Ефим Викторович Островский:
Канун глобальной терапии.
Интервью

Интервью гуманитарного технолога Ефима Островского главному редактору журнала «Со-Общение» Дмитрию Петрову.

Вопрос: Начнём с начала. Где истоки социальных недугов?

Ефим Островский: Размышлять о социальных болезнях резонно, лишь тесным образом связывая тему с понятием целостность. Чтобы в достаточной мере отразить смысл этого словосочетания — социальные болезни, — писать надо бы через точку: Социальные болезни. Целостность… Ибо от слов целостность, исцеление, целитель — один шаг до позиции, которая некогда в Греции называлась «терапевт», объединяя врача и учителя в человека, с одной стороны, врачующего болезни отдельных людей и исцеляющего их, а, с другой — знающего, что нельзя привести их к целостности поодиночке. Ибо речь идёт об исцелении не биологической, но социальной особи. Собственно — человека. Так терапевт, работая с личным — придаёт целостность обществу.

Когда спрашивают: что должно быть целостно? отвечаю — целостно должно быть со-общение. Которое невозможно, во-первых, без, как минимум, двух человек, а во-вторых — без того третьего, что их объединяет — без агрегора, собирающего их в целое. Что же есть целое этого со-общения? Структура из троих: двух человек и одного агрегора — точки сборки. Но что есть целостность агрегора? Как его идентифицировать? И — по сопричастности: с чем эти человеки и их со-общество — общество — со-общение — идентифицируют себя? Посредством чего определяют, целостно оно или нет? Исцелено или больно?

Между тем, вновь и вновь речь заходит о тривиальных представлениях о социальных болезнях… точнее — о болезнях общества… быть может, стоит предпочесть это словосочетание? Относящее нас к звучанию и смыслу слов общение, со-общение… Когда понятие общественные обуславливает понимание тяжести ущербов, нанесённых со-общению, требующей восстановления целостности. Ведь и в современной медицине любая болезнь (от гриппа до ноги, отрезанной трамваем) рассматривается как потеря адекватности сообщения со средой. В рамках этого подхода, болезнь — сигнал об утрате целостности (Луиза Хей утверждает, что если вы занемогли, следует помедитировать, выправить утрату в сознании, и недуг отпустит).

И вот, размышляя об общественных болезнях, мы говорим с одной стороны — о деформации целостности как идентичности, а с другой — об ущербе, нанесённом чему-то, что имеет точку сборки. Но порой видение ограничивается целостностью функционирования. Когда человек и социальная система понимаются как машина и мегамашина. Но даже сложная машина не может болеть. Сломаться и быть починенной — может. Болеть и исцеляться — нет. Однако можно видеть и целостность развития. Усматривая связь с контекстом Предназначения (которому я предназначаю свой пафос все последние годы). Это более приемлемо потому, что без ответа на вопрос «чему предназначено общество, куда оно живёт, зачем оно живёт?», рассуждение о его болезнях утрачивает смысл.

Вопрос: Может быть, стоит пропустить некоторые формы того, что относят к общественным болезням, через фильтр представлений о предназначении?

Ефим Островский: С чего начнём? С коррупции? Со страшного слова, обозначающего «ржавчину, порчу, ухудшение качества общественного организма»? Пожалуй. Тем более, что явление, именуемое сегодня в России коррупцией, зачастую ей не является. Напротив, есть основания полагать, что исчезновение того, что принято так называть, и повлечёт коррупцию современной общественной системы. Ведь на самом деле именно устройство системы предусматривает в числе своих составляющих такие качества, как продажность чиновников. Пример. Некоему лицу нужно быстро решить важный вопрос. Известно, что процедура займёт две недели. Известно также, что, прибегнув (за особую плату) к услугам неофициальным, можно решить задачу за два часа.

Каков же будет выбор заинтересованного лица? И разве это коррупция, ржавчина, порча, когда человек, прибегая к неофициальным, но эффективным методам, ускоряет решение вопроса на много порядков? Скорее, система, с его точки зрения, испортилась бы, если, отказываясь от денег, она тормозила бы дело, и было бы неясно, за счёт каких ресурсов можно ускорить процесс… Ведь налоговые поступления не дают возможности платить чиновникам зарплату (или иначе их стимулировать), за которую они делали бы за два часа всё, что можно сделать за этот срок. И если им — чиновникам — не дать собирать свой специфический налог за ускорение решения вопросов, то это и станет особым видом коррупции — разложения нынешней системы.

Подчёркиваю: я не защищаю и не обличаю систему. Но напоминаю, что в каждой шутке есть доля шутки. Утверждая, что нечто портится, следует указать: какое качество ухудшается. Ибо качество не бывает абстрактно высоким или низким безотносительно того, что оно собой представляет. Средство должно обладать качеством цели. Качество — мотив, связующий средство и цель. Оно невозможно без целеполагания. И если некто указывает на коррумпированность некоего качества общества, то обсуждать это невозможно без понимания того, куда это общество нацелено. Потому что у ненацеленного общества качеств не бывает. Но что же это значит? А то, что коррумпировать его нельзя.

Вопрос: Какие же ещё хвори ужасают мир, смущенный утратой целостности, её устремлённости и предназначения?

Ефим Островский: Мало какое из зол обличается яростнее, чем проституция… То есть — современная семья (по крайней мере, в понимании Фридриха Энгельса). Хотя… Утверждая, что любая семья есть разновидность проституции, Энгельс, будучи атеистом, конечно же, не оговорился, что да! — любая, кроме семьи предназначенной. Кроме освящённого брака!

Вспомним в этой связи слово «целка»… Это — не вульгаризм, а, хотя и легкомысленное, но относящееся к высокому контексту слово. Ибо в христианстве женщина есть целостность. Сама по себе лишь до той поры, пока не познает мужа и станет целостностью с ним вдвоём. А на самом деле — втроём. С тем горним, которому по браку отныне сопричастны они оба. Говорят: муж должен содержать жену… Но вне церковного брака — почему и кому он должен? Так, может быть, не осуждая живущих вне целостности предназначенного брака, обществу пора отвергать и соблазн клеймить живущих вне её более откровенно, клеймом общественной болезни?

Вопрос: Продолжаем шутить?

Ефим Островский: Иначе говоря, «общественные болезни» могут существовать только у целостного, предназначенного, а, значит, живого общества… А не предназначенная, не включённая в целостность (относительно высшей цели) мораль — мертва… Нет ничего легче, как обличать «зло» и жечь «скверну». Простые приговоры стали грустной традицией мира, где идеальное поражено в правах, и где, определяемое стандартом, решение часто предшествует позитивной эмоции и даже размышлению.

Недавно в журнале Playboy я вёл круглый стол по лёгким наркотикам. Разумеется, не выступая на стороне ни их противников, ни сторонников легализации. Удерживая позицию ведущего. Занятно: по итогам стола один из знаменитейших наших растаманов, лидер группы «Джа Дивижн» Гера Моралес выступил против легализации марихуаны. Что дало мне ещё одно основание для вывода: если человек причастен к целостности, для него нет проблемы — нужна легализация или нет; а если он к ней не причастен, ему не объяснить — что лучше, а что хуже. Ибо ставить вопрос о болезнях общества, анализируя симптомы — бессмысленно.

Вопрос: Однако и общество, и претенденты на роль целителей упорно продолжают работать именно с симптомами. Что мешает им обратиться к причинам?

Ефим Островский: Пока идеальное поражено в правах; пока считается, что существует только то, что мы видим, слышим или чувствуем; пока мы позволяем чувствам себя обманывать — общественных болезней нет. Есть лишь разные опыты. Возможно, они обманчивы, но, не располагая ничем, что помогло бы проверить: обман это или нет, не имея способа поиска своей правды, мы не можем указать и на подлинные болезни.

Ведь что мешает решить, что рыжие волосы — это болезнь? В эпоху империи ряду категорий людей запрещалось служить присяжными. В том числе — рыжим. Считалось: рыжие — неполноценные. И это так влияет на их психику, что пускать их в присяжные нельзя. Подобное можно представить себе и в отношении слишком стройных, или полных, или белых протестантов, или выходцев из Азии… И вот уже (разве это не очевидно?) риски разговоров о социальных болезнях растягиваются между двумя метафорами: метафорой чистых арийцев (из понятной исторической культуры), и метафорой права на эвтаназию (с точки зрения внешнего оценивающего субъекта). В чём проявилась мифология чистых арийцев — известно. Что же до эвтаназии… 11 сентября 2001 года группа террористов реализовала право на эвтаназию нескольких тысяч больных, бесцельных (с их точки зрения) людей…

Вопрос: В конце концов, гильотина — это не только лучшее средство от мигрени…

Ефим Островский: Подчеркну: Россия — далеко не самый тяжёлый больной. Статистика утверждает: в США, как в абсолютном, так и в относительном исчислении, заключённых больше, чем у нас. И было больше чем в СССР. Так что разговоры о том, что в изобилии транслируемая уголовщина (в широком смысле — от телесериалов до «Радио Шансон»), отражает предпочтения аудитории, ни на чём не основаны. Она отражает предпочтения трансляторов. Проблема не в том, что больно общество. Но в том, что люди владеющие высотами в бизнесе со-общения, и контролирующие изрядную часть тех медиа, которые есть мессидж — то, что обеспечивает коммуникацию, больны куда серьёзней. И исцелять надо инженеров, творящих ткань со-общенности.

Вопрос: Но разве пресловутое социальное нездоровье капитанов медиа (и не только российских, а любых) ещё не стало общим местом?

Ефим Островский: В отличие от нерусских миров, на большей части Русского мира сложилась очень специфическая ситуация со структурами, работающими в области со-общения. Будучи созданы в рамках советской морали, они приватизировались людьми по отношению к ней наиболее аморальными. И отнюдь не являющимися этическими героями. Ибо ни морали, ни этики для них не существовало. Морали — потому, что они не понимали её (в том виде, в каком она существовала в СССР — но мораль не существует вне конкретно-исторического общества — в отличие от нравственности), а этики — поскольку то общество её не практиковало. Потому-то, прорываясь к ключевым высотам, эти люди боролись с обществом. И эффективнейшими из них оказались самые далёкие от общественной связности. И захватив ключевые высоты, они организовали подвластное пространство по своему образу и подобию… Хочу ли я сказать, что они негодяи? Нет.

Но есть ли у них идеальные основания, позволяющие сказать: зачем им эти высоты. Ради чего они их занимали? В чём цель прибыли, извлекаемой СМИ? Они не знают! И значит, их нельзя оценить. Никак. Но они владеют ключевыми высотами. И не только на станции «Радио Шансон», в ящике и газетах, но и во многих отрослях гуманитарно-технолонической индустрии — в продюсировании, моде, тренингах, рекламе… Там есть собственники, но есть и слой, который Гелбрайт назвал бы супер-элитой. Порождающей содержание. Оценивающей его. Формирующей его предназначенность.

Таким образом, имея в виду этот слой, и возвращаясь к теме качеств, задаем вопрос: какие качества творит гуманитарно-технологическая индустрия в ткани общественных связей? И — немедленно сталкиваемся с проблемами двух эффективностей. Во-первых — коммерческой эффективности. СМИ должны быть доходны? Да. Но в чём цель дохода? Не решено. Нерешённость ведёт ко второй проблеме — общественной эффективности. Зная, что СМИ производят аудиторию, которую продают рекламодателю, — мы отнюдь не уверены, что есть понимание: а что они делают с отдельными людьми, агрегируя их в аудиторию? Если же проблема общественной эффективности не ставится — то неизбежно признание того, что СМИ манипулируют людьми и приятие звания Пелевинских ротожопов. А если ответ: пока — не известно; то предопределён поиск гуманитарно-технологическим сообществом целей, сопряжённых им мотивов и качеств, которые предстоит вплетать в ткань общественной связности. И когда будет найден ответ на вопрос: какие качества, сообразные каким целям должны быть превращены в здоровые мотивы общественного действия, возникнут основания для осмысленной дискуссии о болезнях общества и его здоровье. Но этот поиск не прост.

Вопрос: Но, можем ли мы прямо сейчас, пусть — штрихами, прочертить путь к восстановлению общественной целостности?

Ефим Островский: Быть может, он лежит через признание свободы сообществ выбирать свою несвободу? И единственным различением, которое может быть принято всеми сторонами многостороннего миропорядка, где слабые доли, (вспомним 11 сентября 2001 года), не менее вооружены, чем сильные, следует признать равноправие целостностей? Как равноправие разных идеальных, отличающих человеческое от иного? И, возможно, принимая это долженствование, мы ликвидируем долженствования минувшей эпохи, одновременно вдыхая в них новую жизнь?

Впрочем, исцеление Русского, скорее всего, немыслимое вне контекста исцеления Европейского (наиболее важная, но особая тема), есть исторический процесс, вряд ли напоминающий что-либо уже известное. Так что же мешает нам найти в себе волю к тому, чтобы принять, как данность, что историческое исцеляющее движение началось? Что мы, отнюдь не всегда замечая это, имеем с ним дело уже сегодня. Что эффективная, практическая работа с ним потребует нового средствиального оснащения людей и сообществ, в него включающихся. И что к производству этих средств русская гуманитарно-технологическая индустрия подготовлена много лучше, чем другие аналогичные сообщества. Для неё жизненно важно не проспать этот шанс.