Александр Иванович Неклесса:
Реконфигурация мира

В мире продолжается не слишком явная и не вполне внятная борьба за статус глобального субъекта. Борьба, ведущаяся к тому же по новым, совсем не очевидным и до конца не познанным даже самими её участниками правилам «очень большой игры»

В основе нынешней глобальной трансформации лежат глубокие, цивилизационные причины. В калейдоскопе Нового мира, наряду с привычными структурами повседневности, проступает феноменология, связанная с заметно иным жизненным целеполаганием, с гораздо более высоким уровнем информационно-коммуникационных возможностей, с системной модификацией социальной и экономической среды обитания. Вектор динамики — переживаемая человечеством социокультурная революция, развернувшаяся в последней трети XX века, революция, равно меняющая как идеалы мироустройства, так и механизмы практической политики ¹.

В результате стремительной экспансии производительных сил — на волнах инноватики, научно-технической революции — промышленная экономика ощутила некоторые пределы своей востребованности, и как результат заметно изменилось соотношение между производством и потреблением, ибо основной головной болью экономики, в конце концов, оказалось не производство, а платёжеспособный спрос. При этом ценообразование в новоявленной экономике избыточности постепенно уходило от жёсткой связи с себестоимостью продукта, ориентируясь, скорее, на возможности и желание потребителя. Изменившееся положение вещей привнесло свою тональность и в извечную тягу цивилизации к глобальной просторности — вселенскому рынку в данном контексте, — замещая духом фритредерства логику национальных ограничений (протекционизма), сводя к некой общей зале узкие коридоры прежней, зональной глобализации.

К концу XX столетия — при явном повышении внимания к различного рода нововведениям, информационным и интеллектуальным процедурам — стало обнаруживаться парадоксальное на первый взгляд торможение научно-технического прогресса, особенно заметное — по контрасту с началом века — в области радикальных изобретений и открытий (radical innovations). А также очевидное доминирование оптимизационной формы инноватики (progressive innovations). И, параллельно, — в условиях обозначившихся пределов роста техносферы, кризиса механистичной и технократичной ментальности — интенсивно развивается инноватика социогуманитарная, связанная с форсированной технологизацией человеческих отношений. Характерными чертами процесса стало развитие финансово-правовых, управленческих и политических механизмов, системного подхода и прикладной математики, становление «экономики знаний», расширенное производство и перепроизводство информации, демпинг в сфере интеллектуального маркетинга и снижение качества массовой информации, лавинообразное распространение интеллектуального ширпотреба. И, кроме того, — экспансия универсального рынка в ранее недоступные для него сферы. Последствия этой неоднозначной и в целом достаточно противоречивой коллизии, проявились в формировании многомерной, лишённой ряда прежних ограничений неоэкономики постиндустриального уклада, самим фактом своего существования заметно повлиявшей на композицию и логику хозяйственных связей.

Замедление же прогресса в развитии естественных наук со временем сказалось в растущей дефицитности объёмных сфер приложения капитала, в целенаправленном конструировании изощрённых фантомов подобных сфер, в появлении глобальных информационных и финансовых пулов. Сильная государственная власть уходила в прошлое. На планете складывался симбиотический альянс между поступательным информационно-коммуникационным собиранием мира и стремительной агрессией финансового капитала, вырабатывалась новая параполитическая (геоэкономическая) явь.

Каким путём следует идти человечеству в условиях обозначившегося распада прежнего миропорядка? Кто строит мир, в котором мы живём? Что есть реальность? Как и кем она формируется? Насколько устойчив наш мир, и каким он станет через десять-пятнадцать лет? Что на сегодняшний день мировое сообщество может предложить в качестве реальной альтернативы дебатам о допустимости или недопустимости применения силы против суверенных и легитимных образований прежнего миропорядка либо невнятных организованностей мира нового? Существует ли на планете другой источник силы, кроме США, который может эффективно осуществлять систему глобальной регуляции в условиях трансмутации мира, деградации прежних социальных организмов и бурного прорастания новых? Вот, пожалуй, центральные вопросы, интригующие и завораживающие тех, кто занимается современной «игрой в бисер» — вычерчиванием социальной картографии политического театра действий на рубеже наступившего века ².

Однако, предположив, что цивилизация переживает сейчас системный кризис и переходит в некоторое новое состояние, мы быстро обнаруживаем острую нужду в адекватных данной неординарной ситуации понятиях, в новом категориальном аппарате: нам требуется обновлённый lexicon для изменившегося качества социального текста, для нового образа социального бытия. Этих слов у нас нет, и формирующийся статус человечества мы определяем через паллиативные конструкции, используя более-менее привычный реестр понятий: постиндустриальное или информационное общество, конец истории, новое варварство, столкновение цивилизаций, глобализация…

Другое существенное направление, которое хотелось бы обсуждать и развивать в рамках подобной темы — перемены в политическом и юридическом мироустройстве, трансформация властных механизмов на планете. Мы пребываем в транзитной ситуации, когда уже возникли элементы нового, постсовременного мира, но в то же время реалии эпохи Модернити также присутствуют на исторической сцене. Действительно, система международных отношений и международно-правовых установлений меняется буквально на глазах. Многочисленные изменения происходят в моделях социальной, экономической, политической деятельности, в траекториях проекции власти, радикально меняется весь культурный ландшафт современности, её смыслообразующий нарратив. Человеческая практика и сопутствующие ей механизмы переходят в какое-то иное системообразующее качество.

Ещё одна составляющая перемен — мутация систем, форм и методов управления, генезис новых, конкурирующих между собой организационно-деятельностных структур, для которых у нас опять-таки нет адекватных, устоявшихся определений, поэтому приходится использовать такие «безразмерные» понятия, как, скажем, новые организованности. Или очерчивать ситуацию при помощи умножения частиц «пост-», «нео-», «анти-», «мета-», «пара-», «квази-», «гипер-», то есть фиксировать новизну, одновременно практически ничего не говоря о её внутреннем содержании, о её сущности. Или также и в этом случае прибегать к экзотичным неологизмам, наподобие геоэкономического универсума, амбициозной корпорации или астероидных групп.

Наконец, хотелось бы, хотя бы отчасти, затронуть проблему трансформации социального менталитета, возникновения новых социальных популяций и элитных групп. Потому что все те изменения, которые происходят в мире, определяются, в конечном счёте, новой организацией индивидуального и общественного сознания. Его модификации продуцируют новую типологию социальной активности, политической и экономической практики и так далее. Но в первую очередь, их результатом является генезис новой культуры и её деятельных носителей.

І. Big Bang или Мир по ту сторону горизонта

Специфика времени, которое мы переживаем, — социальный Big Bang, глобальная трансформация многих, казавшихся незыблемыми начал и основ современного общества. Объёмный, нелинейный образ постсовременного мира, возникающего за кромкой конъюнктурных политических практикаблей, все более расходится с привычными схемами социального проектирования, заставляя политиков и политологов задумываться не только о способах удержании власти, но и самого бытия того или иного социального организма в открытой «книге жизни» истории.

Если попытаться обобщить разнообразные мнения, которые высказываются в интеллектуальном сообществе о сути процессов, происходящих в мире, то они, пожалуй, могут быть сведены к трём концептуальным позициям.

Первую позицию озвучил вскоре после событий 11 сентября 2001 года Фрэнсис Фукуяма в статье «Началась ли История опять?» Смысл этой точка зрения сводится к следующему. В мире по большому счёту не происходит ничего принципиально нового, имеет место лишь ускорение процесса модернизации. Фукуяма писал: «… несмотря на события 11 сентября, Модернити, представленная США и другими развитыми демократиями, осталась доминирующей силой в мировой политике, а институты, олицетворяющие основные западные принципы свободы и равенства, продолжают распространяться по всему миру. Атаки 11 сентября — удар отчаяния против современного мира, который представляется скоростным поездом тем, кто не хочет на него попасть» ³. Иначе говоря, то очевидное возрастание конфликтности, которое мы наблюдаем в последнее время, связано именно с процессом ускорения, а не замедления и тем более не остановки модернизации. Данная позиция по-своему созвучна политической практике ряда влиятельных государств, и, скажем, действия американской администрации (особенно её силового блока) можно интерпретировать как попытку силой утвердить определённый цивилизационный стандарт, стандарт Модернити на планете.

Но подобная точка зрения всё-таки не удовлетворяет большинство исследователей. И действия администрации США в их глазах выглядят совсем не столько как успешная попытка реализации проекта тысячелетней либеральной империи, а, скорее, как агония эпохи Нового времени, уходящей в историческое небытие со всеми своими политическими (представительная демократия, публичная политика, гражданское общество) и экономическими (индустриальная экономика, либеральный рынок) институциями. Я бы сказал, что на сегодняшний день локомотив Модернити — если уж пользоваться этим образом — лично мне больше напоминает бронепоезд. А был ли действительно период в истории, когда процесс модернизации выступил как стремительный локомотив? Мне кажется, что такой период в истории был, и локомотив Модернити — этот «Западный экспресс» цивилизации — действительно триумфально обогнул планету, но произошло это более века назад.

Шестидесятые-семидесятые годы XIX века были временем, когда Соединённые Штаты Америки, пережив тяготы гражданской войны и отбросив институт рабства чернокожего человека, вступили в период стремительного индустриального развития. Если обратимся к Европе, то увидим, к примеру, трансформацию феодальной Германии — которая и Германией-то до этого, в сущности, не была, а, скорее, калейдоскопом княжеств — переход Германии в новое качество, превращение её в могучее индустриальное государство, гораздо более соответствовавшее прописям эпохи Модернити. В те же шестидесятые годы мы наблюдаем ускорение процессов модернизации и в России: отвержение крепостного уклада и последующую динамичную модернизацию страны, рост городского населения, социальную революцию («революцию масс»). Наконец, завершая планетарный круг, мы попадаем в Японию, где в те же годы происходит революция Мейдзи. И где также в этот период вступает в свои права эра современного, индустриального развития.

Приблизительно к концу XIX века модернизация планеты, процесс глобального социального строительства в рамках определённой культуры достигает определённого логического предела. Мне представляется, что пик данного процесса приходится, приблизительно, на времена от Берлинской конференции до Первой мировой войны, когда мир был практически и юридически освоен и поделен в рамках зональной его глобализации, руководствуясь принципом «эффективного управления», а демократические институты управления проникли в квазифеодальные, имперские организмы. Планетарный Варваристан был в основном так или иначе инкорпорирован в современную цивилизацию. В сущности, статья или книга с названием «Конец истории» вполне могла появиться в то время.

Итак, некоторый логический предел был достигнут. Освоение планеты в рамках зональной глобализации — то есть всё-таки глобализации, пусть и не в тех формах, которые нам привычны сегодня, — состоялось. Если взять экономическую статистику ведущих стран мира того времени, то увидим, что отношение внешней торговли к валовому внутреннему продукту достигало в начале XX века таких пропорций, которые были превышены только совсем недавно. А на протяжении всего ХХ столетия события развивались, в целом, по синусоиде.

Вторая концептуальная позиция, присутствующая в современных штудиях на тему судеб цивилизации, связана с понятием социального Постмодерна. Она заключается в том, что на планете происходят серьёзные и, прежде всего, качественные изменения. Что процесс модернизации в его фундаментальном смысле — в первоначальном и основном значении этого понятия — зашёл в тупик. В мире же набирает силы принципиально иной процесс (социальный Постмодерн), проявляющийся, то как культурно-цивилизационная полифония, то как нарастание проявлений социокультурной эклектики, культурной дехристианизация и реориентализация планеты, порою даже как более-менее завуалированная её демодернизация, а в своём экстремальном аспекте — как процесс неоархаизации мира.

Наиболее отчётливо элементы данного подхода проявились, пожалуй, в знаменитой работе Сэмюеля Хантингтона «Столкновение цивилизаций». В развёрнутой синкретичной картине мира речь идёт о разворачивающемся конфликте различных систем ценностей, о планетарном, «горизонтальном» столкновении существующих культурно-исторических типов общества (цивилизаций). Христианская цивилизация, включая ипостась Модернити, всего лишь один из элементов этого глобальной мозаики.

Если же вернуться к последовательному рассмотрению событий начала ХХ века, то вскоре после Первой мировой войны происходят удивительные вещи. Вспомним «бурные двадцатые», когда в результате упомянутого выше инновационного рывка, дополненного механизмом конвейерного способа производства, сформировалась материальная культура «мира дешёвых вещей», потенциального материального изобилия, ставшего в дальнейшем основой для конструирования «общества потребления». Однако резкое понижение стоимости производства вещей привело к тому, что человек-производитель стал в значительной мере избыточной величиной. Разразился кризис, драматично описанный в специальной, да и в художественной литературе. На вопрос о дальнейших путях развития цивилизации было предложено два ответа.

Во-первых, мироустройство, выстроенное на основе зональной глобализация (концерта мировых держав-империй, существующего в рамках их культурно-цивилизационной общности), подверглось сильнейшей атаке. Сначала в виде укрепления идей протекционизма, «огораживания национальных и имперских рынков», ставших в условиях новой механики производства особой ценностью. Параллельно возникла, и в ходе Второй мировой войны пробила себе путь, идея фритредерства, на основе которой уже ближе к нашим дням была реализована конструкция Всемирной торговой организации. То есть глобализация — как выстраивание общемирового рынка сбыта — стала одним из вариантов ответа на феномен чрезмерного изобилия. Это был, так сказать, экстенсивный механизм выхода из ситуации, позволявший, в общем и целом, сохранить прежнюю социальную оболочку.

Второй ответ был более сложным. Но прежде, чем перейти к изложению его сути, уясним одну простую истину: в социальном механизме того времени стабильность экономической конструкции определяло вовсе не количество потребителей, нуждающихся в тех или иных товарах, а количество платёжеспособных потребителей, и данное различие весьма важно. То есть следовало не просто увеличить число потребителей, а повысить число именно платёжеспособных потребителей (что привело, в частности, к разработке и реализации действенных социальных программ, повысивших уровень жизни в индустриально развитых странах), и главное — заставить этих платёжеспособных потребителей потреблять избыточное количество товаров.

Помимо прочего, это был ещё и серьёзный идеологический кризис, поскольку Северо-атлантический мир возрастал на дрожжах протестантской этики. Избыточные же товары, потребление избыточного количества вещей, введение таких социальных механизмов, как форсированное потребление, искусственное потребление, престижное потребление, мода — иначе говоря, моральное устаревание товара без его физического устаревания, — требовало серьёзных подвижек в сфере социальной ментальности и доминирующей в обществе идеологии, то есть революции сознания, чтобы реализовался проект вселенского общества потребления.

В свою очередь изменение доминирующего мировоззрения, замена мировоззренческого каркаса эпохи Модернити вели к ползучей ликвидации таких политических конструктов как гражданское общество и тесно связанных с ним институтов публичной политики и представительной демократии. То есть происходящее было не только экономической и идеологической, но и политической революции — знаменующей собой глобальную трансформацию общества.

Суммарный эффект двух обозначенных выше проектов (глобализации и постмодернизации мира) позволял решить эту и ряд других, остающихся вне рамок сегодняшнего разговора проблем. Но за всё это пришлось заплатить большую цену. Цена заключалась в следующем. В мире Модернити, в оболочке Нового времени, протекал процесс культурной и социальной гомогенизации мира. Те процессы, которые мы знаем во многом с негативной стороны — например, колонизация, — вовсе не были такими уж однозначными. В рамках современной (христианской) цивилизации на планете протекал процесс освоения окружающего мира, его евангелизации, культуртрегерства, наполненного мерой определённой социальной ответственности. В ХХ веке в русле обозначившихся процессов постмодернизации, то есть декомпозиции прежней цивидизационной конструкции, ломается прежняя, «горизонтальная», киплинговско-сталинская ось «Запад-Восток», заменяясь новым глобальным, но уже «вертикальным» социоконструктом «Север-Юг». Эта формула означала пришествие эры Гетерогенной иерархии и несла в себе образ уже не стремящегося к той или иной форме гомогеноности, но расколотого, элитарного мира. Данные ООН подтверждают этот прогноз: социальное разделение мира нарастает, а не снижается. Конечно, определённое развитие происходит и в странах Юга (правда не во всех), но, в целом, эти две социальные галактики движутся, относительно друг друга, в разные стороны.

Наконец, третья точка зрения на актуальную цивилизационную ситуацию связана с тем, что возникающая социокультурная феноменология и система ценностей не сводимы к какой-либо одной, исторически реализованной и хорошо известной цивилизации, культурно-историческому типу или идеологической системе. В драматичных событиях последнего времени проступает контур какой-то иной, по-своему целостной, хотя и не слишком внятной культурной и социальной семантики. То есть, не исключено, что, находясь на самой кромке ветшающей исторической конструкции, мы присутствуем при зарождении фундаментальной цивилизационной альтернативы, со своими законами и логикой социальных институтов.

Основу нарастающей мировой турбулентности я вижу не в том, что цивилизация Модернити, активно, форсированно осваивая мир, вводит тем самым себя в полосу перманентных коллизий. И не в том, что на планете возникает эклектичный концерт аморфных цивилизаций, чреватый их неконтролируемой экспансией, — политическая субъектность «цивилизаций» мне вообще представляется сомнительной. Скорее уж можно говорить о том, что в мире сложилась ситуация культурной растерянности и сквозь эклектичную субстанцию современного состояния глобального сообщества просматривается контур некой постцивилизации.

Конечно, понятие «постцивилизация» двусмысленно, тем более что цивилизацию я всё-таки понимаю не как культурный круг. Для меня цивилизация существует скорее в координатах маркиза Мирабо — как градус политеса, цивилизованности человека и общества, нежели как выраженное своеобразие и феноменологическая оригинальность. То есть цивилизацию я прочитываю диахронно, а не пространственно, как повышающийся градус трансценденции и свободы.

Но именно поэтому понятие «цивилизация после цивилизации» не вполне удобно. Пожалуй, точнее было бы сказать, что мы вступаем в непознанную, четвёртую форму социальной организации — после архаики, варварства и цивилизации. Удивительным образом это понятие корреспондирует четвёртому состоянию вещества в физике — твёрдое, жидкое, газообразное и плазменное — напоминая отдельными своими чертами характеристики именно его турбулентного (плазменного) состояния. В дизайне формирующегося постсовременного мира наблюдается эклектичное, диссипвтивное, неравновесное, но устойчивое соединение цивилизации и архаики, цивилизации и дикости в некотором едином культурном контексте. И возможно основной «конфликт цивилизаций» на планете разворачивается как раз между этим призраком грядущей «постцивилизации» и цивилизацией современной, миром Большого Модерна.

Но в таком случае происходящие события есть не что иное как «вертикальное», диахронное столкновение цивилизаций, коллизия мира Модернити не с теми культурами, которые хорошо известны и существуют на планете в проявленном виде, но с собственной тенью, с призраком цивилизации, нависающей из будущего. Иначе говоря, цивилизация Модернити, которая пока ещё доминирует на планете, встретилась с угрозой не со стороны исламской, конфуцианской или, скажем, индуистской цивилизации, она почувствовала прорастание сквозь собственную плоть новой, постмодернистской культуры. Истощение времени, «стоянка истории» и возрождение топоса — духа бескрайних просторов, пробуждает в мире Новых пространств энергии переселения народов, в ходе которого «подземные слои человечества сдвинулись и поползли».

Этот исторический барьер, который преодолевает человечество, является сюрреалистической головоломкой как для экономистов, так и для политологов, культурологов, вообще для людей, пытающихся разобраться в сути происходящего, исходя из привычных канонов. Трагические события 11 сентября 2001 года сыграли, пожалуй, одну полезную роль — они заставили практических политиков задуматься над проблемой присутствия в мире анонимных, но влиятельных сил — новых агентов действия — Гога и Магога постсовременности. Задуматься над изменившейся топологией социального космоса, сливающегося с собственной изнанкой и приобретающего, таким образом, черты бесконечной ленты Мёбиуса.

ІІ. Механика глобальной трансформации

Актуальный аспект происходящих перемен — трансформация самой среды, номенклатуры международных отношений. То, что мир уже никогда не будет таким, каким он был или казался в XX столетии, становится очевидным. Однако реальный дизайн существующих на сегодняшний день социополитических карт ХХI века весьма неточен, расплывчат, порой — двусмысленен. На их виртуальных листах видны одновременно и контуры «великой суши» Четвёртого Рима — грандиозной системы глобальной безопасности, ориентированной на новый орган всемирно-политической власти, и волнистые линии «мирового океана» — нестационарной, турбулентной системы международных связей.

Чтобы не быть голословным перечислю некоторые актуальные проблемы, связанные с происходящей трансформацией мирового контекста:

• перераспределение властных полномочий с национального на транснациональный уровень;
• появление новых субъектов власти, таких как глобальная держава, международные регулирующие органы, неформальные центры влияния чрезвычайно высокого уровня компетенции;
• кризис культурно-идеологических и практических основ национальной государственности (основного политического инструмента эпохи Модернити), кризис национальной государственности как дееспособной формы социальной организации в ряде стран Юга;
• феномен страны-системы;
• деформализация власти, снижение роли публичной политики и представительных органов, тенденция к расширению зоны компетенции неформальных процедур принятия решений, заключения устных, консенсусных «договорённостей» вместо полноценных договоров;
• наметившиеся горизонты «судейской власти»;
• транснационализация элит и появление новой социальной общности — мирового Севера при параллельной глобализации альтернативного пространства мирового Юга (включая «варваризацию Севера»);
• слияние политических и экономических функций в современном мире, формирование на данном базисе системы стратегических взаимодействий и основ глобального управления;
• пространственная локализация (географическая и трансгеографическая) различных видов хозяйственной деятельности, появление новой формы мирового разделения труда, перераспределение мирового дохода и взимание «глобальной ренты», выстраивание геоэкономического универсума;
• развитие транснациональных (корпоративных) сетей сотрудничества и сетевой культуры в целом.

На данной, не вполне ещё чёткой основе шаг за шагом выстраивается достаточно новая система внешних отношений — поствестфальская структура мировых связей, включающая в себя иное, изменившееся прочтение кодов поведения и картографии планетарного сообщества, его номенклатуры и иерархии действующих субъектов. Интерес вызывают как перспективы отчётливо монополярной, «имперской» структуры социума, так и другие возможности, включая ту или иную форму биполярности/многополярности, либо горизонты экспансии сетевой схемы социальной регуляции, её метаморфозы, отношения с более привычными системами управления, возникающие при этом взаимозависимости, симбиозные формы и тому подобное. Наконец, актуальной темой исследований становится феномен системного терроризма, представляющий органичную часть культуры сетевых организаций.

Международные отношения перестают быть пространством, где формально равные и суверенные субъекты выстраивают изменчивые, уравновешивающие друг друга коалиции и конкурентную среду их взаимоотношений. В последние годы, независимо от конкретных целей, преследуемых в той или иной кризисной ситуации, на планете складывается контур властной вертикали: специфическая глобальная иерархия, институт международных регулирующих органов («глобальная держава», Большая семёрка, НАТО и тому подобное), а на противоположном полюсе — отверженное племя «несостоявшихся государств» и государств-париев.

Подобная инерция международных отношений заметно подрывает логику модернизации, сам менталитет Нового времени поскольку, фактически, означает рецидив конструкций, характерных, скорее, для сословного, «феодального» мира. При этом наметилось расхождение между европейской и американской трактовками целей и форм современного политического процесса, различия в оценке дизайна возводимой глобальной конструкции, в реестре основных проблем и угроз. Между правилами игры, утвердившимися на планете после окончания «Холодной войны» в 1990-е годы (коллективные действия, «гуманитарная интервенция», отсутствие острой идеологической конфронтации), и новыми идеополитическими конструктами (такими как «ось зла», перспектива многолетней «войны с террором», односторонние действия глобальной державы, некоторые ключевые положения новой доктрины национальной безопасности США и тому подобное).

Другое характерное свойство складывающейся поствестфальской системы — её принципиальная нестационарность, предполагающая активный, турбулентный характер ряда процессов и перманентное управление хаотизированной средой. В свою очередь это приводит к становлению новых технологий управления — «матричных», нацеленных не столько на управление тем или иным проектом, но скорее на формирование контекста, осуществление контроля над средой, формирование ситуации, в рамках которой проект реализуется. Стабильность при этом начинает все более пониматься не как статичная, но как динамичная категория, определяющее свойство которой — способность к опережению негативного развития событий, их превентивное регулирование (то есть скорее crisis management, чем crisis resolution).

Смена актуальных кодов управления — один из наиболее важных аспектов перемен. Новые организационные схемы и технологии подчас просто взрывают прежние институции, меняя привычный облик власти. Начинает просматриваться тенденция маргинализации всего корпуса «легальной власти», национальной публичной политики, её отчуждение от решения ряда ключевых вопросов, подмена альтернативной системой социальной регуляции — властью «неформальной», транснациональной, геоэкономической. Параллельно происходит естественная в этих условиях экспансия сетевых структур — пестрого конгломерата «амбициозных корпораций», социальных, политических, экономических, культурных организмов. В их числе присутствуют клубы различного уровня влияния и компетенции, разнообразные религиозные и квазирелигиозные организации, глобалистские и антиглобалистские структуры, наконец, разного рода асоциальные, террористические организации, весь пестрый и эклектичный мировой андеграунд.

Новая культура, подобно вирусам, может соприсутствовать во плоти прежних социальных организмов, в недрах которых прочерчиваются границы новоявленного «столкновения цивилизаций» — конфликта между централизованной иерархией и гибкой сетевой культурой, между администратором и творцом, между центростремительными и центробежными тенденциями. Сетевая организация лучше приспособлена к динамичному, турбулентному состоянию социальной среды, где вместо непрерывной функции она реализует дискретные проекты (при этом в современных условиях эта проектная культура «взнуздывается» кластерным характером матричного управления). Сетевая культура и возникает-то с особой интенсивностью именно на разломах, в моменты социального кризиса или взлета. Проектная логика способна в этих непростых условиях минимизировать влияние долгосрочных, инерционных воздействий и связанных с ними принципиальных ошибок.

Новые формы социальной организации, возникающие на этой основе, расщепляют прежний социальный текст, рождая различные конфигурации амбициозных групп и индивидов. Прежняя социальная гравитация, устойчиво объединявшая элитные группировки в «планеты, под названием национальное государство», «национальные корпорации» теряет прежнюю эффективность, порождая своеобразные «астероидные группы», транснациональные не только по пространству приложения сил, но также и по своему составу и целеполаганию. Складывается механизм эффективной частной власти, новый класс неформальных организаций (как публичных, так и непубличных), способных совершать политические действия и другие акции подчас планетарного значения и пропорций.

ІІІ. «Четвёртый Рим» или «Новый Карфаген?»

В мире ХХ века мутация суверенного национального государства, как представляется, происходила по трём направлениям. Первый вектор, наполнение которого мы только что рассмотрели, связан с феноменом международных регулирующих органов (МРО). Другая линия — сопряжена с понятием страны-системы, третья — с процессами субсидиарности.

В современном мироустройстве всё чаще возникает такое понятие, как страна-система или государство-регион. Наиболее яркий пример данного феномена, конечно же, Соединённые Штаты Америки. США с какого-то момента явно не вписываются в рамки категории национального государства, по крайней мере, так, как мы понимаем её на политическом языке культуры Нового времени. США есть своего рода Новый Рим, «мировой город», окружённый концентрическими кругами «провинций» и зависимых стран. Границами Соединённых Штатов, их фактическими, а не номинальными границами, которые они охраняют всей мощью своих вооружённых сил, являются не административно-политический контур государства, а «зоны национальных интересов», которые постепенно охватывают всю планету.

Таким образом, мы получаем некую новую ипостась мирового регулирующего органа — глобального субъекта, страну-империю. Она тесно сопрягается с форматом МРО (и с её субъектами: той же «Большой семёркой/восьмёркой» или ООН), все более стесняя их деятельность, перенимая на себя ряд соответствующих функций. На сегодняшний день одна из основных международных политических коллизий: противоборство двух актуальных формул глобализации — «по Клинтону» и «по Бушу».

Но феномен «новой Америки» не исчерпывает содержание данного кластера, мы знаем и другие форматы реализации феномена страны-системы (государства-региона). Например, Шенген, являющийся даже более характерным представителем данного семейства, поскольку не претендует на роль глобального регулирующего органа. Сейчас, получая визу в европейскую страну, входящую в шенгенскую зону, вы читаете на ней (хотя и на разных языках) надпись «Государства Шенгена», а не название того или иного национального государства.

Ещё одним примером страны-системы является Китай, или, точнее, Большой Китай, который включает КНР, который присоединил Гонконг, поглотил Макао, настойчиво приглядывается к Тайваню… Пытаясь оценить мощь Китая, мы вынужденно пользуемся разной социальной метрикой: скажем, включая или исключая данные по Гонконгу, по-разному исчисляя количество китайцев в мире и так далее. Культурно-цивилизационный круг данной страны-системы включает в себя целые государства, такие как Сингапур (90% населения которого — китайцы), всю юго-восточную диаспору хуа-цяо, наконец, чайна-тауны, разбросанные по всему миру… Китайский мир — это инновационное социальное образование, новая пропись страны-системы, которая выходит не только за рамки национального государства, но также и за рамки прежнего прочтения государственности.

Третий вектор трансформации национальной государственности — феномен субсидиарности, то есть добровольного или вынужденного делегирования тех или иных государственных полномочий «вниз», на локальный уровень. В мягких формах это выразилось в повышении статуса автономий: Ольстера или Шотландии в Великобритании, Басконии или Каталонии в Испании и так далее.

Более жёстким проявлением данной тенденции было появление поросли парагосударств, которые не являются государствами в привычном для Модернити понимании. На территории постсоветского пространства их список не так уж мал, включая в себя в той или иной степени: Приднестровье, Абхазию, Южную Осетию, Аджарию, Карабах, Горный Бадахшан… Данный феномен не является, конечно же, исключительной принадлежностью постсоветского пространства, в него входят такие разные образования, как, например, Республика Северного Кипра или Косово и так далее. Можно также выделить кластер парагосударственных территорий, существующих на планете продолжительное время: скажем, «зона племен» в Пакистане, ряд аналогичных африканских территорий, например, Южный Судан, квазигосударственные образования (каренов, монов) в районе «золотого треугольника» на Индокитайском полуострове и так далее.

Прохождение постмодернизационного барьера предопределило обновление форм социальной организации, появление нового поколения параполитических организмов. Здесь, пожалуй, можно выделить две ветви, которые различаются достаточно заметным образом. Одна из них связана с процессом экономической транснационализации, который резко усилился ещё в конце XIX века с выходом индустриальной мощи государств за пределы национальной территории, что привело к образованию транснациональных корпораций, банков, других аналогичных организованностей, и, наконец, появлению контура геоэкономического мироустройства. Другая тенденция связана с формированием в рамках постиндустриального уклада динамичной и параэкономической культуры амбициозных корпораций, являющихся в настоящее время действенными агентами перемен и обладающих собственным историческим целеполаганием.

Понятие геоэкономики сформировалось приблизительно в середине XX века, но активно использоваться оно стало лишь в девяностые годы. Возникло оно не случайно, существует несколько вариантов расшифровки данного термина, но в основном он активно используется, чтобы зафиксировать происходящее слияние политики и экономики в некоторую сложнорасчленимую целостность. Геоэкономические организованности это ведь не чисто экономические структуры, и введение понятия «геоэкономика» заполняет тот самый лексический дефицит, о котором шла речь выше. То есть экономика в современном мире во многом выполняет управленческие и властные функции, а власть участвует в решении вполне экономических задач. К тому же и то и другое нередко осуществляется за пределами национальных территорий. Иначе говоря, геоэкономическая конструкция, которая выстраивается в мире, транснациональна и глобальна, хотя и привязана к определённым географическим ареалам.

В результате на планете возникла своеобразная метаэкономика — сложноподчинённая система геоэкономических пространств, соединённых нитями ресурсных потоков и геоэкономических рентных платежей. Другим следствием глобализации стало разделение экономической деятельности как структурно (в соответствии со структурно-доминантным её геном), так и территориально (в соответствии с тем или иным географическим/трансгеографическим метарегионом).

Есть такой рукотворный предмет, «китайский шар» — шар в шаре и так далее: всего пять уменьшающихся шаров, расположенных один внутри другого. Это конструкция — неплохая модель рождающейся новой геоэкономической конструкции мира. Дело в том, что модель нового мироустройства носит гексагональный («шестиярусный») характер. На поверхности геокона находится геоэкономический Новый Север — охватывающая все прочие миры «штабная экономика». Она генетически связана с североатлантическим регионом, но обладает собственным транснациональным и трансгеографическим целеполаганием. Экономика этого космополитичного модуля сопряжена с обладанием символическим капиталом, с возможностью глобальной проекции властных решений, с финансово-правовым регулированием всей совокупности экономических операций, со сферой высококвалифицированных услуг и цифровой экономикой. Это обиталище современной эфирократии я называю Новой Лапутанией по ассоциации с «воздушными островами» из одного путешествия Гулливера. И которое оставляет все виды вещественного, материального производства другим геоэкономическим регионам.

Доминанта следующего геоэкономического/географического пространства («первого внутреннего шара») — высокотехнологичное производство, расположенное в североатлантическом регионе. И если «первый этаж» мы назвали «Севером» (Новым Севером), то данный локус следует, наверное, сохраняя определённую типологическую/географическую преемственность, именовать Западом. Североатлантический регион выполняет для мира функции своеобразного «высокотехнологичного Версаче», занимаясь производством лекал и образцов, причём далеко не только в области одежды и обуви, но в сфере высоких технологий, которые (с определёнными ограничениями для военных технологий) тиражируются затем в других регионах планеты.

И, прежде всего, в тихоокеанском регионе, в пространстве Большого тихоокеанского кольца. На сегодняшний день в геоэкономическом смысле тихоокеанский регион — это не только Северная и Юго-Восточная Азия, Австралия и Океания, ареал включает в себя и такую нетрадиционную ось, как Латинская Америка — Индостан. Это Новый Восток, связанный с массовым промышленным производством, включая наукоёмкие и высокотехнологичные товары. Ещё один географически мотивированный метарегион — Юг, расположенный преимущественно в тропической и субтропической зоне. Основа его геоэкономической ориентации — производство различных видов сырья.

Наконец, последняя географически мотивированная зона в современном мире — пожалуй, наиболее невнятна с точки зрения её геоэкономической ориентации. Это «сухопутный океан» Евразии, точнее — пространство Северной Евразии, в политическом отношении во многом связанное с историческими судьбами России. Это, кстати, единственный «океан» (транзитное пространство), большая часть которого является национальной территорией. Если бы речь шла о построении формальной модели, то структурообразующим началом данного «большого пространства» — своеобразного геоэкономического Гипер-Севера — по ряду косвенных признаков должно было бы стать производство интеллектуального сырья и широкого круга нововведений, как технико-технологических, так и социальных. В этом случае пространственная экономическая организация мира закрепила бы структурные и функциональные отношения «мировой производственной мегамашины» — единого производственного и воспроизводственного комплекса мирового хозяйства. На практике, однако, этого пока не произошло.

Завершает перечень основных элементов пространственной экономической конструкции мировой геоэкономический андеграунд, «размазанный» по совокупной изнанке геокона, объединяя спекулятивный квази-Север с откровенно грабительской, «трофейной», криминальной экономикой Глубокого (Глубинного, Крайнего) Юга. Это наследник прежней криминальной и околокриминальной деятельности, которая в новом транснациональном мире, оперируя сотнями миллиардов — если не триллионами — долларов, постепенно приобретает качественно новые характеристики и устойчивое положение в рамках глобального геокона. Это далеко не только наркотрафик, хотя он составляет, наверное, самую заметную и знаменитую часть данной параэкономики, но также многочисленные сегменты теневой деятельности, тесно связанные с экономикой легальной, создавая серые, полусерые и прочие затененные и «нечистые» зоны деятельности. Однозначное определение параэкономики этого динамичного и трансграничного пространства, рискует сузить её предметное поле, связанное тысячю нитей с другими частями мирового экономического универсума.

IV. Битва за Новую Землю

Перечисленные выше «круги» геоэкономической мегамашины находятся в определённой системе взаимоотношений: производство природного сырья и производство материальных изделий, создание интеллектуального «сырья» и производство высокотехнологичных изделий, вся индустриально-промышленная деятельность и постиндустриальная «экономика услуг», включая финансово-правовые и управленческие. Как же выстраивалась данная глобальная мегамашина? Мы бегло просмотрели историю двадцатого века с точки зрения политического строительства в сфере международных отношений — как ломалась вестфальская система и выстраивалась новая, поствестфальская система мировых связей. А как создавался геоэкономический универсум? Какие «этапы большого пути» преодолела «штабная экономика», чтобы занять свои нынешние лидирующие позиции?

Геоэкономический интеграл, о котором я веду речь, представляет собой достаточно специфическую механику. С какого-то момента исследователя его хитросплетений начинает охватывать странное ощущение, что те управленческие коды, с которыми мы сталкивались в Советском Союзе, тесно связанные с административными, номенклатурными системами управления, имеют определённую социальную перспективу и получают специфическое развитие в современном мире как формулы управления глобальными ресурсными потоками и перераспределения мирового дохода. Приведу несколько примеров (помимо широко известных, наподобие «ножниц цен»), чтобы можно было почувствовать масштаб и качество управленческой субстанции, о которой идёт речь: глобальных геоэкономических технологий.

Во-первых, технология создания мировой резервной валюты, модифицированная в 1971–1973 годах на основе реализации феномена новых денег. В том году Соединённые Штаты Америки — эмитент фактической мировой резервной валюты, отказывается от золотого паритета доллара, доведя, таким образом, исторический процесс порчи монеты до некоторого логического предела. Деньги приобретают своеобразный «алхимический» характер — их значение определяется, в конечном счёте, символическим капиталом Соединённых Штатов Америки и их возможностями глобального управления, а не теми или иными материальными ресурсами.

Следующий этап — формирование технологии глобального долга. Её начало — конец 1973 года, время нефтяного кризиса, когда большое количество евродолларов (евродоллары, кстати, это не только доллары, которые имеют хождение в Европе, а вся та долларовая масса, которая находится за пределами США) вторглись в мировую финансово-экономическую ткань и начали творить чудеса. Они идут потоком из нефтедобывающих стран в западные банки, ломая прежние кредитные схемы, деньги начинают как бы «подгнивать», процентные ставки резко падают.

Процесс этот совпал по времени с политическим процессом деколонизации, и свободные финансовые ресурсы широким потоком хлынули в развивающиеся страны, возникавшие долговые обязательства которых гасились всё новыми кредитами. В результате семидесятые годы — время достаточно интенсивного развития, но, когда наступили восьмидесятые, то эта динамическая система оказалась перед угрозой глобального краха — краха мировой банковской системы. В ответ на возникшую угрозу формулируется технология структурной перестройки (structural adjustment) и финансовой стабилизации (financial stabilization) (перестройка — не совсем точный перевод понятия adjustment; по-русски, точнее было бы сказать: «структурная адаптация», «поднастройка», «прилаживание»). Вкратце, основной смысл этой технологии — перманентное повышение производства природных ресурсов на экспорт странами-реципиентами данных программ и перераспределение в их бюджете средств с внутреннего потребления на уплату внешнего долга (при том, что реально сформированный подобным образом внешний долг не может быть выплачен практически никогда).

Наконец, просто упомяну ряд иных геоэкономических технологий (часть из которых находится пока ещё в стадии становления) — этого основного технологического субстрата глобальной «штабной экономики», нового исторического призрака, бродящего по планете. Например, управление рисками, управление хаосом, контролируемая деструкция, механизмы глобальной переброски рисков, новые системы страхования, в том числе национальных и региональных рисков …

Итак, на планете складывается новая экономика, которая в своих основах подозрительно тяготеет к административным кодам управления, к ценностям более-менее выраженного глобального баланса, что, в общем-то, противоречат истории современной цивилизации, связанной преимущественно с процессами развития. И даже не просто развития, а перманентной трансценденции существующих условий бытия, с форсированным инновационным процессом, с созданием новых кодов и полей предметной деятельности.

В социальной реальности наших дней присутствует между тем некий влиятельный фактор сопряжённый с идеей развития. Дело в том, что в мире, наряду с процессом глобализации, о котором так много говорится и пишется, протекает другой, не менее основательный процесс, который, однако, привлекает к себе меньше внимания. Это процесс индивидуации: становление энергичной, полифоничной личности, или группы личностей, обладающих доступом к финансовым, организационным, техническим, технологическим рычагам индустриального и постиндустриального уклада, какими люди никогда прежде не обладали.

Деятельные «молекулы» этой социальной субстанции, образуя «сети переплетающихся подобий и космических симпатий», создают пластичные и перспективные организационно-деятельностные конфигурации. И здесь вновь язык социальных наук «немеет» — чувствуется дефицит соответствующей лексики, отсутствие разработанной семантики процесса. Подобные образования я определяю как новые организованности, также я их называю амбициозными корпорациями. Есть ещё и такое понятие, как астероидные группы.

Откуда, к примеру, взялось понятие «астероидных групп?» Мы можем представить национальное государство как некоторую планету, но видим, что в современном мире — не только в развивающемся, но и в индустриально развитом, — некоторые национальные государства, национальные корпорации элит подвергаются декомпозиции, распадаются. В элитных группировках современных государств («парящих» в транснациональной среде) соприсутствуют группы, руководствующиеся весьма различными интересами и преследующие подчас совершенно разные цели. Эти цели и интересы, будучи антагонистичными в рамках национальных границ, в то же время порой совпадают с целями и интересами элитных группировок, обитающих в совершенно иных национальных ареалах. Подобные группы (осколки прежних «национальных корпораций») сливаются в космополитичные молекулы новых транснациональных организованностей.

Эти блуждающие в социокосмосе астероиды; различные амбициозные корпорации — экономические и трансэкономические, глобальные диаспоры, международные неправительственные организации, клубы, различного генезиса, рода деятельности и пропорций, криминальные консорциумы и тому подобное, — все они составляют новую пластичную Ойкумену, картография которой, во-первых, на сегодняшний день не прописана, а, во-вторых, большой вопрос, можно ли её вообще устойчиво формализовать и «прописать», скажем, в учебнике социологии. Ведь даже та, сравнительно простая геоэкономическая конструкция, о которой говорилось ранее, далеко выходит за пределы традиционной, административно-политической карты мира. К тому же в ней есть дополнительное, «третье» измерение — представленное глобальным и «изнаночным» трансграничными ареалами. С новыми организованностями дело обстоит, однако, ещё более сложным образом: перманентная динамичность и неопределённость являются их основными, генетическими свойствами.

Понятия нестационарности, неопределённости, турбулентности стали весьма популярными и распространёнными категориями в современном политическом лексиконе. Данной темы не так давно коснулся заместитель военного министра США Вульфовиц, определив в качестве одной из приоритетных задач стратегических разработок исследование проблемы неопределённости. А такой влиятельный человек как Гринспен, председатель Федеральной резервной системы США, отказался в какой-то момент от привычных форм прогнозирования складывающейся ситуации и несколько раз прибегал к формулировкам, смысл которых в том, что будущее мировой финансовой системы — есть некоторая принципиальная неопределённость.

На чём бы я хотел здесь акцентировать внимание? Состояние неопределённости — это, по-видимому, не просто постиндустриальный барьер, не некоторая транзитная ситуация, прохождение которой есть дело нескольких лет, или даже нескольких десятков лет, то есть ситуация, которая со временем так или иначе будет преодолена. Нет, это возможно и есть основное, определяющее качество Нового мира, в котором человечество будет отныне пребывать, соответствующим образом трансформируя своё сознание и адаптируя социальные коды деятельности. И те новые формулы управления, которые возникают в современном обществе, связаны с этим новым качеством мира, с его гибкими организованностями, тяготея к типологии управления турбулентными процессами, к системам и методам управления динамическим хаосом.

Здесь я, пожалуй, вспомнил бы исторический урок, связанный с одним из центральных эпизодов истории ХХ века, который в своё время проморгали в Советском Союзе. Однако и в наше время этот фазовый переход нередко прочитывается, таким образом, который не соответствует его социальной мощи и сыгранной в истории роли. Можно достаточно чётко определить временные границы этого социального взрыва: я определяю их с 1968 по 1973 год, или, чуть шире, с 1966 по 1975 год. Рамки для исторических перемен всё равно необычно узкие. Тогда, в течение буквально нескольких лет, на планете был запущен механизм глобальной трансформации, быстро изменивший мир… И прежде всего, была изменена цивилизационная доминанта, связанная с центральным положением протестантской субкультуры, с положением всего христианского мира, всей современной цивилизации, мира Модернити. В те же — и последующие — годы достаточно быстро мутировали сложившиеся формы экономики, политики, культуры…

Чем памятно нам то время? Майская революция в Париже, «революция хиппи» и антивоенное движение в США, именно тогда появляются прообраз Интернета — Арпанет (продукт сотворчества Пентагона и университетской индустрии), чип… Начинается обсуждение глобальных проблем, судеб Третьего мира, процесса конвергенции и альтернативных сценариев будущего цивилизации. Ещё более впечатляющим событием было стремительное развитие постиндустриальной экономики, финансово-правовой экономики, экономики знаний, цифровой экономики, «новой экономики».

Но главным событием стал всё же выход на историческую арену «нового класса», тесно связанного с новым порядком вещей, с постиндустриальным укладом в целом. Иначе говоря, тех личностей, которые чувствовали себя «в своей тарелки» среди реалий возводимого на планете постиндустриального мира, имея прямое и косвенное отношение к средствам массовой и элитарной информации, к финансам и правовой деятельности, к идеологии и шоу-бизнесу, к политтехнологиям и вообще к новым высоким (в том числе и даже преимущественно социогуманитарным) технологиям.

Это «четвёртое сословие» начинает стремительно развиваться и постепенно — частично в ходе острой конфронтации, а частично рамках достигнутого исторического компромисса со «старым классом» — занимает в обществе командные позиции. Данная генерация во многом сформировала финансовую экономику в её современной ипостаси, породила цифровую (дигитальную) культуру, связанную не только с компьютерным производством и так далее. Новая социальная генерация, продуцируя также новую политику, планирует геометрию нового социокосмоса, рождающегося в атмосфере социальной борьбы и исторических компромиссов, выстраивает собственную версию Нового мира, которая в значительно мере отличается от ранее описанной механики геоэкономического континуума.

Глобальная революция развивается и сегодня, несмотря на драматичную агонию культуры Модерна и рецидивы её гальванизации (кризис цифровой экономики, гиперимпериализм республиканцев США и тому подобное). Противостояние «старого класса» и «класса нового» во много определяет весь пейзаж битвы за будущее.

В мире под флером широко обсуждаемых драматичных событий продолжается — правда, в заметно изменившемся по сравнению с недавним прошлым формате, — не слишком явная и не вполне внятная борьба за статус глобального субъекта. Борьба, ведущаяся к тому же по новым, совсем не очевидным и до конца не познанным даже самими её участниками правилам «очень большой игры». Новые, непривычные социальные конфигурации утверждают на планете свою геометрию политических и экономических связей, очерчивая при этом различные мировоззренческие, религиозные, иные горизонты, попутно буквально разрывая на части и активно трансформируя «прежний, дряблый мир».

Как и в случае любой попытки трансценденции обыденного тут нет внятных прописей борьбы и простого способа трансляции социального текста. И, тем не менее, новые агенты исторического процесса, его динамичные субъекты штрих за штрихом прочерчивают на оболочке глобального сообщества зыбкую и невнятную пока карту постсовременного мира: новой земли и нового неба по ту сторону Большого социального взрыва. Станет ли, однако, это концом цивилизации или же будет ещё одним, очередным зигзагом истории?