Торстейн Веблен:
Теория праздного класса.
Глава VI. Денежные каноны вкуса

Уже не раз повторялось предостережение о том, что, хотя регулирующей нормой потребления является в значительной мере требование демонстративного расточительства, этот принцип в его неприкрытой, простой форме не следует понимать как мотив, на котором потребитель строит свои действия в каждом конкретном случае. Обыкновенно его мотив — это желание действовать сообразно с установившейся практикой, стремление избежать неблагосклонного внимания и толков и жить на уровне общепринятых канонов благопристойности как по виду, количеству и сорту потребляемых товаров, так и по пристойному употреблению своего времени и сил. В обычных случаях в мотивах потребителя присутствует это ощущение предписывающего обычая и оказывает прямое принудительное давление, особенно в отношении потребления, осуществляемого на глазах у наблюдателей. Однако в потреблении, которое ни в какой сколько-нибудь ощутимой степени не становится известным посторонним, тоже можно наблюдать значительный элемент предписываемой дорогостоимости — это, например, предметы нижнего белья, некоторые из продуктов питания, кухонные принадлежности и прочие предметы домашнего обихода, скорее предназначаемые для работы, а не для демонстрации. Во всех таких полезных предметах при близком рассмотрении будут обнаруживаться определённые свойства, повышающие цену и увеличивающие продажную стоимость рассматриваемых товаров, но не увеличивающие пропорционально этому пригодность этих предметов для служения одним только материальным целям, которому они явно предназначены.

При отборе, происходящем под надзором закона демонстративного расточения, вырастает кодекс общепризнанных канонов потребления, действием которого является удержание потребителя на уровне нормы расточительности в потреблении дорогих товаров и в употреблении большого количества времени и сил. Это развитие предписывающего обычая оказывает немедленное действие на экономическую жизнь, однако непрямое, более косвенное действие оно оказывает на поведение людей также и в других аспектах. Образ мысли в отношении выражения жизни в любой конкретной области неизбежно затрагивает привычную точку зрения на то, что является правильным и хорошим в других областях. В органическом комплексе привычек мышления, составляющих существо сознательной жизни индивида, экономический интерес не является отдельным, выделяющимся среди всех других интересов. Кое-что, например, уже говорилось о его связи с канонами почета.

Принцип демонстративного расточения направляет формирование образа мысли в отношении того, что нравственно и почетно в жизни и в предметах потребления. При этом данный принцип пересекается с другими нормами поведения, первоначально не имеющими отношения к кодексу денежного почёта, но представляющими, непосредственно или в каждом конкретном случае, известное экономическое значение. Так, канон почётного расточительства может оказывать непосредственное или косвенное влияние на чувство долга, чувство прекрасного, на представление о полезности, о благочестивой или ритуальной уместности, а также на представление о научной истине.

Едва ли необходимо пускаться здесь в обсуждение отдельных моментов, в которых канон доставляющих почёт расходов обыкновенно пересекается с моральными канонами поведения, или того, каким образом это происходит в каждом отдельном случае. Это те вопросы, которым уделяется большое внимание и которые широко освещаются на примерах теми людьми, обязанность которых — наблюдать и давать указания в отношении всяких отступлений от общепринятого кодекса принципов морали. В современных обществах, где институт частной собственности выступает характерной особенностью общественно» жизни, доминирующей в экономике и в праве, одной из самых ярких черт морального кодекса является неприкосновенность собственности. Нет надобности отстаивать или пояснять на примерах справедливость утверждения, что обычай сохранения частной собственности в неприкосновенности пересекается с другим обычаем — добиваться богатства ради доброго имени, обретаемого через его демонстративное потребление. Большинство преступлений против собственности, особенно в ощутимом масштабе, попадают под эту рубрику.

Притчей во языцех, фактом всеобщей известности является то, что в тех преступлениях, в результате которых к преступнику переходит крупная собственность, он обычно не подвергается высшей мере наказания или тому величайшему позору, который бы пал на него на основании одного только наивного морального кодекса. Вор или жулик, получивший путём правонарушения большое богатство, имеет больше возможности избежать сурового наказания со стороны закона, чем мелкий воришка; а от его возросшего состояния и того, что он тратит нечестно приобретённую собственность благопристойным образом, на его долю выпадает немалая добрая репутация. Благовоспитанное расходование награбленного настолько сильно впечатляет лиц с развитым чувством внешних приличий, что смягчает ощущение моральной низости, возникающее у них при виде правонарушения. Можно также заметить — и это имеет более непосредственное отношение к делу, — что мы склонны прощать преступление против собственности в том случае, когда мотивом человека является обеспечение средств для. «приличного» образа жизни его жене и детям. Если при этом добавляется, что жена была «вскормлена в роскоши», то это принимается в качестве добавочного смягчающего» обстоятельства. То есть мы склонны прощать такое преступление, где целью преступника является почтенная цель дать возможность своей жене осуществлять за него» подставное потребление времени и материальных ценностей в таком количестве, какого требует норма денежной благопристойности. В таком случае обычай одобрения привычного уровня демонстративного расточительства идёт вразрез с обычаем порицания преступлений против собственности до такой степени, что иногда даже оценка остаётся неопределённой: порицание это или похвала. Это-справедливо особенно там, где правонарушение несёт в себе ощутимый элемент хищничества или разбоя.

Едва ли нужно продолжать рассмотрение этой темы дальше, однако, возможно, не будет неуместным замечание, что вся та значительная часть моральных устоев, которые вырастают вокруг понятия неприкосновенности собственности, является психологическим продуктом традиционного восхваления богатства. И следует добавить, что это богатство, считающееся свято неприкосновенным, высоко ценится прежде всего благодаря той доброй славе, которую приносит его демонстративное потребление.

К вопросу о значении денежной благопристойности в научной атмосфере или в стремлении к знаниям мы вернёмся несколько более подробно в отдельной главе. Нет также особой необходимости останавливаться здесь на представлении о достоинствах, которыми в этой связи наделяется благочестие или ритуал. Эта тема также будет появляться среди прочих в одной из последующих глав. Тем не менее практика престижного расходования играет немалую роль в формировании массовых представлений о том, что правильно и похвально в вопросах священнослужения, а следовательно, здесь можно разъяснить, как принцип демонстративного расточительства проявляется в некоторых банальных обрядах благочестия и в связанном с ними самодовольстве.

Очевидно, что каноном демонстративного расточительства в значительной части можно объяснить то, что может быть названо «благочестивым потреблением», например потребление священных зданий, церковных облачений и других материальных ценностей того же рода. Даже в тех современных культах, божествам которых приписывается пристрастие к нерукотворным храмам, священные строения и другая культовая собственность строятся и отделываются с известным расчетом на престижный уровень расточительных расходов. И нужно лишь немного наблюдения или интроспекции — подойдёт и то, и другое, — чтобы убедиться, что дорогостоящая роскошь храма оказывает возвышающее и смягчающее действие на душевный настрой молящихся. Если мы задумываемся над ощущением глубокого стыда, которое вызывает у всех очевидцев всякое свидетельство бедности или запущенности в священном храме, это послужит в подкрепление того же факта. Аксессуары для отправления всякого обряда благочестия должны быть безупречными в денежном отношении. Это требование является настоятельным, как бы пи были полезны эти аксессуары в эстетическом или ином отношении.

Может быть, уместно также заметить, что во всякой общности, особенно в районах, где норма денежной благопристойности для жилищ невысока, местное святилище лучше украшено, демонстративно расточительнее по своей архитектуре и убранству, нежели жилые дома прихожан. Это справедливо в отношении почти всех вероисповеданий и культов, христианских ли, языческих ли, но в особой мере это справедливо в отношении более старых и более зрелых религиозных обрядов. В то же время священный храм обычно никак не способствует созданию, физического удобства для паствы. В самом деле, священное строение не только лишь в незначительной степени служит физическому благополучию прихожан по сравнению с их более скромными жилыми домами, но всеми людьми ощущается, что правильный и просвещённый смысл истины, красоты и добра требует, чтобы во всяких расходах на храм демонстративным образом отсутствовало всё, что может служить удобству прихожанина. Если какой-либо элемент удобства допускается в обстановке храма, он должен быть по крайней мере тщательно скрыт и замаскирован под показную строгость. В наиболее почтенных современных церквях, где не делается никаких расходов, принцип строгости осуществляется вплоть до превращения обстановки храма, особенно с виду, в средство «умерщвления плоти». Среди лиц с изысканным вкусом в деле «благочестивого потребления» мало у кого-этот аскетически-расточительный дискомфорт не вызывает своим внутренним содержанием чувства справедливости и добра. «Благочестивое потребление» носит характер подставного потребления. Такой канон благочестивой строгости основывается на денежной почётности демонстративно расточительного потребления, опираясь на то правило, что подставное потребление не должно способствовать удобству подставного потребителя.

Что-то от этой суровости есть в святилище и его обстановке во всех культах, где святой или божество, к которому имеет отношение храм, как понимается, в нём не присутствует и сам не пользуется имуществом храма в соответствии с приписываемым ему вкусом к роскоши. Несколько иной характер в этом отношении носят священные атрибуты в тех культах, где приписываемый божеству образ жизни приближается к образу жизни земного патриархального властелина — где оно, как представляется, лично пользуется этими годными к потреблению материальными ценностями. В этом последнем случае виду святилища и его обстановке в большей мере придаётся стиль имущества, которое предназначается для демонстративного потребления мирским хозяином или владельцем. С другой стороны, там, где предметы священнослужения используются просто при служении божеству, то есть там, где они потребляются подставным образом его слугами, там священное имущество приобретает характер, который подобает иметь предметам, предназначенным исключительно для подставного потребления.

В последнем случае святилище и аппарат священнослужения замыслены так, чтобы не увеличивать комфорта или не способствовать полноте проявления жизни подставного потребителя или, во всяком случае, чтобы не создавалось впечатление, что целью их потребления является удобство потребителя. Ибо назначение подставного потребления — способствовать не полноте проявления жизни потребителя, а повышению денежной репутации хозяина, в интересах которого имеет место потребление. Поэтому церковные облачения, как известно, дорогостоящи, богаты украшениями и неудобны; а в культах, где приближённый божеству священнослужитель, как представляется, не разделяет имущественных прав господина, подобно, скажем, супруге, они имеют строгий и неудобный покрой. И такими, как ощущается, они и должны быть.

Принцип расточения вторгается в сферу действия канонов ритуальной службы не только тем, что устанавливает высокий уровень приличествующих расходов. Он затрагивает как средства, так и способы и подстрекает как на подставное потребление, так и на подставную праздность. Манера поведения духовенства в её лучшем виде — это отстранённая, медлительная, механическая манера держаться, не осквернённая намёками на чувственное удовольствие. Это сохраняет свою справедливость в различной, конечно, степени по отношению к различным религиозным обрядам и вероисповеданиям; а в жизни духовенства всех антропоморфных культов видны яркие следы подставного потребления времени.

Тот же самый канон подставной праздности явно присутствует и во внешних деталях обрядовых церемоний, и на него нужно только указать, чтобы он стал очевиден для всякого наблюдателя. У всех ритуалов есть заметная тенденция превращаться в повторение догматов. Такое развитие догмата наиболее заметно в более зрелых культах, духовенство которых в то же время носит более строгие, богаче украшенные наряды и ведёт более аскетический образ жизни; однако его можно увидеть также в формах и способах поклонения более современных, не так давно возникших сект, где вкусы менее требовательны в отношении священников, их одеяний и святилищ. Повторение службы (слово «служба» несёт намек, имеющий значение для рассматриваемого вопроса) становится более механическим по мере того, как религиозный обряд становится старше и получает большее распространение, и такая механичность повторения приятна лицу, имеющему хороший вкус в обрядах благочестия. И далеко не случайно, ибо тот факт, что она носит механический характер, явно говорит за то, что господин, для которого она исполняется, вознесён выше заурядной потребности в действительно доставляющей пользу или выгоду службе со стороны его слуг. Они являются не приносящими прибыли слугами, и в том, что они остаются неприбыльными, подразумевается почтенность их хозяина. Нет надобности останавливать внимание читателя на близкой аналогии, существующей между должностью священнослужителя и должностью ливрейного лакея. Нам с нашим представлением о том, что в этих вопросах является надлежащим, в очевидной механичности службы в обоих случаях доставляет удовольствие осознавать, что она есть лишь исполнение проформы. При исполнении священнических функций не следует выказывать никакого проворства или умелой манипуляции — ничего такого, что могло бы наводить на мысль о способности быстро справиться с работой.

Во всём этом угадывается, конечно, намёк на темперамент, вкусы, наклонности и образ жизни, приписываемые убожеству богомольцами, живущими в условиях традиционных денежных канонов почтенности. Понятия богомольцев о божестве и об отношении, в котором находится к нему человеческий субъект, приняли окраску принципа демонстративной расточительности, пронизывающего образ мышления людей. Конечно, эта лакировка денежной расточительностью очевиднее в наиболее наивных религиозных обрядах, однако заметна она повсюду. Все народы, на какой бы стадии развития культуры они ни находились или как бы они ни были просвещены, вынуждены восполнять довольно скудные сведения относительно личности их божеств и привычного для тех окружения. Прибегая для этого к помощи воображения, чтобы заполнить и украсить картину внешнего вида и образа жизни божества, они привычным образом наделяют его такими чертами, которые составляют их идеал достойного человека. И в стремлении к общению с божеством способы и средства привлечь его внимание как можно ближе уподобляются тому божественному идеалу, который на данное время присутствует в умах людей. Для того чтобы показаться перед лицом божества наиболее пристойным образом и снискать его благосклонность, нужно, как предполагается, действовать по определённой общепринятой системе, в сопровождении известных материальных обстоятельств, которые по общему пониманию особенно сообразны с природой божества. Этот всеми принимаемый идеал поведения и атрибутов, соответствующих таким моментам причащения, безусловно, в изрядной степени формируется общим представлением о том, что является по существу достойным и красивым в окружении человека и как следует себя держать всякий раз, когда представляется случай для возвышенного общения. В силу этого было бы заблуждением пытаться анализировать благочестивую манеру поведения, прямо и без обиняков объясняя все случаи, свидетельствующие о наличии денежного критерия почтенности, всё той же лежащей в их основании нормой денежного соперничества. Поэтому было бы также заблуждением приписывать божеству, как это мыслится в народе, ревнивую заботу о его денежном положении и привычку избегать убогие места, презирая нищенскую обстановку, просто по той причине, что они некачественны в денежном отношении.

И всё же, приняв все во внимание, мы видим, что каноны денежной почтенности действительно существенно влияют, прямо или косвенно, как на наши представления об атрибутах божества, так и на наши понятия о том, как и при каких обстоятельствах подобает принимать святое причастие. Считается, что у божества должен быть особенно размеренный и праздно-безмятежный образ жизни. И в каких бы поэтических образах, в назидание, либо взывая к благочестивой фантазии, ни рисовалось небесное местожительство, автор образного описания как само собой разумеющееся вызывает в воображении слушателей престол, изобилующий знаками богатства и власти и окружённый многочисленными слугами. В таких обычного рода представлениях небесных поселений функцией этого корпуса слуг является подставная праздность, а их время и силы в значительной мере занимает непроизводительная процедура, при которой опять и опять перечисляются похвальные свойства и подвиги божества; второй же план представления наполняется мерцанием драгоценных металлов и наиболее дорогих драгоценных камней. Столь сильное вторжение денежных канонов в идеалы благочестия происходит лишь при наиболее грубых проявлениях благочестивого воображения. Подобный случай имеет место в благочестивых представлениях негритянского населения южных штатов. Там художники слова не в состоянии снизойти до чего-нибудь более дешёвого, чем золото, так что в этом случае настоятельное требование денежной красоты даёт потрясающий цветовой эффект жёлтого, эффект, который был бы невыносим для более взыскательного вкуса. Вероятно, всё же в любом культе идеалы ритуальной сообразности, которыми руководствуются люди в своих представлениях об уместности тех или иных атрибутов священнослужения, дополняются денежным критерием достоинств.

Подобным образом ощущается — и это ощущение является руководством к действию, — что священнослужители, приближённые божеству, не должны участвовать в производительном труде; что никакого рода работа — никакое занятие, которое приносит ощутимую пользу людям, — не должно выполняться в присутствии божества или в пределах окружающей храм территории; что всякий предстающий перед лицом божества должен входить в храм очищенным от всех мирских черт в одежде и внешности, свидетельствующих о его занятости в производстве, должен входить облачённым в наряды более дорогостоящие, чем его повседневные платья; что в праздники, отводимые для восславления божества или для причастия, никакая работа, полезная обществу, не должна выполняться никем. Даже более далёкие от бога мирские вассалы должны платить дань в размере одного дня подставной праздности в неделю.

Во всех таких проявлениях свойственного людям представления о том, что является должным и уместным при соблюдении обрядов благочестия и в описаниях божества, достаточно заметно действенное присутствие канонов денежной почтенности независимо от того, непосредственно ли эти каноны оказали своё влияние на благочестивое суждение в данном отношении или опосредованно.

Каноны денежной почтенности оказали аналогичное, однако более далеко идущее и поддающееся более точному определению влияние на распространённое в народе чувство красоты или полезности в пригодных для потребления вещах. Необходимое условие денежной благопристойности в весьма ощутимой мере повлияло на представление о красоте и полезности и предметов обихода, и произведений искусства. Вещи пользуются предпочтением в употреблении до некоторой степени за счёт того, что они демонстративно расточительны; их пригодность, как представляется, где-то соразмерна тому, насколько они расточительны и насколько неприспособлены для употребления по их очевидному назначению.

Утилитарность предметов, ценимых за их красоту, находится в тесной зависимости от дорогостоимости этих предметов. Эту зависимость выявит простой пример. Серебряная ложка ручной работы продажной стоимостью в какие-нибудь десять-двадцать долларов обычно не более полезна — в первом значении этого слова, — чем ложка из того же материала, изготовленная машинным способом. Она не может быть надёжнее в пользовании, чем ложка машинного изготовления даже из такого «неблагородного» металла, как алюминий, стоимость которой может быть не выше каких-нибудь десяти-двадцати центов. В самом деле, первый из двух предметов обихода является обычно менее эффективным при использовании его по очевидному назначению, нежели второй. Конечно, тут же возникает возражение, что, принимая такую точку зрения, мы игнорируем одно из главных, если не главное употребление более дорогой ложки: ложка ручной работы удовлетворяет наше чувство вкуса, наше чувство прекрасного, в то время как та, что сделана механическим способом из неблагородного металла, не имеет никакого иного полезного назначения, кроме грубой функциональности. Несомненно, факты именно таковы, однако по размышлении станет очевидным, что это состоятельное возражение не является решающим. Оказывается:

• что, в то время как из двух различных материалов, из которых изготовлены одна и другая ложки, каждый обладает красотой и может служить прямому назначению, материал, из которого изготовлена ложка ручной работы, раз в сто ценнее неблагородного металла, не слишком-то превосходя его в присущей ему красоте фактуры или цвета и не будучи в ощутимой степени более надёжным по физическим свойствам;
• если же пристальный осмотр покажет, что ложка ручной работы в действительности является лишь очень хитрой подделкой под изделие ручной работы, но подделкой, сработанной так искусно, что при всяком осмотре, кроме самого тщательного, профессионального, производит такое же впечатление формой и фактурой, тогда полезность предмета, включая сюда удовлетворение, получаемое потребителем при созерцании его как произведения искусства, немедленно снизится процентов на восемьдесят-девяносто, а то и более;
• если две ложки оказываются при достаточно пристальном осмотре настолько одинаковыми на вид, что подложный предмет выдаёт только его меньший вес, то такое сходство окраски и формы почти не прибавит ценности ложке фабричного изготовления и не доставит потребителю сколько-нибудь более ощутимого удовлетворения «чувства красоты» при её созерцании, если только более дешёвая ложка не является новинкой и её можно купить за номинальную стоимость.

Случай с ложками характерен. Как правило, большая удовлетворённость от употребления и созерцания дорогих и, казалось бы, красивых предметов в значительной мере объясняется удовлетворением нашего вкуса к дорогостоимости, которая скрывается под маской красоты. Мы гораздо чаще высоко ценим те или иные вещи за их престижный характер, чем просто за красоту. В наших канонах вкуса требование демонстративной расточительности обычно не присутствует на сознательном уровне, но тем не менее оно присутствует — как доминирующая норма, отбором формирующая и поддерживающая наше представление о красоте и позволяющая нам различать, что может быть официально одобрено как красивое и что не может.

Именно там, где сталкиваются и смешиваются понятия красоты и почета, в каждом конкретном случае труднее всего провести разграничение между полезностью и расточительностью. Нередко случается так, что предмет, который служит престижным целям демонстративного расточительства, является в то же время произведением искусства; и затраты труда, которым он обязан своей утилитарностью в своём главном назначении, могут также придавать и зачастую придают предмету красоту формы и цвета. Вопрос ещё более усложняется тем, что многие предметы, как, например, изделия из драгоценных камней и металлов, а также некоторых других материалов, используемые в качестве украшений и в убранстве, служат целям демонстративного расточительства благодаря тому, что прежде они находили употребление как произведения искусства. Очень красивым, на наш взгляд, является, например, золото; внутренней красотой обладают — правда, здесь нередко требуется существенная оговорка — очень многие, если не большинство, из высоко ценимых произведений искусства, а также некоторые материалы, используемые в одежде, отдельные элементы садово-парковой архитектуры и в меньшей степени многое другое. Кроме как вследствие присущей им красоты, едва ли бы эти предметы в такой мере явились бы объектами домогательств или стали бы монополизированными предметами гордости их владельцев и пользователей. Однако обычно эти вещи обладают полезностью для их владельца не столько в силу их внутренней красоты, сколько благодаря почёту, к которому приводит владение ими и их потребление, или тому, что этим предотвращается порицание в денежной неблагопристойности.

Независимо от пригодности к употреблению в других отношениях, эти предметы красивы и в силу их красоты обладают полезностью; на этом основании они представляют собой ценность, если могут быть присвоены или монополизированы; они поэтому являются объектом домогательств в качестве ценного имущества, и то исключительное наслаждение, которое они доставляют владельцу, связано с чувством денежного превосходства, в то время как их созерцание доставляет ему эстетическое наслаждение. Однако их красота в наивном смысле этого слова, не являясь мотивом для их монополизации или основанием их продажной стоимости, скорее случайна. «При всей чувственно воспринимаемой красоте самоцветов, их редкостность и цена придают им такой почёт, которым бы они никогда не пользовались, будь они дешёвыми». Действительно, во всех обычных случаях такого рода мало что может служить таким стимулом к исключительности во владении и пользовании этими красивыми предметами, кроме того, что они, составляя статью демонстративного расточительства, приносят почёт. Большинство предметов этого обширного класса, частично за исключением предметов личного украшения, с тем же успехом могли бы использоваться не в целях приобретения почёта, а в любых других, независимо от того, обладает ими данное лицо или нет; и даже в отношении личных украшений следует добавить, что их главное назначение — придать блеск личности владельца (или того, кто их носит) в сравнении с другими лицами, вынужденными обходиться без них. Эстетическая польза от предметов, представляющих собой произведения искусства, при обладании повышается не сильно и не во всех случаях.

Вывод, который можно сделать на основании уже рассмотренного, состоит в том, что всякий ценный предмет, отвечающий нашему чувству прекрасного, должен сообразовываться и с требованием красоты, и с требованием дороговизны. Помимо этого, канон дорогостоимости влияет также на наши вкусы таким образом, что мы безнадёжно смешиваем при восприятии предмета признаки дороговизны с характерными признаками красоты, а суммарный эффект восприятия относим просто к красоте. Черты, по которым обнаруживается цена дорогих предметов, начинают приниматься за признаки красоты. Эти черты приятны как признаки престижной дорогостоимости, и это доставляемое таким образом удовольствие смешивается с удовольствием от красивой формы предмета и его окраски; так, например, мы часто заявляем, что тот или иной предмет одеяния «совершенно прекрасен», тогда как на основании анализа его эстетической ценности нельзя сказать ничего, кроме того, что он денежно престижен.

В предметах одежды и в обстановке домов примеры такого смешения и путаницы элементов дорогостоимости и элементов красоты видны, наверное, лучше всего. Какие формы, материалы, окраски следует в данное время признавать подходящими для одежды человека и какое она должна производить общее впечатление, определяется кодексом престижности в этих вопросах, и отклонения от кодекса оскорбительны нашему вкусу как отход от эстетической истины. Одобрение, с которым мы смотрим на новый наряд, никоим образом не следует считать чистым притворством. Мы с готовностью, и по большей части совершенно искренне, находим эти модные вещи приятными. Ворсистые материи и резко выраженные цветовые эффекты, например, оскорбляют нас тогда, когда модными являются вещи роскошной лоснящейся выделки и нейтральных цветов. Модная шляпка модели этого года гораздо убедительнее взывает сегодня к нашим чувствам, чем столь же модная шляпка модели прошлого года, хотя с точки зрения перспективы в четверть века было бы, я боюсь, делом крайне трудным присудить пальму первенства за присущую какой-то одной из этих конструкций красоту. Итак, опять же можно заметить, что с точки зрения просто зрительного впечатления благородному лоску мужской шляпы или туфлям из лакированной кожи присуще не больше красоты, чем аналогично благородному лоску на поношенном рукаве; и тем не менее нет сомнений в том, что все благовоспитанные люди (в странах западной цивилизации) инстинктивно и непредвзято остаются в своей одежде приверженными одному из этих явлений как очень красивому, но тщательно избегают другого, считая оскорбительным всякое чувство, которое оно способно вызвать. Крайне сомнительно, чтобы кого-то можно было заставить носить такое сооружение, как цилиндр, шляпу цивилизованного общества, в силу эстетических соображений, а не по каким-то иным мотивам, объясняющим такую необходимость.

Дальнейшее усвоение привычки чутко воспринимать в вещах признаки дороговизны и отождествлять красоту с престижностью приводит к тому, что красивый предмет, не являющийся дорогим, считается некрасивым. Таким образом случается, например, что некоторые красивые цветы согласно существующим условностям сходят за отвратительные сорняки; другие, которые можно выращивать без особого труда, находят признание и являются предметом восхищения у нижних слоёв среднего класса, которые не могут позволять себе никакой более дорогой роскоши такого рода. Однако теми людьми, кто в состоянии платить за дорогие цветы и у кого привит вкус жить по более дорогой программе расходов на денежную красоту в продуктах цветоводства, эти сорта отвергаются как заурядные. Тем временем другие цветы, которым свойственна ничуть не большая красота, чем этим, выращиваются при больших затратах и вызывают большое восхищение у тех любителей цветов, вкусы которых полностью формировались под критическим руководством изысканного окружения.

Те же различия в вопросах вкуса при переходе от одного слоя общества к другому можно видеть также в отношении многих других видов потребляемых товаров; так, например, обстоит дело с домашней обстановкой, домами, парками и садами. Такое расхождение во взглядах в отношении того, что является красивым в этих различных классах товаров, не есть расхождение в норме, в соответствии с которой действует естественное чувство прекрасного. Это не столько различие в природных эстетических дарованиях, сколько в кодексе престижности, определяющем, какие предметы должны попадать в сферу приносящего почёт потребления того слоя, к которому принадлежит оценивающий. Это — различие в традициях приличий в отношении такого рода вещей, которые без ущемления чувства собственного достоинства можно потреблять под рубрикой сделанных со вкусом предметов и произведений искусства. Допуская, что известные различия в вопросах вкуса могут объясняться и другими причинами, можно тем не менее считать, что традиционные вкусы того или иного социального слоя определяются более или менее жёстко денежным уровнем жизни.

В повседневной жизни предоставляется много любопытных примеров того, как от слоя к слою видоизменяется кодекс денежной красоты полезных предметов, а также того, каким образом общепринятое чувство прекрасного отходит в своих вердиктах от чувства, не искушённого требованиями денежной репутации. Таким примером является газон перед домом или коротко подстриженные деревья во дворе или в парке, что искренне считается привлекательным у западноевропейских народов. По-видимому, это соответствует вкусам зажиточных слоёв в тех этнических общностях, где в населении преобладают долихоблонды ³⁵. Бесспорно, газон содержит элемент красоты просто как объект чувственного восприятия, и как таковой он несомненно радует глаз людям почти всех наций и слоёв общества; однако, наверное, додихоблонду эта красота представляется ещё более бесспорной, чем большинству других этнических разновидностей. Тот факт, что полоска дёрна находит у этого этнического элемента более высокую оценку, чем среди прочего населения, сопровождается рядом других черт характера и указывает на то, что этот расовый элемент когда-то обитал в районах с влажным климатом и в течение продолжительного времени занимался скотоводством. Коротко подстриженный газон считается красивым у народа, который в силу унаследованной склонности всегда находит удовольствие в созерцании заготовленного выгона или пастбищной земли.

По эстетическим соображениям газон — это выгон для коров; и в наши дни бывают случаи, когда воссоздаётся идиллия долихоблонда и на частный участок выпускается корова — там, где дорогостоимость сопутствующих расходов исключает какие-либо подозрения в бережливости. Обычно в таких случаях выбирается корова дорогой породы. И всё же грубый намёк на бережливость, который почти неизбежно при этом присутствует, не позволяет использовать это животное в декоративных целях. Так что во всех случаях, за исключением тех, когда подозрение в бережливости отвергается наличием роскоши во всём, что окружает участок, нужно избегать использования коровы в качестве эстетического объекта. Там же, где не подавить слишком сильного пристрастия к какому-нибудь пасущемуся животному, призванному пополнить имитацию пастбища, на место коровы находится какая-нибудь замена, более или менее ей уступающая, как, например, олень, антилопа или другое экзотическое животное. Хотя эти животные и не создают в воображении европейца такой пасторальной идиллии, как корова, тем не менее им отдаётся предпочтение в силу их высокой цены или бесполезности — и вследствие этого хорошей репутации. Не являясь заурядным образом прибыльными на деле, они не дают и основания для подобных предположений.

Общественные парки, естественно, попадают в ту же категорию явлений, что и газоны, в идеале они тоже представляют собой имитацию пастбища. Лучшим уходом за таким парком будет, конечно, выпас скота, и скот на фоне травы будет неплохим дополнением к красоте самого парка — едва ли это нужно доказывать человеку, который когда-нибудь видел пастбище в хорошем состоянии. Следует отметить, однако, как одно из выражений денежного компонента в общественных вкусах, что к такому способу содержания общественных парков прибегают редко. Самое лучшее, что может сделать искусный рабочий под наблюдением опытного смотрителя, — это более или менее близкую имитацию пастбища, но результат неизбежно будет в чём-то не дотягивать до художественного эффекта, получающегося при выпасе скота. Однако при том понимании, которое бытует в обществе, присутствие стада скота в публичном месте отдыха неотступно наводило бы на мысль о бережливости и полезности и поэтому было бы донельзя неприличным. Поскольку такой способ ухода за парковыми участками сравнительно недорог, он не соответствует внешним приличиям.

Такое же, в общем, значение имеет ещё одна особенность, характерная для общественных парков. Наблюдается усиленная демонстрация дороговизны вкупе с притворной простотой и грубой полезностью. Те же черты проявляются в парковых участках при частных домах во всех тех случаях, когда вкусы владельцев или управляющих сформированы в условиях жизни средних слоёв или под влиянием традиций высших слоёв общества, сложившихся в детские годы того поколения, которое теперь доживает свой век. В парках, сообразующихся с вкусами, привитыми современному высшему слою, такие черты не проявляются в столь заметной степени. Причина такого-различия вкусов между двумя поколениями благовоспитанных лиц лежит в изменении их экономического положения. Аналогичные отличия можно почувствовать как в общепринятых идеалах в устройстве участков для отдыха и развлечений, так и в других отношениях. В нашей стране, как и во многих других, до второй половины XIX века таким состоянием, которое освобождало бы от бережливости, обладала лишь очень малая часть населения. Благодаря несовершенным средствам сообщения разбросанные по стране представители этой малой части населения не имели реального контакта друг с другом. Поэтому не было основания для развития вкуса в духе пренебрежения дороговизной. Ничем не обузданным было возмущение благовоспитанного вкуса против плебейской бережливости. В каких бы единичных случаях ни проявлялось естественное чувство красоты, в одобрении недорогостоящего или нерасточительного окружения ему недоставало «социальной согласованности», которую не может дать ничто, кроме значительной группы схожим образом мыслящих людей. Не было, стало быть, никакого действенного мнения высших слоёв, которое позволяло бы смотреть сквозь пальцы на свидетельства возможной нерасточительности в содержании парковых участков; и не было, следовательно, никаких существенных расхождений между представлениями об идеальном облике участка для отдыха и развлечений у праздного класса и у более низких, средних слоёв. И те и другие слои строили свои идеалы в страхе уронить в глазах представителей данного слоя свою денежную репутацию.

В наши дни расхождение в идеалах становится очевидным. Часть праздного класса, которая последовательно освобождалась от труда и денежных забот на протяжении по крайней мере одного поколения, теперь является достаточно большой, чтобы формировать и поддерживать мнение в отношении вкусов. К факторам, которые облегчают достижение «социальной согласованности» внутри праздного класса, добавились возросшие возможности передвижения. Внутри этого класса избранных необременённость бережливостью стала настолько само собой разумеющейся, что почти утратила свою утилитарность в качестве основы денежной благопристойности. Поэтому сегодняшние каноны вкуса высших слоёв общества не так последовательны в требовании неустанной демонстрации больших расходов, начисто исключающей даже видимость бережливости. Итак, на этих высших социальных и интеллектуальных уровнях появляется пристрастие к простому и «естественному» в устройстве парковых участков. Порождаясь в значительной мере инстинктом мастерства, это пристрастие с переменным успехом приносит свои плоды. Оно редко проявляется в чистом виде и временами переходит в нечто не сильно отличающееся от той подделки под безыскусственность, которая была упомянута выше.

Слабость к приспособлениям, обнаруживающим грубую функциональность, неизбежно наводящим на мысль о их прямом и нерасточительном использовании, присутствует даже во вкусах средних слоёв, однако там достаточную власть над такой слабостью берёт безраздельно доминирующий канон почтенной бесполезности. Вследствие этого такая слабость проявляется в разнообразной по способам и средствам притворной полезности — в таких изобретениях, как литые ограды, мосты, беседки, павильоны и тому подобные декоративные детали. Такая притворная полезность в том, что, может быть, является самым сильным отклонением от начальных побуждений, диктуемых чувством экономической красоты, находит своё выражение в чугунных оградах и решетках грубого литья или в окружных подъездных путях, проложенных по ровному участку.

Разборчивый праздный класс перерос в своём развитии использование таких псевдополезных разновидностей денежной красоты, по крайней мере в некоторых вопросах. Однако вкусы индивидов, составляющих более ранние пополнения собственно праздного класса, а также вкусы средних и низших слоёв все ещё требуют вдобавок к эстетической красоте красоты денежной, даже в тех предметах, которые первоначально вызывали восхищение красотой, присущей им таким же естественным образом, как ветви дереву.

Вкусы общества в этих вопросах следует усматривать в том, как высоко ценятся общепринятые клумбы на общественных парковых участках и искусство фигурной стрижки садовых деревьев. Быть может, самый что ни на есть удачный пример такого преобладания во вкусах средних слоёв денежной красоты над красотой эстетической виден в переоборудовании участка, который до этого был занят под Колумбийскую выставку ³⁶. Это подходящий пример для иллюстрации того, что весьма сильное требование почтенной дороговизны все ещё присутствует даже там, где избегается всякая демонстрация показной расточительности. Художественный эффект, действительно получающийся при такой реконструкции, как-то сильно расходится с тем видом, который придал бы участку человек, не руководствуйся он денежными канонами вкуса. Среди населения города даже класс «лучших» смотрит на продвижение работ с нескрываемым одобрением, наводящим на мысль, что в данном случае если и существует расхождение между вкусами высших и вкусами низших или средних слоёв городского населения, то оно невелико. Чувство прекрасного у населения такого города, который является представительным в отношении развитой денежной культуры, старается не допустить никакого отхода от великого принципа денежной цивилизации — демонстративного расточительства.

Любовь к природе, сама, возможно, заимствованная у великосветского кодекса вкусов, под руководством такого канона денежной красоты иногда выражается самым неожиданным образом, приводя к результатам, которые незадачливому зрителю могут показаться нелепыми. Например, общепринятый обычай сажать деревья в безлесных районах нашей страны был перенесён в качестве статьи почётного расходования в районы, густо поросшие лесом; так что для деревни или отдельного фермера в поросшей лесом сельской местности отнюдь не в диковину очищать землю от растущих на ней деревьев и тут же-опять сажать во дворе фермы или вдоль улиц саженцы некоего привозного вида. Таким образом, поросли дуба, вяза, бука, ореха, тсуги ³⁷, березы и американской липы вырубаются, чтобы освободить место для молодых саженцев изысканного клена, тополя трехгранного и ивы плакучей. Считается, что оставленные на своём месте лесные деревья, не требующие особых затрат, умалили бы достоинство, которым должен облекаться предназначенный для украшения предмет, отвечающий стремлению к почету.

Подобное распространение влияния денежной репутации на вкусы можно проследить в том, как складываются распространённые представления о красоте животных. О той роли, которую денежный канон вкуса играет в отведении корове определённого места на шкале эстетических оценок общества, уже говорилось. Нечто похожее справедливо в отношении других домашних животных в той мере, в какой они ощутимым образом полезны обществу в производственном отношении — как, например, домашняя птица, свиньи, скот, овцы, козы, тягловые лошади. Они носят производительный характер и служат полезной, нередко прибыльной цели, следовательно, на них не обнаруживается с такой лёгкостью печать красоты. Иначе обстоит дело с теми домашними животными, которые обычно не служат никакой производственной цели, такими, как голуби, попугаи и другие птицы, содержащиеся в клетках, кошки, собаки и скаковые лошади. Они обыкновенно составляют статью демонстративного потребления, а следовательно, их содержание почётно по своей природе, и их законным образом можно считать красивыми. Этот класс животных вызывает традиционные симпатии у всех высших слоёв, в то время как слои, лежащие в денежном отношении ниже, — а также то избранное меньшинство праздного класса, среди которого в известной мере отживает канон категорического отказа от бережливости, — эти слои, находя красивыми тех или иных животных, не придерживаются раз и навсегда установленной денежной границы между прекрасным и уродливым.

Следует сказать о второстепенных основаниях достоинства тех домашних животных, которые приносят почёт и слывут красивыми. Помимо птиц, относящихся к разряду приносящих почёт домашних животных — своим местом в этом разряде они обязаны исключительно тому, что по своему характеру они неприбыльны, — особого внимания заслуживают кошки, собаки и скаковые лошади. Кошка является наименее почтенным из только что названных животных, ибо составляет наименее расточительную статью потребления, она может даже приносить пользу. В то же время по своему кошачьему темпераменту она не соответствует почтенному назначению. Она живёт с человеком на условиях равенства, знать не знает о том отношении статуса, которое является древнейшим основанием всех различий в достоинстве, почёте и славе, не годится для беспрепятственного использования в завистном сравнении, проводимом между владельцем и соседями. Исключение из этого последнего правила встречается в случае таких редких и причудливых предметов, как ангорская кошка, имеющая в деле обретения почёта некоторую мало-мальскую ценность на основе дорогостоимости и имеющая поэтому определённые основания считаться красивой по денежным мотивам.

Собака обладает известными достоинствами как в плане бесполезности, так и по особенностям природного темперамента. В возвышенном смысле её часто называют другом человека и высоко ценят за ум и преданность. Всё это значит, что собака — слуга человека и обладает даром безоговорочного подчинения, с расторопностью раба угадывая настроение хозяина. Вкупе с этими чертами, позволяющими собаке прекрасно вписываться в систему статуса — и которые в этом отношении нужно записать в число полезных, — собака обладает некоторыми свойствами, имеющими более сомнительную эстетическую ценность. Из домашних животных она является самым грязным и самым несносным по повадкам. Но это компенсируется её раболепным, ласковым отношением к хозяину и готовностью причинить ущерб и неудобство всем остальным. Значит, собака способна снискать наше расположение тем, что предоставляет возможность свободно проявляться нашей склонности к господству, а составляя при этом большую статью расходов и не служа обычно никакой производственной цели, она занимает во взглядах человека прочное место как что-то добропочтенное. В то же время собака в нашем воображении ассоциируется с охотой — похвальным занятием, являющимся проявлением почтенного хищнического побуждения.

При таком выгодном положении традиционно признаются и возвеличиваются малейшая красота формы и движения и хоть сколько-нибудь похвальные особенности в поведении собаки. И даже те породы собак, которые превращаются любителями в нелепые уродства, многими людьми искренне рассматриваются как красивые. Эти породы собак — подобное справедливо и в отношении других разводимых любителями декоративных животных — оцениваются и подразделяются по их эстетической ценности в некоторой прямой зависимости от степени нелепости и непостоянства конкретной формы, которую в каждом отдельном случае принимает уродство. В рассматриваемом плане это различие в степени полезности, основанное на нелепости и непостоянстве строения, можно выразить в терминах большего дефицита и в результате — больших расходов. Рыночная стоимость уродств из отряда собачьих, таких, как модные типы собачек преимущественно для женщин и типы комнатных собак преимущественно для мужчин, основывается на высокой цене их производства, а их ценность для владельцев заключается главным образом в их полезности в качестве статей демонстративного потребления. Косвенным образом, отражаясь в престижной дороговизне, им приписывается ценность для общества; и таким образом, путём несложной подмены слов и понятий, получается, что они вызывают восхищение и славятся за красоту. Так как всякое внимание, расточаемое на этих животных, не является прибыльным или полезным, оно почётно; а так как вследствие этого не осуждается привычка оказывать им внимание, то она может развиться в очень прочную привязанность самого великодушного свойства. Так что в любви к домашним животным канон расточительных расходов присутствует более менее косвенно, как норма, формирующая чувство и направляющая выбор его объекта. Подобное справедливо, как вскоре будет отмечено, и в отношении привязанности к людям, хотя в этом случае характер действия нормы несколько иной.

С верховыми лошадьми дело обстоит почти так же, как с собаками. Они в целом дороги, расточительны и бесполезны для производственных целей. Использование лошади, которое способствовало бы, будь оно производительным, увеличению благосостояния общества или облегчало бы людям жизнь, выливается в демонстрацию силы и лёгкости движений, удовлетворяя эстетическим вкусам общества. Это, конечно, реальная полезность. Лошадь не наделена в такой же мере, как собака, возвышенной способностью к раболепной зависимости, однако она действенным образом обслуживает хозяйское побуждение, заключающееся в том, чтобы по своему усмотрению обращать себе на пользу «живые» силы окружения, тем самым выражая через них свою властвующую личность. По крайней мере потенциально, верховая лошадь — это скаковая лошадь, высокого или низкого класса; и именно как таковая она особенно полезна владельцу. Экономическая выгодность верховой лошади заключается в значительной мере в её эффективности как средства соперничества: когда владелец лошади заставляет свою лошадь обгонять соседскую, это приносит ему ощущение нападения и преобладания. Такое использование лошади не является прибыльным, однако, будучи в целом довольно последовательным образом расточительным и вполне демонстративно расточительным, оно является почётным, а следовательно, есть серьёзные основания считать, что скаковая лошадь создаёт хорошую репутацию. Помимо того, настоящая скаковая лошадь также находит подобным образом не производственное, но почтенное употребление как инструмент азартной игры.

Значит, верховой лошади в эстетическом смысле повезло в том, что такие свойства лошади, как красота или полезность, в какой бы мере и сколь бы произвольно они ей ни приписывались, узакониваются каноном денежной достопочтенности. Притязания на её высокую эстетическую оценку пользуются моральной поддержкой со стороны принципа демонстративного расточительства, подкрепляясь хищнической наклонностью к соперничеству и господству. Лошадь, кроме того, красивое животное, хотя скакун не представляется в сколько-нибудь особой степени красивой лошадью тем лицам с неподготовленным вкусом, которые не попадают ни в разряд знатоков скаковых лошадей, ни в разряд тех, у кого сдерживающий моральный фактор вознаграждения, получаемого от почитателей лошадей, подчиняет себе чувство прекрасного. Таким людям с неподготовленным вкусом самой прекрасной лошадью представляется та, что в процессе отбора, производимого среди этих животных, претерпела менее коренные внешние изменения, чем скаковая лошадь. И всё-таки, когда автор или докладчик — особенно из тех, чьё красноречие самым последовательным образом банально, — хочет привести пример животной грации и полезности, риторики ради он обыкновенно обращается к лошади, и уже сразу становится ясным, что у него в мыслях именно скаковая лошадь.

Следует заметить, что в различных степенях признания тех или иных пород собак и лошадей, как в тех оценках, с которыми встречаешься даже среди людей с умеренно развитыми в этих вещах вкусами, содержится также ещё одно заметное и более прямое влияние канонов почтенности праздного класса. В нашей стране, например, вкусы праздного класса до какой-то степени складываются на основе привычек и обычаев, которые преобладают или которые считаются преобладающими среди праздного класса Великобритании. Это справедливо не столько в отношении собак, сколько в отношении лошадей. В отношении лошадей — особенно верховых, которые в своём наилучшем виде отвечают намерению просто выставить напоказ расточительность, — в общем виде будет справедливо сказать, что лошадь тем красивее, чем она «более английская», при том что английский праздный класс в отношении практики почтенности является высшим праздным классом для нашей страны и поэтому представляет собой пример для подражания более низшим слоям. Подражание в способах восприятия прекрасного и в формировании суждений о том, что красиво и хорошо, не обязательно приводит к фальшивому предпочтению, или, во всяком случае, такое предпочтение не является ни притворным, ни надуманным. Предпочтение диктуется вкусом, и оно столь же серьёзно и столь реально, когда основывается на подражании, как и тогда, когда оно покоится на любом другом основании; различие заключается в том, что такой вкус является не склоностью к истинному в эстетическом плане, а склонностью к приличествующему в плане почтенности.

Подражание, следует сказать, распространяется не только на представление о красоте самой лошади. Оно охватывает также и конскую сбрую, и искусство верховой езды, так что правильная или почтенно красивая посадка или осанка, как и аллюр, тоже определяются английским обычаем. Чтобы показать, какими случайными могут оказываться те обстоятельства, которые решают, что в условиях денежного канона красоты будет приличествующим, а что нет, можно заметить, что английская посадка и этот особенно утомительный аллюр, сделавший такую неловкую посадку необходимой, сохранились от тех времён, когда дороги в Англии были в таком плохом состоянии от грязи и слякоти, что по ним практически невозможно было проехать на лошади более удобном шагом, так что в наши дни человек, воспитанный соблюдать в искусстве верховой езды внешние приличия, ездит на тяжеловозе с обрубленным хвостом, в неудобной позе и причиняющим страдания аллюром по той причине, что по дорогам Англии на протяжении большей части прошлого века нельзя было проехать верхом более естественным для лошади шагом или на лошади, сложенной для передвижения с прирождённой лёгкостью по твёрдой открытой местности.

Каноны денежной почтенности наложили свой отпечаток на каноны вкуса отнюдь не только в отношении потребляемых товаров, включая сюда домашних животных. Надо сказать, что почти такое же действие они оказали на представление о красоте человеческой внешности. С тем чтобы избежать каких бы то ни было споров по этому поводу, мы оставим без внимания такое, быть может, существенное предпочтение полной достоинства (праздной) манеры держать себя и представительной наружности, которые в зрелых мужах по заурядному обычаю связываются с богатством. Такие черты в какой-то мере признаются в качестве элементов красоты в человеке. Однако, с другой стороны, существуют определённые элементы женской красоты, попадающие под эту рубрику, которые носят столь конкретный и специфический характер, что допускают оценку каждого из них в отдельности. Почти как правило в обществах, находящихся на той ступени экономического развития, когда женщины ценятся высшими классами за работу, идеалом красоты является крепкая женщина с крупными руками и ногами. Основанием оценки является сложение, а конфигурации лица придаётся лишь второстепенное значение. Общеизвестным примером такого идеала культуры раннего хищничества являются девы поэм Гомера.

В последующем развитии этот идеал претерпевает изменение, когда в общепринятом представлении назначением богатой жены оказывается только подставная праздность. Тогда идеал включает в себя характерные признаки праздного образа жизни, которые, как считается, являются результатом последовательной праздности или сообразуются с ней. Об идеале, принятом при таких обстоятельствах, можно заключить из описания красивых женщин поэтами и писателями времён рыцарства. В традиционной системе тех времён высокопоставленные дамы, как мыслилось, находились под пожизненной опекой и освобождались от всякого полезного труда. В сложившихся рыцарских или романтических идеалах красоты основное внимание обращается на лицо, останавливаясь на утончённости его черт, и на изысканность рук и ног, статность фигуры и особенно на стройную талию. В изображении женщин на картинах того времени, а также у современных подражателей рыцарским чувствам и образу мысли талия истончается до такой степени, что подразумевает крайнюю слабость здоровья. Тот же идеал все ещё существует в настоящее время среди значительной части населения современных промышленных обществ, однако нужно сказать, что наиболее крепко он удерживается в тех современных общностях, которые наименее продвинуты в вопросе экономического развития и цивилизованности и в которых обнаруживаются наиболее значительные пережитки статуса и хищнических институтов. То есть рыцарский идеал лучше всего сохраняется в тех общностях, которые существенным образом являются наименее современными. Пережитки этого томного или романтического идеала широко встречаются во вкусах состоятельных слоёв в странах Европы.

В современных обществах, достигших более высокого уровня промышленного развития, высший, праздный класс накопил такую массу богатства, которая снимает с женщин этого класса всякое подозрение в занятии грубым, производительным трудом. Здесь в представлениях масс женщины начинают терять свой статус подставных потребителей, и как следствие этого идеал женской красоты начинает изменяться: от немощного, полупрозрачного и опасно утончённого образа назад, к женщине архаичного образца, не лишённой рук и ног и вообще всей своей персональной телесности. В ходе экономического развития идеал красоты среди народов западноевропейской культуры сместился от женщины, обладающей физическими данными, к леди, а теперь он начинает опять возвращаться к женщине; и все в подчинении изменяющимся условиям денежного соперничества. Одно время необходимые условия соперничества требовали крепких рабынь; в другое время они требовали демонстративного представления (подставной) праздности и, следовательно, явной нетрудоспособности; однако теперь это последнее требование перестаёт подходить к сложившейся обстановке, так как в условиях более высокой эффективности современного производства праздность становится доступной для женщин, занимающих столь низкое положение на шкале почтенности, что она уже больше не может служить отличительным признаком наивысшего денежного положения.

Помимо такого общего контроля, осуществляемого нормой демонстративного расточительства в отношении идеала женской красоты, есть кое-какие моменты, заслуживающие особого упоминания, так как в них хорошо впдно, как эта норма может оказывать доминирующее влияние на представления мужчин о женской красоте. Уже отмечалось, что на тех ступенях экономического развития, на которых в качестве средства к достижению доброго имени широко почитается демонстративная праздность, идеал требует изысканных и миниатюрных рук и ног и тонкой талии. Эти черты вместе с другими связанными с этим недостатками сложения призваны показать, что наделённая ими личность не способна к полезной работе и поэтому, следуя праздному образу жизни, должна находиться на содержании у своего владельца. Такая личность не приносит пользы, требует больших расходов и, следовательно, представляет собой ценность как свидетельство денежной силы. Это приводит к тому, что на данной культурной стадии женщины стараются привнести изменения в свою внешность, с тем чтобы выглядеть сообразно с современными требованиями воспитанного вкуса, а мужчины, руководствуясь каноном денежной благопристойности, находят привлекательными те патологические черты, которые создаются таким искусственным способом. Так, например, считают красивой стянутую талию, получившую столь широкую популярность среди всех слоёв общества в странах западноевропейской культуры, а у китайцев также считается красивой деформированная стопа. В обоих случаях увечья совершаются в силу безоговорочного неприятия вкусов, не получивших должного воспитания. Чтобы примириться с такими увечьями, требуется привыкание. И тем не менее там, где они вписываются в образ жизни людей как почётные, санкционированные требованиями денежной благопристойности, не возникает никаких сомнений в их привлекательности. Они являются носителями денежной и искусственно создаваемой красоты, которые и стали служить составными элементами идеала женственности.

Указанная здесь связь между эстетической ценностью вещей и той оценкой, которую они получают в соперничестве за денежную репутацию, естественно, отсутствует в сознании оценивающих. Если человек при формировании своего эстетического суждения начинает задумываться и размышлять над тем, что рассматриваемый предмет расточителен, престижен, а поэтому его можно по праву считать красивым, то такое суждение не может в полной мере считаться bona fide (добросовестным) эстетическим суждением и в связи с этим не включается в рассмотрение. Связь, наличие которой здесь утверждается, между почтенностью и воспринимаемой красотой предметов заключается в действии, оказываемом обстоятельством почтенности на образ мышления оценивающего. Он привык складывать разного рода оценочные суждения — экономические, моральные, эстетические или суждения о почтенности — в отношении предметов, с которыми ему приходится иметь дело, и, когда ему случается оценивать предмет эстетически, его расположенность к данному предмету в силу каких-либо других мотивов будет влиять на степень его оценки. Это особенно справедливо, когда оценка производится в одинаково тесной связи как с эстетическими мотивами, так и с престижем. Не так легко отличить оценку в эстетических целях от намерения обозначить степень почтенности. Возникновение путаницы между этими двумя видами оценок особенно вероятно, потому что ценность, которую представляют собой предметы для создания репутаций, обычно не выделяется в речи каким-либо специальным описательным термином. В результате для обозначения такого безымянного компонента денежного достоинства применяются обиходные слова, соответствующие категориям или элементам красоты, и вследствие этого легко происходит смешение соответствующих понятий. Таким образом, в общем восприятии требования почтенности срастаются с требованиями чувства прекрасного, и красота, которая не сопровождается общепризнанными знаками добропочтенности, не признается. Однако ни в какой сколько-нибудь ощутимой мере необходимые условия денежной почтенности и необходимые условия красоты в наивном её понимании не совпадают. Устранение из нашего окружения того, что не может служить целям денежного соперничества, приводит, следовательно, к более или менее тщательному исключению целого ряда элементов красоты, которые оказываются несогласующимися с такими требованиями.

Лежащие в основе системы вкусов нормы получили своё развитие задолго до появления институтов денежной культуры, являющихся предметом нашего обсуждения. Следовательно, в силу избирательного усвоения людьми отдельных привычек мышления в прошлом оказывается, что необходимые условия красоты, просто красоты, наилучшим образом удовлетворяются в основном посредством недорогих приспособлений и устройств, прямо наводящих на мысль и о функции, которую они должны выполнять, и о способе, которым они служат своему назначению.

Может быть, уместно вспомнить позицию современной психологии. Красота формы представляется зависящей от способности восприятия. Пожалуй, можно бы с уверенностью развернуть это утверждение. Если отвлечься от ассоциаций, намёков и «выразительности», относимых к элементам красоты, то красота всякого воспринимаемого чувствами предмета означает, что ум с готовностью проявляет свою апперцептивную активность в тех направлениях, которые открываются ему при восприятии рассматриваемого предмета. Однако направления свободного развёртывания или проявления активности суть направления, к которым сделало склонным ум долгое и обстоятельное привыкание. В том, что касается обязательных элементов красоты, это привыкание столь обстоятельное и долгое, что оно вызвало не только склонность к рассматриваемой апперцептивной форме, но и адаптацию устройства физиологической системы, а также её функционирования. В той мере, в какой в состав понятия красоты входит экономический интерес, он виден в пригодности предмета для служения какому-то назначению, в очевидной и однозначно понимаемой возможности его использования в процессе жизни. Такому выражению во всяком предмете экономической пригодности или экономической полезности — тому, что можно назвать экономической красотой предмета, — наилучшим образом служит точный и недвусмысленный намёк на его назначение и его действенность в материальных сторонах жизни общества.

На этом основании наилучшим в эстетическом отношении среди полезных объектов является простой, лишённый украшений предмет. Но так как недорогие предметы личного потребления отвергаются денежным каноном почтенности, удовлетворение нашего стремления к красивым вещам нужно искать посредством компромисса. Законы красоты нужно обойти каким-нибудь ухищрением, которое свидетельствовало бы о престижных расточительных расходах, согласуясь в то же время с нашими критическими представлениями о полезном и красивом или по крайней мере с каким-либо обычаем, пришедшим на смену этим представлениям. Здесь приходит на выручку ощущение новизны, а ему в свою очередь способствует любопытство, с которым люди смотрят на остроумные и озадачивающие изобретения. Так получается, что большинство предметов, якобы красивых и выполняющих свою функцию как красивые, обнаруживает немалую изобретательность замысла и рассчитано на то, чтобы озадачить зрителя — сбить его с толку намёками на невероятное, навести на не относящиеся к делу мысли, — свидетельствуя в то же время, что затраченный труд превосходит усилия, достаточные, чтобы сделать эти предметы оптимально пригодными для использования по их очевидному экономическому назначению.

Это можно показать на примере, взятом не из нашего обихода и повседневного окружения и таким образом находящимся вне сферы наших предубеждений. Таким примером является замечательная мантия из птичьих перьев на Гавайях или знаменитые резные рукоятки церемониальных стругов на некоторых островах Полинезии. Они неоспоримо красивы в том смысле, что радуют глаз сочетанием формы, линий и цвета, а также обнаруживают большую изобретательность в замысле и мастерство в воплощении. В то же время эти предметы обнаруживают явную непригодность для служения какому-либо иному экономическую назначению. Однако не всегда остроумные и озадачивающие решения, направляемые каноном расточительных усилий, дают такой удачный результат. Почти так же часто происходит практически полное подавление всех элементов, которые воспринимались бы как проявления красоты или полезности и служили бы заменой демонстративной неуместности, изобретательности и напрасного труда; в результате многие из предметов, которыми мы окружаем себя в повседневной жизни, и даже многие детали повседневного платья и украшений таковы, что мы миримся с ними исключительно под давлением предписывающей традиции. Примеры такого замещения красоты и полезности изобретательностью и расходом можно видеть в архитектуре жилых домов, в искусстве убранства домов, в разнообразных предметах одежды, особенно женского платья и одеяний священнослужителей.

Законы красоты требуют выражения всеобщего. «Новизна», соответствующая запросам демонстративного расточительства, идёт вразрез с этими законами, превращая внешний вид объектов нашего вкуса в конгломерат индивидуальных черт; последние в свою очередь подвергаются отбору, подчиняясь канону дорогостоимости.

Процесс отбора художественных форм и их приспособления к целям демонстративного расточительства, замещение красоты эстетической красотой денежной — все это особенно сказалось в развитии архитектуры. Крайне трудно выявить цивилизованный жилой дом или общественное здание, которые могли бы претендовать на что-то большее, чем представляться относительно безобидными всякому, кто способен отделить элементы красоты от элементов почтенного расточительства. Лучшие из сдаваемых в аренду жилищ и многоквартирных домов, представленные бесконечным разнообразием фасадов, — это сплошное архитектурное бедствие наших городов, бесчисленное разнообразие дорогостоящих неудобств. С точки зрения красоты лучшее, что есть в здании, представляют собой стены торцов и задних дворов этих строений, оставленные архитектором нетронутыми.

То, что было сказано о влиянии закона демонстративного расточительства на каноны вкуса, будет оставаться справедливым, лишь с незначительно изменёнными условиями, в применении к нашим понятиям о полезности товаров в аспектах, отличных от эстетического. Товары производятся и потребляются как средства к более полному развёртыванию человеческой жизнедеятельности, и их утилитарность в первую очередь заключается в их пригодности в качестве средств достижения этой цели. Это в первую очередь полнота проявления жизни индивида, взятая абсолютно безотносительно к обществу. Однако человеческая склонность к соперничеству воспользовалась потреблением товаров как средством установления различий при завистническом сравнении, наделив товары второстепенной утилитарностью и превратив их потребление в доказательство относительной платёжеспособности. Эта косвенная или второстепенная польза потребительских товаров придаёт престиж потреблению, а также товарам, которые лучше всего отвечают состязательному аспекту потребления. Похвальным является потребление дорогостоящих товаров, а также товаров, которые содержат в себе ощутимый элемент стоимости сверх стоимости затрат, делающих товары пригодными для эффективного использования по очевидному физическому назначению. Признаки излишней дороговизны в товарах связываются, следовательно, с достоинством — они являются признаками того, что товары могут очень эффективно использоваться в косвенных, завистнических целях, которым должно служить потребление. И наоборот, товары, оставляют человека незаметным, а потому являются непривлекательными, если в них видна слишком экономная приспособленность к выполнению искомого физического назначения и нет места для той излишней дорогостоимости, на которой основывается самодовольное завистническое сравнение. Эта косвенная утилитарность придаёт значительную ценность товарам «лучших» сортов. Чтобы польстить вкусу, воспитанному так воспринимать полезность, предмет должен быть хотя бы в малой мере пригодным для такого косвенного употребления.

Люди исходя, может быть, из того, что недорогостоящий образ жизни указывает на неспособность много тратить и свидетельствует об отсутствии денежного успеха, тем не менее усвоили в результате привычку неодобрительно относиться к дешёвым вещам как в сущности неприличным и лишённым достоинств именно потому, что они дешевы. С течением времени каждое последующее поколение получало в наследство от предшествующих этот обычай достойных похвалы расходов и в свой черёд совершенствовало и укрепляло традиционный канон денежного престижа в потреблении товаров; в конце концов мы стали настолько убеждены, что любая недорогостоящая вещь лишена каких-либо достоинств, что уже не чувствуем ничего дурного в тривиальной фразе «Дешево, да гнило». Привычка с одобрением принимать дорогое и не одобрять всё, что стоит недорого, так основательно укоренилась в нашем сознании, что мы инстинктивно настаиваем на присутствии хотя бы малого элемента расточительной дорогостоимости во всём, что мы потребляем, даже в том случае, когда условия потребления строго конфиденциальны и у нас в мыслях нет выставлять его напоказ. Искренне и не находя в том ничего дурного, мы все чувствуем себя в более приподнятом настроении, съедая свой обед, накрытый на дорогой скатерти, с помощью сработанных вручную столовых принадлежностей из серебра, с расписанного вручную фарфора (зачастую сомнительной художественной ценности). Всякий отход от образа жизни, который мы привыкли считать в этом отношении правильным, ощущается как вопиющее посягательство на наше человеческое достоинство. Так и свечи уже лет десять как стали приятнее любого другого источника света за обедом. Теперь свет свечи спокойнее, менее утомителен для благородных глаз, нежели свет керосиновой, газовой или электрической лампы. Этого нельзя было сказать ещё тридцать лет назад или раньше, когда свечи были самым дешёвым источником света, доступным для домашнего пользования. Однако свечи ведь и сегодня не дают удовлетворительного света, пригодного для какого-либо освещения, кроме церемониального.

Мудрый политик, ещё здравствующий, сделал вывод, подытожив всё это в таком афоризме: «Дешевое платье — недостойный человек», и, пожалуй, не найдётся никого, жто бы не ощутил всей убедительности этого изречения. Привычка искать в товарах признаки избыточной дороговизны и требовать, чтобы во всех товарах была видна какая-то дополнительная, выгодная для завистнического сравнения утилитарность, приводит к изменению в критериях, по которым выводится общая оценка полезности товаров. В оценке товаров потребителем то, что доставляет почёт, и то, что является грубо функциональным, не существует отдельно друг от друга, оба эти компонента составляют неразрывную в своей совокупности полезность товаров. При таком критерии ни один предмет не выдержит испытания на полезность, если будет обладать только достаточными физическими свойствами. Чтобы он являл собой завершённость и был вполне приемлем для потребителя, в нём должен быть виден и доставляющий почёт элемент. Это приводит к тому, что производители предметов потребления направляют свои усилия на производство товаров, которые будут должным образом содержать компонент, способный приносить почёт. Они будут делать это со всё большим рвением и все более целенаправленно, так как они сами находятся в зависимости от того же критерия достоинств в товарах и были бы искренне огорчены при виде товаров, лишённых должной престижной завершённости. Следовательно, все воспроизводимые сегодня в какой угодно сфере товары в большей или меньшей степени включают в себя доставляющий почёт компонент. Всякий потребитель, который, подобно Диогену, мог бы утверждать, что в его потреблении полностью отсутствуют доставляющие почёт или расточительные элементы, не был бы в состоянии удовлетворить на современном рынке свои элементарные потребности. В самом деле, даже если бы он прибегнул к обеспечению своих потребностей собственными силами, для него было бы трудно, если вообще возможно, отделаться от распространённого в данное время образа мысли в рассматриваемом отношении. Так что он едва бы мог обеспечить удовлетворение потребности в предметах первой необходимости для однодневного потребления без того, чтобы инстинктивно и по недосмотру не включить в его натуральный продукт какого-нибудь такого доставляющего почёт квазидекоративного элемента расточительного труда.

Хорошо известно, что покупатели при выборе полезных товаров на розничном рынке больше руководствуются их отделкой и законченностью их внешнего вида, чел какими-либо признаками реальной полезности. В дополнение к тем затратам труда, которые делают товары пригодными для их материального употребления, в чём и состоит их назначение, товары, чтобы продаваться, должны содержать в себе ощутимое количество труда, затраченного на придание им свойств, свидетельствующих о благопристойной дороговизне. Такой обычай превращения очевидной высокой цены товаров в канон их полезности, безусловно, содействует повышению совокупной стоимости предметов потребления. Отождествляя в некоторой степени достоинство товара с ценой, мы начинаем остерегаться дешёвых цен. Обычно со стороны потребителя проявляется закономерное старание купить требующиеся товары по как можно более благоприятной цене, но традиционное требование очевидной дорогостоимости как ручательства и составного компонента полезности товаров приводит потребителя к отказу как от низкосортных от тех товаров, которые не несут изрядной доли демонстративного» расточительства.

Нужно добавить, что значительная часть тех свойств потребительских товаров, которые, по общему представлению, служат признаками полезности и о которых здесь говорится как об элементах демонстративного расточительства, прельщают потребителя и на иных основаниях, нежели одна только дорогостоимость. Даже если эти свойства не прибавляют товарам реальной полезности, они обычно свидетельствуют об умении и высоком мастерстве изготовителя; и, безусловно, именно на подобном основании всякий отдельный признак полезности (читай, почётности) сначала входит в моду, а потом закрепляется в качестве одного из обычных достоинств предмета. Демонстрация мастерства приятна просто как таковая, даже там, где её более отдалённый, через неопределённое время проявляющийся эффект не представляет никакой пользы. В созерцании искусной работы удовлетворяется чувство художественного вкуса. Но нужно также добавить, что такое свидетельство высокого мастерства или искусного и целесообразного использования средств ни в какой далёкой перспективе не встретит одобрения у современного-культурного потребителя, пока на то не будет санкции канона демонстративного расточительства.

То, какое место отводится в структуре потребления продуктам машинного производства, удачным образом подкрепляет занятую нами позицию. Вопрос физического различия между товарами, изготовленными машинами, и товарами ручной работы, отвечающими тому же назначению, заключается обыкновенно в том, что первые больше соответствуют выполнению своего первостепенного назначения. Эти продукты более совершенны — в них видно более целесообразное использование средств. От неуважения и осуждения это их не избавляет, ибо при проверке на почётную расточительность они терпят неудачу. Ручной труд — более расточительный способ производства;, следовательно, получаемые этим способом товары надёжнее служат цели приобретения денежной репутации; следовательно, следы ручного труда оказываются престижными, и товары, в которых такие следы налицо, становятся сортом выше, чем соответственный продукт машинного производства. Доставляющие почёт следы ручной работы — это обычно, если не неизменно, известные несовершенства и неправильности в линиях сделанного вручную предмета, обнаруживающие те моменты, где мастер не достиг цели в осуществлении своего замысла. Почвой для преимущественного положения товаров ручной работы является, следовательно, известная грань несовершенства. Эта грань всегда должна быть достаточно невелика, чтобы не-обнаружить низкую квалификацию мастера, так как тогда она свидетельствовала бы о низкой стоимости, но и не настолько мала, чтобы наводить на мысль об идеальной точности исполнения, достигаемой лишь машиной, ибо она опять же свидетельствовала бы о низкой стоимости.

Должная оценка таких свидетельств престижной грубости обработки сделанных вручную товаров, которым они обязаны своими более высокими достоинствами и прелестью, приобретаемой ими в глазах людей благовоспитанных, связана с умением проводить тонкие различия. Она требует подготовки и сформирования правильного образа мысли в отношении того, что может быть названо внешним видом товаров. Изготовленные машинами товары повседневного потребления нередко вызывают восхищение и пользуются предпочтением у людей заурядных и недостаточно благовоспитанных, не заботящихся должным образом о щепетильных требованиях изысканного потребления, именно за счёт чрезмерного совершенства этих товаров. Традиционно считающееся более низким качество товаров машинного производства говорит о том, что совершенствование умения и мастерства, воплощаемое в любых дорогостоящих новшествах обработки товаров, не является само по себе достаточным, чтобы снискать этим товарам одобрение и неизменное расположение потребителя. Новшество должно иметь поддержку со стороны канона демонстративного расточительства. Потребитель не потерпит во внешнем облике товаров какой-либо детали, как бы та ни была приятна сама по себе и как бы ни оправдывала себя в глазах человека, находящего вкус в умелой работе, если она окажется неприемлемой для этой нормы денежной почтенности.

Традиционная низкосортность или отвратительность потребительских товаров из-за их «обыкновенности», то есть, другими словами, незначительной стоимости их производства, многими лицами воспринимается очень серьёзно. Отказ от товаров машинного производства часто выражается в форме неприятия заурядности таких товаров. То, что обыкновенно, — доступно (в денежном отношении) многим. Потребление обычных вещей, следовательно, не доставляет почёта, так как оно не служит цели благоприятного завистнического сравнения себя с другими потребителями. Отсюда потребление или даже вид таких товаров неотделимы от ненавистного указания на более низкие уровни человеческого существования, и после их созерцания остаётся глубокое ощущение убожества, являющееся крайне противным и угнетающим для чувствительной личности. У лиц, чьи вкусы заявляют о себе властно и у кого нет дара, привычки или стимула различать, что является почвой для их суждений но вопросам вкуса, приговоры, выносимые склонностью к престижному, срастаются — уже упоминавшимся образом — с вердиктами чувства прекрасного и чувства полезности. Получающаяся в результате составная оценка служит суждением о красоте предмета или его полезности — согласно тому, как пристрастия или интересы оценивающего склоняют его воспринимать объект в одном или в другом из этих аспектов. Отсюда довольно часто следует, что признаки невысокой стоимости или общедоступности принимаются в качестве определённых признаков негодности в художественном отношении, и на этом основании, чтобы служить руководством в вопросах вкуса, строится кодекс или инвентарь эстетических приличий, с одной стороны, и эстетически неприемлемого — с другой.

Как уже было указано, в современном промышленном обществе дешёвые, а потому не соответствующие внешним приличиям предметы повседневного употребления обычно являются продуктами машинного производства; и общей характерной чертой товаров, изготовленных машинами, по сравнению с предметом, сделанным вручную, является их значительно более совершенная обработка и большая точность в детальном исполнении замысла. Следовательно, будучи престижными, явные несовершенства сработанных вручную товаров оказываются признаками большей красоты или полезности этих товаров или того и другого. Отсюда и возникло то возвеличивание несовершенного, с которым в своё время так горячо выступали Джон Раскин и Уильям Моррис. И на том же основании их пропаганда всякой незавершённости и расточения сил была подхвачена и донесена до настоящего времени. А отсюда и пропаганда возврата к ремесленному труду и домашнему промыслу. Как же много из того, над чем работали и размышляли эти люди и что вполне подходит под характеристику, которую мы даём описываемым явлениям, было бы невозможным в те времена, когда ещё не было такого положения, чтобы явно более совершенные товары стоили дешевле.

О чём бы ни шла здесь речь и что бы мы ни намеревались высказать, все это касается, конечно, только экономического аспекта данного эстетического направления. То, что сказано, должно пониматься не в смысле осуждения, а главным образом как характеристика тенденции, которая наблюдается в воздействии учения этой школы на производство потребительских товаров и их потребление.

То, каким образом проявляется в производстве такое направление в развитии вкуса, быть может, убедительнее всего иллюстрирует книжное дело, которым Моррис занимался в течение последних лет своей жизни; но то, что в изрядной степени справедливо в отношении работы издательства «Келмскотт пресс», относится лишь с незначительными оговорками к нынешнему искусству книгопечатания вообще — в том, что касается шрифта, бумаги, иллюстраций, переплетных материалов и переплетного дела. Якобы высокое качество современной продукции книгопечатного производства в какой-то мере основывается на степени приближения к грубой обработке того времени, когда книгопечатание было полной сомнений борьбой с непокорными материалами и осуществлялось с помощью несовершенных приспособлений.

Производство книги, требуя ручного труда, является более дорогостоящим; продукция такого производства также менее удобна для пользования, чем книги, выпускаемые с целью одной только полезности; поэтому она доказывает как способность со стороны покупателя легко тратить деньги, так и способность расточать время и силы. Именно на этом основании сегодняшние печатники возвращаются к «старинному» и другим более или менее устаревшим стилям шрифта, которые труднее читать и которые придают странице менее обработанный вид, чем современный шрифт. Даже научный журнал, не имеющий какой-либо явной цели, кроме наиболее эффективной подачи предмета, которым занимается данная наука, уступит требованиям денежной красоты настолько, что будет печатать свои научные дискуссии старинным шрифтом на бумаге верже с неровными краями. А книги, в которых не является очевидной забота об одном только эффективном представлении их содержания, безусловно, идут в этом направлении дальше. Тут мы имеем шрифт несколько погрубее, напечатанный на верже ручной выделки, с неровными краями, с чрезмерными полями и неразрезанными листами, с намеренно необработанным и изысканно неуместным переплетом. «Келмскотт пресс» довело дело до абсурда, как видится с точки зрения одной только грубой целесообразности: книги для современного читателя издаются по устаревшей орфографии, набираются жирным шрифтом и переплетаются в мягкий, тонкий пергамент, снабженный ремнями. В качестве ещё одной характерной черты, позволяющей установить экономический аспект искусства книгопечатания, служит тот факт, что эти книги поизысканнее, имея наибольший успех, печатаются ограниченными тиражами. Ограниченный тираж на деле является гарантией, несколько, правда, грубой, что данная книга — дефицит и что, следовательно, она дорого стоит и даёт возможность потребителю отличиться в денежном отношении.

Особая привлекательность этой книжной продукции для покупателя с развитым вкусом, безусловно, заключается не в сознательном, наивном признании её дороговизны и превосходстве её над прочей продукцией топорного исполнения. Здесь параллельно со случаем превосходства сработанных вручную предметов над продуктами машинного производства сознательным основанием предпочтения является заключённое в них высокое качество, приписываемое более дорогому и более неудобному предмету. Превосходящее качество приписывается книге, которая имитирует продукты старинных и вышедших из употребления технологических процессов, главным образом за счёт её более высокой утилитарности в эстетическом отношении; однако вполне можно встретить благовоспитанного любителя книг, настаивающего на том, что более грубый продукт является также и более пригодным для передачи печатного слова. В том, что касается превосходящей эстетической ценности книги, выполненной в декадентском стиле, есть вероятность, что утверждение такого книголюба небезосновательно. Взор работающего над книгой художника искренне стремится к красоте и к ней одной, и книга — это в какой-то мере результат того, насколько успешно ему удалось достичь цели. Мы утверждаем лишь то, что каноны вкуса, которыми руководствуется в своей работе художник, складываются под влиянием закона демонстративного расточительства, а этот закон действует по принципу отбора, исключая всякие каноны вкуса, не сообразующиеся с его требованиями. Другими словами, хотя книга в декадентском стиле может быть красивой, границы, в пределах которых может работать художник, устанавливаются требованиями неэстетического порядка. Плод его труда должен в то же самое время быть и дорогостоящим, и плохо приспособленным для использования по его очевидному назначению. Этот властный канон вкуса не формируется, однако, у оформляющего книгу художника всецело по закону расточительства в его первозданном виде; этот канон до некоторой степени формируется в согласии с вторичным выражением хищнического темперамента — благоговением перед архаичным или устаревшим, которое в одном из своих особенных проявлений называется классицизмом.

В эстетике провести границу между каноном следования классическим образцам, или почитанием архаичного, и каноном красоты было бы, вероятно, задачей крайне трудной, если не вовсе не осуществимой. В эстетических целях едва ли нужно проводить такое разграничение, в нём и в самом деле нет необходимости. Для теории вкуса выражение общепринятого идеала архаичности, на каком бы основании он ни был принят, лучше всего, наверное, считать элементом красоты: нет сомнений в его узаконенности. Но для нашей цели — чтобы определить, какие экономические мотивы присутствуют в общепринятых канонах вкуса и каково их значение для распределения и потребления товаров, — это разграничение не является подобным образом разграничением по существу.

Положение, которое занимают в системе потребления цивилизованного общества продукты машинного производства, служит разъяснению природы отношения, существующего между каноном демонстративного расточительства и кодексом внешних приличий в потреблении. Ни в вопросах искусства и собственно художественного вкуса, ни в отношении ходячего представления о полезности товаров этот канон не выступает в качестве причины нововведения или начинания. Он не направлен в будущее как созидающий принцип; он не производит нововведений и не прибавляет новые статьи потребления и новые элементы стоимости. Принцип, о котором идёт речь, является в известном смысле негативным, а не позитивным законом. Это скорее не созидающий, а регулирующий принцип. Он очень редко непосредственно порождает какую-либо привычку или даёт начало какому-либо обычаю. Его действие исключительно отбирающее. Демонстративная расточительность непосредственно не предоставляет почвы для изменчивости и развития, но сообразность с её требованиями есть условие сохранения таких нововведений, которые могут производиться на других основаниях. Каким бы образом ни возникали обычаи, привычки и способы расходования, они все подвержены отбору под действием данной нормы почтенности; и степенью, в которой они сообразуются с её требованиями, поверяется их способность выживать в конкуренции с другими аналогичными привычками и обычаями. При прочих равных условиях, чем более очевидным образом расточителен удерживающийся обычай или способ потребления, тем больше вероятность его сохранения в условиях действия этого закона. Законом демонстративного расточительства не фиксируется источник изменений, а лишь объясняется устойчивость таких форм, которые в условиях его господства годны для выживания. Он действует, чтобы сохранять пригодное, не для того, чтобы порождать приемлемое. Его функция — все испытывать, крепко удерживая то, что для него целесообразно.