Хосе Ортега-и-Гассет:
Что такое философия? Лекция Х

В предыдущей лекции мы с вами обнаружили в качестве исходного данного Универсума, стало быть в качестве первичной реальности, нечто совершенно новое, отличное от космического бытия, из которого исходили древние, и от субъективного бытия, из которого исходят современные учёные. Но то, что мы обнаружили новую реальность, новое бытие, неизвестное ранее, не исчерпывает значения этих слов.

На первый взгляд, самое большее, речь идёт о новой вещи, отличной от уже известных, но тем не менее такой же «вещи», как все остальные, — речь идёт о некоем бытии или реальности, отличных от общеизвестных, но в конечном итоге отвечающих тому, что обычно принято обозначать словами «реальность» и «бытие», — словом, что во всех о сношениях это открытие подобно обнаружению неизвестного животного для зоологии; животное будет новым, но поскольку животные уже известны, здесь применимо понятие «животное». Как ни жаль, я должен сказать, что речь идёт о чём-то гораздо лее важном и определяющем, чем всё это. Мы обнаружили реальность совершенно новую, стало быть коренным образом отличающуюся от всего известного в философии, стало быть, нечто, ни чего традиционные понятия реальности и бытия не поднят.

Да, но несмотря на это, мы применяем их, потому что того открытия и в ходе него мы не располагаем другими. Прежде чем создать новое понятие, мы должны иметь и видеть нечто Совершенно новое. Следовательно, это не только открытие новой реальности, но и начало новой идеи бытия, новой онтологии — новой философии, и в той мере, в какой она оказывает влияние на жизнь, — всей новой жизни.

Для античных учёных реальность, бытие обозначали «вещь»; для учёных нового времени бытие означало «интимность, субъективность»; для нас бытие означает «жизнь», — стало быть, интимность по отношению к самому себе и к вещам. Мы утверждаем что достигли нового, более высокого духовного уровня, поскольку, если мы посмотрим себе под ноги, на исходную точку — «жизнь», то обнаружим, что в ней сохранены, объединённые и преодолённые, Античность и новое время. Мы на более высоком уровне — на пашем уровне, — на высоте времени. Понятие высоты времени не фраза, а реальность, как мы очень скоро увидимся.

Вспомним в нескольких словах путь, который привёл нас к тому чтобы принять «жизнь» в качестве исходного данного, первичной реальности, несомненного в Универсуме. Существование вещей как существование независимое от меня сомнительно, следовательно, оставим реалистическое понятие античных философов Напротив, несомненно, что я мыслю о вещах, что моё мышление существует и что, стало быть, существование вещей зависит от меня, представляет собой мою мысль о них; такова бесспорная часть идеалистического тезиса.

Поэтому мы принимаем его, но, чтобы принять, хотим лучше понять и задаём вопрос– в каком смысле и каким образом зависят от меня вещи, когда я мыслю о них, — чем являются вещи, когда я говорю, что они лишь мои мысли? Идеализм даёт ответ: вещи зависят от меня они являются мыслями в том отношении, что представляют собой содержание моего сознания, моего мышления, состояния моего Я. Это вторая часть идеалистического тезиса, и её мы не принимаем. Мы не принимаем её, потому что это бессмыслица– не потому что она неистинна, а по причине более простой, фраза чтобы не быть истинной, должна иметь смысл: из её доступного смысла мы делаем вывод, что она ложна, поскольку понимаем что утверждение 2 + 2 = 5 ложно. Но эта вторая часть идеалистического тезиса лишена смысла, является нелепостью наподобие «круглого квадрата». Пока этот театр — театр он не может быть содержанием моего Я. Моё Я не обширно и не синего цвета а этот театр синего цвета и обладает объёмом, что я содержу в себе и чем являюсь, это лишь моё мышление и видение этого театра, моё мышление и видение звезды, но не тот и не другая. Зависимость между мышлением и его объектами не в том, что они содержатся во мне в качестве моих составляющих, как полагал идеализм, а, наоборот, в том, что я нахожу их как отдельные, отдалённые от меня, находящиеся передо мной. Значит, утверждение, что сознание есть нечто закрытое, отдающее себе отчёт лишь в том, что содержится внутри него, ложно.

Напротив, я отдаю себе отчёт, что мыслю, когда, например, осознаю, что вижу звезду или думаю о вей; и тогда, из того, что я отдаю себе отчёт, следует, что существуют две вещи различные, хотя и связанные одна с другой: я, видящий звезду, и звезда, видимая мною. Я нужен ей, но и мне тоже нужна она. Если бы идеализм утверждал только: существует мышление, субъект. Я, он бы утверждал нечто истинное, то неполное. Но он не останавливается на этом, а добавляет: существуют только мышление, субъект, Я. Это ложно. Если существую я, мыслящий, то существует и мир, о котором я мыслю. Стало быть, основной истиной является моё сосуществование с миром. Существовать — это прежде всего сосуществовать, то есть видеть нечто, не являющееся мной, любить другое существо, страдать от каких-то вещей.

Ведь зависимость вещей от меня не является односторонней, как предполагал обнаружить идеализм, она не только в том, что вещи являются тем, что я мыслю и чувствую, а также и в обратном, я тоже завишу от них, от мира. Следовательно, речь идёт о взаимозависимости, о соотношении, словом, о сосуществовании.

Почему идеализм, у которого такая сильная и ясная интуиция мышления, понимает его так плохо, фальсифицирует его? По той простой причине, что принимает его без обсуждения традиционного смысла понятий «быть» и «существовать». В соответствии с этим укоренившимся смыслом «быть, существовать» значит «быть независимым», поэтому для прежней философии единственное бытие, которое действительно есть, это Абсолютное Бытие, представляющее собой вершину онтологической независимости. Декарт яснее, чем кто-нибудь до него, почти цинично формулирует идею бытия, когда определяет субстанцию, как я уже упоминал, сказав, что это «quod nihil aliud indigeat ad existendum». Бытие, «которое, чтобы существовать, не нуждается ни в ком ином — «nihil indigeat». Субстанциальное бытие — это самодостаточное — независимое — бытие. Столкнувшись с очевидным явлением — тем, что исходная и несомненная реальность — это я, мыслящий, и вещь, которую я мыслю, стало быть двойственность и соотнесённость, её не решаются принять беспристрастно, а говорят: так как эти две вещи — субъект и объект — существуют вместе, они, стало быть, зависят друг от друга, и я должен решать, что из них независимо, что не нуждается в другом, самодостаточно. Но мы не находим никакого несомненного основания для предположения, что быть одному может означать «быть самодостаточным». Напротив, оказывается, что единственно несомненное бытие, обнаруженное нами, это взаимозависимость Я и вещей: вещи — это то, чем они являются для Меня, а я тот, кто выносит их, — стало быть, несомненное бытие пока является не самодостаточным, а «нищим бытием». Быть — значит одному нуждаться в другом. Эта модификация необыкновенно важна, но она так очевидна, ясна и проста, настолько на поверхности, что становится просо стыдно.

Теперь вы видите, что философия — это постоянное стремление к поверхностности? Игра, где карты держат гак, чтоб; они были видны противнику?

К исходным данным, как мы сказали, является сосуществование моё и вещей. Но едва мы сказали это, как начинаем догадываться, что определять как «сосуществование» способ существования меня и мира, эту первичную реальность, одновременно единую и двойственную, это великолепное явление сущности двойственности, значит оказаться некорректными, поскольку со-сущствование означает не более чем пребывание одной вещи ряда с другой, существование и той и другой.

Статический характер существования и бытия, этих древних понятий, искажает то, то мы хотим выразить. Потому что на самом деле не существует мира самого по себе рядом со мной и меня самого ряда с ним, но мир — это то, что существует для меня, динамическое бытие передо мной, напротив меня, а я — тот, кто оказывать на него воздействие, кто смотрит на него и кто выдерживает его, любит его или ненавидит. Статическое бытие признав отжившим — мы увидим его второстепенную роль — и должно быть замещено бытием действенным.

Бытие мира передо мной — это, скажем, действие, произведённое надо мной, и соответственно моё над ним. Но это — реальность, состоящая в том, что видит в мире, мыслит о нём, касается его, любит или ненавидит, что вдохновляет его или сокрушает, что Я изменяет, что переносит и терпит, — это то, что всегда называется «жить», «наша жизнь», жизнь каждого. Тогда опровергнем высокомерие уважаемых и священных глаголов «существовать», «сосуществовать», сказав вместо них: то первичное, что имеется в Универсуме, это «моя жизнь» в всё остальное, что имеется или не имеется в ней, внутри неё. Теперь можно сказать, что вещи, Универсум, сам Бог являются составляющими моей жизни, поскольку «моя жизнь» — это не только Я, Я — субъект, но жизнь — это ещё и мир. Мы преодолели субъективизм трёх веко — Я освободилось из заточения в собственной интимности, оно уже не единственное, что имеется, но уже не страдает от одиночества, которым является единственность, о чём мы говорили в прошлый раз.

Мы избежали заточения, в котором жили как люди нового времени, заточения сумрачного, без света, света мира и без просторов, которым радуются крылья стремлений и желаний. Мы вне уединённого, обособленного участка Я, закрытой комнаты больного, полной зеркал, которые безнадёжно возвещают нам наш собственный профиль, — мы вне её, на свежем воздухе, снова вдыхаем кислород космоса, расправив крылья для полёта, обратив сердце к вещам, достойным любви. Мир снова стал горизонтом жизни, который, подобно линии моря, напрягает кругом нас свою чудесную тетиву арбалета и заставляет ваше сердце почувствовать себя стрелой, сердце, израненное самим собой, которое вечно болит от скорби или наслаждения. Спасёмся в мире — «спасёмся в вещах». Это последнее выражение я написал в качестве жизненной программы, когда мне было двадцать два, я учился в Мекке идеализма и трепетал в смутном предвкушении сбора плодов грядущей зрелости.

Но сначала нам нужно выяснить, в чём своеобразие этого истинного и первичного бытия, представляющего собой «жизнь». Нам не пригодятся понятия и категории традиционной философии — ни одно из них. То, что сейчас перед нами, ново: следовательно, мы должны выразить то, что видим, в новых понятиях. Господа, нам выпало счастье впервые употребить новые понятия. Поэтому в нашем новом положении мы хорошо представляем себе радость, какую испытывали греки. Они были первыми людьми, открывшими научное мышление, теорию — эту особую изысканную нежность, которую выказывает разум вещам, отливая их в точную идею.

У них не было за спиной научного прошлого, у них не было готовых понятий, священных терминов. Перед ними было открытое бытие, а под рукой лишь обычный язык, на котором говорили все, и вскоре какое-нибудь простое обыденное слово чудесным образом согласовывалось с наиболее важной реальностью, открывавшейся перед ними.

Обычное слово возносилось, как при помощи левитации, над обиходным уровнем манеры говорить, беседы и благородным образом преображалось в термин, гордясь, подобно скакуну, тяжестью высшей идеи, оседлавшей его. Когда открывается новый мир, необходимым словам выпадает лучшая доля. Мы, наследники давнего прошлого, кажется, обречены использовать в науке лишь иерархические, торжественные, застывшие термины, к которым при всём уважении мы потеряли всякое доверие. Какое удовольствие, должно быть, доставляло грекам присутствовать при том, как обычное слово озарялось сиянием научной идеи. Подумайте о жёстком, застывшем, неподвижном, холодном, как металл, для детского уха слове «гипотенуза», услышанном впервые. Но ведь когда-то, на берегу моря в Греции, умные музыканты, не привыкшие быть музыкантами, гениальные музыканты, именовавшиеся пифагорейцами, обнаружили, что у арфы размер самой длинной струны пропорционален размеру самой короткой, так же как звучание первой звучанию второй. Арфа — треугольник, замкнутый струной «самой длинной, самой протяжённой» — ничего более. Кто может сегодня в атом страшном и скучном слове различить простое и милое «самая длинная», напоминающее название вальса Дебюсси: «La plus que lente» — «Более чем долгий».

Итак, мы находимся в подобной ситуации. Мы ищем понятия к категории, которые выразили бы «жизнь» в её своеобразии, и вынуждены заглядывать в обычный словарь, удивляясь тому, как вдруг какое-то слово, простое искомое слово, ив имеющее ранга, не имеющее научного прошлого, начинает лучиться светом научной идеи и превращается в термин. Это ещё один знак, что судьба благосклонна к нам, и мы первопроходцами вступаем на неизведанный берег.

Слово «жить» приближает нас и пропасти, пропасти без фраз, без трогательных предзнаменований, скрывающих то, что в ней таится.

Нужно с отвагой ступить в неё, несмотря на то, чти известно — нас ждёт погружение в страшные глубины. Есть благодетельные, бездонные пропасти чистого бытия, которые возвращают нас к жизни возрождёнными, окрепшими, просвещёнными. Есть явления определяющие, с которыми приходится время от времени сталкиваться именно потому, что они бездонны, именно потому, что мы теряемся в них. Иисус выразил это божественным образом: «Сберегший душу свою потеряет её; а потерявший душу свою ради Меня сбережёт её». Сейчас, если ваше внимание будет сопутствовать мне, мы на какое-то время погрузимся, подобно ныряльщикам, в собственное наше существование, чтобы затем вынырнуть, как ныряльщик Короманделя, вернувшийся из морских глубин с жемчужиной зубах — улыбаясь.

Что таков наша жизнь, моя жизнь? Было бы наивно и нелепо отвечать на этот вопрос определениями из области биология и говорить о клетках, соматических функциях, пищеварении, нервной системе и так далее. Все эти вещи представляют собой гипотетические реальности, построенные на прочной основе, но построенные биологической наукой, являющейся видом деятельности моей жизни, если я изучаю её и посвящаю себя её исследованиям. Моя жизнь — это не процессы, происходящие в моих клетках, и не то, что происходит на моих звёздах, золотых точках которые я вижу в своём ночном мире.

Моё собственное тело не больше чем фрагмент мира, который я обнаруживаю в себе, фрагмент, который по многим причинам чрезвычайно важен для меня что не мешает ему быть лишь одним из множества составляющих в раскрытом передо мной мире. Сколько бы я ни говорил о своём физическом и психическом организме, это относится лишь к второстепенным частностям, которые предполагают такое явление, как моя жизнь, в ходе которой я обнаруживаю, вижу, исследую, анализирую вещи-тела и вещи-души. Следовательно, ответы такого рода даже не соприкасаются с той первичной реальностью, которую мы сейчас собираемся определить.

Ведь что такое жизнь? Не нужно далеко ходить, речь не идёт о том чтобы вспоминать приобретённые знания. Основные истины всегда должны быть под рукою, именно поэтому они основные. Что нужно искать, так это истин частные, конкретный, провинциальные, не основные. Жизнь — это то, чем мы являемся, что мы делаем: то есть она на всех вещей самая близкая для каждого. Положим на неё руку, она даст удержать себя, как ручная птица. Если по дороге сюда кто-нибудь спросил вас, куда вы идёте, вы должны были ответить: мы идём слушать лекцию по философии. И действительно, вы здесь слушаете меня. Это не имеет никакого значения. Однако это то, что в данный момент составляет вашу жизнь.

Мне очень жаль, но истина обязывает меня сказать, что ваша жизнь, ваше сейчас состоит из того, что весьма маловажно. Но будем откровенны и признаем, что наше существование по большей части состоит из такого рода незначительностей: мы идём, приходим, делаем то либо другое, думаем, любим или не любим, и так далее. Время от времени наша жизнь, кажется, внезапно обретает напряжение, как бы становясь на дыбы, сгущаясь, уплотняясь: большое горе призывает нас, — тогда мы говорим, что с нами происходят важные события. Но заметьте, что для нашей жизни это чередование, эта значимость или незначительность неважны, потому что кульминационный, исступлённый момент не в большей степени жизнь, чем наши обыденные часы. Следовательно, получается, что на первый взгляд, которым мы окинули жизнь в этом предпринятом нами исследовании её чистой сущности, жизнь — это совокупность действий и событий, которыми, если можно так выразиться, она обставлена.

Наш метод будет состоять в том, чтобы замечать одно за другим свойства нашей жизни в порядке от наиболее внешних к самым внутренним, от периферии жизни к её пульсирующему центру. Следовательно, мы обнаружим ряд последовательных определений жизни, каждое на которых сохраняет и углубляет предшествующие.

И вот первое.

Жизнь — это то, что мы делаем, и то, что с нами происходит, — от мыслей и мечтаний или побуждений до игры на бирже или победного сражения. Но разумеется, ничто из того, что мы делаем, не является нашей жизнью, если мы не отдаём себе в этом отчёта. Это первое решающее свойство, с которым мы сталкиваемся: жизнь — это удивительная, уникальная действительность, которая обладает привилегией существовать для самой себя. Жить — это значит ощущать жизнь, осознавать своё существование, где «осознавать» подразумевает не интеллектуальное знание, не какие-либо специальные познания, а удивительное присутствие жизни для каждого: без этого осознания, без отдавания себе отчёта мы не ощутили бы и зубной боли.

Камень не чувствует и не знает, что он камень: для себя самого, как и для всех остальных, он совершенно слеп. Напротив, жизнь — это открытие, не утверждение бытия, а понимание или видение, отдавание себе отчёта в том, что является ей. Беспрерывное открытие, — которое мы совершаем относительно себя и окружающего мира. Сейчас давайте дадим объяснение и юридический статус этому удивительному притяжательному местоимению, которое мы употребляем, произнося «наша жизнь»; она ваша, поскольку, кроме того, что она есть, мы отдаём себе отчёт, что она есть и какова она. Воспринимая и чувствуя, мы вступаем в наши владения, и это всегдашнее пребывание в собственных владениях, это постоянное и коренное присутствие при всём, что бы мы ни делали и чем бы мы ни были, отличает жизнь от всего остального. Горделивые науки, мудрое знание не более чем приносят пользу, конкретизируют, регламентируют это изначальное проявление, из которого состоит жизнь.

Чтобы найти образ, в котором закреплено воспоминание об этой идее, обратимся к египетской мифологий, где Осирис умирает, а Исида, его возлюбленная, хочет воскресить его и даёт ему проглотить глаз сокола-Гора. С тех пор глаз появляется па всех священных картинах египетской цивилизации, символизируя первое свойство жизни: смотреть па себя. И этот глаз, пройдя по всему Средиземноморью, оказав влияние на Восток, стал тем, что во всех остальных религиях изображается как изначальный атрибут провидения: видеть себя — основной и начальный атрибут самой жизни.

Это видение или ощущение, это присутствие моей жизни передо мной, которое даёт мне владение ей, которое делает её «моей». — это то, чего не хватает сумасшедшему. Жизнь безумного — не его, то есть, строго говоря, не жизнь. Поэтому нет ничего более невыносимого, чем вид умалишённого. Потому что в нём законченно проявляется физиономия жизни, но лишь как маска, скрывающая отсутствие подлинной жизни. Перед умалишённым действительно мы ощущаем себя как перед маской, маской по самой своей сути. Сумасшедший, не осознавая себя, себе не принадлежит, он отчуждён, и «отчуждение», «принадлежность чужому» — именно так звучали старинные определения безумия, скажем: быть вне себя, быть одержимым, то есть одержимым кем-то другим. Жить — значит осознавать себя, это ясно.

Хорошо сказано: сначала живи, затем философствуй — это, как вы видите, в строгом смысле начало всякой философии, — да, это хорошо сказано, но надо помнить о том, что жизнь в самих своих истоках и в глубине состоит из знания и понимания себя, в видении того, что нас окружает, в том, чтобы быть ясным для самого себя. Поэтому, когда мы подходим к вопросу: что такое наша жизнь? — мы можем без раздумий торжественно ответить: жизнь — это то, что мы делаем, разумеется потому, что жить — это осознавать, что мы Мы живём здесь, сейчас, то есть мы находимся в каком-то месте мира и нам кажется, что мы пришли туда по своей воле. Жизнь в самом деле оставляет поле возможностей внутри мира, но ми не свободны — быть или не быть в этом сегодняшнем мире. Можно отказаться от жизни, но если живёшь, нельзя выбрать для этого мир. Это придаёт жизни трагичность. Жить — это не выбирать по вкусу предварительно понравившееся место, как выбирают, в какой театр пойти вечером, — это значит оказаться, вдруг и не иная как, ввергнутым, попавшим, заброшенным в мир, который невозможно поменять, — в мир сегодняшний.

Наша жизнь начинается постоянным удивлением по поводу нашею существования — без нашего предварительного согласия, в непредсказуемом мире, подобно потерпевшим кораблекрушение. Не мы сами даём себе жизнь, но обнаруживаем её как раз тогда, когда обнаруживаем сами себя. Подобное же происходит, если некто спящим перенесён за кулисы театра и, разбуженный внезапным толчком, выпущен на сцену перед публикой. Оказавшись там. что обнаруживает этот персонаж? Ведь он в сложном положении, не зная, ни зачем, ни как оказался на сцене; сложность в том, что нужно разрешить каким-нибудь достойным образом эту демонстрацию себя публике, чего он не добивался, не предвидел, к чему не был готов. В основных чертах жизнь всегда непредвиденна. Нас не предупреждают перед появлением в ней — за её сцене, всегда определённой и конкретной, — мы не бываем подготовлены.

Этот внезапный, непредсказуемый характер и составляет сущность жизни. Совсем другое дело, если бы мы могли подготовиться к ней, прежде чем войдём в неё. Как говорил Данте: «Стрела, которую ждёшь, летит медленнее». Но жизнь в целом и в каждый момент похожа на выстрел в упор. Мне кажется, этот образ довольно точно передаёт сущность жизни.

Жизнь дана нам, лучше сказать, брошена вам, или мы брошены в неё на то, что дано нам; жизнь — это проблема, которую должны решать мы. И не только в особо трудных случаях, которые мы определяем как конфликты или трудные ситуации, а всегда. Если вы пришли сюда, значит решились на то, чтобы: прожить этот отрезок жизни таким образом. Другими словами: мы живём, поддерживая себя на весу, влача тяжесть жизни по перекрёсткам мира. Тем самым мы не предрешаем, печально или весело наше существование: каково бы оно ни было, оно устанавливается тем, что мы вынуждены непрерывно решать его проблему.

Если бы пуля, выпущенная из ружья, обладала душой, она ощущала бы, что её траектория точно предопределена наводкой и действием пороха, а если её траекторию мы назовём жизнью, то пуля окажется просто созерцателем, без какого бы то ни было вмешательства в жизнь: ведь пуля не выстреливает себя сама м не выбирает цели. Но именно потому такой способ существования нельзя назвать жизнью.

Жизнь никогда нельзя предопределить. Даже будучи совершенно уверены в том, что произойдёт с нами завтра, мы всегда рассматриваем это как возможность. Это другой сущностный и драматический атрибут, который нужно поставить рядом с предыдущим. В каждый момент жизнь представляет собой проблему, большую или малую, которую нам следует решить, не оставляя решение Другому, я хочу сказать, что она никогда не бывает разрешённой проблемой, а в каждый момент мы чувствуем себя вынужденными выбирать из многих возможностей. (Хотя нам не дано выбирать мир, в котором должна протекать наша жизнь, — такова доля её фатальности, во мы обнаруживаем некое поле с жизненным горизонтом возможностей — такова доля её свободы, следовательно, жизнь — это свобода внутри фатальности и фатальность внутри свободы.) Разве это не удивительно? Мы ввергнуты в нашу жизнь, и в то же время то, во что мы ввергнуты, мы должны сделать отдавая себе в этом отчёт, говоря об этом, создавая это. Или по-другому: наша жизнь — это наше бытие. Мы только оно и больше ничего, — по это бытие не предопределено, не предрешено заранее, а мы должны определить его сами, мы должны решить, что мы будем: например, что мы станем делать, выйдя отсюда. Это я называю «поддерживать себя на весу, поддерживать собственное бытие». Нет ни отдыха, ни передышки, поскольку сон, являющийся одной из форм жизни биологической, не существует для жизни в основном смысле, в котором мы употребляем это слово. Во сне мы не живём, но, проснувшись и вернувшись к жизни, видим, что она обогатились летучим воспоминанием о сновидении.

Простые и устоявшиеся метафоры не менее истинны, чем законы Ньютона. В этих почтенных метафорах, превратившихся в слова, по которым мы ходим всё время, как по коралловому острову, повторяю, в этих метафорах заключена совершенная интуиция самых фундаментальных явлений. Так, мы часто говорим, что страдаем от «тяжести», что находимся в «тяжёлой» ситуации. Тяжесть метафорически перенесена от физического объекта, когда на нас что-то висит и давит нас, на внутреннее состояние. И на самом деле, жизнь отягощает всегда, поскольку жить — это поддерживать самого себя, выносить себя и направлять себя. Ничто так не притупляет ощущения, как привычка, и, как правило, мы забываем об этой постоянной тяжести, которую мы тащим и которой мы являемся, — но когда случается что-то необычное, мы вновь чувствуем тяжесть. В то время как светило притягивает другое тело и не ощущает своей тяжести, живущий в мире является одновременно и тяжестью, и рукою, которая её поддерживает. Подобным же образом «облегчение» восходит к «легче», то есть к утрате тяжести. Отягощённый заботами человек идёт в таверну искать облегчения — сбрасывает балласт, и воздушный шар его жизни весело поднимается. Таким образом, мы заметно продвинулись в нашей вертикальной экскурсии, в этом спуске в глубинную суть нашей жизни.

Из глубин, где мы сейчас находимся, нам видна жизнь как необходимость решать то, чем мы станем. Мы уже не довольствуемся фразой: жизнь — это то, что мы делаем, это в итоге обнаруживать себя самого в мире, занятого вещами и существами мира. Эти простые слова: «обнаруживать», «мир», «заниматься» — теперь термины нашей новой философии. Можно долго говорить о каждом из них, но я ограничусь определением: «жить — это находиться в мире», которое, как все основные идеи этих лекций, уже есть в моей опубликованной работе. Мне важно отметить это относительно Идеи существования, я провозглашаю её приоритет. По той же причине мне приятно признать, что самый глубокий анализ жизни принадлежит новому немецкому философу Мартину Хайдеггеру.

Здесь необходимо напрячь зрение, поскольку мы приближаемся к опасным берегам.

Жить — это находиться в мире… Хайдеггер в своей только что вышедшей гениальной книге даёт вам возможность заметить всё огромное значение этих слов… Речь не идёт главным образом о том, что наше тело находится среди других вещей-тел и всё это внутри огромного тела, или пространства, которое мы называем миром. Если бы существовали только тела, жизнь не могла бы существовать; одни тела вращались бы вокруг других, всегда одни вдалеке от других, как бильярдные шары или атомы, не зная и не будучи значимыми одни для других. Мир, в котором мы, живя, находимся, состоит из вещей приятных и неприятных, жестоких и благоприятных, угрожающих и отрадных: важно не то, являются ли вещи телами, а то, что они впечатляют нас, нас интересуют, радуют нас, пугают или заставляют нас страдать. Первоначально то, что мы называем телом, это нечто, оказывающее нам сопротивление или препятствующее нам, или поддерживающее и несущее нас, — стало быть, нечто враждебное или благоприятное. Мир — это sensu stricto то, что нас интересует. И жить — это каждому находиться среди вопросов и проблем, которые его интересуют. То есть, не зная как, жизнь оказывается для себя самой тем, что открывает мир, Нельзя жить, если не находишься в мире, наполненном другими вещами, будь то предметы или существа; это значит видеть вещи и события, любить или ненавидеть их, желать или бояться. Жить — это быть занятым другим, что не является самим тобой, жить означает сосуществовать с окружающим.

Наша жизнь в соответствии с этим не только наша личность, а в такой форме часть нашего мира: она — паша жизнь — состоит в том, что личность занимается вещами или с вещами, и очевидно, что наша жизнь будет зависеть как от того, какова наша личность, так и от того, каков наш мир. (Поэтому мы можем представить «нашу жизнь» как дугу, соединяющую мир и Я; но не сначала Я, потом мир, а одновременно оба) Эти два термина близки нам в одинаковой степени: мы осознаем не сначала себя, а затем мир; а жить, по сути своей, это находиться перед миром, с миром, внутри мира, быть погружённым в его движение, в его проблемы, в его рискованные интриги. Но также и наоборот: этот мир, состоящий лишь из того, что интересует каждого, неотделим от нас. Мы рождаемся вместе с ним, и в жизни личность и мир подобны божествам Древней Греции и Рима, которые родятся и живут рядом: например, Диоскуры, — пары богов, которые обычно именовались dii consentes, боги единодушные.

Из глубин, где мы сейчас находимся, нам видна жизнь как необходимость решать то, чем мы станем. Мы уже не довольствуемся, как вначале, фразой: жизнь — это то, что мы делаем, это совокупность наших занятий и находящихся в мире вещей, — потому что мы заметили, что все эти занятия происходят не автоматически, механически, наподобие проигрывания заранее– отобранных граммофонных пластинок, но мы выбираем их сами. Эта определённость идёт от жизни; исполнение же по большей части происходит механически.

Огромной важности явление, с которым я хочу вас ознакомить, уже было нами определено: жить — это постоянно решать, чем мы будем. Вы чувствуете парадокс, скрытый в атом определении? Бытие, которое состоит не столько в том, что есть, сколько в том, что будет, стало быть, в том, чего ещё нет. Ведь это основной, нескончаемый парадокс нашей жизни. Я не виноват, это чистая правда.

Но возможно, некоторые из вас сейчас думают: «С каких пор жить — значит решать, чем быть. Вот уже сколько времени мы сидим здесь, ничего не решая, и тем не менее несомненно живём!» На это я ответил бы: «Господа, за это время вы не делаете ничего другого, как только решаете, чем быть. Речь идёт не о кульминационных моментах вашей жизни, а о моментах её, проведённых относительно пассивно, так как вы являетесь слушателями. И однако все полностью совпадает с данным мной определением. Вот доказательства: во время лекции некоторые из вас колеблются между тем, чтобы ослабить внимание и погрузиться в собственные проблемы или великодушно внимать тому, что я говорю. Вы решаете быть либо внимательными, либо рассеянными, думать о том или о другом, и это размышление о жизни или о чём-то другом, как раз и есть сейчас ваша жизнь. То же самое не в меньшей степени относится к тем, кто не колебался, кто всё время пребывал в решимости выслушать меня до конца. Минуту за минутой они следовали этому решению, чтобы оно не исчезло, стараясь оставаться внимательными.

Наши решения, даже самые твёрдые, нуждаются в постоянном подкреплении, чтобы быть всегда готовыми, как взведённое– ружье, они должны перерешаться. Вы входили в эту дверь, решив, кем будете: слушателями, — но затем не однажды возобновляли ваше решение — другими словами, вы понемногу ускользали из жёстких рук оратора».

И сейчас я кончаю извлечением непосредственных выводов из всего этого: если ваша жизнь состоит в том, чтобы решать, что мы будем, хочется сказать, что в самих корнях нашей жизни кроется временной признак: решать, что мы будем, — стало быть, речь идёт о будущем. И немедленно мы снимаем один за другим все щедрые плоды вашего исследования. Во-первых: наша жизнь — это прежде всего столкновение с будущим. Это другой парадокс. Главное, в чём мы живём, — не прошлое и на настоящее; жизнь — это деятельность, устремлённая вперёд, а прошлое и настоящее раскрываются потом, в связи с этим будущим. Жизнь — это будущее, то, чего ещё нет.