Введение
Социальное прогнозирование — область социологических исследований (перспективы социальных явлений и процессов) и вместе с тем часть междисциплинарного комплекса исследований будущего. В СССР получило развитие во второй половине 1960-х годов, когда «бум прогнозов» достиг Москвы. Затем было разгромлено в конце 1960-х и на протяжении 1970–1980-х годов развивалось двумя путями: официальным (в составе «Комплексной программы научно-технического прогресса», служившей как бы научным прикрытием волюнтаристского планирования) и неофициальным (в одном из комитетов Союза научных и инженерных обществ). В 1989–1990 годы обе ветви вошли в состояние коллапса. С начала 1990-х годов делаются попытки возродить это направление социальных исследований в рамках Ассоциации содействия Всемирной федерации исследований будущего. Наиболее значительными исследовательскими проектами в этой области были: Прогнозирование в социологических исследованиях (1969–1978); Прогнозирование социальных потребностей (1969–1978); Прогнозирование образа жизни (1972–1977); Социальные показатели в исходных моделях прогнозов (1976–1980); Поисковое социальное прогнозирование (1979–1984); Нормативное социальное прогнозирование (1984–1987); Прогнозное обоснование социальных нововведений (1984–1993); Альтернативная цивилизация: социальные аспекты (1991–1995); Россия: перспективы процесса трансформации (1991–1995); Ожидаемые и желательные изменения в системе народного образования России (с 1996 года; с 1997 года развивается преимущественно в структуре Академии прогнозирования). Содержание социальных прогнозов сводится в основном к оценкам ожидаемых и желательных изменений в социальной организации труда, власти, армии, семьи, образования, науки, культуры, здравоохранения, расселения, охраны окружающей среды и общественного порядка, денаркотизации общества (никотин, алкоголь, более сильные наркотики).
Предпосылки социопрогностических исследований в России: забытое открытие Владимира Базарова 1920-х годов и развитие прогностики 1960–1980-х годов на Западе
Советский Союз, включая Россию, пережил не одну «перестройку»: ленинский НЭП в 1920-е годы, реформы Н. Хрущёва в 1950-х — начале 1960-х годов, косыгинские реформы второй половины 1960-х годов, андроповские попытки «укрепить трудовую дисциплину» в начале 1980-х годов, горбачёвская «перестройка» второй половины 1980-х годов — все это попытки преодолеть перманентный экономический и общесоциальный кризис, свойственный реализованной утопии казарменного социализма. На этом фоне социальное прогнозирование, казалось бы, должно было по необходимости занять чуть ли не лидирующее положение в отечественной социологии. Однако, как и сама социология, оно не избежало достаточно драматичной судьбы.
Собственно социальное прогнозирование, как уже говорилось, одновременно относится к двум областям знания: социологии и научному прогнозированию как исследованиям будущего. Российская история научного прогнозирования открывается в 1920-х годах работами В. А. Базарова-Руднева [2, 3, 4, 39], которому как сотруднику Госплана СССР было поручено разработать прогноз ожидаемого состояния страны к исходу первой пятилетки, то есть к 1932 году. Уже тогда В. Базаров подошёл к идее, позже ставшей известной как «принцип К. Поппера», о «самореализующихся» и «самопарализующихся» прогнозах. В формулировке Базарова это звучало как принципиальная невозможность предсказания управляемых явлений, поскольку решение способно как бы перечеркнуть предсказание. Взамен он предложил анализ и оптимизацию трендов условно продолженных в будущее наблюдаемых тенденций, закономерности развития которых в прошлом и настоящем достаточно хорошо известны. Цель — не предугадывание будущего, а выявление назревающих проблем и возможных путей их оптимального решения.
Работы Базарова оставались неизвестными мировой и даже советской научной общественности вплоть до 1980-х годов, тем более что автор вскоре был репрессирован и его научное наследие оказалось во мраке забвения. А ровно 30 лет спустя, в 1958 году, сходная задача была поставлена перед американскими специалистами — прогноз-предсказание ожидаемых результатов разрабатывавшейся тогда программы «Аполлон» (высадка человека на Луну). Они пришли к аналогичным выводам и предложили концепцию так называемого технологического прогнозирования, состоящего из эксплораторного, или поискового (анализ трендов с целью выявления назревающих проблем), и нормативного подходов (оптимизация трендов для определения возможных путей решения проблем). Оба подхода с самого начала продемонстрировали столь высокую экономическую и политическую эффективность, что уже с начала 1960-х годов на Западе развернулся «бум прогнозов» и возникли сотни исследовательских учреждений, которые прибыльно торговали технологическими прогнозами. Впоследствии конкуренция значительно сократила число прогностических центров. Вместе с тем обнаружились существенные ограничения возможностей самого технологического прогнозирования.
«Бум прогнозов» породил, по сути, новое направление междисциплинарных исследований — исследования будущего. Но социологическая проблематика в технологическом прогнозировании всегда занимала довольно скромное место по сравнению с преобладавшей технико-экономической и отчасти политической. Потребовались усилия американского социолога Даниэла Белла и его знаменитой «Комиссии по 2000 году» Американской Академии искусств и наук, чтобы в 1965–1966 году преодолеть отчуждение между социологией и прогностикой. Комиссия пришла к выводу, что прогнозами, наряду с анализом и диагнозом, должна заниматься каждая наука, в том числе и социология.
Во Франции аналогичную работу примерно в то же время проделал Бертран де Жувенель. С конца 1960-х — начала 1970-х годов понятие «футурология» заняло место образного синонима междисциплинарного прогнозирования. Именно эта парадигма отличает подавляющее большинство западных футурологических трактатов 1970–1990-х годов и ведущие футурологические журналы мира — «Futurist», «Futures», «Futuribles», «Futuribili», «Technological Forecasting and Social Change» и другие. Былая отчуждённость между социологией и прогностикой сохранилась разве что в виде противопоставления понятий «технологическое прогнозирование» — в смысле строгого соответствия алгоритмам современных исследований будущего — и «социальное прогнозирование» — в смысле общих «размышлений о будущем», предугадывания будущего.
Типичным продуктом начального этапа развития технологического прогнозирования (1967–1969 годы) явилась книга Германа Кана «Год 2000» [66], где живописалась дорога США к постиндустриальному обществу в сильном отрыве от якобы следующих тем же путём других стран. Но футурологическая эйфория длилась недолго. Уже в 1970 году Элвин Тоффлер в работе «Футурошок» [67] языком публициста предупредил о надвигающейся глобальной катастрофе, если не будут видоизменены наблюдаемые (прежде всего в странах Запада) тенденции развития человечества. В 1972 году был опубликован сенсационный доклад Римскому клубу «Пределы роста» [42], в котором убедительно доказывалось, что человечеству не пережить грядущего столетия, если не упредить экологическую катастрофу.
Этот и последующие доклады Римскому клубу привели к становлению особой отрасли исследований будущего в понятиях глобалистики. охватывающей всю совокупность общемировых проблем современности. Наиболее выдающимся идеологом глобалистики явился президент Римского клуба Аурелио Печчеи [46]. Однако и потенциал глобалистики оказался ограничен: через несколько лет наступило нечто вроде «психологической усталости» мировой общественности, которую «пугали» грядущей глобальной катастрофой. И тогда на рубеже 1970–1980-х годов зародилось ещё одно направление исследований будущего — альтернативистика, изучающая возможные пути перехода к мировой цивилизации, альтернативной существующей и способной, в отличие от неё, успешно справиться с глобальными проблемами современности.
Альтернативистику ждала не менее драматичная судьба. В отличие от глобалистики — ни одной сенсации, но вместе с тем — те же разочарования, связанные с сильной инерционностью глобальных тенденций, слишком медленной и малоэффективной реакцией мирового сообщества на призывы к решительным действиям. В области угрозы ядерной войны эти призывы как будто возымели действие (тем более, что и без альтернативистов политики осознавали опасность), но меры, предпринимаемые для упреждения экологической катастрофы, снижения темпов роста народонаселения, техногенных и иных глобальных эпидемиологических заболеваний и так далее, явно не перешли критического порога, за которым человечество могло бы спокойно смотреть в будущее.
Мы обрисовали в самых общих чертах положение дел в западной футурологии, чтобы показать фон, на котором шло развитие отечественного прогнозирования вообще и социального, в частности, — собственного предмета настоящей работы.
От политического энтузиазма 1920-х годов через репрессии 1930-х — к становлению социального прогнозирования в 1960–1970-е годы
В первые послереволюционные годы недостатка в «размышлениях о будущем» по понятным причинам не было. Это касалось не только публицистики и политических текстов относительно «мировой революции», «построения коммунизма» и тому подобного, не только художественной (например, антиутопии А. Платонова), но и строго научной литературы. Помимо упомянутого выше выдающегося аналитика В. Базарова, нельзя не назвать такие имена, как К. Э. Циолковский и В. И. Вернадский. Циолковский дал научный прогноз развития космонавтики и практически сделал первый шаг к освоению Космоса; Вернадский сформулировал принцип единства экосферы и ноосферы, то есть принцип целостности природно-социальных систем, что, по существу, создало методологическую основу системно-глобального прогнозирования. Было бы несправедливо также не упомянуть имени эмигрировавшего из России с родителями будущего Нобелевского лауреата Ильи Пригожина — создателя теории динамических систем, которая выступает методологической базой социальных прогнозов в переходные периоды, то есть в нестабильных системах (И. Пригожин, между прочим, является патроном Санкт-Петербургского центра социально-экономических исследований, созданного в 1992 году). В 1920-е годы в СССР вышло свыше десятка «книг о будущем» (наиболее значительная — «Жизнь и техника будущего», под редакцией А. Анекштейна и Э. Кольмана [37]), а также ряд интересных статей.
Институционализация социального прогнозирования в 1960-е годы
Сталинские репрессии 1930-х годов превратили российскую «раннюю футурологию» — и не только, как известно, её — в пустыню, истребив почти все мыслящее и загнав в спецхраны все, мыслящими написанное. Когда автор этих строк в начале 1950-х годов — всего 12 лет спустя после смерти Базарова — начал интересоваться «литературой о будущем», ему удалось выявить лишь трёх оставшихся в живых сопричастных «ранней футурологии» 1920-х годов: Э. Кольмана, Б. Кузнецова и С. Струмилина. С понятной сдержанностью эти учёные отнеслись к неизвестному им молодому человеку, и только рекомендации именитых историков из института, где он был аспирантом, делали атмосферу чуть более доверительной. Немного знакомства с домашними архивами, краткие пояснения — и все. Да и что ещё можно было сделать в обстановке тех лет? О публикации уникальных документов не могло быть и речи…
Во время хрущёвских реформ ситуация изменилась несущественно. Появились два-три энтузиаста, которые параллельно с аналогичными энтузиастами на Западе носились с идеей «футурологии», «пробивали» также идею создания Научного совета по «марксистско-ленинскому прогнозированию» — совершенно утопическая затея, закончившаяся партийными выговорами. Новоявленное «прогнозирование» встречалось в штыки не только догматиками, и если бы не принципиальная позиция тогдашнего директора Института конкретных социальных исследований А. М. Румянцева, а также некоторых из ведущих социологов (в первую очередь В. Ж. Келле), то никакого социального прогнозирования в те годы появиться бы не могло.
И всё же на фоне возрождения отечественной социологии в 1960-е годы в рамках Советской социологической ассоциации возникла исследовательская секция социального прогнозирования (1967 год), а в первом социологическом институте АН СССР в начале 1969 года возник первый, единственный и по сию пору, сектор социального прогнозирования (руководитель И. В. Бестужев-Лада). И сектор, и секция сразу же сделались базой постоянно действующего семинара по социальному прогнозированию, который стал собираться едва ли не каждый месяц, а число участников перевалило за сотню и растворилось в тысячах энтузиастов разных областей прогнозирования, собиравших в 1967–1970-е годы огромные конференции в университетских центрах страны. В конце 1960-х годов, помимо материалов этих конференций, появился ряд первых научных работ прогнозного профиля. Подготовленные в те годы труды по социальному прогнозированию, словно свет угасших звёзд, продолжали выходить в 1970-е годы, когда уже все снова было разгромлено.
Типичными в данном отношении являлись «Окно в будущее: современные проблемы социального прогнозирования» И. Бестужева-Лады (1970) [16]; «Предвидение и цель в развитии общества: философско-социологические аспекты социального прогнозирования» А. Гендина (1970) [35]; «Методологические проблемы социального прогнозирования» под редакцией А. Казакова (1975) [43]; «Вопросы прогнозирования общественных явлений» под редакцией В. Куценко (1978) [33] и другие издания.
Руководителем нескольких проектов, автором или ответственным редактором соответствующих монографий был автор настоящей работы. Сборники статей по социальному прогнозированию под редакцией А. Гендина (вышло 14 выпусков) относились преимущественно к педагогической прогностике, но некоторые охватывали более широкий круг вопросов, были связаны с методологией технологического прогнозирования вообще. Постепенно курс на «наведение мостов» между социологией и другими науками, аналогичный тому, что имел место в мировой прогностике, дал свои плоды.
В конечном итоге появилось несколько работ, не относящихся собственно к технологическому прогнозированию, но по-своему интересных. Среди них монография Л. Рыбаковского «Методологические вопросы прогнозирования населения» (1978) [54], коллективная монография «Саморегуляция и прогнозирование социального поведения личности» под редакцией В. Ядова (1979) [55], монография О. Гаврилова «Стратегия правотворчества и социальное прогнозирование» (1993) [34] и другие. Почти все материалы такого характера можно найти в статьях, опубликованных в 1974–1994 годы в журнале «Социологические исследования».
Метаморфозы социальной прогностики
За очерченными рамками термин «социальное прогнозирование» употреблялся — и до сих пор употребляется — как бы красоты ради. Так, учебник для ВУЗов «Основы экономического и социального прогнозирования» [45] на деле посвящён целиком экономическому прогнозированию, «социальному» там уделено четыре странички — о повышении уровня жизни. Именно так понимали «социальное» в пресловутой «Комплексной программе научно-технического прогресса», и именно так понимают его (как «остаточный соцкультбыт») до сих пор почти все российские экономисты.
Социальное прогнозирование, вырвавшееся именно под этим названием на поверхность из тайников интеллектуальной жизни, в сложившихся условиях было изначально обречено. Ему не могло быть места в рамках официальной идеологии социалистического строительства и движения к коммунизму, поскольку здесь господствовала не логика прогноза, а нормативно-идеологическая догматика. В этой атмосфере возник, на первый взгляд, загадочный, но вполне объяснимый феномен как бы имитации прогнозирования. В 1967–1991 годы в СССР появилось свыше полутысячи монографий и несколько тысяч статей, в которых детально описывалось, как прогнозировать, но не содержалось никаких конкретных прогнозов, тем более технологических. В секретных документах для сугубо служебного пользования мы видим лишь более или менее грубую подделку прогнозирования. Социальное прогнозирование тем более не составляло в этом ряду исключения. Даже работы, выполненные в парадигме технологического прогнозирования, сводили эксплора-торный подход к набору социальных проблем, вроде бы преодолимых и преодолеваемых, а отнюдь не выводимых на сколько-нибудь отдалённую перспективу. Нормативный же подход полностью тонул в догмах «научного коммунизма». Работы по глобалистике, в изобилии появлявшиеся во второй половине 1970-х — первой половине 1980-х годов, целиком сводились к «критике буржуазной футурологии». Работ в русле альтернативистики не было (и до сих пор нет).
И тем не менее сохранялась иллюзия относительно возможности повысить объективность и, следовательно, эффективность планов, программ, проектов, текущих управленческих решений с помощью технологического прогнозирования, вне зависимости от конкретных социально-политических условий. Слишком велик был соблазн изменить менталитет и социальную психологию правящих кругов страны, вооружив их способами заблаговременного «взвешивания» последствий намечаемых решений. Этот соблазн привёл к созданию нескольких сот (около тысячи) секторов и отделов различных НИИ, занявшихся разработкой прогнозов по очень широкому кругу проблем, преимущественно технико-экономических. И наконец — вызрела идея создания секретной Комиссии социального прогнозирования при Политбюро ЦК КПСС (на правах такого же секретного Военно-промышленного комитета) с целью прогнозного обоснования оптимизации политики партии. Одновременно предполагалось создание аналогичных комиссий на республиканском, областном и районном уровнях, соответствующих отделов в министерствах, кафедр в ВУЗах, лабораторий на крупных предприятиях и так далее. К счастью для футурологов (с точки зрения сегодняшнего дня), эта идея «выдохлась» в бесконечных согласованиях между помощниками членов Политбюро — кто же должен быть членом и особенно председателем проектируемой комиссии. По иронии судьбы эта утопия была в полном объёме реализована в ГДР и НРБ, где сеть прогнозных комиссий, отделов, кафедр, лабораторий функционировала с 1968 по 1989 год на всех уровнях — начиная с Политбюро правящей партии — всюду, где существовали параллельные учреждения планирования. И что же? Разработка прогнозов шла своим чередом, а планы составлялись и решения принимались — своим.
В СССР процесс крушения этой утопии прошёл два этапа. Первый завершился в 1969–1971 годы, после того, как «пражская весна» (1968) сильно напугала правящие круги, и началось массовое гонение на «либералов», перешедшее в настоящий погром едва ли не всего советского обществоведения, в том числе Института конкретных социальных исследований Академии наук СССР. Судьба А. М. Румянцева была предрешена; он был отправлен в отставку. Всякое прогнозирование, и прежде всего социальное, было подсечено под корень.
Второй этап начался в 1972 году, когда была создана государственная служба (окончательно оформленная в 1976–1979 годы), носившая странное название «Комплексная программа научно-технического прогресса». В неё оказались вовлечёнными сотни НИИ, десятки тысяч специалистов, «координируемых» специальным научным советом в составе более полусотни комиссий, с опорой на особый академический институт — Институт народнохозяйственного прогнозирования с несколькими сотнями штатных сотрудников. Разрабатывались не прогнозы, не программы, не планы, а сводки аналитических записок с перечнями назревавших проблем (вне всякой связи с инструментарием технологического прогнозирования), с требованиями денег, штатных единиц и прочего. Работа велась на 20-летнюю перспективу. Предполагалось, что она должна ложиться в основу каждой следующей пятилетки. Однако госплановцы, работавшие по принципу «планирования от достигнутого», производили свою собственную гору засекреченных докладов. На протяжении почти 20 лет четырежды (в 1972–1974, 1976–1979, 1981–1984 и 1986–1989 годы) повторялась эта игра в «прогнозное научное планирование» с упреждением на 10–15 лет, пока, наконец, в 1990 году не обнаружилось, что никакого «социалистического планирования» в природе не было — был политический блеф, манипулирование дутыми цифрами, далёкими от реальной действительности. Соответствующим образом выглядела и «научная основа» подобных планов и программ. В 1991 году все это рухнуло как бы само собой.
Организации футурологов после 1960-х годов
Между тем, к середине 1970-х годов стали постепенно возрождаться разгромленные организации футурологов. Инициативу проявили несколько преподавателей Московского авиационного института, начавшие собирать энтузиастов на полулегальные семинары. Затем в 1976 году при одном из комитетов Всесоюзного совета научно-технических обществ удалось создать общественную комиссию по научно-техническому прогнозированию, а в 1979 году комиссия была развёрнута в Комитет, состоявший из более чем десятка комиссий, в том числе по социальным, экономическим, экологическим и глобальным проблемам научно-технического прогнозирования. 1980-е годы явились годами расцвета деятельности Комитета, объединившего сотни специалистов почти из всех союзных республик, проводившего ежегодно весьма представительные конференции и издавшего ряд ценных пособий (среди них «Рабочая книга по прогнозированию», 1982 [50] и несколько учебных пособий). Однако к 1990 году и эта общественная организация «выработала» свой потенциал. Вынужденно оторванная от реальных нужд государства и производства, закостенелая в привычном бюрократизме, она оказалась не в состоянии приспособиться к быстро меняющейся обстановке. Возникли качественно новые формы координации. Одна из них — созданная в 1989 году Ассоциация содействия Всемирной федерации исследований будущего и сеть опирающихся на неё центров исследований будущего. Эти организации объединились в 1997 году в общественную Академию прогнозирования.
Возможна ли социальная прогностика?
Методологические проблемы
Как уже говорилось, парадигма технологического прогнозирования отождествляет разработку прогноза с разновидностью научного исследования. Это означает обязательность программы (в прогностике именуемой предпрогнозной ориентацией) с возможно более чётким определением объекта, предмета, проблемы, цели, задач, структуры, рабочих гипотез, времени основания и упреждения, методов и организации исследования. Далее следует исходное (базовое) моделирование объекта обычно путём индикации, то есть представлением его в виде упорядоченной совокупности показателей, к последующей эксплораторной и нормативной разработке которых сводится суть технологического прогноза. Такой же индикации подвергается прогнозный фон — совокупность внешних факторов, определяющих тенденции и перспективы развития объекта. На этой основе следуют операции эксплорации, то есть анализа трендов, и нормативного подхода — оптимизации трендов. Предполагается также предварительная верификация полученных результатов обычно методом опроса экспертов (окончательная верификация прогноза возможна, разумеется, только после наступления срока упреждения). Наконец, на основе полученной прогнозной информации вырабатываются содержательные рекомендации для управления.
Несмотря на доказанную эффективность подобного алгоритма, в полном своём объёме он сравнительно редко применяется в мировой практике, в российской же — ни разу и никогда. И это объясняется отнюдь не только его трудоёмкостью. Дело касается, прежде всего, ограничений существующего методического аппарата технологического прогнозирования, разработанного ещё в первой половине 1960-х и с тех пор фактически, лишь с незначительными усовершенствованиями, остающегося без изменений. В литературе насчитывается около двухсот конкретных методов прогнозирования, но подавляющее большинство из них, за исключением самых экзотичных, крайне редко применяемых, можно свести всего к трём способам, логически «дополняющим» друг друга: трендовое моделирование, или экстраполяция и интерполяция тенденций, закономерности развития которых в прошлом и настоящем достаточно хорошо известны; аналитическое моделирование (чаще всего сценарное, матричное, сетевое, имитационное, игровое и так далее) [9]; индивидуальный и коллективный, очный и заочный опрос экспертов.
С той же целью делались также попытки опросов различных групп населения, чаще всего молодёжи, но горький опыт показал, что обычный респондент из-за так называемого презентизма мышления (то есть уподобления прошлого и будущего привычному настоящему) не в состоянии сказать о перспективах явлений или процессов ничего путного [49].
Однако экстраполяция наблюдаемых тенденций даёт приемлемые результаты лишь в кратко-, от силы в среднесрочном прогнозировании, то есть на ближайшие несколько лет, а в долгосрочной перспективе ближайших десятилетий значения получаются заведомо абсурдные, свидетельствующие только о неизбежности (и необходимости) кардинальных, качественных изменений. Но что такое любая аналитическая модель как не совмещение экстраполяции и экспертизы? Вот почему даже при соблюдении всех требований технологического прогноза происходят серьёзные сбои, дискредитирующие прогнозирование.
Ещё хуже обстоит дело с восприятием прогнозов. От футурологов на уровне и обыденного, и бюрократического сознания требуют обычно только безусловных предсказаний, а проблемно-целевой подход технологического прогнозирования рассматривается как «вмешательство» в сферу управления. Соответственно происходит «реакция отторжения» — отчуждения прогнозирования от управления.
Социальное прогнозирование в условиях «динамического хаоса» социальной системы
Что касается будущего России (шире — всего бывшего СССР и даже всей бывшей мировой социалистической системы), то здесь уместнее всего, на наш взгляд, прогноз по исторической аналогии. При всех поправках на специфику той или иной страны он представляется наиболее содержательным. С этой точки зрения, все страны бывшего «соцлагеря» выстраиваются как бы в цепочку, тянущуюся к выходу из трясины казарменного социализма на торную дорогу общемировой цивилизации со всеми её преимуществами и пороками. Одни страны — например, Чехия, Венгрия, в какой-то мере Польша — ушли по указанному пути дальше других. Некоторые даже не начинали движения. Россия все ещё в самом начале пути. Весь вопрос в том, когда и какой ценой та или иная из стран осуществит прорыв в цивилизацию XXI века.
Россия находится в очень трудном положении: степень общей деморализации населения крайне высока. К этому надо добавить распад имперских экономических и политических структур, противоборство политико-экономических элит при несомненной реанимации прежней номенклатуры, возникновение её «второго эшелона», мафизацию предпринимательства, неослабевающую социальную напряжённость и так далее. А на этой почве — всплеск авторитарного синдрома в массовом сознании и в реальной политической жизни. Все это указывает на ненадёжность каких-либо экстраполяции и, в силу неустойчивости социальной системы, на возможность «неожиданных» поворотов в близком будущем.
Социальная прогностика становится повседневным занятием публицистов, политиков, специалистов самых разных областей знания, включая историков. Нетрудно заметить идеолого-политическую компоненту в сегодняшних прогнозах, нередко альтернативных [57]. Одна из основных идей современных дискуссий о будущем России — утверждение о необходимости поиска её особого пути в будущей мировой истории, ибо социокультурные факторы евразийского сообщества, расположенного на огромной территории, не могут не сказываться на процессах запаздывающей модернизации.
Наиболее обстоятельно социокультурные особенности российских реформ с анализом исторического прошлого и возможного будущего рассматриваются в трёхтомной публикации социальных исследователей и литераторов под названием «Иное. Хрестоматия нового российского самосознания» [68]. Авторы этого сочинения полемизируют с манифестом «шестидесятников» периода горбачёвских реформ (их сборник назывался «Иного не дано» [69]), провозгласивших будущее России как обновлённого демократического социалистического государства (социализма с человеческим лицом).
Значительным вкладом в рассмотрение альтернатив возможного развития России являются регулярные научные симпозиумы, проводимые Интерцентром и Московской Высшей школой социальных и экономических наук (Т. Заславская, Т. Шанин) под общим названием «Куда идёт Россия?» [70] и объединяющие специалистов в области истории, экономики, социологии, политологии.
Вероятно, наиболее взвешенным и аналитически достаточно строгим представляется сегодня подход Н. Ф. Наумовой, которая анализирует принципиальные особенности переходных периодов, то есть социодинамику трансформирующихся обществ, России в особенности [71]. Автор обращает внимание на постоянно повторяемые ошибки запаздывающей модернизации, которые имели место и в период петровских реформ, и в годы социалистической индустриализации, и в наши дни. Эти типичные ошибки:
- Недооценка переходного периода, переходного общества как состояния динамического хаоса (И. Пригожин), в котором даже, казалось бы, несущественные события способны вызвать неадекватную реакцию всей системы.
- Высокая социальная цена радикальных реформ, что требует оптимизации их темпов, для разных стран разных с учётом их предыстории и актуального состояния, требующего, помимо прочего, учёта адаптивных способностей населения к темпу социально-экономических преобразований.
- Недооценка стартового культурного потенциала общества, необходимость разумной интеграции социокультурных традиций в процесс реформирования общества (автор приводит в качестве удачного решения этой проблемы послевоенную Японию).
«Модернизация вдогонку» вызывает коллективный стресс. Аномия и утрата государственного контроля над сохранением законности и правопорядка стимулируют общественные настроения в пользу усиления авторитаризма. Именно поэтому Н. Наумова описывает сегодняшние трансформационные процессы в России как «рецидивирующую модернизацию» [90].
Социальной прогностике предстоит нелёгкое будущее в силу указанных методологических и объективно существующих проблем, что дополняется (и усиливается) остротой политической борьбы в государственных структурах, принимающих решения. Не секрет, что они используют любой прогноз именно в сиюминутных политических целях. Две фигуры российских корней — Владимир Базаров, погибший в сталинских лагерях, и Нобелевский лауреат Илья Пригожин, эмигрировавший из России в отроческом возрасте, вновь должны быть упомянуты в заключение. В. Базаров впервые сформулировал идею проблемно-целевого подхода к социальным прогнозам, а И. Пригожин создал теорию систем, находящихся в «динамическом хаосе». Это то самое «сплетение» условий, при которых близкое будущее непредсказуемо из-за множества «случайных» факторов, иными словами — «нежестко» предвидимой расстановки социальных факторов исторического процесса.
В общем итоге социальное прогнозирование на протяжении своего развития в последней трети XX века в значительной мере прояснило контуры первой трети XXI века, а в некоторых важных отношениях (демография, экология, градостроительство и другие области) — даже всего грядущего столетия. Разумеется, не в виде попыток предугадывания событий будущего, а в виде выявления назревающих проблем и возможных путей их решения.
|
