Леонид Владимирович Гнатюк:
Понимание как форма знания

В самом первом приближении знание можно рассматривать как информацию, воспринятую мной в обезличенной форме, в отличие от понимания, в котором информация приобретает то или иное истолкование. Отсюда следует, что такой способ владения материалом, как знание, оставляет его свободным от какого-либо субъективного вмешательства, в то время как для понимания материал должен приобрести черты моего личного к нему отношения. Таким образом, основная черта знания — это его непосредственность, что, прежде всего, необходимо иметь в виду во избежание терминологической путаницы между понятиями — знать и понимать.

Так, например, если я изучаю закон тяготения Ньютона, согласно которому тела притягиваются друг к другу прямо пропорционально произведению их масс и обратно пропорционально квадрату расстояния между ними, и утверждаю, что я понял его, то это только означает, что я знаю его содержание и при необходимости могу оперировать им. При этом я ничего не могу изменить в содержании этого закона, не нарушив его объективности, то есть, не изменив его. Но из этого вовсе не следует, что мне не дано увидеть новые грани того объективного содержания, которое я теперь знаю, и если я обнаружу новые характеристики таких реальностей, как пространство и масса, то обосную иную трактовку тяготения и вместо небесной механики Ньютона получу теорию тяготения Эйнштейна. Теперь уже она становится объектом нового знания и так далее. Вот эту способность обнаружить новое содержание знания на основе видоизменения старого мы будем называть пониманием.

Из сказанного следует, что понимание, кроме всего прочего, представляет собой способ смены и умножения знаний. Каков же механизм этой смены? Очевидно, что он предполагает или некую трансформацию структуры имеющегося знания, так и, возможно, полный её демонтаж. Будем исходить из того, что структура знания определяется её смыслом или, что то же самое, из того, что информация, лишённая смысла, не может быть источником знания.

Остановимся на понятии смысла как центрального в истолковании оппозиции знание — понимание. В данном случае ограничимся выдержкой из небольшой работы автора этих строк «Язык — это мышление?». В ней предпринята попытка показать, что между непосредственным живым впечатлением, получаемым человеком из внешнего мира, и его способностью воплотить эти впечатления в языковой форме «находится ещё недостаточно нам известная ниша, наполненная поисками нужного слова, выбором способа его выражения, оценкой соответствия его формы и содержания и другими усилиями всего процесса смыслообразования.

Иначе говоря, речь идёт о воле, которую человек употребляет в стремлении выразить содержание своего внутреннего мира. Воля — наиболее важный регулятор именно человеческого отношения к миру. Для всех остальных живых систем действие этого регулятора либо несущественно, либо вообще стремится к нулю, и чем ниже эволюционная ступень развития животного, тем более оно руководствуется непосредственно данными ему значениями — реакциями его организма на воздействие внешнего мира. Что же касается человека, то он, пожалуй, единственный из существ, который осознанно определяет важность своих собственных значений степенью их необходимости в том или ином конкретном случае. Эта степень подвижна и зависит как от воздействия на человека из вне, так и от его способности снизить свою зависимость от этого воздействия, во-первых, или увеличить возможность своего собственного воздействия на внешний мир, — во-вторых.

И в том, и в другом случае — это проявление волевых усилий человека в его отношении к миру, направленное на создание условий своего существования в нём. Следовательно, характер этого отношения мы можем рассматривать в пространстве «снижения — увеличения» возможностей человека, то есть, его воли. Любой момент жизнедеятельности человека может определяться тем, как он соотносится с миром вне себя, то есть, как он проявляет свою волю. Человек может быть подавляем этим миром, он может противостоять ему, а может и сам подавлять его.

Рассматривая содержание упомянутой ниши, необходимо выделить также и процесс обобщения, как ещё один из необходимо присущих ей элементов. Стремление выразить содержание своего внутреннего мира человек реализует в случае, если он сможет придать этому содержанию форму общего. То, что остаётся вне этой формы, не может быть высказано. Единичное не выразимо.

То, что существует для нас как наше, то есть человеческое, знание, пусть даже в качестве непосредственного чувственного опыта, потенциально претендует на обобщение. Красный цвет или громкий звук имеют для нас значение только потому, что мы можем о том и о другом помыслить как о звуке вообще, и о цвете вообще, а, значит, и высказать эту мысль. Только акт обобщения даёт нам возможность выразить его содержание в словесной форме. В устах человека любое слово обобщает. Обобщением (о чём ниже) является даже фонема. Оперируя обобщениями, мы создаём уникальную структуру своего умвельта (коридора реальности). Уникальность эта в том, что обобщения языка являются для нас такими маркерами внешнего мира, которые мы можем создавать и развивать, творя, таким образом, содержание нашего коридора реальности.

Но когда мы говорим о максимальной способности нашего сознания обобщать своё содержание и поднимать его до понятийной формы, то очевидно, что такая способность — это не стихийный, а целеполагающий процесс.

Действительно, никакие, взятые сами по себе, волевые усилия (сколь угодно интенсивные), и никакая, взятая отдельно, наша способность обобщать не в состоянии создать такую высокоорганизованную структуру нашего мышления, как понятие. Это видно хотя бы из того, что одно и то же понятие может наполняться совершенно разным содержанием в зависимости от того, что нам нужно выделить, а что, наоборот, нивелировать в этом содержании. Например, понятие «человек» физиолог будет трактовать иначе, чем философ или политик, а религиозная точка зрения выделит в этом понятии то, что будет отсутствовать в первых трёх.

Но выделение необходимого нам в том или ином отношении и, наоборот, нивелирование ненужного в каком-либо отношении это и есть функция целеполагания, которую необходимо выделить наряду с волей и способностью обобщать. Воля, обобщение и цель — это, по крайней мере, тот минимум необходимых составляющих ниши, который отделяет наши смыслообразовательные возможности от интуитивно воспринимаемого содержания значений, то есть, живых впечатлений». ¹

Будем исходить, далее, из того, что непосредственным продолжением представленных здесь смыслообразовательных возможностей моего внутреннего мира есть язык. В данном случае понятию язык мы придаём предельно широкое толкование и включим в него не только словесный способ выражения смысловой ниши, но и все те феномены общественной жизни, которые являются результатом практической деятельности человека. Сюда войдёт также совокупность всех проявлений его духовной жизни — от обыденного уровня вплоть до самых высоких достижений теоретической мысли.

В целом же мы говорим о том, что входит в арсенал явлений, составляющих исторически определённый уровень культуры. В силу того, что все составляющие этого арсенала, производны от смыслонесущей деятельности человека их следует рассматривать в качестве её превращённой формы. Это значит, что мы фиксируем их как явления культуры, которые являются вынесенным во вне выражением волевых усилий человека, его целеполагания, а также его способности в частном выразить общее.

Понимаемая таким образом сфера бытия культуры представляет собой среду, в которой человек постоянно имеет дело с продуктами усилий его собственного смысла. Он целиком погружён в эту среду, ментально неразрывно связан с ней и не может выйти за её пределы, которые, как мы определили, являются превращённой формой его собственного содержания. Короче, человек находится в условиях отчуждённой от себя реальности, которую он знает, но парадоксальным образом не всегда понимает. Это его мир, и человек хотел бы осуществить в нём свою волю, но на деле оказывается в зависимом положении и вынужден, наоборот, постоянно подчиняться внешнему диктату.

Такой характер культуры на человека уже не раз становился предметом теоретических дискурсов, а в отдельных случаях находил своё выражение или в философской системе (киники), или в каком-либо протестном молодёжном явлении (хиппи). Однако одним из первых, кто попытался придать этой проблеме онаученный характер и поставил вопрос о терминах, в которых она может быть выражена, был английский биолог Дж. Доукинз. Известно, что именно он предложил ввести в научный оборот термин мем, которым по аналогии с геном обозначался новый тип репликатора, но только не биологических, а культурных процессов.

Каждый тип эволюции, утверждает Доукинз в книге «Эгоистический ген», Зависит от типа репликатора. Мем — репликатор нового типа. Он пока ещё барахтается в своём «первичном» бульоне (бульоне культуры), «но эволюционирует с такой скоростью, что оставляет старый добрый ген далеко позади». ²

«Примерами мемов, — продолжает он, — служат мелодии, идеи, модные словечки, способы варки похлёбки или сооружения арок… Мемы распространяются, переходя из одного мозга в другой, с помощью процессов, которые можно назвать имитацией…» Что же касается места, которое мемы занимают в жизни каждого отдельного человека, то, завершает Доукинз, их «следует рассматривать как живые структуры не только в метафизическом, но и в техническом смысле. Посадив в мой разум плодовитый мем, вы буквально поселили в нём паразита, превратив тем самым разум в носителя, где происходит размножение этого мема, точно так же, как размножается какой-нибудь вирус, ведущий паразитическое существование в генетическом аппарате клетки-хозяина». ³

В другой своей работе «Расширенный генотип» Доукинз следующим образом конкретизирует «технические» характеристики мема: «Мем должно расценивать как единицу информации, живущую в мозгу. Он имеет определённую структуру, которую нервные системы используют для хранения информации». ⁴

Во всех приведённых положениях речь, безусловно, идёт о таком внедрении в моё сознание некоторого содержания, при котором оно существует как уже вполне самостоятельная и независимая от деятельности самого сознания, величина. Полученная таким образом информация приобретает для нас форму знания того или иного рода. Фундаментальной его особенностью есть то, что мы это знание не добываем, мы его получаем помимо нашей воли, обретая вместе с ним более или менее устойчивые представления о каком-либо положении вещей. Но теперь мы его считаем уже своим представлением, и готовы отстаивать его (именно, как своё) до тех пор, пока оно не будет вытеснено новым, внесённым в наше сознание более привлекательным мемом.

Похоже, что наше пребывание в культурной среде, представленной необозримым и всё более интенсивно размножающимся количеством мемов, подобно пребыванию организма в заражённой местности. Только зараза эта обладает не биологической, а психической природой. Буквально к такому выводу приходит выдающийся русский психиатр В. М. Бехтерев, который гораздо раньше, чем Доукинз пришёл к выводу об агрессивном воздействии культурных феноменов на сознание человека. В своей небольшой работе «Различные взгляды на природу внушении» он говорит о «психической заразе, микробы которой, хотя и не видимы под микроскопом, но, тем не менее, подобно настоящим физическим микробам действуют везде и повсюду и передаются через слова, жесты и движения окружающих лиц, через книги, газеты и пр., словом, где бы мы ни находились, в окружающем нас обществе мы уже подвергаемся действию психических микробов и, следовательно, находимся в опасности быть психически заражёнными». ⁵

Поражает почти буквальное совпадение характеристик Бехтеревым и Доукинзом агрессивного влияния культурных явлений на сознание человека. Разница заключается только в том, что там, где Доукинз употребляет термин информация, Бехтерев говорит о психической заразе. Терминологическое различие в обозначении, по существу, одного и того же явления здесь вполне естественно, и даже если бы в начале хх века термину информация придавалось бы то же значение, что и век спустя, Бехтерев-психиатр предпочёл бы рассматривать ту сторону получаемого нами знания, которую он называл внушением.

Особенностью внушения, полагает Бехтерев, есть то, что оно часто входит в психическую сферу незаметно, безо всякого насилия, хотя в отдельных случаях мы можем говорить о сопротивлении со стороны внушаемого лица, и тем не менее внушение «проникает в сознание, как паразит, после известной борьбы, почти насильственным образом». Различие между такими способами действий внушения обусловлено, по мнению Бехтерева, исключительно характером внутреннего мира человека. Насильственное внедрение знания в этот мир (то есть, внушение) имеет место там, где «Я» человека («когда, добавляет Бехтерев, это «я «не вполне исключено») оказывает сопротивление действию внушения, когда внушение «касается нравственной сферы внушаемого лица или же противоречит его отношению к тем явлениям, которые служат предметом внушения».

Последнее замечание учёного имеет исключительно важное значение для уяснения различия между понятиями знание и понимание. Выше мы попытались показать, что то, что представляет собой знание (у Доукинза оно выступает как содержание мема, у Бехтерева — внушения) является превращённой формой смыслонесущей деятельности человека. Что же касается понимания, то оно (исходя из предложенной логики рассмотрения этого вопроса) должно представлять собой познавательно-волевое усилие, в результате которого превращённая форма смысла, то есть, смысл, закодированный в каком-либо меме или действии внушения, будет раскодирован и обнаружит свою, теперь уже ничем не прикрытую, смысловую основу.

Так, например, если противящийся внушению человек, то есть, человек, в сознание которого насильственно внедряется какое-то содержание, сумеет увидеть, что содержание это внушается ему с определённым умыслом, то умысел этот, скорее всего, не достигнет цели, так как он будет понят. Или же, если в какой-нибудь модной идее (меме), претендующей на беспристрастную высоту помыслов, человек сумеет рассмотреть замаскированный партийный интерес определённой группы людей и сумеет разоблачить этот интерес, то такая идея не поселится в головах людей в виде «паразита», так как она будет понята.

Понимание, таким образом, возникает из знания, в котором его форма будет разрушена, вследствие чего хранящееся там содержание потребует для себя новой организации, то есть, такой формы, в которой она будет рассматриваться как совершенно новое знание.

Понимание (повторимся) есть способ постоянной смены, развития и углубления существующего знания, результатом чего есть появление его принципиально новых возможностей. Понимание есть, безусловно, акт творчества, в то время как знание есть результат фиксации и копирования уже созданного. Поэтому, если знание покоится во временных рамках, измеряемых эпохами, то понимание, как правило, возникает мгновенно, проявляет себя как момент внезапного духовного озарения, и его новое содержание вдруг раскрывает себя во всей своей виртуальной перспективе.

Всю историю интеллектуального становления человека можно, в частности, представить как череду вспышек понимания, энергия которых обеспечивает период более или менее длительного развития знания, проявившего себя затем в различных областях развития науки, философии, религии, искусства и многих других. Возникновение момента понимания следует рассматривать как событие, каждое из которых, независимо от его масштаба и возможностей дальнейшего развития, может сопровождаться знаменитым «Эврика!» Архимеда.

История оставила нам немало свидетельств появления таких событий, но, пожалуй, одно из самых впечатляющих принадлежит Ж.-Ж Руссо. В одном из писем к Мальзербу он описывает появление замысла его первого трактата «Способствовало ли возрождение наук и искусств улучшению нравов?», в котором впервые были намечены некоторые принципиальные основы руссоизма, как одного из возможных вариантов понимания мира.

«Я отправился, — пишет Руссо, — повидать Дидро, заключённого тогда в Венсенском замке. По дороге я принялся перелистывать номер «Французского Меркурия», находившимся в моём кармане, и наткнулся на вопрос, поставленный Дижонской Академией; этот вопрос и явился причиной моего первого сочинения… Если когда-либо что-нибудь походило на внезапное вдохновение, то это было чувство, охватившее меня при чтении: я вдруг почувствовал, как ослепительный свет озарил моё сознание и множество новых мыслей нахлынуло на меня с такой силой и в таком беспорядке, что я испытал неизъяснимое волнение. Я почувствовал головокружение, похожее на опьянение; сильное сердцебиение стеснило моё дыхание, грудь моя вздымалась. Будучи не в состоянии дальше продолжать путь, я опустился под одним из деревьев; там я провёл полчаса в таком возбуждении, что не заметил, как слёзы лились из моих глаз, и только поднявшись, обратил внимание, что перёд моего пиджака совсем мокрый от слёз. О, если бы я мог описать хотя бы четверть того, что я видел и чувствовал, сидя под деревом! С какой ясностью я мог бы показать все противоречия социальной системы, с какой силой мог бы я поведать о всех злоупотреблениях наших общественных институтов, как просто мог бы я доказать, что человек добр по природе своей и только благодаря этим институтам люди стали злыми! Всё что я мог удержать в памяти из этого множества великих истин, озаривших моё сознание в течение четверти часа под этим деревом, было разбросано в главных моих сочинениях…» ⁶

Это поистине художественное описание Руссо своего замечательного творческого порыва нам необходимо рассматривать в контексте основных проблем Просвещения, которые и вызвали к жизни его первое сочинение. Известно, что в эпоху Просвещения в поисках ответа на возможности рационального объяснения мира до возможных пределов были усилены антропоцентристские устремления Возрождения. В соответствии с этими устремлениями Царство Разума на земле, как его понимали просветители, должно радикально отмести все недостойные человека устаревшие формы его жизни, и теперь уже навсегда определить незыблемые пути дальнейшего прогресса.

С этих позиций подверглись радикальному пересмотру все существующие до этого традиции, привычки, нравы, законы, мода, увлечения, верования, знания и так далее. Всем этим и другим формам жизни, по крайней мере, в среде самих просветителей и близкого к ним окружения придавалось совершенно новое понимание, которое как поветрие охватывало всё более широкие круги общества. Иначе говоря, сложилось огромное количество новых мемов, совокупность которых выразилась в так называемом духе времени, противиться которому было уже невозможно. Знание об основах возникающего нового мира становилось общим местом. Вот почему вопрос «Способствовало ли возрождение наук и искусств возрождению нравов?» можно было считать своеобразной провокацией, на которую Руссо откликнулся своим пониманием современного ему мира.

Описанный им акт творческого откровения, результатом которого стало это понимание, очевидно, представляет собой естественный процесс слома устоявшегося знания. Действие этого процесса, по-видимому, в той или иной мере испытывает на себе каждый новатор в области мысли. Вместе с тем, ни один из них не оставил нам пошагового описания основных этапов становления нового понимания и того порядка, который сопутствует его появлению на свет. Но такое описание возможно тогда, когда такой порядок существует. Однако разворачивающаяся ткань интуитивно появляющихся истин, видимо, разворачивается внезапно и не совместима с заранее упорядоченным бытием логического дискурса.

Вместе с тем, если верным является принятое нами ранее предположение, что мем, то есть, устойчивый набор реплицирующей себя информации, следует понимать как превращённую форму смысла или как смысл, закодированный в какой-либо материальной форме, то возникновение понимания необходимо рассматривать как процесс раскодирования этой формы. В этом случае у нас появляется возможность если не проникнуть в творческий процесс развивающейся мысли, то хотя бы рассмотреть формально необходимые условия прохождения этого процесса.

Итак, если смысл, как мы попытались установить выше, представляет собой интеграцию воли, цели и обобщения материала мысли, и если репликация мема обусловлена тем, что он содержит в себе те же составляющие смысла, то остановить репликацию мема я могу, не следуя именно этим составляющим, а выдвинув против них иные принципы обобщения, иные волевые устремления и цели. Иначе говоря, я должен разрушить одну информационную структуру, стремящуюся завладеть моим мозгом, и создать свою, которая является для меня, во-первых, моим защитным поясом и которая, во-вторых, существует уже как иная информационная структура, наряду с другими. Наконец, в-третьих, возникшая структура должна обладать такой совокупностью свойств, которая обеспечит её новое качество, выделяющее её из совокупности старых, привычных. Это позволит нам говорить о несуществующем ранее истолковании бытия, то есть, о новом его понимании.

По-видимому, речь здесь идёт о таком столкновении смыслов, о таком их непримиримом и яростном противостоянии, который исключает мирный исход, поскольку итогом его может быть только победа или поражение. В результате я буду или знать, что известно всем остальным, или пойму нечто такое, что пока что доступно только мне одному. Это будет означать, что противостояние моего смысла и того, который принял форму мема (мемическую) завершится поражением последнего.

Мемический смысл (введём такой термин) — это квазисуществование, это не живое образование, а его имитация, в то время, как мой смысл — это воистину живой и развивающийся синтез его основных составляющих: воли, цели и обобщения. В этом синтезе трудно переоценить роль обобщения. Без него невозможен в принципе ни один мыслительный акт, который, прежде всего, есть сведение к единому целому различных элементов моего опыта. Именно оно, то есть, мной образованное целое, даёт мне возможность производить с ним различные аналитико-синтетические операции, и в каждом конкретном случае приходить к различным умозаключениям на основе опять-таки мной образованных суждений и понятий.

Почему это возможно?

Потому что целое, как результат синтеза, всегда больше суммы своих частей, и я, производя логические операции, имею дело не с этими частями, а разлагаю уже совершенно новый объект моей интеллектуальной деятельности. Итогом её есть такие, созданные мной, целостности и такие способы действий с ними, которых в принципе не могло быть в исходных опытных данных. Теперь уже не они определяют способы моего виденья мира, а, наоборот, я создаю эти способы и применяю их к миру. Так, я могу сосчитать до двух не потому, что вижу два дерева; наоборот, я вижу два дерева потому, что я образовал понятие числа и создал возможные операции с ними. В противном случае развитие, например, математики, как совокупности сложнейших интеллектуальных конструкций, становится невозможной.

Движущей силой в этой моей синтетико-аналитической деятельности есть воля. Воля — это реализуемая мной потребность в постоянно изменяющихся условиях стремиться сохранять форму заданного мне генотипа, и не только соответствовать этой форме, но и распространять её вне себя. В определённом смысле такое стремление представляет собой цель моего существования, поскольку реализация моих целевых установок наполняет его новым содержанием, воплощаемом в понятии Я. При его появлении мой внутренний мир уже не исчерпывается врождёнными ему индивидуальными характеристиками, но приобретает духовную полноту, и спонтанное хочу — не хочу индивида заменяется осознанным должен и буду личности.

Довольно даже такой краткой характеристики живой смыслонесущей деятельности, чтобы при сопоставлении её с мемом, то есть, превращённой формы этой деятельности, убедиться в том, что то их столкновение, о котором говорилось выше, закончится поражением мема. Я не могу подчиниться мему и стать его носителем, поскольку против него будут выставлены такие инструменты интеллектуальной деятельности, которые так или иначе преобразуют его форму. Его претензии на то, чтобы его знали, будут уничтожены, поскольку он будет понят.

Понимание, как форма знания, есть высшая ступень самого знания. Знаменитая формула Ф. Бэкона «Знание — сила» не отражает этой сути дела, поскольку силой есть именно понимание.