Никлас Луман:
Понятие риска

I

Сегодня о риске говорят специалисты самых разных дисциплин. К традиционной статистической трактовке калькуляций риска добавились экономические исследования, начало которым было положено гениальным проектом Фрэнка Найта (Knight, 1921; см. также Найт, 1994). В экономических работах с самого начала речь шла о том, как обосновать предпринимательскую прибыль функцией поглощения риска. Правда, эта мысль была не нова; её можно найти уже у Фихте в связи с землевладением и сословной дифференциацией. Однако в контексте современной экономической науки благодаря этой идее появилась возможность удачно сочетать макро- и микроэкономические теории. Но введённое Найтом различение риска и неопределённости превратилось прямо-таки в догму. Любые новации влекут за собой упрёки в неправильном употреблении понятия «риск». Однако ведь другие дисциплины вовсе не имеют дела с проблемой обоснования предпринимательской прибыли, а также с различием и взаимосвязью теорий рынка и теорий предприятия. Так почему они должны обращаться к этому источнику?

Кроме статистических подходов, имеются концепции, основанные на теории решений и теории игр. Здесь — свои проблемы, свои споры: например, о том, насколько могут быть осмысленно субъективированы ожидания и предпочтения. Психологи и социальные психологи продвигались, так сказать, во встречном направлении. Они установили: на самом деле люди калькулируют совсем не так, как следует поступать, чтобы статистики приписали им «рациональность». Они допускают «ошибки», сказали бы одни. Они действуют подходящим для повседневности образом, говорят другие. Во всяком случае, вполне очевидно, что отклонения [от рациональности] структурированы, у них есть [определённая] тенденция. А тем временем пропасть между дисциплинами становится все глубже и шире, они расходятся, как континенты. Известно ведь, что домохозяйки в супермаркетах и уличные дети в Бразилии умеют весьма успешно калькулировать — но не так, как их научили (или не научили) в школе (Carraher et al., 1985; 1988; Lave, 1986; 1988). Известно, что значения (Werte) могут быть квантифицированы, так что потом первоначальное значение уже никто не сможет выяснить (см., в частности: Ashby, 1978), — ни частные лица, которые либо неспособны к этому, либо не дают себе труда сделать это, ни кто-либо ещё. Там, где рациональность относится к набору обязательных ролевых предписаний и где ожидается особая осмотрительность и ответственность в обращении с риском, даже в менеджменте организаций, никто не производит количественных калькуляций риска; во всяком случае, это происходит не так, как предусматривает конвенциональная теория принятия решений (cм. March and Shapira, 1987). Но тогда какой же смысл в теориях риска, понятия которого связаны с количественной калькуляцией? Может быть, всё дело только в том, чтобы задать (как в некоторых теориях морали) какой-то идеал, позволяющий каждому увидеть своё (к счастью, и других людей тоже) несоответствие требованиям [рациональности]?

На карту поставлено (во всяком случае, это важно для науки) использование количества и его практическая релевантность. Сегодня очевидно, что, даже оставаясь в рамках этой модели количественной калькуляции риска, которая, в общем, ориентируется на субъективные ожидания полезности, кое-что необходимо существенно изменить. Назовём эту поправку порогом катастрофы. С результатами калькуляции риска соглашаются тогда и только тогда, когда они не подходят к порогу, за которым несчастье (сколь бы невероятным оно ни являлось) было бы воспринято как катастрофа. Поэтому сельское хозяйство, работающее на выживание, весьма нерасположено к риску, ибо ему постоянно угрожают голод, потеря семенного фонда, невозможность продолжить производство (обзор см. в Cashdan, 1990; см. также: Johnson, 1971; Roumasset, 1976; Roumasset et al., 1979; Dillon and Scandizzo, 1978). Сходные условия обнаруживаются и в денежном хозяйстве: предприниматели, которые должны считаться с проблемами ликвидности, менее готовы к риску, чем те, для которых при данной величине риска эта проблема несущественна (Lorange and Norman, 1973). Видимо, надо принять во внимание и то, что порог катастрофы весьма по-разному определяет тот, кто принимает решения, и тот, кого эти рискованные решения затрагивают (см. Luhmann, 1991, K. 6). Так что вряд ли даже в специфических ситуациях есть шанс на согласие относительно таких калькуляций.

Но и это ещё не всё. Проблему риска, между тем, открыли и социальные науки — но только, так сказать, не в своём огороде, а в соседском, и то лишь потому, что он был недостаточно ухожен. Культур-антропологи, социальные антропологи, политологи с полным правом указывают, что оценка риска и готовность принять риск — это проблема не только ментальная [psychische], но прежде всего социальная. Поведение в этих случаях соответствует либо ожиданиям относительно [поведения] релевантных референтных групп, либо [характеру] социализации (независимо от того, была ли она такой, какой принято считать, или совершенно иной) ¹. Эта позиция (хотя поначалу речь идёт лишь о теоретическом споре) основана на том, что социальные науки лучше ощущают масштабы проблемы риска, ибо видят здесь прежде всего технологические и экологические проблемы современного общества. Поэтому на передний план выходит вопрос, кто принимает решение или что оказывается решающим в вопросе о том, учитывать риск или нет, а [если да, то] в каких временных или предметных горизонтах. (Луман различает три смысловых измерения: предметное (вещь отлична от другой вещи), временное (один момент времени не тождествен другому) и социальное (мнение одного участника взаимодействия отлично от мнения другого). В работах 1970-х годов терминология Лумана несла на себе заметный отпечаток феноменологии. Сохранилось от этого немногое, в том числе категория смысла и термин «горизонт». — Прим. ред. В дополнение к уже достаточно распространённым дискуссиям об исчислении риска, восприятии риска, оценке риска и согласии на риск теперь добавляется ещё вопрос об отборе риска: какой-то риск учитывается, а какой-то нет. А исследование, специфичное именно для данной дисциплины, может обнаружить, что это не вопрос случая, но что этим отбором управляют такие-то и такие-то социальные факторы.

Однако такого рода исследования все ещё предполагают, что исходным пунктом остаётся индивид. Они модифицируют результаты психологического исследования. Допустим, один из результатов таков: в обыденных контекстах индивиды, как правило, недооценивают риск — например, потому, что дела до сих пор шли хорошо, и применительно к ещё не испытанным ситуациям они переоценивают свои собственные возможности контроля и недооценивают размер [возможного] ущерба. Но тогда можно задать вопрос: какой же должна быть коммуникация, в намерение которой входит повысить сознание риска? ² Несомненно, обращение к социальным контекстам и операциям необходимым образом дополняет психологические интуиции, а также, конечно, позволяет убедительно объяснять те случаи, когда индивиды по-разному реагируют в разных социальных ситуациях. Но если знание [социальной обусловленности поведения] становится всё более полным, то в какой-то момент приходится, наконец, спросить, можно ли и дальше вменять все личным решениям (будь то рациональным, интуитивным, привычным и тому подобным)? И не следовало бы, независимо от этого, попытаться реализовать строго социологический подход, состоящий в постижении феномена риска лишь соответственно смыслу коммуникаций — включая, конечно, и сообщение в коммуникации об индивидуально принятых решениях.

Не занимая столь радикальной позиции, социология, в конечном счёте, тоже обратила внимание на проблему риска; по крайней мере, она стала пользоваться словом «риск». Здесь, после того как антикапиталистическая предубеждённость потеряла своё значение, социология опять приобретает возможность наполнить новым содержанием свою старую роль: она бьет в обществе тревогу (cм. Beck, 1986; см. также Бек, 1994). В настоящее время это происходит скорее неотрефлектированно; я имею в виду, что социология не рефлектирует свою роль. Ибо если она уже знает, что риски подвергаются отбору, то почему и как она сама тогда делает это? Теоретическая рефлексия удовлетворительного уровня должна была бы распознать, по меньшей мере, «аутологическую» компоненту, которая выступает всегда, когда наблюдатели наблюдают наблюдателей. (Термин «аутологический», который Луман использует не всегда строго, означает совпадение характеризующего и характеризуемого. Скажем, слово «трехсложный» — само трехсложное. Социология, изучающая социальную обусловленность всех явлений, сама социально обусловлена. — Прим. ред.) Добытое социологией знание о социальной обусловленности всякого переживания и действования, mutatis mutandis относится и к ней самой. Она не может наблюдать общество извне, она оперирует в обществе; и именно она-то и должна была бы это знать. Она может посвятить себя модным темам, поддерживать движения протеста, описывать опасности современной технологии и способы их измерения или предостерегать против необратимого ущерба, наносимого окружающей среде. Но то же самое делают и другие. Социология должна была бы добавить сюда теорию селективности всех общественных операций, включая и наблюдение этих операций и даже те структуры, которые детерминируют эти операции. Тогда с точки зрения социологии (но это опять-таки специфика именно данной дисциплины) тема «риск» относилась бы к теории современного общества и несла бы на себе отпечаток её понятийного аппарата. Но такой теории не существует, а классические традиции, на которые до сих пор ориентируется множество теоретиков социологии, дают мало точек опоры для таких тем, как «экология», «технология», «риск», не говоря уже о проблемах самореференции.

Мы не можем здесь останавливаться на общих трудностях междисциплинарного исследования. Есть совместная работа на уровне проектов, а есть области исследований, которые можно обозначить как «трансдисциплинарные» отрасли знания, например кибернетика и теория систем. Исследования риска представляют собой, видимо, ещё одну такую область. Прежде всего, впечатляют, конечно, негативные последствия участия в них множества дисциплин и отраслей науки. В результате нет такого понятия риска, которое могло бы отвечать научным притязаниям. Совершенно очевидно, что для каждой отрасли знания её собственный теоретический контекст вполне достаточен, чтобы выдавать руководящие указания. Поэтому даже на уровне отдельных отраслей знания, а тем более в процессе совместной междисциплинарной работы порой возникают сомнения, известно ли вообще, о чём идёт речь. Конечно, уже по причинам теоретико-познавательного свойства нельзя исходить из того, что некие фактические обстоятельства суть риск, и надо только обнародовать их и исследовать. То, о чём говорится, конституируется понятиями ³. Сам по себе внешний мир не знает никакого риска, ибо ему неведомы ни различения, ни ожидания, ни оценки, ни вероятности — разве что собственные результаты наблюдающих систем в окружающем мире других систем.

Если пытаешься определить понятие риска, то впечатление такое, будто заехал в густой туман, где видимость не дальше бампера машины. Даже в основополагающих работах проблема никогда не постигается должным образом ⁴. Часто понятие риска определяется как «мера» ⁵; но если речь идёт лишь о проблеме измерения, то совершенно нельзя понять, зачем с ней так носиться. Проблемы измерения — это проблемы конвенциональные, и, во всяком случае, риск измерения (то есть ошибка измерения) — это нечто иное, чем-то, что измеряется как риск. Примеры такого рода могут быть умножены, прежде всего, что парадоксально, для естественных наук; ибо здесь явным образом имеет силу предпосылка, согласно которой точность должна быть выражена в форме вычисления, а использование обыденного языка соответственно может быть небрежным.

В общем, правильно, конечно, что дефинициям не надо уделять слишком много внимания, ибо они служат только отграничению предмета, но не его адекватному описанию (не говоря уже об объяснении). И всё-таки нельзя вообще начать исследование, если даже не ясно, о каком предмете должна идти речь. А социолог, с полным на то правом или нет, может предполагать, что эта неясность открывает возможность менять темы в зависимости от моды и мнений, в зависимости от работодателя и общественного внимания. У нас, таким образом, есть хороший повод заняться прежде всего отграничением предмета исследований риска.

II

Высокие культуры древности располагали совершенно иной техникой для работы с аналогичными проблемами, а потому не нуждались в слове, обозначающем то, что мы сегодня понимаем под риском. Само собой разумеется, с незапамятных времён людям приходилось иметь дело с неуверенностью относительно будущего. По преимуществу же, однако, доверялись практике дивинации, которая, правда, не могла дать надёжной достоверности, но, во всяком случае, гарантировала, что решения [людей] не возбудят гнев богов или иных сакральных [numinoser] сил, будучи как-то застрахованы контактом с таинственными предначертаниями судьбы ⁶. Во многих отношениях и семантический комплекс греха (поведения вопреки религиозным указаниям) — это тоже функциональный эквивалент, поскольку он может служить тому, чтобы объяснить, как дело доходит до беды (см. Дуглас, 1994). Уже в морской торговле Древнего Востока (что вполне естественно) имели место и сознание риска, и соответствующие правовые учреждения (cм. Oppenheim, 1954). Первоначально они были почти неразличимы от программ дивинации, призвания богов-покровителей и так далее, но в области правовой, в особенности в разделении ролей тех, кто давал капитал, и самих мореплавателей, они явственным образом исполняли функцию страховки и тем самым вплоть до Средневековья могли почти непрерывно оказывать влияние на право морской торговли и морских страховок. Однако даже в эпоху нехристианской Античности ещё нет полностью развитого осознания того, что речь идёт о решениях. Поэтому о «риске» начинают говорить только в период длительного перехода от Средневековья к ранней современности.

Откуда взялось это слово, неизвестно. Некоторые предполагают его арабское происхождение. В Европе оно встречается уже в средневековых источниках, но распространяется лишь с [началом] книгопечания, видимо, прежде всего в Италии и Испании ⁷. Подробных исследований по истории слова и понятия [«риск»] нет ⁸, и это неудивительно, поскольку оно появляется поначалу относительно редко и в очень разных предметных областях. Важными сферами его применения являются мореплавание и морская торговля. Морское страхование — это ранний случай планомерного контроля риска ⁹. Помимо этого можно также обнаружить в договорах, которые регулируют, кто в случае ущерба несёт риск, такие формулировки, как «ad riscum et fortunam…» или «pro securitate et risico…» или «ad omnem risicum, periculum et fortunam Dei…» (ввиду риска и случайностей; для гарантий и соответственно риску; ввиду всяческого риска, опасностей и случайностей, ниспосылаемых Господом (лат). — Прим. пер. Cм. Maschke, 1973. S. 192 ff.; Schaube, 1893, S. 42, 476).

Но и вне этой области применения, видимо, вслед за распространением книгопечатания слово «риск» (примерно с 1500 года) встречается всё чаще. Например, Сципио Аммирато считает, что тот, кто распространяет слухи, подвергает себя риску («rischio»): его могут спросить об источниках [сведений] (Ammirato, 1598, p. 19). У Джованни Ботеро мы находим следующую формулировку: «Chi non risica non guadagna» (кто ничем не рискует, тот ничего не получает (ит). — Прим. пер.). Согласно древней традиции, он отграничивает эту максиму от тщеславных, безумно отважных проектов ¹⁰. Аннибале Ромеи упрекает того, кто «non voler arrischiar la sua vita per la sua religione» (Romei, 1586, p. 61). В одном письме Луки Контиле к Клаудио Толомеи 15 сентября 1545 года (цит. по: Donati, 1988, p. 53) находим такую формулировку: «vivere in risico di mettersi in mano di gente forestiere e forse barbare» (жить, рискуя попасть в руки лесных разбойников и необузданных варваров (ит). — Прим. пер.).

Так как язык в это время предоставляет в распоряжение слова для обозначения опасности, дерзания, случая, счастья, мужества, страха, авантюры (aventure) ¹¹ и так далее, то можно предположить, что новое слово начинают употреблять, чтобы обозначить проблемную ситуацию, которая не может быть достаточно чётко выражена при помощи уже имеющихся в наличии слов. Однако в то же время слово вырывается за пределы первоначального контекста (например, в цитате «non voler arrischiar la sua vita per la sua religione»), так что нелегко на основании нескольких случайных находок реконструировать основания для нового понятия.

С учётом этих оговорок, предположим: проблема состоит в постижении того, что некоторых выгод можно достигнуть, только поставив что-то на карту. При этом речь не идёт о проблеме издержек, которые можно загодя скалькулировать и исчислить сравнительно с выгодами. Напротив, речь идёт о решении, в котором, как можно предвидеть, впоследствии придётся раскаиваться, если возникнет ущерб, которого надеялись избежать. Со времени институционализации исповеди религия пыталась всеми средствами привести грешника к покаянию. Калькуляция риска — это явно противоположная, светская ситуация: программа минимизации раскаяния. Во всяком случае, мы имеем дело с установкой, непоследовательной в течение времени: сначала так, потом этак. Значит, так или иначе, речь идёт том, чтобы считаться со временем. А ведь в различии религиозной и светской перспектив заключено и напряжение известной калькуляции веры, которое предложил Паскаль: риск (hasard) неверия слишком уж велик, ибо на карту поставлено спасение души (Паскаль, 1974, с. 154–155). Риском веры, то есть преклонения колен безо всякой пользы, можно, напротив, пренебречь.

Уже эти немногие примеры производят впечатление, что в подоплёке здесь кроется весьма сложная проблема, которая служит мотивом для изобретения понятий, которыми, однако, она не вполне может быть охарактеризована. Речь идёт не просто о калькуляции издержек на основании гарантированных прогнозов и не только о классической этической супернорме умеренности (modestas, mediocritas) и справедливости (iustitia) при всяком устремлении к благам, самим по себе достойным этого. Дело не в этих, как бы вневременных, формах рациональности, с помощью которых стационарное общество учитывало, что жизнь — это чересполосица прибылей и ущерба, совершенства и испорченности, и что слишком много добра может быть не к добру.

Дело не просто в том, чтобы выразить рациональность в некоем метаправиле, будь то правило оптимизации или правило золотой середины. Люди пытаются постигнуть эти правила как единства различения хорошего и дурного, а затем ещё раз сформулировать их так, чтобы хорошим (рекомендуемым) оказалось само единство. С этим способом разрешения парадокса приходится сталкиваться, когда схематизм хорошего и дурного применяется к самому себе, но дело и не только в присовокупляющихся сюда риторических ухищрениях, которые открывают в плохом хорошее, а в хорошем плохое (см., например: Lando, 1545; Lando, S. A). (Иными словами, когда ставится вопрос, хорошо или плохо само это различение хорошего и дурного. Аналогичные парадоксы, на которые Луман неоднократно указывает в своих сочинениях, таковы: различение правого и неправого, применительно к области юридической, само трактуется как правое; различение истины и лжи (область науки) трактуется как истинное и так далее. — Прим. ред.) И следовательно, отказывает старая мудрость, учившая, что можно (и как именно) справиться с жизненными ситуациями, в которых играют роль varietas temporum (превратности житейских обстоятельств [лат.] — Прим. пер.), а также смесь хороших и дурных свойств окружающих людей.

Правда, все эти старые средства вводятся в действие ещё раз, и даже более интенсивно, уже в то время, когда используется терминология риска, — например, в учениях о добродетелях князя и его советников или в понятии государственной необходимости [Staatsrдson]. Но одновременно драматизация этих семантических форм показывает, что проблемные ситуации постепенно ускользают из их области действия. Ришелье выводит отсюда максиму: «Вред, который может наступать лишь изредка, должно почитать вообще несуществующим. Потому, в первую очередь, что, желая избегнуть его, подвергают себя множеству других зол, каковые неизбежны и имеют куда более серьёзные последствия» (цит. по изд.: Maximes…, 1944, p. 42; см. также: Kunreuther, 1976). Видимо, дело в том, что невероятным образом нечто может пойти вкривь и вкось в силу слишком многих причин, чтобы их можно было учесть в рациональной калькуляции. Эта максима вводит нас в самый центр политических дискуссий наших дней относительно последствий современных технологий и экологических проблем современного общества. Тем самым понятию риска, без которого вполне мог обойтись Ришелье, придаётся совершенно иное значение. Но какое?

Одна только история слова не говорит об этом в точности. Она даёт несколько точек опоры, указывая прежде всего, что притязания на рациональность оказываются во все более сомнительном отношении ко времени. Вместе то и другое свидетельствует, что речь идёт о решениях, с помощью которых связуется время, хотя будущее не может быть известно в достаточной мере; причём даже то будущее, которое создаётся решениями самих [людей]. Со времени Бэкона, Локка, Вико растёт уверенность, что можно манипулировать отношениями; широко распространено убеждение, что знание о чём-либо и возможность произвести это нечто коррелируют между собой. Эта претензия в известной мере проясняется благодаря понятию риска, а также — по-иному — и благодаря только что изобретённому [в ту эпоху] исчислению вероятности. Кажется, что оба понятия могут гарантировать: даже если все не ладится, это не исключает, что действия были правильными. Эти понятия придают решениям иммунитет против неудачи, поскольку речь идёт лишь о том, чтобы научиться избегать ошибок. Соответственно меняется и смысл слова «securitas». Латинская традиция именовала так субъективный настрой: беззаботность [Sorgenfreiheit] или, в негативной оценке, беспечность [Sorglosigkeit] именно в делах спасения души (= acedia). Во французском же языке (где сначала речь шла о «sûreté», а позже вместо него подсунули «sécurité», что опять-таки имеет субъективный смысл) это понятие принимает объективное значение ¹² — так, словно бы в отношении ко всегда неопределённому будущему следовало бы теперь найти надёжные основания для решений. Все это весьма сильно расширяет сферу и притязания можествования, и старые космологические ограничения, сущностные константы и тайны природы заменяются новыми различениями, попадающими в область рациональной калькуляции. И до сего дня понимание риска продолжает оставаться таким же.

Если задать вопрос, как понимается проблема риска в этой рационалистической традиции, то получишь простой и ясный ответ: ущерба следует по возможности избегать. А так как одна эта максима слишком сильно ограничила бы возможности действий, то необходимо допустить также и сами действия, то есть именно возможность «рисковать», причинять в принципе предотвратимый ущерб, поскольку лишь калькуляция вероятности ущерба и возможной степени ущерба покажет оправданность такого поведения. Ещё и поныне риск вычисляют путём перемножения степени ущерба и вероятности ущерба ¹³. Иными словами, речь идёт о контролируемом расширении области рационального действования, подобно тому как это происходит в хозяйстве (работать лишь со своим капиталом и не обращаться к кредитам отнюдь не значит исчерпать возможности рационального действования). А для этого достаточно предположить, что последствия различных решений имеют разные функции полезности и разные распределения вероятности, и характеризовать само решение (поскольку результаты его могут быть различны), как рискованное. И без понятия риска, выходящего за эти пределы, можно обойтись, да ему и вообще не находится места в структуре этой теории.

Итак, рационалистическая традиция может привести веские доводы в свою пользу. Противоречить ей на этом уровне было бы совершенно неуместно. Отказ от риска, в особенности в современных условиях, означал бы отказ от рациональности. И всё-таки остаётся какая-то неудовлетворённость. Самый общий упрёк рационалистической традиции состоит в том, что она не видит, чего она не видит, «… не принимая в расчёт слепоту, неотъемлемую от самого способа, каким формулируются проблемы» (см. Winograd and Flores, 1987, p. 77, 97 ff).

Но если намереваешься наблюдать, как наблюдает рационалистическая традиция, тогда необходимо оторваться от свойственного ей понимания проблемы. Надо оставить ей её проблему, но при этом понимать всё-таки, что она не может видеть то, чего не может видеть. Надо переместить проблему на уровень наблюдения второго порядка. Однако это ставит определённые требования к образованию понятий, о чём не даёт надлежащего представления ни контекст междисциплинарных дискуссий, ни история слова и понятия.

III

На уровне второго порядка, при наблюдении наблюдения, образование понятий требует особой тщательности. Мы исходим из того, что каждый наблюдатель должен использовать различение, ибо иначе он не сможет обозначить то, что наблюдает. Обозначения возможны только на основании различения обозначенного, а различения служат тому, чтобы дать возможность обозначать одну или другую стороны различения. В отношении этих принципов мы следуем исчислению форм Джорджа Спенсера Брауна (Brown, 1979) и поэтому по возможности говорим о «форме», когда имеем в виду различение, разделяющее две стороны и требующее операций (а значит, и времени) — то ли для того, чтобы повторить обозначение одной из сторон для конденсации тождества, то ли чтобы пересечь границу и, начиная со следующей ближайшей операции, исходить уже из другой стороны. Мы выбираем этот исходный пункт вместо обычной методологии, будь то методология теории причинности или статистическая, ибо мы намерены исследовать различения, а различения суть не что иное, как различённые обозначения.

Ещё одно предварительное замечание касается различения наблюдений первого и второго порядка. Каждый наблюдатель использует различение, чтобы обозначить одну или другую сторону. Для перехода от одной стороны к другой он нуждается во времени. Поэтому он не может наблюдать обе стороны одновременно, хотя каждая сторона одновременно есть другая сторона другой стороны. Он не может также наблюдать единство различения, пока он им пользуется, ибо для этого он должен был бы различить это различение, то есть использовать другое различение, относительно которого тогда пришлось бы проделать то же самое. Короче говоря, наблюдение не может само себя наблюдать, хотя наблюдатель как система имеет время, чтобы менять различения, и потому может наблюдать себя и в смысле наблюдения второго порядка.

Кроме того, мы должны различить два вида различения. Один обозначает нечто в отличие от всего остального, не специфицируя другую сторону различения. То, что специфицируется такого рода различениями, мы намерены называть, в целях нашего исследования, объектами ¹⁴. При наблюдении объектов обозначение и различение объекта совпадают; они могут быть совершены только uno actu [единым действием [лат.] — Прим. ред.]. Напротив, иной способ различения ограничивает то, что на другой стороне различения принимается в расчёт, например, женщины/мужчины, правое/неправое [Unrecht], горячий/холодный, добродетель/грех, хвала/порицание. Конденсаты такой практики различения мы намерены называть понятиями. Как объекты, так и понятия, — суть зависимые от различения конструкты наблюдателя. Однако понятия больше дистанцируют наблюдателя от наблюдаемого, чем объекты, ибо они сильнее разводят в разные стороны различение и обозначение как операцию наблюдателя и требуют различения различений.

Исторически позднее появление тех ситуаций, которые обозначаются словом «риск», связано, возможно, с тем, что при помощи этого слова в одно понятие сводится, то есть обозначается как единство, множество различений. Речь идёт не просто об описании мира неким наблюдателем первого порядка, который видит нечто позитивное или нечто негативное, что-то фиксирует, а что-то упускает. Мало того: речь ещё идёт и о реконструкции феномена множественной контингенции, который, следовательно, разным наблюдателям открывает разные перспективы. (Контингенция — от лат. «contingere» — случаться, соприкасаться, то есть ненеобходимость, возможность иного, связанная скорее всего с какой-то (опять-таки не-необходимой и множественной) зависимостью. Так, любой человек мог и не существовать, если бы его родители не встретились, не вступили в близкие отношения и если бы они, в свою очередь, по аналогичным причинам тоже не существовали. — Прим. ред.) С одной стороны, в будущем дело может дойти до ущерба — или не дойти. С точки зрения настоящего будущее неопределённо, в то время как уже теперь точно известно, что будущее настоящее будет определено с точки зрения его желательности или нежелательности. Только теперь ещё нельзя сказать, как именно. Однако можно знать, что ты сам или другие наблюдатели в будущем настоящем будут знать, в чём дело, и тогда они оценят это положение иначе, чем теперь, но, возможно, все по-разному.

К тому же, с другой стороны, то, что может произойти в будущем, зависит от решения, которое следует принять в настоящем. Ибо о риске говорят только в тех случаях, когда может быть принято решение, без которого не возникло бы ущерба. Применительно к понятию не должно иметь решающего значения (хотя это вопрос дефиниции), воспринимает ли риск сам решающий как следствие своего решения, или ему вменяют это другие; не должно быть важно, в какой момент времени это происходит — во время решения или позже, лишь в случае ущерба. Самое главное для понятия, как его определяем здесь мы, состоит лишь в том, что контингентный ущерб сам причиняется контингентно, то есть его можно избегнуть. И здесь тоже мыслимы различные перспективы наблюдения с самыми разными мнениями наблюдателей относительно того, следует ли принимать решение, мирясь с риском или нет.

Иными словами, понятие относится к многоступенчатому устройству контингенции. Следуя Канту (ибо его понятие сопрягается со временем), можно было бы говорить о схеме контингенции. Или — вместе с Новалисом — о «всеединстве схемы» ¹⁵. При этом уже сам факт, что два временных состояния контингенции, событие и ущерб, прочно связываются как контингенции (не как факты!), хотя этого и не должно быть, создаёт возможность того, что наблюдатели расходятся во мнениях. Временные контингенции провоцируют социальные контингенции, и эту множественность тоже нельзя снять в единой формуле бытия. Конечно, можно достигнуть единства в вопросе о том, следует ли принимать решение или нет; но тогда это уже дело взаимного соглашения, а не знания. От момента разложения на временные и социальные дифференциации нет возврата назад, в состояние невинности: к знанию о мире. (Чтобы упростить понимание этого сложного места, мы предлагаем свою интерпретацию. Наблюдения одного и того же наблюдателя могли быть другими прежде и могут быть другими в будущем — это временная контингенция. Она провоцирует разногласие, несовпадение наблюдений синхронно наблюдающих наблюдателей. Знание о мире есть единство наблюдений разных наблюдателей прежде, теперь и — как считается — впредь. Но синхронность единогласия больше уже не значит, что оно сохранится и впредь. Социальное и временное измерения смысла взаимно дифференцировались. — Прим. ред.) Врата Рая остаются запечатанными. Словом «риск».

То, что мы только что назвали схемой контингенции, напрягает смысл как среду, в которой должны обрести форму любые коммуницирования и действования. (Луман не акцентирует, но использует здесь несколько иное, чем привычное для его читателей, различение системы и окружающего мира. В последнее время, с опорой на труды Ф. Хайдера (ссылки на него см. ниже в тексте), он использует различение среды и формы (Medium und Form). — Прим. ред.) Смысл можно определить как среду, которая производится благодаря избытку ссылок на другие возможности (подробнее см. Luhmann, 1984, S. 92 ff). Поэтому, в конечном счёте, весь смысл основывается на различении актуального и потенциального ¹⁶. При этом актуальное всегда именно таково, каково оно есть, и оно всегда дано в мире одновременно с другими актуальностями (см. об этом Luhmann, 1990, S. 95–130). Так как все системы совершают (или не совершают) свои операции актуально, полной произвольности не будет никогда ¹⁷. (В следующей главе этой работы Луман формулирует ещё более чётко: всё, что совершается, совершается одновременно. — Прим. ред.) Но в смыслоконституирующей сфере возможного многообразие перспектив может увеличиться и соответственно нахождение формы может стать более трудным. Это видно уже по тому, что увеличиваются возможности отрицать риск — будь то в направлении надёжности, когда утверждают невозможность будущего ущерба; будь то в направлении опасности, когда оспаривают возможность вменения ущерба какому-либо решению; будь то с помощью вторичных различений, скажем, «известные/неизвестные» риски или «коммуницируемые/некоммуницируемые» риски. Таким образом, как и в проблемных ситуациях модальной логики, [здесь] надо специфицировать использование отрицаний ¹⁸. Но всё это происходит (в чем и сказывается практический эффект такого перехода на второй или третий уровень наблюдения) при условии, что и отрицание риска — какого бы то ни было рода — в свою очередь, тоже является риском.

Тем самым мы, однако, ещё не достаточно прояснили условия оперативного использования понятия «риск». Что означает это слово? Какую возможность отрицания (какую иную сторону какого различения) имплицирует это понятие, если его хотят уточнить для научного использования? Если хотят знать, что имеет в виду наблюдатель (второго порядка), обозначающий как риск некую перспективу наблюдения, то надо уметь указать, в рамках какого различения понятие риска обозначает одну (а не другую) сторону различения. Иными словами, мы задаём вопрос о форме, которая руководит наблюдателем, когда он обозначает некое наблюдение как риск, а под «формой» мы всегда понимаем границу, некий надрез, разделяющий две стороны, следствием чего является необходимость указывать, какая сторона является исходной при совершении следующей операции. Ясно, что рационалистическая традиция, краткий очерк которой был дан выше, хотя и предлагает форму риска, но не определяет его.

Проблему, состоящую в том, как, несмотря на использование возможностей рациональности, по возможности избежать ущерба, она переводит в директивы для калькуляции. Тогда в качестве формы возникает [различение] «оптимально/неоптимально», а тем самым — и весь каскад вторичных различений разных способов исчисления. Итак, ещё раз: значение проблемы и её специфическая современность не только не должны быть недооценены, они должны быть подчёркнуты. Только здесь мы не найдём формы, которая даст нам понятие риска.

Весьма распространено представление, что понятие риска следует определять как противоположность понятию надёжности (Sicherheit) (см. например: Lopez, 1987, p. 275 ff). В политической риторике это имеет то преимущество, что, высказываясь против слишком рискованных предприятий, можно одновременно продемонстрировать, что именно тебе особенно дорога надёжность как общепринятая ценность. А это быстро (слишком быстро) приводит к представлению, будто подлинно здесь именно желание надёжности и только при данной ситуации в мире (раньше сказали бы: «в нашем подлунном мире») приходится пускаться на риск. Тем самым форма риска становится вариантом различения «нерадующий/радующий». Несколько более рафинированы высказывания экспертов по надёжности. Профессиональный опыт учит их, что абсолютная надёжность недостижима. Всегда что-нибудь да случится ¹⁹. Поэтому эксперты всё чаще начинают использовать понятие риска, чтобы математически уточнить своё стремление к надёжности и меру разумно достижимого (см., например: Bjordal, 1987; см. также Hartwig, 1983), чему соответствует переход от детерминистского к вероятностному анализу риска. Что-то подобное можно сказать и по поводу литературы о защите потребителя ²⁰. Всё это подтверждает распространённую склонность определять риск как количественную меру в вычислительных процессах. Затем, покосившись на социологов, можно согласиться: понятие надёжности — это социальная фикция.

Можно также исследовать, что [именно] в социальной коммуникации рассматривается как надёжное и насколько устойчивы эти фикции, если опыт показывает обратное (например, когда время пересадки с рейса на рейс в аэропортах не совпадает с расписанием) ²¹. Понятие надёжности как противоположность понятию риска оказывается в этой констелляции пустым понятием, подобно понятию здоровья в различении «больной/здоровый». Итак, оно функционирует только как понятие рефлексии. Или же как понятие-отдушина для социальных требований, которые, в зависимости от меняющегося уровня притязаний, просачиваются в калькуляцию риска. Таким образом, в результате возникает пара [понятий] «риск/надёжность». Это схема наблюдения, которая, в принципе, делает возможным калькуляцию всех решений с точки зрения их рискованности. Следовательно, эта форма имеет ту бесспорную заслугу, что универсализирует понятие риска. И не случайно с XVII века тематика надёжности и тематика риска способствуют взаимному становлению.

Эти рассуждения подводят к вопросу, могут ли быть такие ситуации, когда возможно выбирать или даже приходится выбирать между риском и надёжностью, между рискованной и надежной альтернативой? Этот вопрос вынуждает более тонко настроить наш понятийный аппарат. Часто утверждают, что такая возможность выбора существует ²². Тогда мнимо «надёжная» альтернатива имплицирует двойную надёжность: не возникает никакого ущерба и теряется шанс, который можно было бы реализовать в случае выбора рискованного варианта. Однако этот аргумент вводит в заблуждение, ибо упущенный подходящий случай сам по себе отнюдь не был чем-то надёжным. Следовательно, нельзя с надежной достоверностью сказать, потеряно ли что-то из-за отказа воспользоваться этим «чем-то», а значит, открытым вопросом остаётся и то, придётся ли раскаиваться в предпочтении, отданном «надёжному» варианту. Конечно, это такой вопрос, который часто не имеет ответа, если шанс вообще не пытались использовать, если рискованный каузальный процесс вообще не был запущен. Однако рискованность одного из вариантов окрашивает собой всю ситуацию решения. Совершенно невозможно с уверенностью [mit Sicherheit] отказаться от ненадёжного [unsicheren] преимущества, так как не исключается, что отказа как такового вообще нет (что в данный момент знать, однако же, нельзя).

Правда, можно вообще отказаться ориентироваться на сопряжённые с риском различения — например, в контексте изначально религиозных или ещё каких-то «фанатичных» затей. Но если принимать во внимание риск, то любой вариант некоего репертуара решений, то есть вся область альтернатив, является рискованной — пусть даже риск состоит только в том, что не будут восприняты достаточно явные шансы, которые в будущем, возможно, окажутся благоприятными.

Эксперты по надёжности — а также все те, кто упрекает их в том, что они недостаточно делают для надёжности, — являются наблюдателями первого порядка. Они верят в факты; и если ведутся споры или переговоры, то обычно на основе различных интерпретаций или различных притязаний в связи с этими самыми фактами (одна и та же «ниша», как сказал бы Матурана) (см. Nelkin, 1985). Люди требуют больше информации, лучшей информации, они сетуют на сокрытие информации теми, кто хочет помешать другим спроецировать на объективно данный мир фактов другие интерпретации или более высокие притязания (см. Brown, 1985) — словно бы имеется «информация», которой можно владеть или же не-владеть. Как уже сказано, для наблюдателя первого порядка это и есть реальный мир. Но для наблюдателя второго порядка проблема состоит в том, что нечто, считающееся разными наблюдателями одним и тем же, продуцирует для них совершенно разную информацию.

Чтобы удовлетворить обоим уровням наблюдения, мы намерены придать понятию риска иную форму с помощью различения риска и опасности. Различение предполагает (и отличается тем самым от других различений), что существует неуверенность [Unsicherheit] относительно будущего ущерба. Здесь есть две возможности. Либо возможный ущерб рассматривается как следствие решения, то есть вменяется решению. Тогда мы говорим о риске, именно о риске решения. Либо же считается, что причины такового ущерба находятся вовне, то есть вменяются окружающему миру. Тогда мы говорим об опасности.

В обширной литературе по исследованию риска это различение «риск/опасность» не играет сколько-нибудь заметной роли ²³. Причин этому может быть несколько. О беззаботности в вопросах понятий мы уже говорили. Но свою роль мог сыграть и язык. В англоязычной по преимуществу литературе имеются в распоряжении такие слова, как «risk», «hazard», «danger»; используются они в основном почти в одном и том же смысле ²⁴. Известно, правда, что в восприятии риска и согласии на риск важную роль играет то, добровольно или недобровольно оказывается человек в чреватых опасностями ситуациях ²⁵; важно также, предполагает ли он держать под контролем последствия своего поведения. Но тем самым описываются лишь те переменные, относительно которых предполагается, а по возможности и может быть продемонстрировано, что они оказывают влияние на восприятие риска или готовность к риску. Речь при этом идёт не об определении формы понятия «риск». Согласно предлагаемой здесь методологии это определение должно начинаться с определения противоположного понятия, то есть при различении различений.

Различение «риск/надёжность», как и различение «риск/опасность», построены асимметрично. В обоих случаях понятие риска обозначает сложный комплекс обстоятельств, с которыми обычно приходится иметь дело, по меньшей мере — в современном обществе. Противоположная сторона выступает лишь как понятие рефлексии, функция которого состоит в том, чтобы прояснить контингенцию обстоятельств, подпадающих под понятие риска. В случае «риск/надёжность» это показывают проблемы измерения; в случае «риск/опасность» — то, что только применительно к риску определённую роль играет решение (то есть контингенция). Опасности — это то, чему [некто] подвергается. Здесь, конечно, играет роль и [его] собственное поведение, но только в том смысле, что оно ведёт к ситуациям, в которых и наступает ущерб. (Если бы он пошел другой дорогой, ему не свалился бы на голову кирпич.)

Другой предельный случай — это выбор между весьма сходными альтернативами. Например, делается выбор между двумя авиакомпаниями; причём выбранный самолёт разбивается. Здесь тоже едва ли можно усмотреть решение в пользу риска, ибо ведь не ради определённых выгод этот некто идёт на риск; он просто обязан выбрать между двумя более или менее равноценными решениями, потому что реализовать можно только одно из них. Вменение решению должно, таким образом, удовлетворять специфическим условиям. В частности, альтернативы должны явно различаться между собой с точки зрения возможного ущерба.

В случае риска вменение решению ведёт ко множеству последующих различений, к серии (или «дереву решений») бифуркаций, каждая из которых сама по себе опять-таки открывает возможности рискованных решений. Первое различение таково: попадает ли ущерб в область обычных издержек (то есть «зону прибыли») и только повышает те издержки, с которыми приходится мириться, или он влечёт за собой ситуацию, когда в ретроспективе придётся сожалеть о решении ²⁶. Лишь для этого последнего случая, для решений, в которых, возможно, придётся раскаиваться, создан весь аппарат исчисления риска. Легко увидеть, что эта форма рациональности служит развёртыванию парадокса, ибо указыает, что ложное решение было тем не менее правильным ²⁷.

Схема «риск/опасность» все ещё предполагает, что интерес сосредоточен на надёжности (или неприятии риска, или уклонении от опасности), но этот интерес не «помечается», потому что сам собой разумеется ²⁸. (Термины «метка», «помеченное» Луман заимствовал из исчисления форм Дж. Спенсера Брауна. Ср. «Пусть состояние, отличенное различением, будет помечено меткой различения… Пусть состояние будет известно благодаря метке. Назови состояние помеченным состоянием» (Spenсer Brown, 1969, p. 4). — Прим. ред.) Различение риска и опасности позволяет пометить обе стороны, но не одновременно. Помечая риск, можно забыть об опасностях, помечая опасности — о тех выгодах, которых можно было бы достичь путём рискованного решения. Поэтому в обществах более древних помечается скорее опасность, а в современных, вплоть до последнего времени, — скорее риск, ибо здесь речь идёт о том, чтобы все лучше и лучше использовать шансы. Вопрос, однако же, заключается в том, будет ли все так же идти и дальше, не характерно ли для нынешней ситуации, что и тот, кто решает, и тот, кого затрагивает решение, всякий раз помечают разные стороны одного и того же различения и благодаря этому оказываются в конфликте, ибо они по-разному располагают своим вниманием и тем вниманием, какого требуют от других.

Уже этих немногих замечаний достаточно, чтобы высветить преимущества, реализуемые благодаря замене схемы «риск/надёжность» схемой «риск/опасность». Самое важное, что даёт такая замена формы, — это использование понятия вменения, ибо это последнее относится уже к уровню наблюдения второго порядка. У понятия вменения — долгая предыстория, прежде всего, в области юриспруденции и национальной экономии. Но там речь всё-таки шла всегда о проблеме правильного вменения — например, вменения деяния преступнику или вменения приращения стоимости таким факторам производства, как земля, труд, капитал или организация (см. обзор: Mayer, 1928). Только социально-психологические исследования в области атрибуции, начавшиеся после Второй мировой войны ²⁹, достигают уровня наблюдения второго порядка, хотя, конечно, [психологи] ещё не располагают этим понятием вместе со всеми следствиями для теории познания и методологии, которые из него вытекают. Теперь можно наблюдать, как совершает вменение какой-то иной наблюдатель, например, когда он [вменяет что-либо] внутренним или внешним [факторам] либо применительно к себе самому, либо к другим, либо факторам постоянным, либо переменным, структурам или событиям, системам или ситуациям.

Итак, в этой исследовательской традиции сам способ вменения рассматривается как контингентный, а затем делается попытка обнаружить те факторы, с которыми коррелируют способы вменения (личностные признаки, расслоение, ситуационные признаки, такие констелляции ролей, как, например, «учитель/ученик» и так далее). Последним шагом был бы аутологический вывод, то есть понимание того, что и эти корреляции суть вменения, коррелирующие с теми условиями, которые характерны для наблюдателя второго порядка. Потому что ведь и наблюдатель второго порядка — тоже наблюдатель, и он сам попадает в ту предметную область, которую он наблюдает.

То, что различение риска и опасности оказывается зависимым от вменений, отнюдь не означает, что лишь по произволу наблюдателя нечто зачисляется в категорию риска или опасности. Мы уже назвали несколько предельных случаев. Прежде всего, в наше время вообще нет явных критериев для принятия того или иного решения, или же они наверняка не имеют отношения к различной вероятности выгоды и возможного ущерба. Однако другой случай имеет более серьёзное значение. Когда ущерб имеет экологический характер, превышение определённого порога, необратимое изменение экологического равновесия или наступление катастрофы часто совершенно нельзя вменить каким-то отдельным решениям. Пусть наблюдатели спорят о «долях ответственности», например, в вопросе о влиянии автомобильных выхлопов на вымирание лесов; но даже если дело действительно в этом, запуск одного автомобильного мотора нельзя будет отнести к категории рискованных решений. И тут пришлось бы, так сказать, изобрести решения, каковым затем и вменять [ответственность], например, решение не запрещать езду на автомобилях. Иначе говоря, при аккумуляции эффектов решения, в долговременных последствиях решений, которые больше нельзя уже идентифицировать, в сверхсложных каузальных отношениях, которые уже нельзя проследить по отдельности, имеются условия, которые способны вызвать значительный ущерб, причём вменить их отдельному решению невозможно, хотя ясно, что без решений дело бы до такого ущерба не дошло ³⁰. Ибо вменять что-либо решению можно только тогда, когда различим выбор между альтернативами, выбор, которого, как представляется, можно ожидать и требовать, всё равно, видел ли решающий в данном отдельном случае альтернативу или нет.

Примем, в рамках указанных ограничений, это определение риска. «Риск» тогда не означает «факта», существующего независимо от того, наблюдаем ли он и кем именно наблюдаем ³¹. Однако поначалу остаётся открытым вопрос, рассматривается ли нечто как риск или как опасность. Если хочешь узнать, что имеет место в данном случае, следует наблюдать наблюдателя и в случае нужды постараться обеспечить себя теориями обусловленности (Konditionierung) его наблюдения.

Это различение обеими своими сторонами может быть (хотя и с разной степенью убедительности в [разных] обществах) применено к самому неопределённому ущербу, например, возможности, что землетрясение разрушит дома и погубит людей, что кого-то коснутся автомобильные аварии или болезни, что в семье наступит дисгармония или что научишься тому, что впоследствии совершенно не сможешь использовать. Экономически натренированный взгляд увидит ущерб даже в отсутствии выгоды, в ожидании коей делались инвестиции: некто покупает автомобиль с дизельным мотором, вскоре после чего повышают налоги [на такие автомобили]. В принципе, всякого ущерба можно избежать посредством решения и тем самым зачислить этот ущерб в разряд риска. Например, можно переселиться из области, где высока опасность землетрясений, не ездить на автомобиле, не жениться и так далее. И если отсутствие ожидаемых выгод считается ущербом, то тогда все будущее именно как будущее подпадает под дихотомию «риск/опасность». Мы можем, следовательно, рассматривать эти понятия как произвольно генерализуемые в предметном [измерении].

Могут быть предельные случаи. Опасность метеоритного дождя с катастрофическими последствиями — это пример [события], вероятность которого недооценивается лишь потому, что всё равно ничего не поделаешь. Однако этот пример показывает, что современное общество рассматривает опасности со стороны риска и воспринимает их всерьёз только как риски. Во всяком случае, любой интерес, поскольку он наблюдается, может быть дихотомически разделён именно таким образом. Поэтому проблема, к которой подводит нас тема «риск», лежит, видимо, совсем не в области предметного измерения. Она, как мы намерены подробно показать далее, состоит в состоянии временного и социального измерений.

Сравним, наконец, ещё раз обе формы: «риск/надёжность» и «риск/опасность». Это позволит сделать важный вывод. В публичных дискуссиях знание и учёт того, о чём мы сейчас скажем, могло бы сильно поубавить ненужный пыл и способствовать переходу к более цивилизованным формам обсуждения. Применительно к обоим различениям правильно будет утверждение, что свободного от риска поведения не существует. Для первой формы это означает, что не существует абсолютной надёжности ³². Для второй — что если решение вообще принимается, то риска избежать нельзя. Потому что, следуя рекомендациям и не совершая обгона на повороте с плохим обзором, подвергаешь себя риску ехать медленнее, чем возможно, если на встречной полосе нет машин. Пусть будут сделаны какие угодно вычисления, пусть во многих случаях удастся прийти к однозначным результатам. Но Всё это — только помощь в решениях и это отнюдь не означает, что, если решение вообще принимается, риска можно избежать (подробнее см. Wildavsky, 1988). И, само собой разумеется, в современном мире отказ от решения — это тоже решение.

Если нет решений, гарантированно свободных от риска, следует отказаться от надежды (которую может по-прежнему лелеять наблюдатель первого порядка), что умножение исследований и знаний позволит перейти от риска к надёжности. Практический опыт учит скорее обратному: чем больше знаешь, тем больше знаешь, чего не знаешь, и тем скорее формируется сознание риска. Чем более рациональны, чем более сложно задуманы калькуляции, тем больше граней [проблемы] попадает в поле зрения. В этом отношении будущее неопределённо, а потому существует риск (о противоположности рациональнсти и риска см. Japp, 1990). С этой точки зрения не случайно, что перспектива риска обозначилась параллельно выделению науки [как особой системы]. Современное общество риска не есть, таким образом, всего лишь результат восприятия последствий действия техники. Начало ему положило уже расширение исследовательских возможностей и самого знания. I. В заключение данной главы необходимо ещё обратиться к проблеме предупреждения, некоторым образом (это надо определить точнее) опосредующего решение и риск.

В самом общем смысле под предупреждением здесь следует понимать подготовку к неопределённым будущим ущербам, будь то уменьшение вероятности ущерба или уменьшение его размеров. То есть предупреждение возможно практиковать и в случае опасности, и в случае риска. Ведь можно вооружаться и против опасностей, которые нельзя вменить своему решению: упражняться в употреблении оружия, откладывать определённый запас денег на случай нужды, дружить с теми, кого при необходимости можно попросить о помощи. Однако такие стратегии обеспечения надёжности имеют как бы побочный характер. Их самым общим образом мотивирует неопределённость жизни [Lebensführung] в этом мире.

Напротив, если речь идёт о риске, ситуация в ряде важных аспектов оказывается совершенно другой, ибо здесь предупреждение оказывает влияние на готовность к риску, а тем самым — и на одно из условий возникновения ущерба. В процесс с неопределённым результатом ввязываются с большей готовностью, если имеются гарантии правовой защиты. Если существуют сейсмически несколько более надёжные способы строительства, то это увеличивает объёмы строительства в районах, которым угрожают землетрясения. Банк с большей готовностью предоставит кредит, если ему смогут дать гарантии [Sicherheiten].

Для выбора места строительства атомной электростанции возможность быстрой эвакуации населения — совсем немаловажный аспект (так, по этой причине был отвергнут проект строительства станции на Лонг Айленде). Но круг, образуемый уменьшением и повышением риска, оказывается намного шире. Как показывают исследования поведения менеджеров в рискованных ситуациях, они нередко склонны переоценивать степень своего контроля над процессами, которые могут быть чреваты ущербом; бывает даже так, что они игнорируют имеющиеся данные и подбадривают себя тем, что обеспечивают появление других, более благоприятных оценок (см. обзор в: March, Shapira, 1987, p. 1410 ff).

Иными словами, идёт активный поиск данных в пользу предположения о том, что процесс и впредь не выйдет из-под контроля.

Такое поведение можно описать также и как стратегию распределения риска. Сначала речь идёт о первом риске, риске решения. Вторым риском [то есть риском предупреждения] он компенсируется, дополняется, ослабляется, но (поскольку второй риск — это тоже риск) при определённых обстоятельствах также и повышается. Дополнительный, разгружающий риск может состоять в том, что предупреждение способно оказаться совершенно ненужным: человек целыми днями гоняет по лесу, чтобы оставаться здоровым, и наконец гибнет в авиакатастрофе. Или же превентивные меры обнаруживают свою кауазальную недейственность. Или же Всё это было всего лишь необходимой для ободрения фикцией. Риск изгнания риска всё ещё остаётся риском. Поскольку и первый риск, и риск предупреждения суть риски, то в обоих случаях на первый план выступают проблемы оценки риска и принятия риска. Но взаимная зависимость делает ситуацию комплексной и по существу непрогнозируемой. Вполне может случиться, что риск предупреждения будет рассматриваться совершенно иначе, что на него пойдут с большей готовностью, ибо он служит предохранению от первичного риска. Так ищут, и находят, риск-алиби. Так, осознавая риск, связанный с техническими установками, тем охотнее полагаются на людей, поставленных для контроля над этим риском. Да мало ли ещё какие избыточные действия предпринимаются.

Наконец, у обсуждаемой здесь проблемы есть и политическая сторона (см. Okerent, 1980). Для политической оценки приемлемых, разрешимых рисков технология надёжности, равно как и все иные приспособления для уменьшения вероятности ущерба или уменьшения ущерба в случае аварии или катастрофы, будет играть значительную роль, и областью переговоров скорее, видимо, окажется именно эта сфера, чем различия во мнениях относительно первичного риска. Но таким образом политика ступает на весьма скользкую почву. Она подвержена не только обычному риску переоценки или недооценки риска, что ведёт прежде всего к политизации темы [коммуникации], но к тому же ещё и искажениям, возникающим, поскольку первичный риск считают контролируемым или неконтролируемым, в зависимости от того, каких желают достигнуть результатов. Всякая оценка риска всегда остаётся привязанной к контексту. Ни психологически, ни при доминирующих социальных условиях не существует абстрактного предпочтения или пренебрежения риском. Но что происходит, когда контекст, руководящий оценкой риска, сам является риском, только иным?

Наконец, в этой связи и именно в политической перспективе необходимо ещё раз отрефлектировать различение риска и опасности. Даже если это опасности природных катастроф, отказ от предупредительных мер становится риском. Однако в политическом отношении, конечно, легче дистанцироваться от опасностей, чем от риска ³³, даже если вероятность ущерба или размер ущерба в случае опасности будут больше, чем в случае риска; может быть, это даже не зависит от вопроса о том (что, впрочем, нуждается в более детальном исследовании), насколько можно полагаться на предупредительные меры в обоих случаях и чего это будет стоить.

Даже если существуют предупредительные меры применительно к ситуациям обоего рода, то всё же релевантным опять-таки может оказаться то, оценивается ли изначальная проблема как опасность или вменяется в качестве риска. Вот, скажем, сообщают о таком случае в Швеции. Было сочтено политически удобным эвакуировать вертолётами большое число лапландцев на то время, когда в их районе проводились ракетные эксперименты, — хотя вероятность падения вертолёта и размер ущерба от этого были гораздо большими, чем возможность того, что в малонаселённой местности на одного отдельного человека упадёт какая-нибудь часть ракеты. Но первое явно было расценено как риск, а второе (впрочем, весьма несправедливо) только как опасность.