Зигмунт Бауман (Zygmunt Bauman; | |
«Компания принадлежит тем, кто в неё инвестирует, а не работникам, не поставщикам и не сообществу, на чьей территории она располагается» [1]. Так Альберт Дж. Данлоп, знаменитый «рационализатор» современного предприятия (или de pe ceur — тот, кто расчленяет, дробит, разделывает, рубит Говоря о «принадлежности компании», Данлоп, конечно же, не имеет в виду чисто юридические отношения собственности, которые едва ли оспариваются и едва ли заслуживают упоминания, а тем более специального рассмотрения. Смысл высказывания Данлопа содержится, главным образом, во второй части его высказывания: работники, поставщики и представители местного сообщества лишены права голоса при принятии решений теми, «кто инвестирует»; люди, реально принимающие решения, то есть инвесторы, имеют право отмахнуться и объявить несущественными и необоснованными любые требования, если сочтут их противоречащими интересам управляемой компании. Заметим, высказывание Данлопа содержит не декларацию о намерениях, а констатацию факта. Данлоп говорит так, как будто положенный им в основу принцип уже прошёл все возможные проверки на прочность и жизнеспособность в экономической, политической, социальной Было время (можно было бы сказать «не так давно», если бы общественное внимание не утратило свою устойчивость настолько, что неделю в политической жизни человек воспринимает не просто как долгий, а как гигантский срок), когда заявления Данлопа многим показались бы не только не очевидными, но скорее были бы восприняты как боевой клич или сводка военных действий. В первые годы истребительной войны, развязанной Маргарет Тэтчер против местного самоуправления, бизнесмены один за другим считали нужным взбираться на высокие трибуны ежегодных партийных съездов тори, чтобы снова и снова вбивать в головы одну и ту же мысль, при этом они явно не сомневались, что её надо именно вбивать, ибо для не настроенного уха она звучит дико и нелепо. Суть её заключалась в том, что компании были бы рады платить местные налоги на строительство дорог и ремонт канализации, но они не видят никаких оснований оплачивать помощь местным безработным, инвалидам и прочим, за чью судьбу они не собирались брать никакой ответственности. То было в начале войны. Два десятилетия спустя она увенчалась полной победой, и Данлоп, диктуя своё кредо, уже мог с уверенностью ожидать согласия от каждого слушателя. Нет особого смысла обсуждать, была ли эта война задумана тайно и со злым умыслом за закрытыми дверями офисов, или простодушных и миролюбивых капитанов промышленности толкнули к военным действиям перемены, принесённые чудодейственными силами новых технологий и новое мировое соперничество; была ли война заранее спланирована, объявлена к определённому сроку Рассмотрим подробно данлоповский принцип. Нанимаемые из местного населения наёмные работники, обременённые семейными обязанностями, домовладением и так далее, не могут с лёгкостью следовать за перемещениями компании. Функция поставщиков — делать поставки: низкие транспортные издержки дают местным поставщикам преимущества, которые тут же исчезают с переездом компании. Что касается самого «местоположения», то оно, понятно, останется там, где было, и вряд ли может переместиться на новый адрес. Из всех названных претендентов на влияние в управлении компанией ничем не привязаны к территории только те, «кто инвестирует», владельцы крупных пакетов акций; они могут покупать любые акции на любой бирже и через любого брокера, при этом географическая близость и удалённость компании будет, по всей вероятности, наименее значимым фактором в принятии решения о её покупке или продаже. В принципе дисперсия владельцев акций пространственно не детерминирована, и только они Отсутствующие ленддлордыПосле войны с пространством мобильность становится самым могущественным и самым желанным стратифицирующим фактором; под его воздействием каждый день строятся и перестраиваются новые, все более глобальные социальные, политические, экономические и культурные пирамиды. Добавим, что тем, кто находится на вершине этой новой пирамиды, свобода передвижения приносит гораздо больше преимуществ, чем содержит данлоповская формула. В ней учитываются, увеличиваются и уменьшаются веса только тех конкурентов, которые могут заставить себя слушать, тех, кто способен выразить и выражает своё недовольство в виде требований. Но есть целые категории людей, привязанных к территории, о которых формула Данлопа умалчивает, только потому, что они не в состоянии заявить о себе. Мобильность, которую обрели те, «кто инвестирует», у кого есть капитал, деньги, необходимые для инвестирования, означает новый, по сути беспрецедентный в своей радикальной необусловленности отрыв власти от каких бы то ни было обязанностей, от обязательств не только перед работниками, но и перед теми, кто моложе и слабее, перед ещё не родившимися поколениями, от ответственности за самовоспроизводство условий жизни для всех. Короче говоря, новая мобильность принесла свободу от участия в воспроизводстве повседневной жизни Новая свобода капитала напоминает ту свободу, которой некогда пользовались отсутствующие лендлорды (absentee landlords), славившиеся обидным небрежением по отношению к кормившим их людям. Снимать пенки «прибавочного продукта» было единственным интересом, который они имели по отношению к своим земельным владениям. Здесь есть определённое сходство, но сравнение ни в коей мере не оправдывает той свободы от заботы и ответственности, которую приобрёл мобильный капитал конца двадцатого века, и какой отсутствующие лендлорды никогда не имели. Они не могли обменивать одно земельное владение на другое и потому оставались прикреплёнными, хотя и очень слабо, к местности, откуда высасывали жизненные соки; это обстоятельство устанавливало практические границы теоретически и законодательно беспредельной эксплуатации, нарушение которых могло привести к оскудению или полному истощению источников доходов в будущем. На самом деле реальные пределы допустимой эксплуатации в целом были ниже тех пределов, которые допускались мысленно, а эти последние, в свою очередь, слишком часто перекрывались на практике, в силу чего отсутствующие лендлорды наносили непоправимый ущерб плодородию почвы и общей продуктивности сельского хозяйства, а потому доходы от поместий были весьма непостоянными и, как правило, снижались от поколения к поколению. Но были ещё глубинные пределы, которые тем безжалостнее напоминали о своём существовании, чем более они предавались забвению и не соблюдались. Предел, как писал Альберто Мелуччи, «означает ограничение, границу, разделённость; вместе с тем он означает признание другого, иного, и признание его нередуцируемости. При встрече с инаковостью мы подвергаемся проверке особым переживанием; мы можем испытать искушение преодолеть различие силой, а можем ощутить вызов к коммуникации как стремление к постоянному обновлению [3]. В отличие от отсутствующих лендлордов раннего модерна, капиталисты и земельные брокеры позднего модерна благодаря новой мобильности и высокой ликвидности своих ресурсов вообще не сталкиваются с какими-либо реальными — непреодолимыми, надёжными, прочными — ограничениями, которым нельзя не подчиняться. Они замечают и уважают только административно установленные барьеры, преграждающие свободное движение капитала и денег. Таких барьеров, однако, очень немного, расставлены они нечасто, да Чтобы «силовое» или «коммуникационное» взаимодействие состоялось, нужно чтобы «инаковость» распознали и заметили, а чтобы её заметили, ей надо сначала конституироваться в некую крепкую, неподатливую целостность. Однако шансы на конструирование такой целостности стремительно убывают. Для сплочения изнутри нужен настойчивый, действенный агрессор. Однако общее следствие от новой мобильности таково, что у капитала и финансов редко возникает нужда сгибать несгибаемое, расчищать завалы на пути и преодолевать стойкое сопротивление, а если Свобода передвижения и самоконституирование обществГлядя назад в историю, можно задать вопрос: в какой степени геофизические факторы, включающие естественные и искусственные границы территориальных единств, а также популяции людей с разной идентичностью и Kulturkreise вместе с их различением «внешнего» и «внутреннего», в какой степени все традиционные объекты географической науки были в сущности лишь производными от материальных и искусственных «ограничителей скорости» и от их концептуализации, а если брать более обобщённо, производными от затрат времени и средств, ограничивающих свободу передвижения. Пол Вирилио недавно утверждал, что объявленный Фрэнсисом Фукуямой «конец истории» выглядит явным преувеличением и что сейчас с большим основанием можно говорить о «конце географии» [4]. Расстояние больше не имеет значения, да и саму идею физико-географической границы становится всё труднее поддерживать в «реальном мире». Вдруг обнаружилось со всей ясностью, что разделённость континентов и всего мира в целом было функцией расстояний, некогда казавшихся реальными благодаря примитивности транспорта и трудностям путешествия. На самом деле, не будучи ни объективным, ни безличным, ни физически «данным», расстояние является продуктом общества; расстояние варьируется в зависимости от скорости, с какой его можно преодолеть (а в денежном выражении — в зависимости от затрат на достижение этой скорости). Все остальные социально произведённые факторы конституирования, обособления и поддержания коллективных идентичностей, такие как государственные границы и культурные барьеры, в ретроспективе оказываются производными от скорости. Может быть в этом и заключается причина того, что «реальность границ» почти во все времена была, как правило, стратификационным признаком: элиты богатства и власти были настроены более космополитично, чем остальное население, в прошлом, и так же настроены сегодня. Во все времена они создавали свою собственную культуру, имеющую мало общего с теми границами, которые крепко удерживали народ попроще. У них всегда было больше общего с элитами за границей, чем с остальным населением внутри границ. В этом, Противопоставление «внутри» и «снаружи», «сюда» и «туда», «близко» и «далеко» показывает меру приручённости, одомашненности, освоенности различных, как социальных, так и природных, фрагментов окружающего мира. Близкое, то, что под рукой, — это прежде всего то, что привычно, знакомо, известно до банальности; предметы и люди, которых видели, встречали, использовали, с которыми взаимодействовали каждодневно, которые вплетены в привычную рутину повседневных дел. «Близкое» — это пространство, внутри которого можно чувствовать себя chez soi, дома; где никогда, или почти никогда не теряешься, не лезешь за словом в карман, не сомневаешься в правильности своих поступков. А вот «далеко» — это такое пространство, куда если и попадаешь, то случайно, где нельзя предвидеть или предугадать, что произойдёт, и не знаешь, как реагировать, когда Отсюда у оппозиции «близко-далеко» появляется ещё одно принципиально важное измерение: определённости-неопределённости, уверенности в себе и сомнений. Если у История Нового времени отмечена постоянным прогрессивным развитием средств передвижения. Перемещение грузов и людей является полем особенно радикальных и быстрых изменений; прогресс здесь, как отметил ещё Шумпетер, явился результатом не умножения числа почтовых карет, а изобретением совершенно новых транспортных средств — поездов, автомобилей и самолётов. Именно доступность быстрого передвижения запустила характерный для Нового времени процесс разрушения и упадка всех локально укоренённых социокультурных «тотальностей»; процесс, который первым уловил Теннис в своей знаменитой формуле перехода от Gemeinschaft к Gesellschaft. Среди всех технических факторов мобильности особенно большую роль сыграла передача информации — способ сообщения, при котором проблема перемещения физических тел снимается, или по крайней мере становится второстепенной, малосущественной. Постепенное и неуклонное развитие технических средств позволило перемещать информацию независимо не только от её телесных носителей, но Общие последствия произошедших буквально в последнее время изменений огромны. Их влияние на взаимоотношение процессов социальной ассоциации и диссоциации широко отмечены и весьма подробно описаны. Подобно тому как «сущность молотка» постигается в тот момент, когда он ломается, мы сейчас начинаем яснее, чем прежде, видеть ту роль, которую играют время, пространство и средства их укрощения в формировании, стабильности/нестабильности и перерождения социокультурных и политических тотальностей. Так называемые «тесно связанные сообщества» минувшего, как мы теперь видим, возникали и сохраняли жизнеспособность благодаря разрыву между практически моментальной коммуникацией внутри мелкомасштабного сообщества (размер которого детерминировался врождёнными человеческими качествами («wetware»), а потому ограничивался естественными пределами человеческих способностей видеть, слышать, запоминать) и огромными затратами времени и материальных ресурсов, необходимых для передачи информации между сообществами. С другой стороны, характерные для сегодняшнего дня хрупкость и недолговечность сообществ представляются прежде всего результатом преодоления и уничтожения этого разрыва: коммуникация внутри сообщества не имеет никаких преимуществ перед коммуникацией между сообществами, если обе коммуникации происходят мгновенно. Майкл Бенедикт следующим образом суммирует наше ретроспективное изыскание и новое понимание тесной связи между скоростью передвижения и социальной сплочённостью: «Всякое единство, возможное в малых сообществах благодаря почти мгновенной и не требующей особых затрат коммуникации, осуществляемой голосом, объявлениями и записками, разрушается при увеличении масштаба. Социальная сплочённость на любом уровне есть функция согласия и наличия общих знаний, и если нет постоянного возобновления и взаимодействия, то решающее значение для сохранения сплочённости приобретает строгое с ранних лет образование и сохранение культурной памяти. Напротив, социальная эластичность происходит от забвения и дешевизны коммуникации» [6]. Следует отметить, что союз «и» в последнем цитируемом предложении лишний. Лёгкость забывания и дешевизна (как и быстрота) коммуникации суть два аспекта одного условия, которые едва ли можно рассматривать по отдельности. дешёвая коммуникация означает быстроту получения, удержания и вытеснения приобретённой информации, а вместе с ней и быстрое поступление новостей. Пропускная способность человеческого общения («wetware») практически не изменилась, как минимум, со времён палеолита, а дешёвая коммуникация скорее топит и душит память, чем питает и стабилизирует. Пожалуй одним из самых плодотворных достижений последнего времени явилось сокращение разницы в затратах на передачу информации в местном и глобальном масштабе (куда бы вы ни отправляли электронное письмо по Интернету, вы платите по местному тарифу, что важно как с культурной, так Как пишет об этом Тимоти Люк, «пространство традиционных обществ организовано вокруг самых непосредственных способностей обычного человеческого тела». «Традиционные способы видения действия часто прибегают к органическим метафорам; если столкнулись, то лоб в лоб, если справедливость, то «око за око и зуб за зуб», если разговор, то сердечный, если вместе, то плечом к плечу, соседство — бок о бок, дружба — рука об руку, изменения — шаг за шагом.» Ситуация изменилась до неузнаваемости с развитием таких средств, которые позволили вывести конфликты, солидарность, бой, разговор и установление справедливости за пределы досягаемости руки и глаза. Пространство стало «обработанным, отцентрованным, организованным и нормализованным» и вдобавок эмансипированным от естественных границ человеческого тела. С тех пор пространство «организуется» техникой, скоростью её действия и эксплуатационными расходами. «Технически организованное пространство имеет радикальные отличия; оно построено по инженерным расчётам, а не богом дано; искусственное, а не естественное, оно опосредуется техническими средствами, а не непосредственным человеческим участием (wetware), рационализированное, а не общностное, национальное, а не местное» [7]. Построенное по инженерным расчётам пространство модерна стало жёстким, твёрдым, долгосрочным и неподатливым. Бетон и сталь стали его плотью, сеть железных и шоссейных дорог — его кровеносной системой. Авторы утопий модерна не делали различий между социальным и архитектурным порядком, социальными и территориальными единствами и делениями; для них, как и современных им стражей социального порядка, ключ к социальной организации лежал в организации пространства. Социальная тотальность должна быть многоуровневой иерархической системой территориальных сообществ с супралокальной властью государства, громоздящегося на вершине и надзирающего за всем целым, оставаясь недоступным для каждодневного надзора. Поверх этого территориального, урбанистического, архитектурного, математически рассчитанного пространства с появлением глобальной информационной сети накладывается новое, третье, кибернетизированное пространство человеческого мира. Элементы этого пространства, согласно Полу Вирилио, «лишены пространственных характеристик, но вписаны в сингулярную темпоральность мгновенного распространения. Людей нельзя больше разлучить ни физическими преградами, ни временной дистанцией. С объединением компьютерных терминалов и видеомониторов в общую сеть различия между здесь и там теряют всякий смысл» [8]. Как и большая часть утверждений, высказанных по поводу «человеческого» условия как такового — единого для всех, — данное высказывание не вполне корректно. «Объединение компьютерных терминалов» оказывает различное влияние на положение людей из разных групп. И некоторых — фактически очень многих — до сих пор, как и раньше, можно разлучить «физическими преградами и временной дистанцией»; при этом разлука стала беспощадней и оказывает более глубокое психологическое воздействие, чем прежде. Новая скорость, новая поляризацияОдним словом, технологическое уничтожение пространственно-временных расстояний ведёт не к гомогенизации человеческого условия, Информационные потоки текут независимо от информационных носителей; теперь для установления новой системы значений и отношений не требуется, как раньше, перемещения и перестановки тел в физическом пространстве. Для некоторых — для мобильной элиты, элиты мобильности — это буквально означает утрату властью всяких физических характеристик и обретение ей бестелесности. Элиты передвигаются в пространстве и делают это быстрее, чем когда либо прежде, но быстрота действия и плотность сетей власти, которые они ткут, не зависят от их передвижения. Обретя «бестелесность», главным образом, в её финансовой форме, власти предержащие становятся действительно экстерриториальными, даже если телом они остаются «на месте». Их власть в конечном счёте исходит не «от мира сего» — не от физического мира, в котором они строят свои дома и офисы с мощной охраной, ибо они свободны от вторжения непрошеных соседей, отрезаны от всего, что можно назвать местным сообществом, недоступны ни для кого, кому в отличие от них суждено жить в сообществе. Новая элита познала опыт внеземной власти — невероятное и пугающее сочетание эфемерности и всемогущества, бестелесности и способности формировать действительность; этому опыту сегодня неустанно слагают панегирик «новой свободы», воплощённой в пронизанном электричеством «киберпространстве». Интересно, что Маргарет Вертхейм подметила «аналогию между киберпространством и христианской концепцией небес»: «Точно так же как христиане рассматривали небеса как идеализированное царство по ту сторону хаоса и упадка материального мира — а распад был слишком осязаем, поскольку рухнула целая империи, — так В киберпространстве тела не имеют значения, но киберпространство решает, причём окончательно и бесповоротно, судьбу тел. Приговор, вынесенный на небесах киберпространства, обжалованию не подлежит, и ничто из того, что происходит на земле, не может поколебать его авторитет. облечённые властью вершить судьбами в киберпространстве тела могущественных не нуждаются ни в телесной мощи, ни в тяжёлом материальном вооружении; более того, в отличие от Антея, им не нужна никакая связь с землёй, чтобы подтвердить, обосновать или проявить свою власть. Напротив, им нужна изоляция от местного сообщества, чьё социальное значение трансплантировано в киберпространство и таким образом свелось к физическому значению почвы. Ещё им нужно, чтобы изоляция была надёжной, чтобы не было «соседства», чтобы была защита от вторжения всего местного, чтобы была стопроцентная неуязвимость и полная обособленность; всё это трактуется как «защищённость» личности, жилища и теннисных кортов. Детерриторизация власти идёт, между тем, рука об руку с ужесточением структурирования территории. В исследовании с весьма выразительным названием «Возведение паранойи» Стивен Фласти отмечает захватывающий дух взлёт изобретательности и невиданное по размаху, лихорадочное и совершенно новое по своему назначению обустройство городских территорий: строительство «запретных пространств», «предназначенных для перехвата, изгнания и фильтрации возможных пользователей». Используя свою уникальную способность придумывать удивительно точные, проникающие в суть вещей термины, Фласти различает целый ряд пространств, которые, дополняя друг друга, образуют некий эквивалент глубоких рвов с водой и высоких башен, некогда охранявших средневековые замки. В ряду этих разновидностей Фласти называет «скользкое пространство» — «пространство, которого нельзя достичь ввиду искривления, удлинения или отсутствия подъездных путей»; «колючее пространство» — «пространство, где нельзя удобно расположиться, поскольку его охраняют вмонтированные в стены поливные машины, которые приводятся в действие всякий раз, чтобы держать на расстоянии праздношатающихся; «стремное» (jittery) пространство — пространство, где нельзя остаться незамеченным благодаря постоянному курсированию патрулей и/или дистанционному слежению. Эти и другие «запретные пространства» служат лишь для того, чтобы воплотить социальную экстерриториальность новой Одновременно с этим количество и размеры городских пространств, где жители разных районов могут лицезреть друг друга, заводить случайные знакомства, свидетельствовать своё почтение и получать почтение от других, беседовать, ссориться, убеждать и соглашаться — поднимать свои личные проблемы до уровня общественных и давать свою приватную трактовку проблемам общества, пространств, которые Корнелиус Касториадис назвал «приватно-публичными» агорами, стремительно уменьшаются. Немногие остающиеся пространства приобретают всё более узкую функциональность, что не смягчает, а ещё больше усиливает последствия дезинтеграционных процессов. Об этом и пишет Стивен Фласти: «… На смену традиционно публичным местам постепенно приходят частным образом произведённые (нередко на общественные средства), находящиеся в частном владении и распоряжении пространства для массовых скоплений, то есть пространства для потребления… Доступ определяется платёжеспособностью… Здесь правит эксклюзивность, обеспечивающая высокий уровень контроля, необходимый для того, чтобы предотвратить вторжение беспорядка и неэффективности в размеренный ход коммерции» [10]. Элиты выбирают изоляцию и оплачивают её щедро и охотно. Остальное население оказывается отрезанным и вынуждено платить высокую культурную, психологическую и социальную цену своей новой изоляции. Те, кто неспособен сделать своё обособленное проживание предметом выбора и оплатить издержки на обеспечение обособления, стали современным аналогом жертв огораживания эпохи раннего модерна; от них просто-напросто «огородились», не спросив согласия, закрыли доступ к тому, что ещё недавно было «общинным», взяли под арест, прогнали и награждают их хорошим тычком всякий раз, когда они проникают за изгородь, не заметив предупреждающих сигналов «частная собственность» или не распознав смысл намёков и советов, не словами выраженных, но от этого не менее однозначных. Городская территория превратилась в поле непрерывной войны за пространство, которая иногда выливается в публичное зрелище внутригородских бунтов, ритуальные препирательства с полицией, массовый дебош футбольных фанатов; эта война каждодневно ведётся за завесой публичной (опубличённой) официальной версии рутинного городского порядка. лишённые власти и отверженные жители «огороженных», зажатых со всех сторон, обездоленных территорий в ответ переходят к агрессивным действиям; они пытаются установить на границах своих напоминающих гетто районов «запрещающие проход» сигналы собственного изготовления. Следуя извечной привычке бриколера, они используют для этой цели все, к чему удаётся приложить руку: «ритуалы, странную манеру одеваться, шокирующие своей нелепостью повадки, нарушение правил, битье бутылок, окон, голов, риторические вызовы закону» [11]. Независимо от результата эти попытки остаются непризнанными, и часто в соответствии с общепринятым мнением в официальных сводках их трактуют как нарушение правопорядка и не видят того, чем они фактически являются: попытками заявить требования от имени территорий и, таким образом, просто следовать новым правилам территориальной игры, вкус к которой уже ощутили все. Возведение элитой фортификаций и агрессивная самозащита со стороны тех, кто остался за изгородью, взаимно усиливают друг друга, что приводит к эффекту, хорошо предсказанному Грегори Бейтсоном в теории «схизмогенетических цепей». Согласно этой теоретической модели, схизма, то есть раскол, возникает и становится необратимой, в ситуации когда «поведение X, Y, Z есть стандартная реакция на X, Y, Z… Если, например, образцы X, Y, Z включают самовосхваление, то существует вероятность того, что, если на самовосхваление ответят самовосхвалением, то каждая группа будет доводить другую сторону до крайних форм выражения этого образца; этот процесс, если его ничем не ограничить, может привести только ко всё большему обострению соперничества, Это пример «симметричной дифференциации». Какова альтернатива? Что произойдёт, если группа В не продемонстрирует поведение X, Y, Z в ответ на вызов X, Y, Z группы А? Схизмогенетическая цепь и тогда не прервется, но реализуется в форме «комплементарной», а не симметричной дифференциации. Если, например, настойчивое поведение не получит должного отпора, а встретит покорность, то «скорее всего эта покорность приведёт к ещё большей настойчивости, которая в свою очередь приведёт к новой покорности», что также приведёт к «распаду системы» [12]. Разница в последствиях выбора между двумя стратегиями минимальна, но для сторон, связанных схизмогенетической цепью, различие между стратегиями есть различие между уважением и унижением, человеческим достоинством и его утратой. Можно с уверенностью предсказать, что стратегия симметричной дифференциации всегда предпочтительнее комплементарной. Последняя годится проигравшим или тем, кто смирился с неизбежностью поражения. Однако независимо от выбора стратегии некоторые тенденции неизбежно отпразднуют победу, а именно новое дробление городского пространства, сокращение и исчезновение публичных пространств, отпадение от городского сообщества, разъединение и сегрегация, а самое главное, экстерриториальность новой элиты и насильственное прикрепление к территории остальных. Если элита ощущает новую экстерриториальность как пьянящую свободу, то остальные воспринимают территорию не как «малую родину», а как место заключения, что особенно унизительно на фоне демонстративной свободы передвижения других. Дело не только в том, что «прикреплённость», неспособность передвигаться, куда пожелаешь, недоступность лучших условий для жизни источают смрад пораженчества, ущемляют человеческое достоинство и обделяют радостями жизни, которыми пользуются другие. Депривация проникает глубже. «Локальность» в новом мире высоких скоростей не является тем, чем она была во времена, когда информация переносилась только вместе с телом своего обладателя; локальность и локализованное население имеют мало общего с «местным сообществом». Публичные пространства, разного рода агоры и форумы, то есть места, где решаются текущие дела, где общественное делается достоянием общества, где мнения формируются, проверяются и кристаллизуются, где сопоставляются суждения и выносятся приговоры, — эти пространства вслед за элитами утратили всякую связь с территорией; они первыми подверглись детерриторизации и стали недоступны для подлинно человеческого общения (wetware) населяющих территорию жителей. Лишившись своих «вожаков», местное население уподобилось разбредшемуся стаду. Пол Лазарсфельд писал о «местных лидерах мнения», которые просеивают, оценивают и перерабатывают для остальных сообщения, поступающие «извне» через средства массовой информации; чтобы выполнять эти функции, «местные лидеры мнений» должны быть прежде всего услышаны местным сообществом, они должны иметь агору, место, где люди могли бы сходиться вместе, чтобы поговорить и послушать. Именно такое место обеспечивает голосам «местных лидеров мнений» возможность соревноваться с голосами издалека и превосходить в убедительности обладающий несравненно большими ресурсами авторитет, утрачивающий свою действенность по мере удалённости. Я сомневаюсь, что Лазарсфельд пришёл бы к тому же выводу, повтори он своё исследование сейчас, полвека спустя. Нильс Кристи недавно попытался в аллегорической форме осмыслить логику этого процесса и его последствий [13]. Поскольку его текст пока недоступен широкому читателю, я приведу длинную цитату: Моисей вернулся с горы. Подмышкой он нёс правила, выбитые в граните, продиктованные ему тем, кто выше гор. Моисей лишь возвестил, а народ — populus — принял… Позже Иисус и Магомет выполнили ту же функцию. Это — классические случаи «пирамидальной справедливости». Другая картина: женщины приходят к источнику, к колодцу или удобному спуску к реке… Набрать воды, постирать белье, обменяться новостями и дать им оценку. Отправная точка разговора — всегда конкретный поступок и конкретная ситуация. Поступок и ситуация описываются, сравниваются с другими случаями, произошедшими в прошлом или Колодцы ушли в прошлое. В модернизированных странах Добавим, что конструкция этих рынков заставляет людей постоянно двигаться, смотреть по сторонам, без конца удивляться и забавляться — но не слишком долго — всякой притягивающей взгляд всячиной; конструкция не побуждает их остановиться, посмотреть друг на друга, поговорить друг с другом, задуматься, поразмышлять, обсудить Аллегории Кристи особенно ценны тем, что обнаруживают этические последствия снижения роли публичных пространств. Места встреч были кроме того местами, где вырабатывались нормы, поэтому справедливость могла вырабатываться и распределяться горизонтально, сплачивая, таким образом, разговаривающих в сообщество, отделённое и сплочённое общими критериями оценивания. Следовательно, территория, лишённая публичного пространства, даёт мало шансов для обсуждения норм, столкновения оценок, конфликтов и примирений. Суждения о том, что такое хорошо и что плохо, красиво и уродливо, прилично и неприлично, полезно и бесполезно могут нисходить только сверху, куда способно проникнуть только самое пытливое око; приговор нельзя обжаловать, потому что судей нельзя толком ни о чём спросить: судьи не оставили своего адреса — даже электронного — и никто не знает наверняка, где они живут. Не осталось места для «местных лидеров мнений»; нет места для «местного мнения» как такового. Приговоры могут абсолютно не соответствовать местному ходу жизни, да никто и не думает проверять или соотносить приговоры с опытом людей, чьё поведение выносится на суд. Рождённые за пределами всякого жизненного опыта и известные местным получателям в лучшем случае понаслышке, вердикты оборачиваются иногда страданиями, даже если предназначаются для удовольствия. Всякое порождение экстерриториального гения входит в локальную жизнь карикатурой, мутантом, монстром. При этом у местных отбираются все этические рычаги, экспроприируются все средства, способные ограничить наносимый ими вред. | |
Библиография: | |
---|---|
| |