Вячеслав Семёнович Стёпин:
Эпоха перемен и сценарии будущего. 7. Интеллигенция и власть

Интеллигенция в оппозиции бюрократии: социальные роли и функции

Тема интеллигенция и власть, почти запретная в недавнем прошлом, становится и предметом особенно острых дискуссий в эпохи переоценки ценностей. Сегодня именно такую эпоху переживает Россия.

Многие точки зрения, которые были выражены в сегодняшних дискуссиях, в принципе имеют общее, инвариантное содержание, но сформулированное в разных языках. И это совсем неплохо, когда используются разные языки для описания одной и той же реальности, поскольку реальность при этом предстаёт в разных ракурсах, а её описание включает каждый раз новые смысловые оттенки.

Важно только, чтобы не утрачивалась коммуникация и не создавалось впечатление, что мы начинаем с чистого листа и до нас (за исключением классической философской литературы, включая, разумеется, и русскую философскую классику «Серебряного века») ничего толкового не было сказано. Много из того, о чём сегодня говорится, уже было сформулировано, причём во времена, когда такие идеи развивать было совсем небезопасно.

В частности, я хотел бы напомнить, что в 1972 году в эстонском журнале «Лооминг» была напечатана статья Г. И. Наана «Власть и дух». Она не была переведена на русский язык, поскольку воспринималась тогда как диссидентское произведение. В этой статье эстонский академик обратил внимание на то, что в любом обществе, если это общество более или менее развивается, обязательно должны быть два социальных слоя, которые вместе с основными классами определяют характер его социальной структуры. Первый из них ответственен за то, чтобы вносить мутации в культуру, за то, чтобы продуцировать инновации, и эти инновации должны открывать путь к новым цивилизационным завоеваниям. Второй слой призван заботиться об устойчивом воспроизводстве тех социальных связей, которые исторически сложились и которые составляют основу существующего образа жизни. Первый слой — это интеллигенция, а второй — бюрократия. И тогда проблема «интеллигенция и власть» предстаёт как соотношение «бюрократия и интеллигенция», как соотношение «власти и духа». Власть — это бюрократия, а интеллигенция — дух. Отсюда можно вывести многие черты, в том числе и психологические особенности тех личностей, которые должны составлять слой интеллигентов, и тех, кто выполняет функцию бюрократов.

В наших сегодняшних дискуссиях представления об органической связи интеллигенции и творчества, интеллигенции и духовности, интеллигенции и развития культуры воспроизводились многократно. В принципе они могут быть редуцированы к фундаментальному определению функций интеллигенции — её предназначению вносить инновации в культуру. Когда говорится, что интеллигент — это носитель культуры, то против такого утверждения вроде бы и нечего возразить. Но в этом случае культура понимается только в одном аспекте и в специфическом смысле — как система изменений, как инновационный процесс, способствующий накоплению достижений, определяющих восхождение человечества по ступеням цивилизационного развития. Но в культуре всегда наличествуют и стереотипы, которые должны воспроизводиться как традиция. Интеллигент — носитель культуры не столько в смысле хранителя традиций и консервативного её начала, сколько в том именно смысле, что он порождает новые идеи, идеалы, образцы и ценности, характеризующие развитие культуры, или, иначе говоря, он порождает в своём творчестве возможные будущие программы человеческой деятельности, общения и поведения людей. Эти программы впоследствии могут стать стереотипными, но в эпоху их формирования — они инновации. Причём это могут быть в высшей степени инновационные достижения.

Однако культура включает не только инновации, приводящие к изменениям социальной жизни. У неё есть и другая функция — обеспечивать воспроизводство этой жизни в исторически определённых формах.

Но в таком случае бюрократию можно тоже рассматривать как носителя культуры, только в очень и очень специфическом смысле. Бюрократия как реальная власть реализует программы стабильности общества, программы, составляющие своего рода социальную наследственность. Поэтому само понятие бюрократии в этом рассуждении вовсе не означает нечто негативное и заслуживающее осуждения. Напротив, оно относится к слою профессионалов управления, умеющих осуществлять свои функции (что, конечно, не исключает наличие бюрократов непрофессионалов и бездельников). Кстати, в дословном переводе бюрократия означает власть канцелярии, то есть предполагает способ управления, основанный на соблюдении формальных правил, в рамках которых собирается и накапливается информация, необходимая для принятия управленческих решений, и осуществляется контроль над последствиями решений. Вне этой функции достаточно сложные социальные организмы не могут устойчиво воспроизводиться. Поэтому хороший бюрократ, то есть профессиональный чиновник-управленец, весьма ценная социальная фигура. Он относится к числу социальных персонажей, обеспечивающих сохранение наследственности определённого типа общества, тогда как призвание интеллигента — обеспечить его изменчивость.

Те мутации в культуре, которые вносит творческая деятельность интеллигенции, могут стать предпосылкой будущего изменения социальной жизни. Но если призвание интеллигента состоит именно в такого рода деятельности, то тогда, во-первых, он всегда будет стоять в определённой оппозиции к власти, которая охраняет традицию, и во-вторых, бюрократия всегда будет стремиться взять его под контроль, превратить его в чистого идеолога, охраняющего традиционные ценности и стереотипы. В своей основной функции интеллигент ей мешает, потому что он всё время сомневается, всё время под руку толкает, говорит, что все не так, что, может быть, надо действовать иначе. А бюрократ, который наделён властью и осуществляет, проводит в жизнь некие социальные программы, должен твёрдо рулить и вести государственный корабль в соответствии с принятым курсом.

Я заимствовал этот образ корабля, которым управляет бюрократия, из названной мной статьи Г. И. Наана. Капитан, которому доверено управление, ведёт корабль и видит впереди какие-то острова, воде опасные рифы, но рулит в соответствии с курсом, пока не сворачивая. Тут появляется интеллигент и говорит: ну что ты делаешь? Ведь мы же разобьёмся! Начинает у него выхватывать руль и говорит: надо поворачивать! И если они начнут бороться за этот руль, то наверняка на рифы и налетят. Но если бюрократ упрям и оттеснит интеллигента, то реальна другая опасность, что он свернёт поздно и все закончится катастрофой.

В западном обществе был исторически выработан особый механизм: руль социального управления с люфтом. Руль можно немного поворачивать и кажется, что ты у руля, но на самом деле не управляешь, потому что всё равно корабль идёт прежним курсом до определённого момента. Но интеллигенция, подталкивая бюрократию, может довести руль государственного управления до такого положения, когда даже небольшое усилие, которое потом сделает власть, приведёт к нужному изменению курса. Такую конструкцию «с люфтом» в демократических обществах обеспечивает правовое государство, оппозиция, свободная пресса, общественное мнение — всё то, что реально воздействует на власть и не даёт ей обуздать интеллигенцию. А задача интеллигенции — через эти механизмы оказывать давление на власть, заставляя её прислушиваться к новым идеям и корректировать государственный курс.

Важно сразу же подчеркнуть, что социальные фигуры бюрократа (власть) и интеллигента (дух) — фигуры функциональные. Есть немало примеров, когда государственный чиновник, уходя из власти, затем успешно проявляет себя в тех или иных областях духовного творчества (в науке, искусстве, и так далее). Есть и обратные примеры, когда представители интеллигенции идут во власть. Но когда они становятся у руля управления, то их социальная роль меняется. Они переходят в иной социальный слой, выполняя функции бюрократии, то есть должны профессионально управлять обществом, стремясь к социальной стабильности.

Противоречие между стремлением к постоянным изменениям и стремлением сохранить стабильность — это противоречие выражается в противостоянии интеллигенции и бюрократии. Динамично развивающееся общество предполагает баланс этих сил, когда функции изменения и функции стабильности дополняют друг друга. Наилучшие возможности для такого баланса создаёт демократия, а практически уничтожает эти возможности тоталитаризм.

В тоталитарных обществах отсутствуют все те социальные механизмы, которые обеспечивает относительно независимую позицию интеллигенции, позволяющие ей свободно вырабатывать новые идеи и мировоззренческие ориентации, открыто критиковать власть и активно влиять на общественное мнение. Оппозиционность интеллигенции в тоталитарных системах облекается в иные формы. Власть стремится поставить её под жёсткий контроль, превратить в идеологических чиновников, занятых пропагандой необходимых власти взглядов. Но творческий дух находит лазейки даже в системе тотального контроля, чтобы выработать и зафиксировать в культуре идеи и образы, выходящие за рамки общепринятых стереотипов.

История советского искусства, литературы, науки и философии даёт достаточно много примеров такого скрытого сопротивления тоталитарной идеологии, когда новые идеи представления и образцы создавались в различных формах, начиная от поиска новых выразительных средств, нового языка в различных сферах культурного творчества и кончая поиском новых жизненных смыслов меняющих мировосприятие (в последнем случае эти новые смыслы, как правило, маскировались путём формального использования тех или иных элементов принятой идеологической символики).

В принципе сама проблема интеллигенции и её отношения к власти возникает тогда, когда в человеческой истории формируется техногенный тип цивилизационного развития.

Особая значимость инноваций и, прежде всего научно-технических открытий, для самого существования техногенных обществ (которые, наподобие двухколесного велосипеда, только тогда и устойчивы, когда движутся вперёд) приводят к двум важным последствиям. Во-первых, творчество, направленное на преобразование человеком природной и социальной среды, воспринимается здесь как весьма высокая ценность и, соответственно, ценятся творческие личности, порождающие новое а различных сферах социальной жизни. Во-вторых, в область интеллектуального труда по мере развития общества включается всё большее число людей, занимающихся различными его видами. Система образования и запрос на все новые интеллектуальные профессии делает людей умственного труда все более часто встречающимися персонажами в различных областях, уже не только духовной культуры, но и производства, и сферы услуг. Интеллектуальная деятельность приобретает во второй половине XX века массовый характер.

Ничего подобного не было и не могло быть в традиционных обществах.

Есть в древнекитайской философии понятие «совершенно-мудрого». Это не тот, кто стремится активно действовать и создавать новое. Это — мудрец, исповедывающий идеал недеяния, то есть умеющий совершать минимальное естественное действие («у-вэй»), которое соответствует ритму неба и поднебесной и основано на чувстве и знании этого ритма. Такое действие не приводит к революционным катаклизмам и не вносит духовную смуту, а наоборот стабилизирует жизнь и приносит спокойствие.

Когда человек традиционных культур Востока создавал новое, то он всегда выдавал созданное за продолжение традиции и вовсе не стремился представить себя в качестве творца нового и оригинального. В своё время философ и индолог Д. Б. Зильберман, анализируя тексты Веданты, обнаружил, что сам способ изложения традиционного текста не просто фиксирует знание, но одновременно создаёт своего рода психологическую матрицу, которая заставляет читающего и размышляющего над текстом отождествлять своё сознание с Брахманом — Абсолютом, обезличенным духом ⁴⁶, а любые акты собственного творчества относить к этому обезличенному духу. Д. Зильберман показал, что такой способ порождения и трансляции знаний соответствовал особенностям реального воспроизводства древнеиндийской социальности, когда высшая каста брахманов осуществляла функции хранителя основных традиций социальной жизни, могла вносить в них только малозаметные новации и только от имени обезличенного коллективного (кастового) субъекта.

Понятно, что оформление изобретательства и творения нового в систему массовых профессий принципиально не могло осуществиться в традиционных культурах. Другое дело — профессиональная подготовка чиновника. Это — занятие серьёзное, и, например, в древнем Китае претенденту на чиновничью должность необходимо было сдать довольно сложные экзамены, к которым готовились подчас по несколько лет. Так что образованный человек в китайском обществе — это прежде всего государственный чиновник, который призван заботиться о стабильности общества.

Что же касается положения в обществе мудрецов — философов и учёных, то они открыто не претендовали на изобретение каких-либо принципиально новых теорий и идей, выходящих за рамки традиции, а, напротив, стремились укрепить и обосновать традицию. Они были не столько учёными (в новоевропейском понимании), сколько учителями жизни. А их учения часто канонизировались и становились основой традиции.

Таким образом, проблема интеллигенции, равно как и само понятие интеллигенции в строгом смысле неприменимы к традиционным обществам. Ну, а если эта терминология используется в нестрогом метафорическом смысле, то не лишне вспомнить об условности всякой метафоры.

Проблема интеллигенция-власть (бюрократия) особенно усложнилась в наше время, когда массовый приток интеллектуалов в различные сферы деятельности, в том числе и политическую, обозначил условность и относительность принадлежности каждого индивида к определённому социальному слою «интеллигенции» или «бюрократии». Возникли новые профессиональные роли, например, организатора науки, когда крупный учёный, не переставая генерировать новые идеи, одновременно осуществляет управленческие функции в качестве руководителя научно-исследовательского учреждения или крупной комплексной программы, координирующей деятельность многих учреждений. При президентах и правительствах формируются многочисленные экспертно-прогнозные службы, объединяющие учёных и профессиональных политиков. Деятели искусства активно участвуют в политической борьбе, часто занимая высокие государственные посты. И некоторые из них даже умудряются совмещать это со своей первичной профессиональной деятельностью. В этом отношении современная Россия, наверное, перещеголяла иные страны, дав за годы перестройки и реформ пример двух артистов, занявших министерские посты и в то же время участвовавших не только в политических, но и в обычных (театральных) спектаклях. Как говорится, сегодня интеллигент, завтра бюрократ, а послезавтра — снова интеллигент. Или даже ещё более: утром бюрократ, вечером — интеллигент. Не даром на Западе слово «интеллигенция» постепенно исчезает из социолого-политологического лексикона и вытесняется термином «интеллектуалы».

Массовый характер интеллектуальной деятельности с усиливающимся разделением труда и профессиональной мобильности, постепенно размывает идеал интеллигента. Если попытаться охарактеризовать этот идеал, то он предполагает такие черты целостной личности как высокая нравственность, интеллектуальная эрудиция, гуманизм, выражающийся не в абстрактной любви к человечеству вообще, а в доброте к людям, уважении к личности и в обострённом чувстве справедливости.

В нашей жизни всё реже встречаются люди, которые можно было бы идентифицировать с этим идеалом. В российском общественном мнении последних лет в этом качестве, пожалуй, больше других признаны только А. Д. Сахаров и Д. С. Лихачёв. Но конечно же, в жизни есть и другие, может быть не столь масштабные личности, с точки зрения их влияния на общественное сознание, которые тоже несут в себе заряд интеллигентного духа. Причём то не обязательно великие творцы нового в науке или искусстве. Инновации в культуре имеют широкий спектр проявлений. Поступок как образец, прожитая нравственно жизнь отдельного человека также могут стать феноменами культуры и воздействовать на выбор будущего. В этом отношении обыденное сознание справедливо относит к подлинным интеллигентам тех людей, которые не только образованы и занимаются интеллектуальным трудом, но, прежде всего, реализуют в своей жизни принципы нравственности и доброты.

В целом же эпоха XX столетия сделала весьма зыбким и неопределённым классический образ интеллигенции, сформировав многочисленный слой интеллектуалов, занятых в различных сферах умственного труда. Весь этот слой именуется интеллигенцией, но по старым, классическим меркам большинство из них «образованщина», если выразиться словами А. И. Солженицына. А среди «образованщины» тоже есть разные люди: великие, но прагматично настроенные на карьеру, и совсем не великие, однако умеющие делать своё дело, и даже те, кого И. Ильф и Е. Петров называли «пролетариями умственного труда».

Весь этот разрастающийся и разнородный слой интеллигенции интенсивно обменивается людьми с другими социальными слоями. Отсюда мигрируют во власть и в оппозицию к власти, прекращая занятия своей интеллектуальной и профессиональной деятельностью и переходя в сферу другой деятельности — политики, отсюда переходят в бизнес. Да мало ли есть областей, в которых может проявить себя интеллектуал!

Специализированная интеллектуальная деятельность высоко ценится в развитых странах Запада и Востока. Люди, добившиеся здесь реальных успехов, обретают как материальное благополучие, так и общественное признание. Между интеллигенцией и бюрократией в демократических обществах постоянно поддерживается динамическое равновесие, которое становится условием и одним из оснований устойчивого развития общества.

Интеллигенция в эпоху модернизаций

Картина становится иной, когда мы обращаемся к обществам, находящимся на стадии модернизации. Россия несколько раз, начиная с реформ Петра I, проходила эти стадии, и современные реформы тоже относятся к «модернизационным этапам» российской истории. Многократные трансплантации западного опыта на российскую почву сформировали особый социальный слой носителей западной культуры и модернизационных идей. Эти люди, получившие западное образование, видели свою миссию в том, чтобы способствовать прогрессу и цивилизационному развитию России. Это и был слой российской интеллигенции.

Столкновение западного опыта, идей переустройства России с традиционной культурой порождали проблему их несостыковки, органичного неприятия традиционной почвой новых идей. Чтобы эти идеи воплотить в жизнь, нужно было во-первых переплавить их в новые идеалы и ценности, состыкуя с традиционными менталитетами; во-вторых, осуществить в соответствии с новыми идеями и ценностями реформацию российской жизни. Обе эти проблемы и составляли основной предмет исканий русской интеллигенции. В этих исканиях проблема «интеллигенция — власть» обретала новое измерение и дополнялась проблемой «интеллигенция — народ».

Стремление соотнести западный опыт с традиционной почвой порождала два подхода: акцентирующий внимание на западных идеях и ценностях, и другой, полагающий главными особенности почвы, на которую эти идеи должны быть привиты. Знаменитый спор западников и славянофилов достаточно чётко выражал эти позиции. Причём и те, и другие принадлежали к интеллигенции, сформированной под влиянием западной культуры и разделяющей необходимость благоустройства российской жизни. Н. Бердяев приводил высказывание Герцена о западниках и славянофилах: «У нас одна любовь, но не одинаковая». И далее писал, что Герцен «называл их «двуликим Янусом». И те и другие любили свободу. И те и другие любили Россию, славянофилы как мать, западники как дитя» ⁴⁷. Их споры о путях и целях цивилизационного выбора России не раз воспроизводились в разных формах и на других этапах российской истории.

Существовал ещё один, весьма давний спор, касающийся проблемы переустройства России. Это был спор о способах и методах такого переустройства. Здесь сталкивалась позиция просветителей и сторонников постепенных реформ с позицией революционеров, которые так же, как и первые, принадлежали к российской интеллигенции. Следует подчеркнуть, что в современных дискуссиях о предназначении интеллигенции и её отношениях с властью обсуждаются обе обозначенные темы, хотя может быть и вне их дифференцированного анализа. Многое из того, что в этой связи говорится, перекликается с высказываниями Н. Бердяева, Г. Федотова, С. Франка, П. Струве о природе российской интеллигенции. В частности, русские философы начала XX века не раз отмечали, что интеллигенция как носитель западной образованности и реформаторских идей не находила опоры в народе, который был носителем традиционных менталитетов. Рассогласованием этих двух ментальных систем объясняются такие черты русской интеллигенции как соединение «идейности» и «беспочвенности».

Загадка русской интеллигенции, как отмечал Г. Федотов, состоит в импорте западной культуры. Именно пересечение двух несовместимых культурных миров порождает беспочвенность интеллигенции, а её идейность проистекает из «повелительной необходимости просвещения, ассимиляция готовых, чужим трудом созданных благ ради спасения, сохранения жизни своей страны. Ничего подобного русской интеллигенции нет ни в одной стране органической культуры. Условием её возникновения, согласно Г. Федотову, был её отрыв от реальной почвы ⁴⁸.

Стремление изменить жизнь в соответствии с принятыми идеалами приводило её к почти религиозному служению идеалам, которые не произрастали органически из русской жизни, а привносились извне как результат обработки идей, возникающих в западной культурной традиции. Не находя опоры в традиционной российской почве, эти идеи представали как своеобразные проекты желаемого будущего. Отсюда характерная черта русской интеллигенции — её непримиримость с настоящим и устремление к будущему.

Н. Бердяев, Г. Федотов, С. Франк и другие русские философы, размышляющие о судьбах интеллигенции, отмечали, что из этой черты часто вырастали нигилизм и революционный экстремизм. Желание интеллигенции служить народу и обновлению страны оборачивалось стремлением к насаждению новых форм жизни и умозрительных проектов путём революционного насилия.

Российские интеллектуалы весьма часто полагали невозможным и даже безнравственным ограничивать свою активность сферой культурного творчества, а прежде всего видели себя спасителями народа, людьми действия, революционного изменения российской действительности. В среде русской интеллигенции был ярко выражен слой идеологов и революционеров, поставивших своей целью ломку существующих порядков. Н. Бердяев в своё время очень хорошо написал о русских революционных интеллигентах, что они никогда глубоко не знали философии, не хотели её знать, что они всегда были прагматиками, позитивистами, всегда стремились что-то реализовать, что-то насильственно насадить и преобразовать ⁴⁹. А сделать это можно было только через захват власти.

У русской интеллигенции было амбивалентное отношение к власти. Отсутствие в России более менее сильных демократических институтов делало её незащищённой от произвола бюрократии, давление которой она ощущала буквально на каждом шагу. Поэтому естественным было негативное отношение и даже скрытая и явная враждебность большинства российских интеллигентов к разросшимся бюрократическим институтам государственной власти. Эти чувства усиливались, если учесть, что консервативная власть, как правило, была тормозом на пути к реформам. Только под влиянием экстраординарных внешних обстоятельств (поражение в войне) и нарастание внутреннего кризиса (крестьянские бунты, забастовки, демонстрации на улицах, и так далее) власть шла на реформаторские действия.

Но в то же время, поскольку российские реформы всегда были связаны с трансплантацией западного опыта на отторгающую его почву (менталитеты и привычки традиционной народной жизни), сопротивление почвы могло быть преодолено лишь при усилиях власти. Поэтому интеграция с властью воспринималась интеллигенцией как условие реформаторских преобразований.

Так возникала знаменитая двойственность российской интеллигенции: с одной стороны, она с народом против власти, а, с другой, с властью против «несознательного народа», во имя его же будущего.

У той части интеллигенции, которая понимала всю сложность задачи реформирования России (на том или ином этапе её истории) и которая была ориентирована на длительную культурно-просветительную и реформаторскую работу, понимание роли власти в реформах переплавилось в поиск союза с ней. Но власть в России, как правило, на реформы шла весьма неохотно. И если не было явного общественного кризиса, то в услугах интеллигентов, призывающих к реформам, особенно не нуждалась. Разве что поговорить о «благоустройстве отечества» и увеличении в нём «количества добра» ⁵⁰.

Деспотизм и консерватизм власти активизировал другую часть интеллигенции, представленной людьми революционного действия. Они стремились опереться на недовольство масс, побуждая их к насильственному свержению существующего строя. Целью революционной интеллигенции было воплощение в жизнь различных, как правило, упрощённых идей и утопических проектов быстрого преобразования России в процессе революции (от анархистского проекта разрушения государственности до большевистского — построения коммунизма).

Но когда в результате большевистского переворота революционная интеллигенция захватила власть, став у руля государственного управления, начинала действовать логика её превращения в новую бюрократию. Перемены в революционной власти происходили в соответствии с известной формулой Карлайля, согласно которой начинают революцию романтики, делают фанатики и результатами её пользуются прагматики и подлецы. Романтики частично сами отошли от власти, а частично были уничтожены в период «чисток», как и большинство фанатиков, а прагматики, превратившись в партгосноменклатуру, стали осуществлять новое руководство страной на основе жёсткого планирования и централизованного управления.

Утопические проекты, которые революционная интеллигенция пыталась реализовать (мировая революция, переход к коммунистическому распределению, и так далее) постепенно отодвигались на все более отдалённое будущее, а на передний план выходили реальные проблемы, которые в начале века обозначились как исторический вызов, возникший в связи с резким отставанием России от соперничающих с ней индустриально развитых государств. Ещё эксперты П. А. Столыпина отмечали необходимость ускоренной индустриализации страны. И в принципе столыпинские реформы были нацелены на формирование условий для решения этой задачи. Создание фермерских хозяйств и разрушение традиционных форм общинного земледелия могли бы не только сформировать устойчивую сельскохозяйственную базу для развития индустрии, но и обеспечить ей необходимый расширяющийся приток рабочей силы. Столыпинские реформы были прерваны не только из-за сопротивления крестьянства, державшегося за традиционные устои общинной жизни, но и из-за позиции их противников во властных кругах, а также из-за агрессивной критики их революционной интеллигенцией, объективно подготовившей известный террористический акт убийства реформатора.

Программа ускоренной индустриализации России была осуществлена в большевистский период её истории, в 1930-х годах и хорошо известно, какую цену заплатила за это страна. И если рассматривать возможные сценарии ответа России на исторический вызов, обозначившийся в начале XX столетия, то осуществившийся сценарий был, наверное, самым тяжёлым. Революционная интеллигенция, вместе с консервативной деспотической властью против которой она боролась, создали такую равнодействующую силу в период общенационального кризиса, которая и втянула страну в этот неблагоприятный и кровавый сценарий развития.

Конечно, было бы неправильным полагать, что большевики (а в их руководстве в начале революции преобладала революционная интеллигенция) заранее предвидели все те миллионные жертвы, которые будут неизбежным следствием выбранной ими стратегии насильственного преобразования страны. Это только в учебниках по истории КПСС В. И. Ленин изображался как гений революции, который «видел все её зигзаги как на ладони». На самом же деле это не более чем легенда. Даже беглое знакомство с предреволюционными работами В. И. Ленина показывает, насколько неадекватным российским условиям, доминирующим менталитетам российской традиции, были сложившиеся к этому времени (накануне революции) его представления о путях социалистического переустройства России.

В знаменитой «синей тетради» — работе «Государство и революция» — написанной буквально за два месяца до октябрьского переворота, Ленин подчёркивал, что диктатура пролетариата — это такая форма демократии, которая количественно расширяет сферу демократических свобод буржуазного демократического государства. Простое расширение демократии, доведение её до наиболее полного воплощения, писал Ленин, приводит к переходу количества в качество, демократия буржуазная сменяется демократией социалистической. Насилие в этой форме демократии сводится к минимуму, ибо диктатура пролетариата означает подавление большинством трудящихся эксплуататорского меньшинства. А поэтому государственный аппарат, который был приспособлен для подавления большинства населения, нужно сломать и разбить, а вместо него создать государство Советов, ориентированное на самоуправление трудящихся (государство типа Парижской коммуны) ⁵¹. Таков был первоначальный проект социалистического переустройства России.

Но уже через несколько месяцев после «синей тетради», в апреле 1918 года. Ленин в работе «Очередные задачи советской власти» пишет нечто совсем другое, в определённом смысле, даже противоположное. Он определяет диктатуру пролетариата как борьбу кровавую и бескровную, мирную и военную «против сил и традиций старого общества». И далее выясняется, что под этими силами и традициями имеется ввиду «мелкобуржуазная стихия», представленная не только «мешочниками» и спекулянтами, но всем огромным большинством крестьян — основных фигур мелкотоварного производства, которое ежедневно «в массовом масштабе рождает капитализм» ⁵². И тогда получается, что диктатура пролетариата это подавление меньшинства большинством, ибо крестьянство — это и было большинство российского населения, а значит нужно насилие в совсем иных масштабах, тогда бескровная и мирная борьбы всё чаще должна сменяться борьбой кровавой и военной. И в этом случае о гарантии гражданских свобод и свободы личности, о количественном росте демократии как условии её нового качества и говорить уже не приходится. Высшей формой демократии объявляется сама диктатура (пролетариата, разумеется), и она определяется как власть, не связанная никакими законами и опирающаяся на насилие (есть и такое определение в политологическом наследии В. И. Ленина).

Итак, осуществляется поразительный диалектический оверкиль: первоначальное представление перешло в свою противоположность. И уже в том же, 1918 году, в ответе Карлу Каутскому, который констатировал, что большевики отказались от первоначально провозглашаемого развития демократии, а перешли к диктаторским методам правления, В. И. Ленин ничего не смог возразить, кроме многократного повторения тезиса, что демократия носит классовый характер. Но где-то в глубине души он, наверное, понимал, что выходит не очень складно: выходит, что буржуазная демократия гарантирует свободы и, пусть с ограничениями, осуществляет их, а высшая, пролетарская демократия ничего такого не гарантирует и не осуществляет, поскольку она есть диктатура, не скованная никакими законами. Раздражение против Каутского выплёскивается на страницы ленинской брошюры «Пролетарская революция и ренегат Каутский» в виде целого букета ругательств: «ренегат», «чернильный кули», «подползает, чтобы лизнуть сапог буржуазии», «жует, как корова мочалу, старую погудку»… ⁵³ Но факт, отмеченный Каутским, что от обещаний демократии большевики перешли к откровенной диктатуре и массовому насилию, остаётся фактом. И он свидетельствует о многом.

Прежде всего он подтверждает оценку революционной интеллигенции русскими философами, которые говорили о соединении в ней «идейности» и «беспочвенности», о склонности к утопическим проектам и упрощённым решениям. Проект социалистического переустройства России, который предлагало прямо перед революцией большевистское руководство, был абсолютно нереалистичен, не учитывал условий России и не содержал в себе понимания сути стоящего перед ней исторического вызова.

Сосредоточив все усилия на разрушении государства и организуя взрыв народного бунта, большевики осуществили слом российской государственности, как и намечалось в теоретических построениях марксизма. Но результатом такого слома был вовсе не ожидаемый расцвет демократии как творчества освобождённых масс и не создание народных коммун на всей территории России. Результатом был рост анархии, беззакония, криминализации общества, а затем распад единого государства и гражданская война. И. Бунин в своих «Окаянных днях» и М. Горький на страницах недолго существовавшей «Новой жизни» ярко описали это время после большевистского переворота, непосредственно перед гражданской войной как время разрушения основ российской цивилизации и погружения страны в пучину варварства.

Остановить эту разрушительную стихию можно было только силой. Так в хаосе распада сформировался особый аттрактор, созданный противодействующими усилиями, с одной стороны, старого консервативного правительства, не сумевшего и не решившегося вовремя начать реформы, а, с другой, революционной интеллигенцией, возглавившей народное выступление против этого правительства и использовавшей энергию народного бунта для разрушения государства. Этот аттрактор привёл к особой организации социальной жизни, которая поддерживалась посредством насилия в расширяющихся масштабах и была основана на сверхцентрализации и командном управлении. Для большевиков этот способ организации и управления был, наверное, наиболее естественным, если учесть, что, во-первых, сама идея классовой борьбы и революционного насилия была близка и дорога каждому революционеру-марксисту, а, во-вторых, придя к власти насильственным недемократическим путём (большевистский переворот и разгон Учредительного собрания), революционная интеллигенция не имела навыков государственного управления и командно-волевой стиль был для неё наиболее лёгким способом руководства страной, тем более, что в условиях гражданской войны идея превращения общества в военный лагерь и мобилизационная стратегия приносили успех.

Эта стратегия и стиль руководства были перенесены затем на этапы мирного строительства. Так были заложены основы длительного антидемократического развития страны и формирования тоталитарного общества, в котором интеллигенция оказалась беззащитной перед властью и постоянно испытывала с её стороны различные формы подавления.

Сегодня страна снова вступила в полосу радикальных перемен, и перед ней вновь стоит задача ответить на очередной исторический вызов. К сожалению, очень многие процессы современного реформирования напоминают прошлое. История как бы повторяет «старые следы». Как и в прошлом, власть всячески откладывала осуществление реформ, которые могли стать ответом на исторический вызов и создать предпосылки для перехода страны к постиндустриальному развитию. Реформы назрели уже в 1970-х годах, но именно в этот период брежневское руководство, напуганное чешскими событиями 1968 года, устроило идеологическую чистку и охоту за диссидентами, начав усиленно укреплять режим идеологической стерильности и искоренения реформаторских идей. Попытки Ю. В. Андропова выйти из экономического застоя испытанными ранее методами мобилизации и укрепления дисциплины провалились, как и провалилась программа так называемого ускорения, которую пыталось провести в 1985–1986 годах новое руководство страны, возглавляемое последним генсеком ЦК КПСС М. С. Горбачёвым.

Весь последующий период нашего развития был связан с эпохой перестройки, когда интеллигенция совместно с реформаторской частью руководства пыталась сформулировать новые идеи, цели и задачи развития страны.

Когда мы оглядываемся назад и обращаемся к совсем недавнему «перестроечному прошлому», то внешне кажется, что в этот период власть по-прежнему долго топталась на месте, никак не решаясь сделать решительных шагов в сторону реформ. Но это впечатление касается, скорее, экономических, нежели идеологических и политических реформ. Нельзя не учитывать, что именно во время перестройки произошли радикальные изменения в мировоззренческих ориентациях людей, выразившиеся в разрушении многих официальных идеологических стереотипов. И вне этих идеологических перемен были бы невозможны никакие реформаторские действия.

Это было время публичной артикуляции идей, которые вызревали в интеллигентских беседах на кухнях в 1960–1980-х, идей, публиковавшихся в самиздате и диссидентской литературе, за одно чтение и распространение которой грозили репрессии. Критика сталинизма, а затем и всей практики большевизма, критика тотального планирования социалистической экономики и противопоставление ей преимуществ рынка, критика партократии и её методов подавления свобод и так далее — всё это была своего рода идеологическая революция. И её главными героями стали шестидесятники — второе поколение советской интеллигенции, мировоззрение которого формировалось в эпоху XX съезда КПСС и хрущёвской оттепели. К ним относилась не только творческая интеллигенция (писатели, учёные, деятели искусства, и так далее), но и люди в высшем руководстве страны и, прежде всего, М. С. Горбачёв, который понимал необходимость коренной реформации и сделал её целью своей политической деятельности. Духовные изменения, которые произошли в обществе к концу 1980-х — началу 1990-х годов, были закреплены в наиболее важных политических акциях, которые безусловно могут быть оценены как демократическая реформа, изменившая политическую ситуацию в стране. Свободные выборы, гласность, приведшая к постепенному формированию независимой прессы, официально разрешённая парламентская оппозиция — всё это были реальные шаги по пути демократизации страны.

Но в этот же период идеологических и политических перемен становилось всё более ясным, что реформаторская интеллигенция проделала в сфере идей больше критически-разрушительную, нежели созидательную работу. «Так жить нельзя» — вот основной мотив её усилий, размывших систему прежних ценностей и мировоззренческих ориентаций. Но тут же возникали вопросы: а как надо жить? Какую систему ценностей нужно принять вместо тех, которые идеологически скрепляли советское общество?

И здесь обнаружилось, что позитивного и реалистического плана реформ интеллектуалы-оппозиционеры выработать не смогли. Ответ народу «как жить?» был дан чрезвычайно простой: жить надо так, как живут цивилизованные страны, как живёт современный Запад. Оформилось это в целый ряд квазитеоретических, а по сути лозунговых утверждений: «войти в мировую цивилизацию», «вернуться к нормальному цивилизованному развитию», «возродить Россию».

Как здесь не вспомнить слова Н. Бердяева и Г. Федотова в адрес российской интеллигенции. что она соединила в себе идейность и беспочвенность и всегда стремилась пересадить на российскую почву «чужим трудом созданные блага».

Проекты переустройства страны, которые должны были показать, что же собственно означает вхождение в мировую цивилизацию, содержали много мессианского, неконкретного, утопического и поэтому воспринимались, скорее, как общие идеалы справедливого жизнеустройства, чем реальная программа действий.

Был проект «социализма с человеческим лицом», «обновлённого социализма», о котором много говорилось Горбачёвым и поддерживающими его интеллектуалами, которые принимали активное участие в попытках реформировать официальную идеологию и правящую партию в конце 1980-х годов. Этот проект менял своё содержание по мере развития политических процессов и критики советской истории. В конечной фазе он ориентировался на современную западную социал-демократическую модель. Новая программа партии, которую Горбачёв рассчитывал сделать своеобразным интегратором реформистских сил в КПСС, была действительно социал-демократической в западном понимании и по духу и по сути.

В то время я думал, что эта программа реалистична; в ней было всё, что было в словах и на слуху интеллектуальной элиты конца 1980-х: плюрализм форм собственности, планово-рыночная экономика, углубление демократизации общества, открытость и включение в мировой цивилизационный процесс, в котором страна должна занять достойное место.

Но теперь, когда возникла историческая дистанция, можно со стороны более-менее объективно увидеть, что эта программа была не для России тех времён и в этом смысле была обречена, как и весь неясный в своих очертаниях проект обновления социализма. Рискну предположить, что убеждение М. С. Горбачёва в необратимости социалистического выбора опиралось на воспоминания о том народе, который был в эпоху хрущёвской оттепели, во времена молодости шестидесятников. Тогда были трудовой энтузиазм, новостройки по всей стране, целина, прорыв в космос. Тогда страна была на подъёме и социалистическая идеология имела достаточно прочные корни.

Но времена перестройки застали иной народ. Молодёжь 1970-х стала средним поколением, во многом определяющим развитие страны. А идеалы этого поколения формировались в брежневские времена, когда социалистическая идеология воспринималась формально, а в качестве желаемого образа жизни всё чаще маячила витрина западного супермаркета.

Радикальная критика системы в период перестройки создала столь негативное представление об истории и сущности советского социализма, что делать упор на сохранение социалистического выбора при тогдашней динамике общественных настроений не имело перспектив. С другой стороны, консервативная часть партгосноменклатуры упорно не принимала никаких реформ, и социал-демократическая версия социализма, как и все перемены, связанные с демократизацией жизни, воспринимались ей как ревизионизм и предательство (поскольку она давно привыкла отождествлять свои клановые интересы с идеей социализма). В силу этих обстоятельств горбачёвский проект обновления страны не имел социальной опоры и был весьма и весьма нереалистичным.

Существовал альтернативный проект реформации России, нацеленный на переход к капитализму современного западного типа, хотя сам термин «капитализм» в этом контексте тоже дискутировался (достаточно вспомнить некоторые выступления на первом Съезде народных депутатов, где говорилось о том, что страны современного Запада уже давно пользуются благами настоящего социализма, а мы только говорим о них). Идеи, которые выдвигали новые западники, содержали основной набор принципов либерализма: индивидуальная свобода, рынок с минимальным вмешательством государства, правовое общество и так далее. По уровню непрояснённости путей и возможностей реализации этих принципов либеральный проект был не менее беспочвенен, чем проект «обновлённого социализма». Собственно, их и проектами назвать можно с большой долей условности, поскольку в них предлагались идеальные варианты желаемого будущего, плохо состыкующиеся с особенностями российской действительности.

Постепенное и управляемое видоизменение общества, к которому стремились реформаторы у власти, не состоялось, поскольку демократизация при замороженных экономических реформах и резком ухудшении уровня жизни в конце 1980-х привела к всплеску забастовок, пикетов, демонстраций и митингов (чего не могло быть при жёсткой авторитарной власти прошлого) и практически создала революционную ситуацию в стране.

Возникла столь знакомая в российской истории картина, когда либеральный проект соединился с революционной нетерпимостью и желанием как можно скорее перейти к лучшей жизни «светлого будущего». Как будто эта жизнь возникнет автоматически, стоит лишь отстранить от руководства страной партократию. Но именно это убеждение формировала в массах оппозиционная интеллигенция, используя полученную свободу слова и организуя акции общественного протеста.

И как это часто было в российской истории XX века, критика власти, которая сдерживала реформы, перешла в критику российской государственности вообще. Причём критику в основном разрушительную, лишь по видимости выглядевшую конструктивной. Например, пропагандировалась идея создания на территории страны 40–50 государств как условие перехода к демократическому цивилизованному развитию (Г. Попов, Е. Боннэр). Е. Боннэр, олицетворявшая в те годы в общественном сознании образ ушедшего из жизни А. Сахарова, как-то сказала по телевидению, обращаясь к телезрителям: «Вы даже не знаете, как хорошо жить в маленьких демократических странах». Понимать это нужно было так, что после деконструкции коммунистического режима и создания на территории СССР десятков новых самостоятельных государств жить в них будет так же хорошо и спокойно, как, допустим, в Швейцарии, Монако или Люксембурге (а вовсе не как в Нагорном Карабахе, который был уже тогда, или, скажем, в Приднестровье, которое объявило самостоятельность несколько позднее).

Идея целостности государства стала отождествляться с идеей тоталитаризма. Выступать против национализма и сепаратизма, в этих условиях считалось дурным тоном, поскольку такие выступления сразу же получали идеологическую оценку как «шовинизм» и «имперские амбиции». В итоге в конце периода перестройки стали воспроизводиться многие черты общенационального кризиса предоктябрьской России первых десятилетий XX века. Вновь сложилось такое противостояние власти и оппозиционной, радикальной настроенной интеллигенции, которое в условиях кризиса втягивало страну в один из наиболее неблагоприятных из всех возможных сценариев её развития. На словах говорили о необходимости постепенного реформирования и об опасности революционного взрыва и государственной катастрофы, на деле подталкивали к этой катастрофе. Кончилось все событиями 91 года: опереточным путчем и распадом страны.

Поистине история в России ничему не учит! Когда читаешь русских философов (Н. Бердяева, Г. Федотова и других), оценивавших большевистскую революцию и начало советского периода нашей истории, то многие их мысли и высказывания выглядят так, как будто они писали не о том, а о нашем времени.

Вот несколько цитат из статьи Г. П. Федотова «Будет ли существовать Россия?» Говоря о послереволцюионной России он писал, что Россия для различных слоёв интеллигенции мыслится лишь «многообещающей областью для основания различных государственных утопий» ⁵⁴. «Можно отмахнуться от этих симптомов, усматривая в них лишь новые болезни интеллигентской мысли, но никто не станет отрицать угрожающего значения сепаратизмов, раздирающих тело России… Украина, Грузия (в лице их интеллигенции) рвутся к независимости. Азербайджан и Казахстан тяготеют к азиатским центрам ислама.

С Дальнего Востока наступает Япония, вскоре начнёт наступать Китай. И здесь мы с ужасом узнаем, что сибиряки, чистокровные великороссы-сибиряки тоже имеют зуб против России, тоже мечтают о Сибирской республике — лёгкой добыче Японии» ⁵⁵. Как подчёркивает Г. Федотов, к этому состоянию подвели страну основные силы русского общества: власть и интеллигенция, прежде всего её доминирующее «западное крыло» ⁵⁶. Что же касается народа, то он «жалуется на все: на голод, не бесправие, тьму, только одного не ведает, к одному глух: опасности, угрожающей его национальному бытию». «Русский народ потерял силы и терпение и отказался защищать Россию… Ему уже ничего не жаль: ни Беларуси, ни Украины, ни Кавказа. Пусть берут, делят, кто хочет» ⁵⁷.

Приведу также несколько выдержек из Н. А. Бердяева, касающихся роли и действий русской интеллигенции в ситуациях государственного и общественного кризиса. «Русский интеллигентский максимализм. революционизм, радикализм, — писал Н. Бердяев, — есть особого рода моралистический аскетизм в отношении к государственной, общественной и вообще исторической жизни. Очень характерно, что русская тактика обычно принимает форму бойкота, забастовки и неделания» ⁵⁸. Русский интеллигент, как подчёркивал Н. Бердяев, мало заботится о творчестве ценностей. «Мыслить над историей и её задачами он отказывается, он предпочитает морализировать над историей» ⁵⁹. Русская революционная интеллигенция, как отмечал философ и публицист, была лишена инстинктов государственного и общественного строительства, а всегда «стремилась ценности подчинить политике» ⁶⁰. «Русская интеллигенция всегда исповедывала какие-нибудь доктрины, вмещающиеся в карманный катехизис, и утопии, обещающие лёгкий и упрощённый способ общественного спасения» ⁶¹.

Сформированное после августа 1991 года правительство Российской Федерации состояло в основном из образованных интеллектуалов — представителей оппозиционной интеллигенции, и в качестве средства общественного спасения оно предложило немедленный переход к свободному рынку на основе монитористской программы. Можно понять экономистов, входивших в правительство, которое столкнулось с полным развалом финансов и товарной необеспеченностью рубля (рубль конца 1991 года практически стоил только 12 копеек). Но кроме отпуска цен и программы обвальной ваучерной приватизации никаких других стратегических идей интеллектуалы в правительстве не имели.

По существу это были те самые упрощённые решения, которые создавали иллюзию возможного быстрого включения страны в мировой рынок и успешного развития экономики на рыночных основаниях. Беспочвенность этих иллюзий обнаружилось достаточно быстро в виде многочисленных экономических проблем и трудностей. Вместе с тем обнаружилось и то, что экономические реформы нуждаются в определённой духовно-идеологической основе. Причём не негативной. выражающейся в простом отрицании коммунистического прошлого, а в позитивном. Её пытались вначале сформулировать в виде лозунга возрождения России.

Как и всякий лозунг. он имел разные интерпретации. Либералы-западники подразумевали под ним ценности свободного рынка, гражданского общества и правового государства. Полагалось, что Россия шла этим путём (что само по себе нуждалось в доказательствах, но их поисками особо никто не утруждался). Считалось, что этот правильный путь был прерван, а современные реформы как бы призваны продолжить его. Патриоты («новые славянофилы») видели в этом лозунге идею возврата к православной духовности и восстановлении величия России на некоммунистической основе. Но в том и в другом случае речь шла о восстановлении утраченного дореволюционного состояния и последующего продвижения по «истинному пути», с которого мы сбились. Метафора истинного пути создавала пространственный образ тупиковой дорожки, на которую страна свернула с магистрального «большака».

Однако пространственные образы возвращения на магистральный путь не обеспечивают путешествий во времени. История свершилась, и само убеждение, что можно вернуться и заново начать именно с той развилки, которая определила историческое развитие послереволюционной России, — не более, чем очередное мифотворчество. Это — иллюзия, что достаточно переименовать улицы городов, герб с советской символикой заменить двуглавым орлом, и можно начинать историю заново.

Идеалы прошлого «золотого века» как основы «национального» возрождения (а они сегодня в разных вариантах используются во всех странах СНГ) содержали некоторую продуктивную компоненту в том отношении, что обращали к осмыслению исторической традиции. Но когда они выдвигаются как замена прежних идеологем, то тем самым создаются лишь иллюзорные представления о целях современных реформ и средствах их реализации.

Если исторический вызов определить как проблему формирования предпосылок для вступления России в постиндустриальный этап нового цикла цивилизационного развития, то рынок является не самоцелью, а одним из средств достижения этой, более глубокой и значительной цели. И рыночные реформы могут вести к ней, только при реальном учёте особенностей российской почвы, которую должны видоизменять реформы, не исключая, а как раз предполагая учёт тех менталитетов, форм деятельности и поведения. которые сформировались в советскую эпоху.

Энергичные действия по реформации экономики, начатые российским правительством после распада СССР, не были подкреплены системой позитивных и реалистических идей. Правительство и идеологи реформаторства призывали народ участвовать в реформах, но не формировали программы действий (и людям было неясно, есть ли она вообще у правительства).

Когда большевики осуществляли ускоренную индустриализацию, у них была идея: первое — построить социализм. Второе — догнать и перегнать развитые западные страны (кстати, вторая цель соответствовала реальному историческому вызову). Идея была, и она воодушевляла народ. Сейчас такой воодушевляющей идеи нет, а есть какие-то квазиидеи. Например, — создать почву для возникновения среднего класса. Эту идею в одной из телепередач, кажется 1993 года, Гавриил Попов попытался сформулировать в виде лозунга «что полезно Боровому, то и хорошо» ⁶². Я не случайно процитировал Г. Попова, ибо он не просто был одним из лидеров движения «демроссов», но и претендовал на роль идеолога реформаторства, по крайней мере об этом свидетельствовали его статьи, одна из которых вышла под традиционным для российской революционной интеллигенции названием «Что делать?» Но вряд ли народ примет лозунг — терпеть во имя процветания Борового. Как-то не состыкуется этот лозунг с российскими менталитетами, с нашей культурной традицией и её представлении о справедливости.

Власть могла бы укрепиться и обрести авторитет, если бы народу была дана чёткая программная цель — куда идем, и во имя чего переживаем трудности. Что в ближайшие годы мы создадим с помощью рынка процветание, наподобие западного, — в это уже мало кто верит. Уже высказаны суровые слова о том, что, возможно, мы восстановим уровень производства и потребления 1986 года только в начале следующего столетия.

Но если отсутствует стратегия движения к цели, то средство превращается в цель — рынок как самоцель, реформа как самоцель. Тогда действие начинает опережать мысль, как это не раз бывало в России в революционные дни. И это упрёк не только правительству, но и российской интеллигенции, которая активно сотрудничала с реформаторами на этапе «раскачивания лодки», а затем стала со стороны наблюдать и оценивать, что же из всего этого вышло.

Современная ситуация в России возлагает особую ответственность на интеллигенцию и власть.

Одна из наиболее важных задач сегодняшней Российской реформации — это создание сильного государства при сохранении и развитии демократических институтов. За годы послеперестроечных реформ возникла новая бюрократия, которая сложилась из пришедших во власть представителей оппозиционной интеллигенции и специалистов-управленцев из прежней партгосноменклатуры. Но она пока не обеспечивает необходимой эффективности управления страной.

Повышение эффективности управления требует повышения уровня контроля над действиями власти, а эти механизмы могут возникнуть при укреплении демократических институтов. К сожалению, пока российская демократия никак не сможет соединить свободу и ответственность, и есть серьёзные угрозы её свёртывания и перехода к режиму жёсткого авторитарного правления.

Интеллигенция, традиционно стоящая в оппозиции власти, сегодня переживает не лучшие дни в плане материального обеспечения своей жизни. Но у неё появился тот уровень свободы мысли и слова, которая она никогда не имела в советский период. Можно дистанцироваться от власти, моно её критиковать, можно вырабатывать и публиковать нестандартные новые идеи. И очень важно, чтобы эти условия творческой свободы переплавились в созидательную работу поиска ценностей, которые обеспечат достойное вхождение России в новую эпоху мирового цивилизационного развития.

В своё время Н. Бердяев, говоря об отношении русской интеллигенции к творчеству ценностей, упрекал её в том, что она никогда серьёзно этим не занималась, а ориентировалась на «заемные» идеи, которые уже выработаны на Западе ⁶³. «Творческое движение идеи, — писал он, — не вызывает сколько-нибудь сильного интереса в широких кругах русского интеллигентного общества. У нас сложилось убеждение, что общественным деятелям вовсе и не нужны идеи или нужен минимальный их запас, который всегда можно найти в складках традиционной, давно охлаждённой, статистически окостеневшей мысли» ⁶⁴.

Новые идеи, которые вырабатывали наиболее творческие умы, оставались невостребованными, вокруг них «не образовывалось никакой культурной атмосферы, не возникало никакого общественного движения; и они оставались в кругу немногих» ⁶⁵. Если наша интеллигенция не преодолеет этой старой традиции и не сможет предложить обществу реальные ценности, обеспечивающие наиболее благоприятный для России сценарий модернизации, то это значит, что она не решит свою самую главную историческую задачу.

Сегодня судьбы России во многом зависят от того, насколько продуктивным будет взаимодействие интеллигенции и власти. Оно не должно строиться по старому принципу, когда власть время от времени обращается к интеллигенции с социальным заказом выработать те или иные идеологемы, которые должны способствовать её (власти) укреплению и соответствовать её (власти) пониманию общественных целей. Как свидетельствует история, это понимание не всегда бывает адекватным историческим задачам.

Предлагая новые ценности и апеллируя в первую очередь к обществу, а не к власти, интеллигенция должна проделать работу по адаптации вырабатываемых ценностей к реальным условиям российской жизни, соединяя их с традицией, а не просто декларируя их в качестве утопических проектов желаемого будущего.

Что же касается власти, то её задача способствовать такого рода творческой работе, создавать условия для неё и использовать её результаты в своей деятельности, корректируя программы реформаторских действий.

Конечно, такое взаимодействие интеллигенции и власти — идеальный вариант, и вероятность его осуществления, наверное, не слишком велика. Но его необходимость важно хотя бы осознавать, поскольку сегодня уже обозначились неблагоприятные и опасные для будущего России тенденции её развития, которых нужно избежать.