Зигмунт Бауман:
Глобализация. Последствия для человека и общества.
Глава 1. Время и социальные классы

«Компания принадлежит не её сотрудникам, поставщикам или местности, где она расположена, а тем, кто в неё инвестирует» ¹. Так Альберт Дж. Данлэп, прославленный «рационализатор» современного производства (depeceur — «рубщик», «разделыватель», «расчленитель» по жёсткому, но абсолютно точному определению социолога Дени Дюкло из Национального центра научных исследований) ² подытожил своё кредо в самодовольном описании собственной деятельности, опубликованном издательством «Таймс Букс» для просвещения и в назидание всем, кто стремится к экономическому прогрессу.

Данлэп имел в виду, конечно, не просто «принадлежность» как ещё одно название чисто юридического понятия «собственности» — эта точка зрения никем не оспаривается и ещё меньше нуждается в акцентировании. Его идея выражена прежде всего в заключительной части фразы: ни сотрудники, ни поставщики, ни представители местного сообщества не имеют права влиять на решения, принимаемые «теми, кто инвестирует», а подлинные обладатели полномочий в принятии решений — это инвесторы, именно они имеют право с ходу отмести, объявить бесполезными и неверными любые замечания этих людей относительно того, как они управляют компанией.

Следует отметить, что формулировка Данлэпа — не декларация о намерениях, а заявление о фактическом положении вещей. Данлэп воспринимает как аксиому то, что истинность выраженного в ней принципа подтверждена всеми экономическими, политическими, социальными и иными реалиями нашего времени. Эта аксиома уже вошла в «семью» самоочевидных истин, которые помогают объяснить мир, но сами не нуждаются в объяснении, которые позволяют принять в качестве допущений то, что происходит в мире, но само по себе уже не рассматривается как принятые на веру допущения, тем более вздорные или сомнительные.

Были времена (можно было бы сказать «не столь давние», если бы не быстро сжимающееся пространство коллективного внимания, превращающее даже неделю в политике — теперь не просто в долгий, но чересчур долгий период в жизненном цикле человеческой памяти), когда заявление Данлэпа далеко не всем показалось бы очевидным, когда оно прозвучало бы как воинственный клич или донесение с поля боя. В первые годы войны на уничтожение, объявленной Маргарет Тэтчер против местного самоуправления, бизнесмены считали необходимым взбираться на трибуну ежегодных съездов партии тори и раз за разом вбивать в головы слушателей идею, которую, по их мнению, необходимо было вбивать в головы, ибо для непривычного уха она звучала дико и странно: идею о том, что корпорации с удовольствием готовы платить местные налоги на поддержку необходимого им дорожного строительства или ремонта канализации, но они не видят причин, чтобы финансировать поддержку местных безработных, инвалидов и прочих «лишних людей», за судьбу которых они не желают нести никакой ответственности. Но это было в первые годы войны, которая каких-нибудь двадцать лет спустя, когда Данлэп излагал своё кредо, была уже практически выиграна, так что он мог с полным основанием ожидать, что все слушатели разделяют его убеждения.

Вряд ли есть смысл спорить, была ли эта война результатом тайных коварных замыслов, родившихся в кабинетах руководства крупных корпораций, снабженных табличками «не курить», и ничего не подозревающие миролюбивые лидеры промышленности были вынуждены начать военные действия под давлением изменений, вызванных действием необъяснимых сил технологического прогресса и глобальной конкуренции; была ли это заранее спланированная и объявленная, как положено, война с чётко определёнными целями или просто серия отдельных и зачастую непреднамеренных военных акций, каждая из которых обусловливалась собственными причинами. Какое бы из двух утверждений ни являлось истинным (в пользу каждого из них можно привести немало аргументов, хотя, возможно, нам только кажется, что они противоречат друг другу), последняя четверть ХХ столетия, весьма вероятно, войдёт в историю под названием «Великой войны за независимость от пространства». В ходе этой войны происходило последовательное и неумолимое освобождение центров принятия решений (а также тех расчетов, на основе которых эти центры принимают свои решения) от территориальных ограничений, связанных с привязкой к определённой местности.

Давайте рассмотрим принцип Данлэпа. Сотрудники набираются из местного населения и, учитывая их отягощённость семейными обязанностями, собственностью на жильё и так далее, не могут с лёгкостью последовать за компанией, если она переместится в другое место. Поставщики должны доставлять товар, а значит, низкие транспортные расходы дают местным поставщикам преимущества, которые исчезают при смене компанией местоположения. Что же касается самой «местности» — она, естественно, останется там, где была, и не может менять своего местоположения в соответствии с новым адресом компании. Среди всех перечисленных кандидатов на право голоса в управлении компанией только «те, кто инвестирует» — акционеры — нисколько не связаны пространством: они могут купить любые акции на любой бирже через посредство любого брокера, и при этом географическая близость или удалённость компании явно будет на последнем месте среди соображений, побуждающих их продавать или покупать акции.

В принципе, состав акционеров не определяется пространством. Это — единственный фактор, полностью свободный от пространственной предопределённости. Им, и только им, «принадлежит» компания, поэтому им решать, стоит ли компании переехать туда, где, как они предполагают, есть шанс на повышение дивидендов, предоставив всем остальным — а именно тем, кто привязан к данной местности, — решать задачу, зализывать раны, возмещать убытки и убирать мусор. Компания обладает свободой передвижения, но последствия этого передвижения будут ощущаться долго. Тот, кто обладает свободой «бежать» из данной местности, абсолютно свободен и от последствий своего бегства. Это — главные трофеи победителей в «войне за пространство».

«Помещик, живущий в столицах», вариант 2

После окончания войны за пространство самым мощным и вожделенным фактором расслоения в мире стала мобильность: это та субстанция, из которой ежедневно строятся и перестраиваются новые, все более глобальные социальные, политические, экономические и культурные иерархии. Для тех, кто стоит на вершине новой иерархии, свобода передвижения приносит куда больше преимуществ, чем те, что обозначены в формуле Данлэпа. В этой формуле отмечены, возвышены или унижены лишь те кандидаты, чей голос слышен, — те, кто способен высказать и, скорее всего, действительно выскажет своё недовольство и может воплотить свои жалобы в судебные иски. Но есть и другие, оборванные и брошенные контакты, также привязанные к данной местности, и о которых в формуле Данлэпа не упоминается, потому что о них вряд ли кто-либо услышит.

Мобильность, приобретённая «теми, кто инвестирует» — людьми, обладающими капиталом, деньгами, необходимыми для инвестиций — означает для них поистине беспрецедентное в свой радикальной безоговорочности отделение власти от обязательств: обязанностей в отношении собственных служащих, но также и в отношении молодых и слабых, ещё не рождённых поколений, и самовоспроизводства условий жизни для всех — одним словом, свободу от обязанности участвовать в повседневной жизни и развитии сообщества. Возникает новая асимметрия между экстерриториальной природой власти и по-прежнему территориальной «жизнью в целом», которую власть, снявшаяся с якоря и способная перемещаться мгновенно и без предупреждения, может свободно использовать, а затем оставить наедине с последствиями этого использования. Отказ от ответственности за последствия — самое желанное и ценное преимущество, которое новая мобильность даёт лишённому местной привязки капиталу, находящемуся в «свободном плавании». Теперь в расчетах «эффективности» инвестиций можно уже не учитывать затраты на борьбу с последствиями.

Обретенная капиталом свобода несколько напоминает свободу «помещика, живущего в столицах» из прежних времён — такие люди были печально известны своим пренебрежением к нуждам населения, которое их кормило. Весь их интерес к земле, которой они владели, заключался в том, чтобы «снимать с неё сливки» в виде «излишков продукции». Здесь, несомненно, существует некоторое сходство — но это сравнение не в полной мере отражает степень свободы от забот и ответственности, которой обладает мобильный капитал конца двадцатого столетия: помещикам прошлого она и не снилась.

«Помещик, живущий в столицах» не мог поменять своё поместье на другое, а значит оставался — пусть и не слишком прочно — привязанным к местности, откуда он тянул все соки; это обстоятельство на практике ограничивало теоретически и юридически беспредельные возможности эксплуатации местности, иначе в будущем поток доходов мог обмелеть, а то и вовсе иссякнуть. Конечно, объективные ограничения в принципе были жестче, чем это осознавали сами помещики, а эти последние — жестче тех, что обычно соблюдались на практике. Это обстоятельство приводило к тому, что такого рода помещичье землевладение наносило непоправимый ущерб плодородию земли и развитию сельскохозяйственных навыков, а благосостояние «помещиков, живущих в столице» было весьма ненадёжным, ухудшаясь от поколения к поколению. И всё же это были реальные ограничения, напоминавшие о себе тем безжалостней, чем хуже их себе представляли и соблюдали. А ограничение, по определению Альберто Мелуччи, «это заключение в рамки, предел, разделение; поэтому оно означает и признание существования другого, чуждого, неустранимого. Столкновение с «другим» — это опыт, подвергающий нас испытанию: оно порождает искушение устранить различия силой, но может вызвать к жизни и стремление к контакту как непрерывно возобновляемому действию» ³.

В отличие от «помещиков, живущих в столицах» из новой истории, нынешние капиталисты и торговцы землёй, благодаря вновь обретённой мобильности их ресурсов, теперь уже ликвидных, не сталкиваются с ограничениями достаточно реальными — прочными, твёрдыми, неподатливыми — чтобы их соблюдение было обязательным. Единственные ощутимые и обязательные рамки связаны с административными ограничениями свободы движения капиталов и денежных средств. Однако такие ограничения немногочисленны, в них существует множество лазеек, и даже этот «редкий частокол» подвергается сильному давлению с целью его расшатать или вовсе снести. После этого упоминаемые Мелуччи «столкновения с другим» станут крайне редким явлением. А если случится, что другая сторона навяжет такое столкновение, как только «другое» начнёт играть мускулами и заявит о себе, капитал без особого труда «соберёт вещички» и переместится в более гостеприимную среду, то есть не оказывающую сопротивления, податливую и мягкую. Тогда вероятность как попыток «устранить различия силой», так и «стремления к контакту» будет ещё меньше.

Ведь оба этих подхода требуют признания неустранимости другого, но для этого «другое» должно сначала превратиться в неподатливое, негибкое, в буквальном смысле «вязкое» целое. Чтобы в ходе сопротивления такое целое действительно сформировалось, среда должна подвергаться упорным и эффективным атакам — но общим следствием новой мобильности является тот факт, что у капитала и финансов практически не возникает необходимости «гнуть то, что не гнется», ломать препятствия, преодолевать или ослаблять сопротивление; а если она и возникает, то от неё всегда можно отказаться в пользу более «мягкого» подхода. Если столкновение с «другим» требует дорогостоящего применения силы или утомительных переговоров, капитал всегда может переместиться в более «спокойное» место. Зачем вступать в столкновение, если его можно избежать?

Свобода передвижения и самоопределение обществ

Оглядываясь назад, в прошлое, задаёшься вопросом, в какой степени геофизические факторы, природные или искусственные границы территориальных единиц, неповторимая идентичность каждого народа и культурной общности, а также различие между понятиями «внутри» и «снаружи» — все традиционные предметы географической науки — являлись в сущности лишь концептуальными производными или же материальными проявлениями «ограничений скорости», а в более общем плане, временных и стоимостных ограничений свободы передвижения.

Поль Верилио недавно высказал такое предположение: если заявление Фрэнсиса Фукуямы о «конце истории» и является весьма преждевременным, то сегодня можно все с большей уверенностью говорить о «конце географии» ⁴. Расстояния уже не имеют значения, а идею геофизической границы в реальном современном мире становится всё труднее поддерживать. Внезапно становится ясным, что разделительные линии, существовавшие на континентах и земном шаре в целом, являлись лишь функцией расстояний, которым примитивные средства транспорта и трудности путешествий некогда придали характер непререкаемой реальности.

Действительно, понятие «расстояния» — это не объективная безличная физическая «данность», а социальный продукт; его протяжённость зависит от скорости, с которой мы его преодолеваем (а в монетарной экономике — ещё и от того, во сколько обходится такая скорость). Все другие социально обусловленные факторы определения, разделения и поддержания коллективных идентичностей — вроде государственных границ или культурных барьеров — в ретроспективе представляются лишь второстепенными следствиями этой скорости.

Следует отметить, что именно это, судя по всему, является причиной, по которой «реальность границ», как правило, была классово обусловленным явлением: в прошлом, как и сегодня, элита — богачи и власти предержащие — всегда отличалась большим космополитизмом, чем остальное население стран, где они проживали; во все времена они стремились к созданию собственной культуры, не признававшей границ, столь прочных для простолюдинов; у них было больше общего с элитами по ту сторону границы, чем с большинством населения по эту сторону. Вероятно, по этой же причине Билл Клинтон, представитель самой могущественной элиты современного мира, смог заявить, что впервые в истории перестали существовать различия между внутренней и внешней политикой.

Ведь сегодня жизнь элиты почти не связана с различиями между понятиями «здесь» и «там», «внутри» и «снаружи», «близко» и «далеко». Когда время контакта сжимается и сокращается до ничтожной величины длиной в секунду, пространство и пространственные указатели перестают играть роль, по крайней мере для тех, чьи действия осуществляются со скоростью передачи письма по электронной почте.

Противоположности «внутри — снаружи», «здесь — там», «близко — далеко» служили для фиксации степени приручения, одомашнивания и привычности различных фрагментов (как человеческих, так и неодушевлённых) окружающего мира.

Близкими, достижимыми называют прежде всего явления обычные, знакомые и очевидные; это люди или вещи, с которыми встречаешься, сталкиваешься и взаимодействуешь ежедневно в ходе привычной, рутинной, повседневной деятельности. «Близко» — это пространство, внутри которого человек чувствует себя «как дома», пространство, где он редко, если вообще когда-либо, испытывает неуверенность, не знает, что говорить и делать. С другой стороны, «далеко» — это пространство, где человек оказывается от случая к случаю или не оказывается никогда, где происходят вещи, которые он не способен предвидеть или понять, и не знает, как ему реагировать на происходящее, пространство, содержащее такое, о чём он мало что знает, от которого он мало чего ждёт и которое его не волнует. В «далёком» пространстве человек начинает нервничать, отправиться «далеко» — значит оказаться за пределами своих знаний, не на своём месте и не в своей стихии, ожидая неприятностей и опасаясь худшего.

Все эти характеристики придают противоположности «близко — далеко» ещё один наиболее важный аспект: речь идёт о противоположности между ясностью и неясностью, уверенностью и колебаниями. Оказаться «далеко» — значит оказаться в беде, в этом случае от человека требуется ум, хитрость, изворотливость или смелость, ему необходимо узнать чужие правила, без которых не обойтись, и овладеть ими методом рискованных проб и зачастую дорогостоящих ошибок. Идея «близкого», наоборот, означает отсутствие проблем, здесь достаточно безболезненно усвоенных привычек, а раз это привычки, то они не ощущаются как бремя, следование им не требует усилий, и просто не возникает повода для беспокойства и колебаний. Корни понятия «местное сообщество» лежат как раз в этой противоположности между «здесь» и «там», «близко» и «далеко».

Для периода новой и новейшей истории характерно непрерывное совершенствование средств передвижения. Именно в сфере транспорта и путешествий происходили особенно радикальные и быстрые изменения; прогресс здесь, как уже давно отметил Шумпетер, был связан не с ростом количества почтовых дилижансов, а с разработкой и массовым производством совершенно новых средств передвижения — поездов, автомобилей и аэропланов. Именно доступность скоростных средств передвижения стала главным катализатором характерного для сов-ременной эпохи процесса разложения и подрыва всей совокупности социальных и культурных явлений местного происхождения; процесса, суть которого впервые отразил Теннис в своей знаменитой формуле современности как переход от Gemeinschaft к Gesellschaft — от сообщества к обществу.

Среди всех технических факторов мобильности особенно важную роль играла передача информации — средство сообщения, не связанное с перемещением физических тел или лишь незначительно и в последнюю очередь связанное с ним. Неуклонно и последывательно разрабатывались технические средства, позволявшие перемещаться информации независимо от её физических носителей, а также от объектов, о которых эта информация сообщала: освобождении означающего от привязки к означаемому. Отделение движения информации от перемещения её носителей и объектов привело, в свою очередь, к дифференциации скорости их передвижения; передача информации набирала скорость темпами, недостижимыми для перемещения физических тел или изменения ситуаций, о которых эта информация сообщала. Затем появление компьютерной «всемирной паутины» положило конец — в том, что касается информации, — самому понятию «перемещения» (и «расстояния», которое необходимо преодолеть), сделав информацию, как в теории, так и на практике, моментально доступной по всему земному шару.

Совокупные результаты последнего события поистине огромны. Его влияние на взаимодействие между социальной ассоциацией и диссоциацией отмечалось многими и описывалось в мельчайших подробностях. Подобно тому, как человек осознает «сущность молотка», лишь когда тот сломается, сегодня мы яснее, чем когда-либо, видим роль, которую пространство, время и средства их обуздания играли в формировании, стабильности/гибкости и падении социокультурных совокупностей. Так называемые «тесно спаянные сообщества» прошлого, как мы теперь видим, возникли и существовали благодаря разрыву между почти мгновенной связью внутри небольшого сообщества (размеры которого определялись свойствами «средств передачи», тем самым ограничиваясь природными возможностями человеческого зрения, слуха и способности к запоминанию) и громадным временем и расходами, необходимыми для передачи информации от одного сообщества к другому. С другой стороны, хрупкость и недолговечность сегодняшних сообществ связана прежде всего с сокращением или полным исчезновением этого разрыва: связь внутри сообщества не имеет никаких преимуществ над обменом информацией между сообществами — и то, и другое осуществляется мгновенно.

Вот как Майкл Бенедикт подытожил наше ретроспективное открытие и вновь обретённое понимание тесной связи между скоростью передвижения и социальной сплочённостью: «Единство, возможное в рамках небольших сообществ благодаря почти мгновенной и почти бесплатной связи посредством устной речи, плакатов и листовок, в более широком масштабе не может сохраняться. Социальная сплочённость на любом уровне — это функция консенсуса, разделяемого знания, и без постоянного дополнения и взаимодействия; такая сплочённость зависит прежде всего от раннего и строгого приобщения к культуре и её усвоения. Социальная гибкость, напротив, зависит от способности забывать и дешевизны связи» ⁵.

Добавим, что союз «и» в последнем предложении просто не нужен: способность забывать и дешевизна (а также высокая скорость) связи — всего лишь два аспекта одного и того же условия, и вряд ли их следует разделять. дешёвая связь означает не только быстрое переполнение, подавление и вытеснение полученной информации, но и, в не меньшей степени, быстрое поступление новостей. Поскольку врождённые возможности человеческого восприятия остаются неизменными как минимум со времён палеолита, быстрая связь не питает и уравновешивает, а затопляет и подавляет память.

Можно сказать, что самым важным из недавних событий стало ослабление различий между стоимостью передачи информации в местном и глобальном масштабе (куда бы вы ни посылали своё сообщение по Интернету, вы платите как за «местный звонок», что одинаково важно как с культурной, так и с экономической точки зрения). Это, в свою очередь, означает, что поступившая информация, требующая внимания, ознакомления, и, пусть ненадолго, остающаяся в памяти, создана в различных и автономных друг от друга местах, а значит, вероятнее всего, несёт в себе несовместимые и взаимоисключающие сообщения — чем резко отличается от сообщений, циркулирующих внутри сообществ, лишённых компьютерного «железа» и программного обеспечения и полагающихся лишь на естественные возможности человека, то есть сообщений, чаще всего повторявших и усиливавших друг друга, способствовавших процессу (селективного) запоминания.

По выражению Тимоти У. Люка, «пространственность традиционных обществ собирается вокруг самых непосредственных возможностей тела обычного человека».

В традиционных образах, обозначающих действие, аллюзии зачастую передаются органическими метафорами: противостояние «лицом к лицу», сражение — «рукопашная». Правосудие — «око за око, зуб за зуб». Разговор — «сердечный». Солидарность — «плечом к плечу». Общность — «рука об руку». Дружба — «закадычная». И, наконец, перемены — «шаг за шагом».

Ситуация изменилась до неузнаваемости с появлением средств, позволивших распространить конфликты, солидарность, сражения, дискуссии или отправление правосудия до пределов, намного превышающих физические возможности человека. Пространство было «обработано / сконцентрировано / организовано / нормировано» и прежде всего освобождено от физических ограничений тела самого человека. А значит, с этого момента «организация пространства» зависела от параметров техники, скорости её работы и стоимости её использования: «Пространство, построенное с помощью такой техники, носит совершенно иной характер: это сконструированное, а не Богом данное, искусственное, а не естественное пространство; информация в нём передаётся машинами, а не людьми, оно рационализовано, а не обобществлено, его масштаб — национальный, а не локальный» ⁶.

Строящееся пространство нового времени должно было быть жёстким, прочным, вечным и непререкаемым. Плотью его должны были стать бетон и сталь, кровеносными сосудами — паутина железных дорог и автострад. Авторы современных утопий не проводили различий между упорядочением общества и архитектуры, между социальными и территориальными единицами и разграничениями; для них — как и для их современников, отвечавших за общественное устройство — ключом к упорядоченному обществу было упорядочение пространства. Всё общество должно было превратиться в иерархическую пирамиду постоянно увеличивающихся и все более всеобъемлющих «местностей», над которыми, на самой вершине, стоит общегосударственная власть, следящая за всеми, но сама при этом не подвергающаяся постоянному контролю.

С появлением глобальной информационной паутины над этим территориальным/урбанистйческим/архитектурным, строящимся пространством нашего мира образовалось третье, кибернетическое пространство. Элементы этого пространства, по определению Поля Вирилио, «лишены пространственных измерений, но вписаны в единственную темпоральность моментального распространения. С этого момента людей нельзя разделить физическими препятствиями или временными расстояниями. Опосредованное компьютерными терминалами и видеомониторами различие между здесь и там теряет всякий смысл» ⁷.

Как и большинство утверждений, относящихся к состоянию «человека» как такового, это определение не совсем верно. «Соединение интерфейсами компьютерных терминалов» оказало самое разнообразное воздействие на положение разных категорий людей. И некоторых из них — кстати, весьма многих — по-прежнему можно «разделить физическими препятствиями и временными расстояниями», причём сегодня это разделение стало безжалостнее и оказывает более глубокое психологическое воздействие, чем когда-либо раньше.

Новые скорости, новая поляризация

Одним словом, аннулирование пространственно-временных расстояний под влиянием техники не способствует единообразию условий жизни человека, а, напротив, ведет к их резкой поляризации. Оно освобождает некоторых людей от территориальных ограничений и придаёт экстерриториальный характер некоторым формирующим общество идеям — одновременно лишая территорию, к которой по-прежнему привязаны другие люди, её значения и способности наделять их особой идентичностью. Некоторым это предвещает беспрецедентное освобождение от физических препятствий и невиданную способность перемещаться и действовать «дистанционно». Для других это означает невозможность освоения и «одомашнивания» местности, «оторваться» от которой и перебраться в другое место у них почти нет шансов. Когда «расстояния уже не имеют значения», его теряют и местности, разделённые этими расстояниями. В результате некоторые приобретают свободу смысло-творчества, но для других бессмысленность превращается в место прописки. Кто-то может теперь покинуть местность — причём, любую — когда заблагорассудится. Остальные беспомощно наблюдают, как. местность — их единственное место жительства — уходит из-под ног.

Информационные потоки теперь не зависят от носителей; для перестройки смыслов и отношений сегодня менее, чем когда-либо необходимы перемещение и перестановка тел в физическом пространстве. Для некоторых людей — мобильной элиты, элиты мобильности — это означает в буквальном смысле «дефизикализацию», обретение полной независимости. Элиты перемещаются в пространстве, и перемещаются быстрее, чем когда-либо, — но охват и плотность сплетаемой ими паутины власти не зависит от этих перемещений. Благодаря вновь обретённой «бестелесности» власти в её главной, финансовой форме, властители приобретают подлинную экстерриториальность, даже если физически остаются «на месте». Их власть полностью и окончательно становится «не от мира сего» — не принадлежит к физическому миру, где они строят свои тщательно охраняемые дома и офисы, которые сами по себе экстерриториальны, защищены от вторжения нежеланных соседей, отрезаны от всего, что связано с понятием «местное сообщество», недоступны тем, кто, в отличие от носителей власти, к этому сообществу привязан.

Именно этот опыт новой элиты, связанный с «внеземным» характером власти — захватывающим дух и внушающим страх сочетанием оторванности от земли и всемогущества, физического отсутствия и мощного потенциала по формированию действительности — фиксируется в обычных панегириках «новой свободе», воплощённой в «киберпространстве», особенно ярко обобщённых Маргарет Вертхейм в виде «аналогии между киберпространством и христианской концепцией рая»: «Подобно тому, как первые христиане представляли себе рай в виде идеализированной земли за пределами хаоса и разложения материального мира — распада, тем более явного, что на их глазах рушилась империя — в наши дни, в эпоху социального и экологического распада, сегодняшние прозелиты киберпространства предлагают его в качестве идеала, стоящего «выше» и «вне» проблем материального мира. Если ранние христиане превозносили рай как место, где душа человека освобождается от слабостей и недостатков плоти, то сегодняшние сторонники киберпространства говорят, что именно там личность освобождается от ограничений, связанных с физическим существованием» ⁸.

В киберпространстве тела не имеют значения — хотя само киберпространство имеет значение, причём решающее и бесповоротное, для существования тел. Вердикты, вынесенные в киберпространственном раю, не подлежат апелляции, и ничто на земле не способно поставить под сомнение их авторитетность. Властителям, обладающим достаточным могуществом, чтобы выносить вердикты, воплощённые в киберпространстве, не нужна ни физическая мощь, ни тяжёлое «материальное» вооружение; более того, в отличие от Антея, им не нужна связь с их земной средой для утверждения, укрепления или проявления своего могущества. То, что им нужно — это изоляция от местности, лишённой теперь социального значения, переместившегося в киберпространство, и тем самым сведённой просто к «физическому» участку земли. И ещё им нужны гарантии этой изоляции: «никаких соседей» как непременное условие, иммунитет от местного вмешательства, полная, неуязвимая изоляция, передаваемая понятием «безопасности» самих этих людей, их домов и «игровых площадок». Детерриторизация власти, таким образом, идёт рука об руку с ещё более жёсткой структуризацией территории.

В исследовании с названием, говорящим само за себя — «Строительная паранойя» — Стивен Фласти отмечает гигантский взлёт изобретательности и лихорадочный строительный бум в новой для мегаполисов сфере «запретных пространств», «предназначенных для перехвата, отпугивания или фильтрации будущих пользователей». С присущей ему уникальной способностью формулировать чёткие, острые и многозначительные термины Фласти выделяет несколько разновидностей таких пространств, дополняющих друг друга и в совокупности составляющих современный городской эквивалент рвов и башен, некогда защищавших средневековые замки. Среди этих разновидностей есть «ускользающее пространство» — «пространство, которого невозможно достичь из-за извилистых и слишком длинных путей подхода к нему или их полного отсутствия»; «колючее пространство» — «пространство, где нельзя с комфортом расположиться, поскольку оно защищено такими деталями, как встроенные в стены водометы для отпугивания праздношатающихся или наклонные выступы, на которые нельзя присесть»; или «неуютное пространство» — «пространство, которое невозможно использовать незаметно, из-за активного наблюдения в виде регулярного патрулирования и/или применения дистанционных средств, соединённых кабелями с постами службы безопасности». Эти и другие «запретные пространства» служат лишь одной цели — превращению социальной экстерриториальности новой, не связанной с местностью элиты, в материальную, физическую изоляцию от местного окружения. Кроме того, это последний штрих в процессе распада связанных с местностью форм коллективности и совместной, общинной жизни. Экстерриториальность элит обеспечивается самым что ни на есть материальным способом — их физической недоступностью для всех, кто не обладает входным пропуском.

Все это дополняется и другим процессом: городские пространства, где жители из разных районов могут встречаться лицом к лицу, случайно сталкиваться, приставать друг к другу и состязаться, беседовать, ссориться, спорить или соглашаться, поднимая свои личные проблемы на уровень общественных вопросов и превращая общественные вопросы в личные заботы, — эти «лично-общественные» агоры Корнелиуса Касториадиса — быстро сокращаются в размерах и количестве. Те немногие из них, что сохранились, всё больше превращаются в пространства для избранных, усиливая, а не восполняя ущерб, наносимый действием дезинтеграционных сил. Как отмечает Стивен Фласти: «традиционные общественные пространства всё больше вытесняются создаваемыми частными лицами (хотя зачастую на общественные средства) и находящимися в частном владении и управлении пространствами для массового посещения, то есть пространствами, где осуществляется потребление… Доступ туда зависит от платёжеспособности… Здесь правит эксклюзивность, обеспечивая высокий уровень контроля, чтобы нечто необычное, непредсказуемое или неэффективное не препятствовало упорядоченному ходу торговли» ⁹.

Элиты сами выбрали изоляцию и платят за неё охотно и не скупясь. Остальное население «отсекается» насильно и вынуждено платить высокую культурную, психологическую и политическую цену за свою вновь приобретённую изоляцию. Те, кто не способны сделать обособленное существование предметом свободного выбора и оплатить стоимость его безопасности, оказываются жертвами современного эквивалента «огораживаний» периода позднего Средневековья и раннего нового времени; их просто оставляют «за забором», не спрашивая согласия, запрещают доступ в ещё вчера доступные «общие» места, арестовывают, прогоняют и вгоняют в кратковременное, но острое шоковое состояние, когда те случайно забредают в запретную зону, не заметив предостерегающей надписи «частная собственность» или не поняв других, выраженных не в словесной форме, но от того не менее грозных, знаков и намёков, что вход туда запрещен.

Территория городов превращается в театр военных действий непрерывной «войны за пространство», порой взрываясь публичными проявлениями вроде городских бунтов, ритуальных стычек с полицией, периодических «вылазок» толп футбольных фанатов, но идущей ежедневно за фасадом публичной (рассчитанной на публику) официальной версии повседневного порядка в городе. лишённые власти и игнорируемые жители «отгороженных» территорий, которые постоянно отодвигают назад и от которых неумолимо отхватывают кусок за куском, отвечают на это собственными актами агрессии; они пытаются устанавливать на границах своих превращаемых в гетто районов собственноручно изготовленные таблички «вход воспрещен». Следуя вечному обычаю bricoleurs, они используют для этой цели всё, что попадётся под руку: «ритуалы, странную манеру одеваться, абсурдные высказывания, они нарушают правила, бьют бутылки, окна и головы, бросают риторический вызов закону» ¹⁰. Независимо от эффективности, эти попытки сводятся на нет своим несанкционированным характером, что даёт официальным властям удобный повод относить их к нарушениям закона и порядка, и не рассматривать в подлинном смысле: как попытки выразить свои территориальные притязания громко и зримо, просто следуя правилам игры в территориальность, которой все остальные отдаются с таким пылом.

«Крепости», возводимые элитой, и «самозащита через агрессию» со стороны тех, кто остался за их стенами, оказывают взаимоусиливающее воздействие, точно предсказанное Грегори Бейтсоном в его теории «схизмогенетических цепей». Согласно этой теоретической модели, вероятность появления расколов и их развития до степени необратимости увеличивается, если возникает положение, при котором «поведение типа X, Y, Z — это стандартный ответ на X, Y, Z… Если, например, модели X, Y, Z включают в себя хвастовство, то, как мы увидим, существует вероятность, что хвастовство является ответом на хвастовство, тогда каждая группа втянет другую в чрезмерное следование модели, процесс, который, если его не остановить, может привести лишь к все более и более экстремальному соперничеству, а в конечном итоге — к враждебности и крушению всей системы».

Вышеприведённое описание относится к модели «симметричной дифференциации». Какова же альтернатива? Что бывает, если группа В не ответит на вызов типа X, Y, Z со стороны группы А поведением типа X, Y, Z? Схизмогенетическая цепь от этого не разрывается — она просто принимает форму «дополняющей», а не симметричной дифференциации. Если, например, настойчивость встречает не аналогичную реакцию, а покорность, то «вероятно, эта покорность будет способствовать ещё большей настойчивости, которая, в свою очередь, вызовет ещё большую покорность». Результатом всё равно будет «крушение системы» ¹¹.

Конечный результат выбора той или иной модели будет минимальным, но для сторон, скованных одной схизмогенетической цепью, разница между моделями — это разница между достоинством и унижением, человечностью и её утратой. Можно с полным основанием ожидать, что предпочтение всегда будет отдаваться стратегии симметричной дифференциации, а не её «дополняющей» альтернативе. Последняя — это стратегия побеждённых или тех, кто смирился с неизбежностью поражения. Некоторые результаты, однако, не изменятся, какую бы стратегию вы не избрали: усиление фрагментации городского пространства, сокращение и исчезновение общественного пространства, распад городского сообщества, разделение и сегрегация, а прежде всего — экстерриториальность новой элиты и территориальность, насильственно навязанная остальным.

Если вновь обретённая экстерриториальность элиты ощущается как пьянящая свобода, то для остальных их территориальность не столько дом родной, сколько (и чем дальше — тем больше) тюрьма. Это унизительное ощущение только усиливается от того, что другие на их глазах пользуются полной свободой передвижения. Дело не только в том, что навязанное условие «оставаться на месте», невозможность перемещаться, куда душе угодно и запрет на доступ к «тучным пастбищам» источают горький запах поражения, свидетельствуют о человеческой неполноценности и о мошенническом распределении жизненных благ. Воздействие обездоленности гораздо глубже. «Местность» в новом мире высоких скоростей — это совсем не то, чем была местность в те времена, когда информация перемещалась только вместе с самими её носителями; и сама местность, и местное население имеют мало общего с понятием «местное сообщество». Общественные пространства — агоры и форумы в их различных проявлениях, места, где определялся круг вопросов для обсуждения, где личные дела превращались в общественные, где формировались, проверялись и подтверждались точки зрения, где составлялись суждения и выносились вердикты — эти пространства вслед за элитой сорвались со своих местных якорей; они первыми «детерриторизуются» и распространяются далеко за пределы возможностей «естественной» связи, которыми обладает любая местность и её жители. Вместо того, чтобы служить очагом сообщества, местное население превращается в болтающийся пучок обрезанных веревок.

Пауль Лазарсфельд писал о «лидерах местного общественного мнения», которые просеивают, оценивают и обрабатывают для остальных жителей сообщения, поступающие «извне» через СМИ; но для этого местные лидеры должны были в первую очередь иметь возможность высказаться перед членами сообщества — им нужна была агора, позволявшая словам лидеров местного общественного мнения конкурировать со словами, доносящимися издалека, и приобрести убедительность, способную перевесить мнения куда более могущественных авторитетов, пусть даже и приглушенные расстоянием. Сомневаюсь, что Лазарсфельд пришел бы к тем же выводам, повтори он своё исследование сегодня, каких-нибудь полвека спустя.

Нильс Кристи недавно попытался в аллегорической форме сформулировать логику этого процесса и его последствия ¹². Поскольку его работа пока труднодоступна, я процитирую весь отрывок:

«Моисей спустился с гор. Под мышкой он нес заповеди, высеченные в граните, которые ему продиктовал некто с высот, превосходящих любые горные вершины. Моисей был всего лишь посыльным, люди — народ — адресатами… Позднее Иисус и Магомет действовали в соответствии с теми же принципами. Это классические примеры «пирамидальной юстиции».

Но вот другая картина: женщины собираются у фонтана, колодца или у реки… Они набирают воду, стирают белье, обмениваются информацией и судачат. Отправной точкой для их беседы зачастую становятся конкретные действия и ситуации. Они описываются, сравниваются с аналогичными случаями, происходившими в прошлом или в других местах, и оцениваются — «правильно», «неправильно», «красавица» или «уродина», «сильный» или «слабый». Постепенно, и далеко не всегда, может выработаться некое общее понимание случившегося. Таков процесс, в ходе которого вырабатываются нормы. Это классический пример «эгалитарной юстиции» … Колодцев давно уже нет. Какое-то время в развитых странах существовали небольшие прачечные самообслуживания, куда ты приходил, загружал грязное белье в стиральную машину, опускал монетку и забирал белье выстиранное. Пока шла стирка, у людей было какое-то время, чтобы поговорить. Теперь таких прачечных не существует… В больших торговых комплексах у людей есть возможность встречаться, но в основном они слишком велики для «горизонтальной юстиции», для того, чтобы заметить старых знакомых; в этих гигантах слишком много людей и суеты, чтобы вести долгие беседы, необходимые для установления стандартов поведения…»

Позволю себе добавить, что торговые комплексы спроектированы таким образом, чтобы люди постоянно двигались, поглядывали направо и налево, их отвлекают и развлекают беспрерывно — правда, делая паузы — различными аттракционами; главное, чтобы у них не возникло желания остановиться, посмотреть друг на друга, задуматься, поразмыслить и поспорить о чём-то ином, кроме выставленных товаров — их времяпровождение обязательно должно приносить коммерческую выгоду… Ценность аллегории Кристи заключается и в том, что выдвигаются на первый план этические последствия ликвидации общественных пространств. Это были не только места встреч: там создавались нормы, вершилось и горизонтально распределялось «правосудие», и тем самым собеседники превращались в сообщество, отличное от других и сплочённое общими критериями оценки. Так что на территории, лишённой публичного пространства, существует мало возможностей для обсуждения норм, для столкновения ценностей и выработки компромиссов. Приговоры: «правильный» — «неправильный», «красивый» — «уродливый», «подобающий» — «неподобающий», «полезный» — «бесполезный» могут лишь «спускаться» с высот, из сфер, куда способен проникнуть лишь самый любознательный взгляд; эти приговоры не подвергаются сомнению, поскольку судьям нельзя адресовать никаких осмысленных вопросов, и поскольку судьи не оставили адреса — даже адреса электронной почты — и никто не может сказать с уверенностью, где они находятся. Здесь больше нет места «лидерам местного общественного мнения», как нет его и самому «местному общественному мнению».

Эти вердикты могут не иметь никакого отношения к образу жизни в данном месте, но они и не предназначены для проверки опытом людей, поведения которых они касаются. Порождённые опытом, известные местным адресатам сообщения разве что по слухам, они могут усилить страдания, даже если призваны нести радость. Экстерриториальные оригиналы проникают в местную жизнь лишь в виде карикатур, возможно — в виде мутантов и монстров. В процессе проникновения они экспроприируют этические полномочия местных, лишая их всякой возможности ограничить разрушения.