Джорджио Агамбен:
Движение

Мои рассуждения являются результатом некоторого «недомогания», а также ряда вопросов, которые я задавал себе во время недавней встречи в Венеции с Тони, Казарини и другими. На этой встрече постоянно всплывало слово «движение». Это слово имеет давнюю историю в нашей традиции и, похоже, его чаще других повторяет Тони. Это слово также стратегически возникает в его книге всякий раз, когда понятие множества требует определения, например, когда концепцию множества нужно оторвать от ложной альтернативы между суверенитетом и анархией. Мне стало как-то не по себе от того, что я впервые осознал, что это слово никто из использовавших его не определял ранее, и я тоже не мог его определить.

Раньше я безоговорочно использовал в процессе мышления следующую формулу: «когда движение делает вид, что оно существует — оно не существует, когда же оно делает вид, что не существует — оно существует». Но я не знал, что это слово означает. Каждый считает, что понимает его, но никто не может его определить. Например, откуда пошло это слово? Почему форму политического определения назвали движением? Данные вопросы встают передо мною по причине осознания того факта, что эта концепция более не может оставаться без определения, нам следует подумать о «движении», ибо мы не делали этого раньше, и это может поставить под угрозу наш выбор и нашу стратегию. Для меня это даже не проблема филологии, так как терминология поэтична и, следовательно, производна от мысли; я занимаюсь этим не потому что это моя привычная работа — определять понятия. Я действительно считаю, что некритическое использование понятий может послужить причиной многих поражений. Я предлагаю начать исследование, чтобы попытаться определить это слово. Итак, я попытаюсь начать с некоторых общих размышлений, чтобы как-то направить будущие исследования этого вопроса.

Для начала некоторые банальные исторические данные: концепция движения имеет в науке и философии давнюю историю, в то время как в политике технически работающее значение оно приобретает лишь в XIX веке. Один из первых случаев использования восходит к французской июльской революции 1830 года, когда сторонники перемен назвали себя партией движения (partie du mouvement), а их противники — партией порядка (partie du l’ordre). Только у Лоренца фон Штайна, автора, повлиявшего как на Маркса, так и на Шмитта, это понятие становится чётче и начинает определять стратегическое поле применения. В работе «История социального движения во Франции» (1850) он ставит понятие движения в диалектическую противоположность к понятию государства. Государство это статичный и законный элемент, тогда как движение это выражение динамических сил общества. Следовательно, движение всегда социально и пребывает в антагонизме с государством, оно выражает динамическое верховенство общества над юридическими и государственными институтами. Тем не менее, фон Штайн не определяет движение — он приписывает ему динамические качества, определяет его функции, но не даёт ему ни определения, ни места.

Некоторые интересные исторические моменты в истории движений можно обнаружить в книге Арендт о тоталитаризме. Она не даёт определение движению, хотя и показывает, что во времена Первой мировой войны, сразу же перед и после неё, движения в Европе испытывают период небывалого размаха в стратегическом противостоянии партиям, когда те вступают в период кризиса. В этот период происходит взрыв понятия и феномена движения, терминология, которая используется как правыми, так и левыми: фашизм и нацизм всегда определяют себя в первую очередь как движения, и лишь затем как партии.

Тем не менее, этот термин перерастает область политики: когда Фрейд в 1914 году хочет написать книгу, чтобы описать то, частью чего он является, он называет это психоаналитическим движением. Здесь всё ещё нет определения понятия, но, очевидно, что в определённые исторические моменты, определённые кодовые слова непреодолимо навязывают себя, и принимаются антагонистическими группами без необходимости быть определёнными. В этом исследовании — когда слепота по отношению к понятию становится видимой — я смутился тогда, когда понял, что единственным человеком, попытавшимся определить термин, был нацистский юрист Карл Шмитт.

В 1933 году в эссе «Государство, движение, народ. Троичность политического единства» он попытался определить политическую конституционную функцию понятия движение. А смущает меня это по той причине, что в этом эссе Шмитт пытается определить конституционную структуру нацистского рейха. Я подытожу его тезис, ибо близость к нацистскому теоретику требует прояснения. По Шмитту, политическое единство нацистского рейха основано на трёх элементах или составляющих: государство, движение и народ. Конституционная форма выражения рейха является результатом сочлениния и различения этих трёх элементов. Первый элемент — государство — это статичная политическая сторона: аппарат служб. Народ, с другой стороны, заметьте, является неполитическим элементом, произрастающим в тени и под защитой движения. Настоящим политическим элементом является движение, динамичный политический элемент, получающий определённую форму в его отношении к национал-социалистической партии и её руководству, но фюрер, по Шмитту, лишь персонификация движения. Шмит предполагает также, что такое триединство присутствует также и в конституционном аппарате советского государства.

Моя первая мысль по этому поводу заключается в том, что примат понятия движения заключается в функции становления неполитическим народа (помните, народ является неполитическим элементом, произрастающим в тени и под защитой движения). Таким образом, движение становится решающим политическим понятием, когда демократическое понятие народа, как политического тела, приходит в упадок. Демократия кончается, когда поднимается движение. По существу, не бывает демократических движений (если под демократией мы понимаем традиционное отношение к народу как к политическому телу, конститутивному для демократии). Исходя из этих предпосылок, революционные традиции слева соглашаются с нацизмом и фашизмом. И, не случайно, современные мыслители, такие как Тони, пытающиеся размышлять о новом политическом теле, дистанцируются от народа. Для меня важным является то, что вокруг Христа никогда нет лаоса или демоса (технические термины народа), но только охлос (масса, турба, множество). Понятие движения предполагает затмение понятия народа как конститутивного политического тела.

Второй момент использования понятия движения Шмитта заключается в том, что народ — это аполитический элемент, чей рост движение должно охранять и поддерживать (Шмит использует термин wachsen — биологический рост). Этому аполитическому народу соответствует аполитическая сфера администрации, и он также вызывает к жизни корпоративистское государство фашизма. Глядя на это сегодня, мы не можем не заметить — в этом определении народа как аполитического — чёткое признание (которое Шмитт не решался сделать) его биополитического характера. Народ теперь превратился из конститутивного политического тела в население: демографическую биологическую целость, которая аполитична как таковая. Которую нужно кормить и оберегать. Когда в XIX веке народ перестал быть политической целостью и превратился в демографическое и биологическое население, возникла необходимость в движении. Мы должны чётко осознавать, что живём в эпоху, в которой трансформация народа в население — уже свершившийся факт. Народ — это биополитическая целость, в том смысле, какой в него вкладывает Фуко, и он вызывает необходимость понятия движения. Если мы желаем размышлять о понятии биополитики иначе, как это делает Тони, если мы думаем о внутренней политизации биополитического, что уже политично и не требует политизации посредством движения, тогда мы должны также переосмыслить и понятие движения.

Эта работа по определению понятия необходима, ибо если мы продолжаем читать Шмита, мы встретим угрожающие апории: поскольку определяющим политическим элементом, автономным элементом, является движение, а народ аполитичен, то движение может обнаружить своё бытие политическим, придавая аполитичному телу народа внутреннюю цезуру, которая позволяет его политизацию. Шмит называет эту цезуру идентичностью видов, то есть расизмом. Здесь Шмит наиболее идентифицирует себя с расизмом и проявляет наибольшую согласованность с нацизмом. Это факт, но следует признать, что этот выбор, при необходимости идентифицировать цезуру с аполитическим телом народа, является прямым следствием его понятия функции движения. Если движение является политическим элементом как автономная целость, откуда оно выводит свою политику? Его политику можно обнаружить лишь в возможности идентифицировать врага внутри народа, по Шмиту, расово инородный элемент. Там где есть движение, там всегда цезура, режущая и разделяющая народ, в данном случае, идентифицируя врага. Вот почему, я полагаю, мы должны переосмыслить понятие движения и его отношение к народу и множеству. У Шмита мы видим, что исключённые из движения элементы возвращаются в качестве того, чья судьба должна быть решена, политическое должно решить судьбу аполитического. Движение политически решает судьбу аполитического. Это может иметь расистский характер, но это может быть и управлением правительства населением, как это происходит сейчас.

Вот мои вопросы:

1. Должны ли мы продолжать использовать понятие движения? Если это является сигналом начала политизации аполитичного, то возможно ли движение отличное от гражданской войны? Или
2. В каком направлении мы можем переосмыслить понятие движения и его отношения к биополитике?

Здесь я не буду давать никаких ответов — это длительный исследовательский проект, но у меня есть некоторые мысли по этому поводу:

Понятие движения является центральной у Аристотеля в качестве кинезиса в отношениях между потенцией и действием. Аристотель определяет движение как действие потенции как потенции, а не переход к действию. Во-вторых, он говорит, что движение — это ателес, несовершенное действие, действие без цели. Здесь я бы несколько модифицировал его точку зрения, и, возможно, Тони согласится со мной хотя бы в следующем: движение есть конституция потенции как потенции. Но если это верно, то мы не можем мыслить движение как что-то внешнее и автономное по отношению к множеству. Оно никогда не может быть ни субъектом решения, организации, направления народа, ни элементом политизации множества или народа.

Другая весьма интересная мысль у Аристотеля: движение есть незавершённый акт, без телоса, а это значит, что движение имеет отношение к понятию лишения, отсутствия телоса. Движение всегда конститутивно есть отношение со своей нехваткой, с отсутствием цели, эргона, телоса или оперы. В чём я всегда не соглашаюсь с Тони, так это в том, что касается акцентуации на продуктивности. Здесь главным является отсутствие оперы. Это выражает невозможность телоса и эргона в политике. Движение есть неопределённость и несовершенство всякой политики. Оно всегда оставляет осадок.

В этой перспективе девиз, который я процитировал как своё правило, можно онтологически переформулировать так: движение — это то, что если оно есть, то такое, как если бы его не было, ему не хватает самого себя (manca a se stesso), а если его нет, то это как если бы оно было, оно превосходит себя. Это точка недетерминированности между излишеством и нехваткой, означающая предел всякой политики в своём несовершенстве.