирования. Цель определяется в экономических терминах, способ функционирования заключается в аггрегировании индивидуальных решений.

Другая крайность — представление о том, что форум не должен иметь ничего общего с рынком, как в целях, так и в институтах. Форум должен быть чем-то большим, чем масса индивидов, стоящих в очереди к кабинке для голосования. Гражданство есть качество, которое может быть реализовано только публично, в коллективе, объединившемся для достижения общей цели. Но этой целью не является облегчить жизнь в материальном смысле. Политический процесс — это цель в себе, благо или даже высшее благо для тех, кто в нём участвует. Следует приветствовать воспитательное воздействие политики на её участников, но блага не иссякают когда воспитание закончено. Напротив, воспитание ведёт к предпочтению общественной жизни как цели в себе. Политика, с этой точки зрения, существует не для чего-то. Это соревновательная демонстрация совершенства ⁶⁷, или коллективная демонстрация солидарности, отделённая от принятия решений и воздействия на события.

Между этими двумя крайностями находится воззрение, которое я нахожу наиболее привлекательным. Можно утверждать, что форум должен отличаться от рынка способом функционирования, но заниматься принятием решений, которые, в конечном счёте, касаются экономики. Даже политические решения высшего уровня затрагивают правила более низшего уровня, которые непосредственно связаны с экономикой. Поэтому в спорах о конституции, о том, как должны приниматься и изменяться законы, постоянно упоминается влияние стабильности и изменений в законодательстве на состояние экономики. Актуальность политическим дебатам придаёт внимание к содержательным решениям. Всегда существующие временные ограничения порождают необходимость в собранности и сосредоточенности, которые не укладываются в рамки досужих философских дискуссий, для которых путь важнее цели. Но в рамках этих ограничений аргументация составляет ядро политического процесса. Политика, определённая как «публичная по природе и инструментальная по целям», займёт должное место в обществе.