Марат Александрович Чешков:
Новая версия специальной теории развития

Введение

Объект специальной теории развития ¹ — так называемый развивающийся мир, то есть (в разные эпохи) «Третий мир» или Юг — выбран не случайно. Именно в процессе освоения новых для общей теории развития реалий этого региона данная теория утратила свой универсальный статус, а кое-кто счел, что утрачена и сама идея развития. Сможет ли моя версия общей теории развития преодолеть это отрицание? Ответ на этот вопрос предполагает наличие концепции, характеризующей развивающийся мир как целое. В рамках development studies такой обобщающей концепции, к сожалению, не выработано, несмотря на стремление действовать в этом направлении. Поэтому для понимания феномена развивающегося мира как особого и целостного объекта, которому свойствен — и это здесь главное — особый тип (или способ) развития, я опираюсь на концепцию общности развивающихся стран (далее сокращённо — ОРС), соединяя её с постулатами моей версии общей теории развития [Чешков, 2000].

Дуальность развивающегося мира и её преодоление

Развивающиеся страны как мирообразование, которое приобретает историческую динамику в условиях, навязанных извне, понимаются мной как особая единица мировой современной истории (World Modern History), появившаяся в XVII–XX веках и выполнявшая роль объекта в структуре истории, ставшей всемирной (К. Маркс). Эта роль закреплялась структурными особенностями социума этих незападных стран (оставим в стороне постсоциалистический мир Запада), которые достаточно чётко зафиксированы теорией развития (конгломеративность, аморфность, периферийность). Данное мирообразование конституировано ролью, заданной мировой историей и структурными коррелятами этой роли, столкновением противоположных по направленности тенденций, которые продуцировались как исторической традицией, так и противоречиями современной мировой истории.

В итоге ОРС сложилась как дуалистическое целое, определяемое столкновением тенденций к объектности и субъектности, конгломеративности и системности, аморфности и структуризации, периферийности и автономности ². Говоря коротко, эта общность обладала дуалистическим генотипом, что и определяло её способ развития, когда новые свойства не вытесняли старые, но добавлялись к ним (ср. кольца роста деревьев), воспроизводя — при всех изменениях — один и тот же генотипический дуализм. К концу XX века, пройдя ряд исторических фаз, концепция ОРС оказалась в ситуации декомпозиции этого дуального генотипа.

Применительно к этим незападным странам развитие видится как потребность и способность данного образования преодолеть и свою исторически заданную «объектную» роль, и структурные корреляты этой роли, и тем самым обрести историко-культурную субъектность на самых разных уровнях своего бытия (от региона до индивида). Обретение субъектности этим мирообразованием и есть содержание, смысл его развития, заданный (это следует подчеркнуть) природой ОРС. Различие развития как явления и природы развивающихся стран надо иметь в виду, чтобы не растворить первое во втором и не утерять предмета частной (специальной) теории развития.

Идея развития в своей общей форме применима к данному мирообразованию как специфическому субъекту ³, если искать причины, порождающие в нём потребность и способность преодолевать консервативные и разрушительные аспекты своего бытия и сознания, творить их новые формы. Соединение общей теории развития (особенно идеи субъекта развития) с определённым представлением о развивающемся мире как о некоем целом оказывается полезным не только для анализа поиска этим миром своей идентичности, но и для обогащения теории развития философским и методологическим знанием, что невозможно в рамках эмпирических генерализаций. Более того: поскольку развитие как целеполагающая деятельность субъекта ОРС тесно связано со структурными параметрами данной общности, то открывается возможность перевести эти — выраженные здесь достаточно абстрактно — измерения ОРС (по крайней мере, некоторых из них: конгломеративность, периферийность) на операциональный уровень. Впрочем, даже культурно-историческую субъектность развивающихся обществ можно выразить через показатели операционального порядка, в том числе количественные, как, например, показатели уровня, масштаба и характера образования.

При этом нельзя упускать из виду тот факт, что показатели подобного рода могут иметь разный смысл, даже противоположный, выражая как действительную культурную идентичность, так и её формальное бытие (феномены «образованщины» и имитации).

При таком «переводе» важно решить по меньшей мере две проблемы теоретического порядка. Одна из них здесь может быть только поставлена: имеет ли ОРС свой «архетип» или, по-другому: как ОРС соотносится с архетипом доколониального традиционного Востока, как их можно связать и (или) разделить ⁴. Другую проблему необходимо разрешить сейчас: вправе ли мы утверждать, как это полагается в концепции ОРС, что данная общность может быть понята как единичный субъект со своей «собственной» культурно-исторической идентичностью и специфическим способом познания, так называемым третьемирским дискурсом. Я исхожу из утвердительного ответа на этот вопрос, не считая, что множественность цивилизаций и культур в развивающемся мире исключает единичность идентичности/дискурса этого «мира» [Развивающиеся… 2001].

Полнота идеального описания и отличает его от обычных в теории развития идеал-типических моделей (традиционность — современность, центр — периферийность), в которых только одно «начало» выступает как нормативное, где «целое» или сведено к этой норме, или, как максимум, к обоим составляющим по отдельности.

Остаётся при этом неясность в понимании того, что есть эта единичная идентичность: некая особая субстратность (предметность) или методологический принцип, на котором строится представление о множестве разных идентичностей? Перевод подобной теории (ОРС и её дуалистического генотипа) на прикладной уровень невозможно осуществить прямо, непосредственно, и роль необходимого в процедуре перевода опосредующего звена выполняют различные теоретические конструкты, говоря условно, «девелопменталистики» со статусом эмпирических генерализаций.

Если эти соображения верны, то я подхожу, учитывая резонансы с общей теорией, к решению вопроса о возможности разработки понятия «развитие» в виде единой конструкции, построенной на двух смычках: общей и специальной теории; теории и прикладных исследований. Тем самым движение специальной теории развития в направлении к большой теории реализуется не на прикладном уровне познания (где оно в принципе невозможно), не благодаря усилиям познания, идущего от конкретного к абстрактному, снизу вверх (как часто практикуется в этой области иссследований), а на пути движения от абстрактного к конкретному, сверху — вниз (в рамках общетеоретической конструкции).

Декомпозиция дуалистического генотипа ОРС в конце XX века означала не только перекомпоновку «генов», но нечто большее — слом генотипа, что продемонстрировало историческую исчерпанность данной общности. Исходя из описания типов и форм развития в общей теории и представления о сломе генотипа ОРС, можно представить следующие основные направления эволюции того, что условно можно обозначить как пост-ОРС. Декомпозиция и слом открывают путь в трёх таких направлениях: 1) трансформации исходной общности; 2) возвратные или попятные движения; 3) движения в тупик. В терминах специальной теории развития эти сдвиги выражаются в растущем разнообразии феноменов развития стран Востока и Юга, в первую очередь, за счёт активизации ОРС как субъекта, утверждающего или вырабатывающего свой исторический проект и свою культурную идентичность.

Трансформация дуалистического генотипа означает выработку монистического генотипа и, соответственно, становление системного, структурированного и автономного образования. Такое движение есть движение по восходящей линии или по линии прогресса. Возвратные движения означают сдвиг к колониальному и даже доколониальному состоянию, а движение к тупиковой ситуации отмечается при глубоких противоречиях между тенденцией к субъектности и сохранением/усилением старых структурных параметров ОРС (конгломеративность, периферийность), что грозит превращением развития в свою противоположность ⁵.

Наряду с развёртыванием основных форм развития возрастает разнообразие их разновидностей (Diversity of the Differences): например, в русле восходящего развития можно различить динамику, при которой субъектность вырабатывается на базе традиционных культурно-исторических принципов без соответствующих им структур, а также движение, при котором субъектность базируется на симбиозе традиционных и современных ценностей развития. В обоих этих случаях восходящего движения развитие становится приоритетной ценностью, но лишённой абсолютного значения. Наряду с этими основными формами развития и их вариантами рождаются превращённые формы — «якобы восходящего движения» и «якобы возврата».

Баланс возрастающего разнообразия и — что несколько иное — усложнение ⁶ феноменов развития данной группы незападных стран задаются не только внутренней логикой развития ОРС, но и действием нескольких условно-контекстуальных факторов, в том числе порождённых процессом глобализации (о чём см. ниже), через которые осуществляется отбор логически равновозможных вариантов развития. Обе эти группы динамических изменений (по логике ОРС и под воздействием «контекста») в нынешнем развивающемся мире всё чаще развёртываются в безвекторные — хаотические, турбулентные движения. В этих безвекторных динамиках проявляется негативная сторона развития как сотворения нового — его разрушительные и даже катастрофические потенции. Но возрастающая значимость такого рода движений (учитывая ту роль, которая отводится им в современной концепции самоорганизующейся универсальной эволюции [Стёпин, Кузнецова, 1994]) заставляет включать и их в ареал понятия «развитие».

Анализ всех форм развития пост-ОРС требует обращения к мировому, глобальному и планетарному контекстам. К ним относятся: восстановление исторической преемственности и, специально, «традиции развития»; глобализация в её современной информационно-компьютерной версии; экологизация человеческого бытия; становление миросистемной целостности человечества; ноосферизация. Воздействие этих пяти факторов на данный объект ощущалось и в эпоху «третьемирского» бытия ОРС, но стало особенно значительным с историческим исчерпанием этого мирообразования. Оно столь значимо, что потребует в будущем выхода за пределы специальной (частной) теории развития (и её нового объекта в виде пост-ОРС) и возвращения к общей теории развития, уже с учётом опыта анализа ОРС.

Развивающийся мир и Традиция

С распадом дуалистического генотипа ОРС возникает проблема возрождения или возвращения к историческим традициям, этой важной составляющей идентичности субъекта целеполагания и мыследеятельности. Если речь идёт об идентичности культурной или, шире, цивилизационной ⁷, то вопрос более или менее ясен; однако речь, кроме того, идёт также и об ином — о развитии как культурной и исторической традиции и, соответственно, о проблеме её преемственности и разрыва. Выделяя таковую, я должен подчеркнуть несовпадение идей и понятий «истории» и «развития» ⁸ так же, как и «истории» и «культуры»; последнее особенно важно, учитывая современную роль культурного сознания и распространённую подмену истории культурой.

Помимо этого остаётся абсолютно не ясно, о какой исторической «традиции развития» можно говорить: то ли о традиции так называемого азиатского способа производства, то ли о традициях великих цивилизаций Востока, то ли о «традиции развития» типологического порядка как свойстве цивилизаций восточного типа? Ответ затруднителен и в связи с тем, что не выявлено соотношение генотипа ОРС и «Востока» как всемирно-исторического явления с его специфическими культурными архетипом и генотипом. Если предположить наличие некоей особой «традиции развития», сложившейся на доколониальном Востоке и закреплённой в колониальную эпоху (скажем, по принципу аддитивности), то возникает не менее сложная проблема преемственности этой — гипотетической — традиции, её устойчивости и модификации в пост-ОРС, наконец, проблема возможности её возрождения.

Возникает и вопрос: как связана эта «традиция развития» с субъектностью ОРС, её деятельностью как субъекта ⁹, стремящегося реализовать свой исторический проект? Или иначе: есть ли здесь субъект истории, тем паче «своей» истории? И, далее, насколько «своя» история возможна в современном мире, в русле общечеловеческой истории, становящейся всё более взаимосвязанной и взаимообусловленной и взаимовстроенной ¹⁰? Возможно, что вклад развивающегося мира в такую историю есть вклад растущего много- и разнообразия идентичностей и их субъектов (развития, культуры, истории). При всех этих открытых вопросах можно полагать, что мы имеем дело с возрождением культурных традиций и лишь в этой мере (!) с возрождением представлений об историческом развитии, хотя последнее вряд ли было сколько-нибудь приоритетной ценностью в доколониальных культурах, да и в колониальный период. Если в этом случае и можно говорить о попятном движении, то таковое проявляется в социокультурном плане, а не в плане социоструктурном.

Очевидно, что и смысл попятного движения в этом случае остаётся открытым и скорее может быть понят как феномен инверсии, то есть не отклонения от закономерностей, но (в наших терминах) как проявление конфликтности между социокультурным параметром (субъектность) и его же структурной заданностью ¹¹.

Не только более сложным, но и проблематичным выглядит возвратное движение (в частности, в случае Юга), при котором речь идёт об активизации этно-родо-общинно-племенного сознания, в котором можно увидеть явные признаки сознания докультурного, доисторического, а, значит, и предполагать архетипическое бытие развития. В этих случаях складывается ситуация неразвития, или развития более как потребности, нежели способности, или как потенциальной способности. Если возврат к традиции великих цивилизаций несёт в себе сохранение традиции развития и, соответственно, историко-культурной преемственности, то возврат к архетипу означает не тупиковое состояние, но состояние исходное, базовое, выявляющее… неизменность развития как способности/потребности или — иными словами — архетипичность этого «качества» человека ¹².

Развивающийся мир, глобализация и экологизация

Если возвратное движение осмысливается с трудом в силу неясности представлений об исторической «традиции развития», то воздействие глобализации для развития нашего объекта выглядит не столько неясным, сколько глубоко противоречивым. Эта противоречивость проистекает не только из столкновения различных идеолого-мировоззренческих дискурсов, сколько из двойственной природы самой глобализации, которая предстаёт как совокупность процессов и соединяющих, и разделяющих человечество, динамик конвергирующих и дивергирующих, несущих отпечаток универсальности и специфичности свойств участников этого процесса [Глобалистика, 2003, с. 24].

Поэтому глобализация, с одной стороны, стимулирует восходящее развитие, а с другой — поощряет возвратное движение (в различных его видах), а также движения тупиковые, инверсионные, лишающие развитие его исторически выработанных форм и отбрасывающие его к архетипическому состоянию. Глобализация несёт с собой различные варианты восходящего движения: 1) те, что близки ападному опыту; 2) те, что основаны на органическом соединении традиционных и современных представлений о развитии (и, соответственно, о развитии как высшей ценности); 3) те, что реализуются через симбиоз и смешение разнородных принципов, среди которых остаётся место и для различных гибридных феноменов развития (метиссажа, кентавризма); 4) те, что опираются преимущественно не на диахронное и циклическое, а на синхронное время, втягивающее эти страны в прогресс (по выражению Н. Винера). Говоря коротко, глобализация или (?) глобальное измерение императивов развития, резко расширяя набор возможных перспектив незападных стран, в той же мере, в силу жёсткой конкуренции — сужает поле если не естественного отбора, то сознательного выбора приоритетных видов развития.

Я оставляю в стороне роль ценностей постмодернизации (необходимого спутника глобализации), которые в определённой мере стимулируют выработку плюрализма совместимостей. Замечу, что нынешние постмодернисты — вопреки своим классикам, провозгласившим «смерть субъекта» и замену его неким полем безличных борющихся сил, всё же признают роль субъекта (в том числе, культурно-исторического) на путях общения и особенно — через обращение к Другому, со-человеку [Старостин, 2000, с. 92]. Создавая скелет, но не качественную природу мироцелостности ¹³, глобализация вписывает разные типы и виды развития стран Юга и Востока в контекст то ли мирового общества, то ли новой информационной цивилизации ¹⁴. Именно в таком русле глобализация стимулирует выработку в ряде сегментов пост-ОРС нового генотипа — не монистического, но плюралистического, предстающего не как эклектика, но как плюрализм совместимостей.

На этой основе появляется новая траектория восходящей линии в ходе трансформации развивающегося мира, которую можно видеть в некоторых странах Юго-Восточной Азии (Малайзия, Сингапур). В русле такой становящейся цивилизации решающим моментом для выработки новых форм развития ¹⁵ выступает способность субъекта (субъектов) развивающегося мира (точнее — пост-ОРС) к созданию нового знания, в том числе и в первую очередь научного знания. Растущий спрос современной науки на традиционное восточное знание открывает возможности для различных видов восходящего движения в этом направлении, так же, как и для движений если не возвратных, то инверсионных.

Воздействие экологизации ужесточает конкуренцию видов и форм развития, ограничивает их выбор, поощряет применение тех из них, которые не разрушают природную среду, а нацелены на поддержание природного баланса. В разновидностях концепции «устойчивого развития», подчёркивающих производность этой «устойчивости» от неких инвариантных структур, обозначаются возможности поиска подобных структур именно в исторической традиции развития ¹⁶.

Противоречия, присущие разным формам развития, могут привести не только к разрушению среды обитания, но и к экологической катастрофе. Тем самым проявляется историческая предельность развития, что сопоставимо с проявлением неразвитого в развитии, то есть архетипического, глубинного (deeping) начала. В онтологическом и когнитивном планах складывается симметричная ситуация, при которой развитие выглядит и осознается как двояко предельное: и по логике своего развёртывания в историю и культуру, и в ходе обнаружения (в том же движении) своего архетипа. Говоря по-иному: развитие предстаёт предельным и в своём бытии, и в своём небытии, и как развитие, и как неразвитие. Именно эта ситуация не только «оправдывает», но и требует настоятельно пересмотра великой и, как казалось в XIX–XX веках, вечной идеи развития как прогресса. Эта ситуация преодолевается в ходе ноосферного развития, когда коллективный разум человечества становится наиболее важным фактором эволюции биосферы. Экологизация развития означает и нечто большее, а именно — осознание обусловленности развития как творчества качественно новых форм бытия и сознания, задаваемого родовой природой человечества и человека.

На этой почве и встречаются представленные мною в двух последовательных статьях общая и специальная теории развития: если первая обращалась к развитию как особой потребности/способности человека вообще, то вторая должна была бы анализировать подобное качество человека из «Третьего мира» (ОРС) или из стран «Востока» и «Юга» (возрождающихся? сохраняющихся?). Однако в специальной («третьемирской» и востоковедческой) теории представления о подобных типах человека далеко не разработаны, и поэтому проблематика развития в области специальной теории необходимо опирается на те сдвиги, которые происходят в общей теории и в современном научном познании.

В последнее время общая теория развития делает заметные шаги, если не в сторону поисков типов человека, необходимых для предлагаемой специальной теории, то в направлении от человека вообще — к человеку в его личностном и персональном бытии. Такое движение означает, что общее представление о развитии передвигается в сферу наук о человеке, тяготея при этом к философской антропологии. Связь с последней намечена в моей схеме развития как идеального объекта [Чешков, 2004]; что же касается наук о человеке, то обращение к ним для анализа данной проблематики затруднено в силу того, что этот комплекс ныне находится в глубокой перестройке, ориентируясь на поиск некоего нового синтеза или так называемой «гуманологии».

Общая познавательная ситуация в этой области знания выражается словами М. Эпштейна: «Нужна новая идея развития человека» (цит. по [Смирнов, 2003, с. 93]). Такая идея «должна» быть глобальной, то есть охватывать развитие личности, общества, многих различных совокупностей людей (Е. Рашковский называет это «со-развитием»). Она универсальна, то есть коренится в природе человека как существа мыслящего, коммуникационного и конституируется человеческой свободой.

Понимая полезность поисков в данном направлении, я не вполне согласен с Рашковским в том, что при их помощи можно выразить «глубинный ход самих процессов бытия» (курсив мой. — Прим. авт.) [Рашковский, 2003, с. 17]. Именно на этот уровень я и пытался выйти, различая движущую силу и результаты развития.

Статус наук о развитии (гипотеза)

Поэтому, оставив в стороне эту сферу знания, задамся вопросом: правомерно ли говорить об особой «науке развития» или — по аналогии с человекознанием — науками о развитии? Или же знание о развитии есть лишь часть исторического знания, его наиболее важный компонент — учение о созидании человеком качественно новых форм его бытия, сознания, жизнедеятельности, тем паче — в моей версии, где понятие «развитие» по существу имеет предметом динамику истории?

Последнее предположение приходится отвергнуть, поскольку знание о развитии вырабатывается в различных дисциплинах, что сближает этот комплекс с так называемыми «меганауками» (по А. Крушанову). Однако сходство теории развития с науками этого нового класса [Современная… 2001, с. 35–36] тоже натянуто, поскольку они, кажется, не имеют своих субстанциональных содержательных предметов и выполняют, на мой взгляд, скорее методологические функции. В силу этих соображений надо признать, что научное знание о развитии может образовать особую междисциплинарную область научного знания, которая необходимо включает и наддисциплинарный, методологический по функции «сегмент», и ряд частных дисциплин, интегрированных такой методологией.

Данная междисциплинарная область схожа с теоэкономикой [Кочетов, 2001], но отличается от неё тем, что в последней недостаточно артикулирован наддисциплинарный «сектор».

Попробую далее уточнить, о чём идёт речь: о науке о развитии или о науках о развитии? Замечу, что подобный же вопрос может быть адресован и к антропологии как науке или наукам о человеке. Там он ныне решается, видимо, в пользу множественности [Как возможна… 2004, с. 54–59]. В нашем случае ответ на подобный вопрос проистекает из того понимания идеи развития, которое совмещает представления о множественном и единичном. Если верен тезис о множественности образов развития, то и комплекс соответствующего ему научного знания в принципе множественен, ибо мы в реальности имеем дело с множественностью миров [Копылов, 1998, с. 5]. Однако такая расшифровка понятия «развитие» всё же выглядит упрощённой: отвергнув это понятие в его однозначной, редукционистской версии (в том числе, и в смягчённом виде, когда признается некая единственная «сущность» развития, имеющая множество проявлений), мы не только признаем плюрализм (множественность) сущностей, выражаемых этим понятием, но и единичность этого понятия, ибо соотносим эти многие сущности друг с другом в рамках общей концепции, приобретающей тем самым значение методологической «рамки» ¹⁷.

Замечу, что построение схемы соподчинённости многих сущностей развития как некоей системной множественности, а не множественной системы ¹⁸ становится насущной потребностью теории. Не вступая на эту обширную и почти неизвестную территорию, подчеркну, что если речь идёт об иерархической организации знания, то таковая не строится как a priori данная (например, при соотнесении категорий типов и форм развития): перспективно и качественно иное — сетевое — построение категориального аппарата теории развития.

Возникновение подобных междисциплинарных комплексных областей знания как наук(и) о развитии или наук(и) о человеке отражают в весьма сложной форме соотношение двух процессов в ходе генерирования научного знания. Одна из них — тенденция к дифференциации — видна при смене прежнего — классического, однозначного толкования развития — пониманием плюралистическим (тенденция к дифференциации); другая проявляется в стремлении восстановить целостность научного знания путём выработки некоей рамочной концепции, включающей различные, в том числе разнодисциплинарные применения корневого понятия (тенденция к интеграции).

В гипотетической науке о развитии вторая тенденция лишь намечается, но и сейчас видно, что предлагаемая плюралистическая концепция позволяет не только преодолеть вечную болезнь редукционизма, но и объединить теоретически и дисциплинарно различные толкования этого понятия. Намечаемое интегральное видение развития не исключает возможности операционализировать и квантифицировать его различные значения. В предложенной концепции (особенно применительно, скажем, к такому объекту, как развивающийся мир) сохраняются и операциональные и квантифицируемые представления о развитии, которые в этой же схеме только (!) релятивизируются, то есть лишаются своего абсолютизирующего смысла, который им придали философско-мировоззренческие установки (будь то в концепциях модернизации или в их антиподах).

Например, в рамках данной схемы вряд ли можно утверждать, что показатели уровня образования, длительности жизни, соотношения городского и сельского населения, промышленности и сельского хозяйства и так далее — достаточно полно характеризуют реальность развития, так же как и данные о внешнеторговых партнёрах, доле иностранного капитала и прочем отражают реальность его антитезы -отсталости. Иными словами, утверждать, судя по этим показателям, о том, что общество прогрессирует (или «отстаёт») можно лишь с поправкой на иные срезы, смыслы и толкования идеи развития. Такие «поправки» требуются не только для развивающегося, но и для развитого мира и кажутся вполне применимыми к опыту советского реального социализма. Выводы, сделанные на прикладном уровне, требуют «поправок» с учётом и тех различных смыслов развития, где это понятие в принципе не квантифицируемо, и тех, которые выходят за пределы собственно научного знания.

В последнем случае возникает вопрос о том, насколько продуктивно научное знание, если оно не дополняется или, точнее, не коррелируется сознанием не- и вненаучным. Речь идёт о знании как философском и теологическом ¹⁹, так и образном и обыденном (практическом).

Образное мышление уже плотно включено в ткань научного познания, в котором метафоры обретают силу категории и возникают образования, определяемые как мыслеобраз и/или смыслообраз (типа «время-стрела»). Что же касается знания философского, то научное знание не только всё более осваивает свои философские основания или необходимые составляющие, но и имеет тенденции «онаучивать» знание философское (по Н. Моисееву) или порождать философско-научные гибриды, что хорошо иллюстрируют метаморфозы понятия «развитие» и опыт анализа феноменов глобализации [Глобалистика, 2003].

Диалог всех этих видов знания неизбежно подводит к выводу о становлении совокупного знания [Азроянц, 2003], в структуре которого понимание места знания собственно научного остаётся, на мой взгляд, весьма проблематичным…

Оставляя этот вопрос открытым, подойду к нему со стороны собственно совокупного знания, которое есть, по существу, и знание тотальное — и само по себе (теория всего), и по своему предмету/объекту (знание обо всём). Анализируя этот познавательный феномен как новую историческую фазу в эволюции различных форм познания, я должен обратиться к одной из новых универсалий, идее Целого и, шире — Универсума, осваиваемой (по Э. Ласло) как в своих наблюдаемых, так и ненаблюдаемых параметрах научными и метафизическими средствами [Laslo, s.d.]. В понимании такого объекта велика опасность представить Целое как нерасчленённую тотальность, лишённую и мерности, и различий. Подобный взгляд препятствует становлению отдельных — и старых, и новых — комплексов научного знания, в том числе и глобалистики, которая, едва родившись, или, вернее, даже ещё «не став», уже претендует на статус теории, раскрывающей самые общие законы развития человечества, на статус всеобщей теории и теории обо всем.

Аналогичную, хотя пока слабее выраженную, тенденцию можно увидеть и в версии идеи развития, представленной в данной и предыдущей статьях, которая стремится к концептуальной полноте и может представиться некоторым претендующей на всеохватность и многозначность.

Эту — «тотализирующую» тенденцию современной научной мысли можно смягчить, приняв установку: «Мир — один, но не един», или — несколько по-другому — «Мир — унитарен (unitaire), но не униформен (uniform)».

Такая установка пока далека от того, чтобы стать отправным методологическим нормативом и (или) регулятором научного знания ²⁰, но ещё важнее другое: она звучит не в лад современному массовому сознанию, которое видит мир через призму тотализации и демонизации. Хватит ли науке сил противостоять этому мировидению с его антисциентизмом и мифотворчеством, тем более, что сама наука демонстрирует такую же тотализацию, стремясь все превратить в свой предмет и стать эквивалентом совокупного знания?

Наука сможет смягчить эту свою болезнь и подобную же болезнь массового сознания, если отрефлексирует границы своих возможностей, сформирует представление о том, что она не может или даже не должна знать; иными словами, осознает как своё незнание, так и те новые возможности, которые открываются перед ней в диалогах с не/вне наукой, что и даст науке адекватный статус в совокупном знании.