Геннадий Герценович Копылов:
Научное знание и инженерные миры

Исследовательская программа … подобна растению, высаженному на неблагоприятной почве, которую затем постепенно преобразуют и подчиняют себе.

Имре Лакатос.

Парадокс конструктивности научного знания

Любое внимательное и непредвзятое изучение логики и структуры (естественно) научной деятельности и (естественно) научного знания очень быстро приводит к следующему парадоксу.

С одной стороны, мы все знаем ещё со школы, что наука открывает законы природы, что она даёт нам истинное знание об устройстве природы и её частей. Об этом свидетельствуют и грандиозные успехи наук, позволяющие видеть и понимать то, что и не снилось нашим предкам, и необычно тонкие и мощные технологии, на наших глазах изменяющие весь мир — их действенность была бы невозможна без опоры на сложное и разветвлённое научное знание, и поддерживаемый учёными кодекс научной этики, требующий от исследователей работать методически правильно, проверять результаты, основываться в своих выводах на фактах, — словом, послушно следовать за подсказками и ответами природы.

С другой стороны, из реконструкций, сделанных методологами и историками науки [1–5], из высказываний и опыта работы учёных [6–8] (да и из собственного небольшого опыта научных разработок) следует, что научное знание носит конструктивный характер. Между экспериментальными данными и общими утверждениями (законами) существует разрыв или барьер, который преодолевается если и не произвольно, то отнюдь не однозначно. В нашу задачу не входит обсуждение вопроса о том, что же собственно определяет выбор (построение) закона, или решение вопроса о сущности (устройстве) объекта, или формирование первоначальных идеализаций. Здесь важно только, что полученные исследователем экспериментальные данные служат в лучшем случае лишь поводом или указателем направления для последующих констатаций общих утверждений (или предшествующих — если именно эти, сформулированные заранее представления и онтологические картины, собственно и позволяют провести данные эксперименты). Основанием они не являются — скорее, наука ориентируется при построении своих идеализаций на наличные философские представления об устройстве мира и на устройство самого естественнонаучного знания с его транслятивностью и неизменностью во времени и пространстве. Если исключить эту внешнюю для собственно науки детерминацию, то получается, что научное знание произвольно.

Но что же тогда обеспечивает столь высокую эффективность научного знания? Если из одного и того же набора наблюдений могут «вытекать» различные законы, построенные на совершенно разных идеализациях; если ни один закон не имеет однозначной референции в мире явлений (хрестоматийный пример — движение тела по инерции: как можно проверить утверждение о сохранении скорости при отсутствии внешних сил, если в любой реальной ситуации эти силы наличествуют?); если во многом обучение наукам состоит в том, что ученики учатся видеть за явлениями сконструированные поколениями учёных сущности и идеализации — то почему же настолько очевидна истинность научных знаний? почему она проявляется столь действенно? Читает ли учёный книгу природы, как скромно утверждал Галилей, — или надиктовывает эту книгу (как, собственно, он действовал [1])?

По-видимому, этот парадокс нельзя разрешить, не проанализировав, каким образом используются научные знания.

Прежде всего надо учесть то, что у каждой науки есть свой «технический спутник» — соответствующая инженерия (система инженерий). Под ней, как принято, понимается совокупность знаний и приёмов, которая, во-первых, имеет конструктивно-техническую направленность (то есть эти знания отвечают не на вопрос «Как устроено?», а «Как сделать, чтобы?» или «Что будет, если?» [9]), а во-вторых возникла, как это описывают труды по истории техники, из сочетания опыта, касающегося того, как что-то надо делать, и научных знаний, относящихся к этому что-то (что может составлять ряд научных предметов) [10]. Так, рядом и параллельно с наукой механикой существует — под тем же именем — механика как инженерия (в своих уже многообразных расчленениях); инженерией для биологии человека служит медицина, для генетики — генная инженерия и так далее.

Инженерные знания реализуются в создаваемых на их основах производствах и технологиях (см. [11]), внутри которых создаются разнообразные вещи (продукты). Итак, существует цепочка: «научные знания — инженерные знания — производства и технологии — вещи». В результате в вещах оказываются «запечатанными» научные знания, понимаемые и рефлектируемые как знания о природе и её законах, а реально — о тех вещах, в которых эти знания «содержатся». Если же теперь вспомнить о том, что человечество фактически со времён промышленной революции живёт не в естественной природе, а в окружении созданных руками и мышлением вещей, то вполне оправданным будет говорить об инженерном мире (инженерных мирах).

Собственно, в этом понятии нет ничего нового: уже в середине XIX века Маркс писал о «второй природе» как о мире, в котором живут люди. Мы здесь хотим обратить внимание на другое: именно в инженерных мирах реализуются законы, представления и идеализации, выработанные в естественных науках. Тем самым снимается обозначенный выше парадокс: наука, пользуясь разнообразными «наводками», конструирует законы, которые, благодаря развитой системе реализации (инженерия — технологии — вещи) начинают определять жизнь инженерных миров. А поскольку человечество живёт именно в этих мирах, во второй природе, то и создаётся реальная иллюзия того, что наука открывает истинные законы природы, находящие многообразные подтверждения в практике. Фактически благодаря трюку с формированием мира под сконструированные законы и сущности и удалось поддержать в массовом сознании традиционную рефлексию научной (познавательной) деятельности, состоящую в том, что наука открывает истинное знание о природе.

Поясню свою мысль интереснейшим примером, правда, не относящимся к естественнонаучному знанию. В Непале, в резиденции Далай-Ламы растёт девятилетний мальчик — Наставник нынешнего семидесятилетнего Далай-Ламы. Он является следующим воплощением умершего девять лет назад Наставника, Линя Ринпоше. Слуги и приближённые Наставника искали его два года среди тех детей, которые родились сразу же после той смерти; он был выбран среди нескольких подходящих кандидатов по некоему неизвестному нам критерию. Мальчик был взят из монастырского приюта в резиденцию в возрасте двух лет и помещён в обстановку, в которой жил его «предшественник». Его окружают слуги прежнего Наставника, а воспитывает и обучает Линя Ринпоше помощник Наставника — его многолетний друг, собеседник и доверенное лицо Кон-Ла. Когда умрёт нынешний Далай-Лама, то точно так же будет найден младенец, в которого он воплотился, и подросший Наставник сможет вырастить «нового» Далай-Ламу.

В основе всей этой ситуации лежит реинкарнационная картина мира: душа человека после смерти воплощается в новое тело. Теперь спросим себя: имеет ли какое-либо значение, истинно ли это представление? Ведь благодаря всей системе предпринятых и предпринимаемых действий из мальчика действительно вырастят следующее воплощение Наставника: воспитатели смогут сформировать его характер, поддерживая «совпадающие» черты и постепенно приглушая ненужные им; у мальчика будет сложена система предпочтений, мотивов и взглядов, рефлектируемая им как воспоминания о предыдущей жизни; он будет знать (помнить), как он поступал в прошлой жизни в тех или иных ситуациях; и так далее. Реинкарнация обеспечивается и осуществляется инженерно, а следовательно — независимо от того, как оно есть «на самом деле». Соответствующая картина мира оформляет лишь рефлексию по поводу этой ситуации и даёт деятельностные и этические основания для инженерных действий.

Точно такое же положение вещей, согласно нашему тезису, имеет место и в проблеме отношения естественнонаучного знания к «истине»: она создаётся технически, искусственно внутри инженерного мира (миров). Разумеется, научное знание является в них правильным, соответствующим положению вещей. При этом вопрос об истинности в его традиционной постановке снимается: какой смысл обсуждать, верен ли «вообще» закон инерции Галилея, если в разнообразных инженерных конструкциях мы предпринимаем все усилия, чтобы реализовать именно его (например, исключаем или снижаем трение)?

Становление инженерных миров

Обсудим более подробно образование и становление инженерных миров, внутри которых реализуют себя научные идеализации и законы.

Различим сначала — для нужд квазиисторического изложения — интеллигибельные (мыслимые) и реальные (реализованные) миры. Дело в том, что до XVI–XVII века научные по своей направленности идеализации и представления образовывали лишь интеллигибельные миры, исследовались только как возможные и мыслимые. Сама возможность их построения, а следовательно, и предпосылка для становления науки нового времени, согласно [12], была создана эдиктом Парижского собора 1277 года, в котором епископ Парижский Этьен Тампье квалифицировал как заблуждения 219 аристотелевских положений «согласующихся с философией, а не с истинной (досл. — католической) верой».

Что это давало для построения мыслимых научных миров? До этого Священное Писание и труды Аристотеля были единым (согласным) источником. Теперь между ними вносился конфликт, и появилась возможность обсуждения — что согласуется с истинной верой, а что нет. Ещё важнее то, что альтернативы аристотелевскому учению, до того считавшемуся абсолютным, теперь могли дискутироваться как мыслимые. Фактически этот эдикт признал, что всемогущество Божие сильнее законов природы, сформулированных Аристотелем. Чудеса и несообразности возможны — возглашал эдикт 1277 года. Это, как это ни странно, и стало началом теоретических наук: началось активное построение гипотез (под которыми понимались произвольные объясняющие предположения «игрового» характера, не имеющие вообще статуса реальности) и выяснение следствий из них. Гипотезы и были тем, что строилось независимо от аристотелевской физики. Так, коперниканский взгляд на устройство вселенной был выдвинут как гипотеза и только спустя полвека был использован Галилеем в качестве онтологической картины.

С точки зрения введённых представлений начало науки Нового времени состояло, собственно, в том, что сначала объясняющие гипотезы (у Галилея), а потом математизированные модельные идеализации (у Ньютона) начали реализовываться в специально построенных инженерных конструкциях. Иными словами, некоторые удачно сконструированные (теоретические) научные миры удавалось сделать не только мыслимыми, но и реализующимися в некоторых выделенных и специально сделанных «зонах» — экспериментальных устройствах [5,13, 14].

Так, новые представления о законах движения тел, выдвинутые Галилеем, который существенно опирался на гипотезу (противоречащую Аристотелю) о возможности пустоты, с блеском подтвердились, когда через 30 лет Торичелли изобрёл свою трубку («Торричелиеву пустоту») и насос: внутри трубки пушинка и пуля падали с одинаковым ускорением. Здесь Торичелли удалось сконструировать экспериментальную зону, где реализовалась идеализация Галилея. Закон инерции того же Галилея выполнялся на специально сделанных им наклонных плоскостях, гладких и с постоянным углом наклона. Мы будем называть совокупности экспериментальных устройств, где оказываются верными те или иные идеализации и законы, экспериментальными мирами.

В экспериментальных мирах строятся, существуют, верифицируются/фальсифицируются и фиксируются экспериментальные факты. Они являются тем материалом, на основании которых теперь вырабатываются новые (уточнённые) идеализации и теории (ещё одним типом материала для конструирования теорий являются опытные факты, взятые из наблюдений). Следовательно, согласно развиваемым представлениям, эксперимент не есть «допрос природы», как обсуждал это Бэкон, а испытание технической конструкции, взаимная «подгонка» научных идеализаций и устройств для их реализации. Удачно построенный экспериментальный мир позволяет в почти обязательно возникающей ситуации несогласованности теорий и реализаций указать те «точки разрывов», на которые теперь следует обращать внимание при построении более изощрённых идеализаций, фактически — позволяет ставить как собственно научные, так и технические проблемы.

Так, только после экспериментов Галилея с движением тел по наклонной плоскости стало возможным понять (сформулировать) представление о причине рассогласований с теорией и ввести понятие (явление) трения. А поскольку «слово найдено», то появляется возможность строить новые идеализации (как бы опоясывающие или защищающие исходные, идеализации второго порядка) — в данном случае, касающиеся трения, и создавать новую науку трибологию.

По-видимому, так и происходит постепенное становление инженерных миров, вырастающих из миров эксперимента. Исходные идеализации обустраиваются дополнительными, технические устройства становятся более совершенными в смысле чистоты реализации, строится комплекс научных предметов и технических наук, а также соответствующих техник и умений, позволяющих устойчиво производить устройства, восстанавливающие внутри себя научные идеализации. Инженерный мир завершает своё становление (замыкается), когда удаётся поставить производства и технологии, производящие вещи, работающие в согласии со сформулированными законами, а также, когда формируются обслуживающие его институциональные формы (кафедры в университетах, научные и промышленные лаборатории, системы обучения и так далее).

И, наконец, немаловажными условиями становления мира являются, во-первых, его согласование с другими мирами (что, впрочем, на первых порах необязательно, но если такое удаётся, то формируется то, что называется «единая научная картина мира») а, во-вторых, формирование структур мышления и сознания, «оправдывающих» и оестествляющих искусственно поставленный комплекс «научное знание — структура инженерии и реализации» и онтологизирующих естественнонаучные идеализации.

Так, современная ядерная физика описала более двух сотен элементарных частиц, но все они существуют только внутри специальных приборов-ускорителей. Некоторые частицы (нейтральные) или кварки вообще нельзя увидеть воочию, даже на фотографиях, и существуют специальные теории, почему это невозможно. Утверждается, тем не менее, что эти вполне экзотические вещи и раскрывают нам сущность устройства природы. Интересно здесь отметить, что происхождение высокоэнергетических космических частиц описывается примерно так: «Они, по сути дела, рождаются и приобретают энергию в гигантских естественных ускорителях — межзвездных электромагнитных полях». Обыденное научное словоупотребление обнажает инженерную по своей сути эпистемическую конструкцию науки: природным, естественным ситуациям и объектам подыскиваются инженерные аналоги, а не наоборот. На Солнце протекают те же процессы, что и в термоядерных бомбах, космический вакуум — это та же трубка Торричелли, только огромная, а человека с термодинамической точки зрения можно сопоставить с тепловой машиной. Обсуждая видообразование в природе, Дарвин находит подтверждение теории естественного отбора в селекционных методах выведения новых пород и сортов (несмотря на очевидную шаткость этого аргумента: за всю историю селекции ни одного нового вида «сделано» не было).

Приведём ещё один пример построения научно-инженерного мира. Являющаяся образцом научного обсуждения дискуссия между Бертолле и Пру 1801–1809 годов (см. [15]) касалась того, обладают ли вещества постоянным или переменным составом. Вторую альтернативу защищал Бертолле, ссылаясь на свой опыт анализа природных соединений (минералов, солей и так далее), в которых весовые доли составляющих их простых веществ могут варьироваться в довольно широких пределах. Привычный нам закон постоянства состава отстаивал Пру, имеющий дело с лабораторными экспериментами по синтезу веществ и последующему их анализу. Но ведь эти эксперименты и ставились так, чтобы получать постоянные по составу вещества, интерпретировавшиеся затем как «химически чистые». В случае неудачи подбиралась такая комбинация условий синтеза, чтобы наконец чистое вещество было изготовлено — сначала в лабораторных, а затем в промышленных масштабах. Как следствие, мы имеем теперь такой инженерный мир химии, в ядре которого лежит закон постоянства состава (и, разумеется, ряд других) и в котором существуют химические (NB!) вещества. Природные же, «реальные», соединения переменного состава оставались вплоть до 20-х годов XX века вне горизонтов мира химии, и только затем начали изучаться (преимущественно минералогией и геохимией) на основе совершенно новых для традиционной химии подходов (теории комплексных соединений и др.); они отнесены к особому классу «бертоллоидов».

Инженерные миры замкнуты только мыслительно. В своём повседневном функционировании они используют вещи, «материалы» реального мира или иных инженерных миров. Вещи, попадающие внутрь такого мира, дотягиваются, дочищаются, достраиваются до идеальных объектов науки. В этом и состоит основная функция инженерных миров по отношению к вещам: там они превращаются в идеальные объекты. Так, чистые металлы, изучаемые в физике и химии металлов, существуют только после прохождения природных руд через металлургические производства и вакуумные электрические печи. Кроме того, именно в этих материалах выполняются законы электричества, именно их используют электротехнические и электронные производства, реализующие идеализации науки об электричестве.

Развиваемая точка зрения позволяет несколько по-новому взглянуть на экологическую проблематику. Дело в том, что замкнутых (или кольцеобразно зацикленных) инженерных миров построить пока не удаётся. Вещи туда нужно вносить — об этом уже говорилось, — но и выносить (кстати, в обоих смыслах слова — и удалять, и терпеть) «остатки», не поддавшиеся достройке и доочистке до идеальных объектов, соответствующих теории, также необходимо. Собственно экологические проблемы в такой интерпретации возникают тогда, когда инженерные миры тесно «смыкаются», не оставляя пространства для «свободного», неидеализированного и неидеализирующегося состояния естественных вещей.

С той же ситуацией смыкания инженерных миров связан и тезис последнего полувека о науке как о непосредственной производительной силе. Это значит, что существует (сформирован) набор инженерных миров, достаточно полный для того, чтобы можно было разобрать любую новую практическую задачу «по мирам» («по ведомствам»). Первые примеры такого рода относятся к середине XX века: создание авиаций, атомного оружия, ракетные программы, информационные программы.

Последние, несколько отрывочные, пункты демонстрируют, на наш взгляд, достаточную эффективность представлений об инженерных мирах для анализа разнообразных феноменов современной жизни — в том числе и социокультурных.

Вопросы становления социально-инженерных миров (то есть миров, упорядоченных не на основе естественнонаучных представлений, а на основе идеализаций, касающихся устройства и сущности социальных и культурных явлений) весьма подробно разобраны в [16]. В качестве характерного примера можно привести образовательные системы, внутри которых — в меру развитости педологии и педагогики, философской антропологии — человеческий материал доводится, достраивается до Человека.

Иной пример — социально-психический мир, сформированный на основе психоаналитических представлений и нашедший своё укоренение на материале, в основном, американского общества, люди в котором обладают развитым подсознанием, имеют практику работы с ним — самостоятельно и с помощью психоаналитических институций — и в этом смысле представляют собой совсем иных человеческих существ, чем в тех обществах, где данные онтологические представления о сущности человека не оформились в мир.

Возвращаясь к вопросу становления естественнонаучных миров, следует отметить, что «полноценный» научный мир формируется только при том условии, что онтологические представления реализуются в нём с помощью собственно инженерных методов — без участия социально-инженерных методов миростановления. Противоположные примеры представляют собой образцы либо манипулирования наукой в социальных целях, либо использования властных или иных социальных преимуществ для навязывания онтологических представлений. Так, феномен лысенковщины состоял в том, что теории агробиологии замыкались в соответствующий мир не с помощью биоинженерии (селекции), а путём устранения носителей конкурирующих взглядов и присваивания их достижений, установлния контроля над биологическим образованием и так далее. Если бы эта попытка удалась — а ничто этому в принципе не препятствовало — то получил бы существование мир-монстр с «несобственно-научной» инженерной «частью» и с разработанными социальными методами обоснования агробиологии.

Философско-эпистемические вопросы, связанные с проблематикой инженерных миров

Указанные в заголовке вопросы распадаются на две большие группы: в первой из них следует обсудить философско-эпистемические предпосылки формирования инженерных миров (собственно, всей структуры науки Нового времени); вторая трактует проблему адекватного рефлексивного осознания сформированных структур. Мы пока не будем в нашем изложении чётко придерживаться этого разделения.

Сама структура естественнонаучного знания была сформирована задолго до XVII века, когда наука завершила построение своей (полной) эпистемической конструкции. Здесь под этой структурой мы имеем в виду представление о том, что научные знания (или правильные знания вообще в противоположность мнениям), во-первых, относятся к вечным и вездесущим сущностям; во-вторых, сами являются вечными и применимыми в любом месте и времени; в-третьих, без ущерба для себя транслируются в иные (какие угодно) ситуации.

При этом правильные знания тем или иным способом непосредственно усматривались (так, по Платону, истиной владеют мудрые, которые могут помочь вспомнить её остальным). К истине «прорывались», «продирались». Вплоть до Канта, исследовавшего человеческую способность к суждению, считалось, что природа как бы испускает знание о себе, излучает нечто вроде света истины. Именно это представление обуславливает отношение к знанию как к (единственной) истине; заблуждения при этом возникают, например, от нечёткости нашего восприятия, от замутнённости разума (как это описывается у Декарта). Только после Канта стало ясно, что знания строятся и имеют альтернативы, что познание есть человеческая и в этом смысле рискованная деятельность.

Если же теперь перейти к вопросу о становлении эпистемической конструкции науки в точном смысле, то тезис будет заключаться в том, что описанная структура знания в её отмеченных характеристиках нашла для себя в науке (трудами первых методологов — Декарта и Галилея) собственную форму существования. Конкретно, естественнонаучное знание нашло (построило) для себя:

• во-первых, форму реализации (инженерии и инженерные миры);
• во-вторых, форму существования и одновременно эпистемический идеал знания (расчётные модели);
• в-третьих, язык (математику);
• в-четвёртых, метод разворачивания (мысленное экспериментирование и формирование экспериментальных миров).

Рассмотрим эти пункты по порядку.

В философско-эпистемическом обеспечении возможности и необходимости конструирования инженерий, выполняющих реализационную функцию для науки, главная роль принадлежит Декарту, который использовал в своей работе два наиболее важных положения. Одно из них заключалось в его убеждении в машинообразном (не механическом и тем более не механистическом — так оно стало трактоваться уже после Ньютона и Лапласа) построении мира. При этом он, конечно, опирался на успехи практической механики — в первую очередь, на изобретение маятниковых часов.

Мы могли бы так реконструировать его взгляд: мир не сотворён Богом, а сделан, сконструирован им — точно так же, как люди изобретают и конструируют механические приспособления, машины. В природе все так же прилажено и все так же гармонично, как это бывает в сложных машинах. Следовательно, и наиболее важное знание о мире заключается в знании об его устройстве — в точном смысле слова: в знании о том, как различные элементы природы согласуются и взаимодействуют между собой как части машины. Итак, это было первой основной предпосылкой отношения к природе как к инженерной конструкции, хотя и божественной по происхождению. Это же стало и предпосылкой создания собственных инженерных конструкций, реализующих те или иные законы и положения науки (см., например, в [14] прекрасный пример с изохронным маятником).

Другое нововведение Декарта заключается в том, что он различал в своей работе объясняющие онтологемы и расчётные модели. И хотя в истории науки он остался основоположником экспланационной французской школы, требовавшей основывать теории на онтологических предпосылках и не ограничиваться, как английские учёные, построением непонятно откуда взявшихся моделей (на что Ньютон отвечал «Гипотез не измышляю») — именно различение философских по происхождению онтологий и расчётных моделей и требование основывать научные знания на последних явились началом новой эпистемической конструкции науки. (Так, в «Диоптрике» Декарт, будучи убежден — по философским основаниям — что скорость света бесконечна, применяет для объяснения явления преломления разложение скорости света на компоненты, прекрасно сознавая, что противоречит сам себе и использует «неверные» модели для получения «правильных» результатов [17]) Таким образом, утверждался модельный и конструктивно-идеализационный характер научного знания.

Здесь мы подошли ко второму пункту нашего списка: к изменению идеала научного знания. С Декарта науке стало важно не объяснять, а рассчитывать. Стала приниматься во внимание не истинность исходных посылок, а верность предсказаний, причём верность в её числовом или действенном выражении. Это банально. Однако задумаемся о том, откуда, собственно, мог взяться такой идеал — идеал предсказуемости и действенности? На наш взгляд, это прямой перенос на природные объекты той ситуации, которая возникает во взаимодействии человека с изобретённой им вещью, которая такова по устройству и поведению постольку, поскольку так задумана и сделана; в объяснении нужды не возникает — нужна лишь правильная работа вещи.

Следует подчеркнуть, что сначала такая ситуация существовала именно в виде эпистемического идеала, но затем, с началом формирования все более сложных и масштабных (и успешно предсказуемых) экспериментальных конструкций у учёных появилась возможность сравнивать и сопоставлять экспериментальные и природные ситуации и, фактически, объявлять последние экспериментальными и инженерными — но в потенции (мы об этом уже писали выше, говоря об природных аналогиях инженерных вещей).

(Расчётные модели начали выполнять также функцию основных единиц существования научного знания: поскольку оно является вечным и транслируемым, то, фактически, важна лишь возможность его восстановления в любой момент по некоторым эпистемам. Ими и стали расчётные модели — по своей структуре представляющие собой совокупности идеальных объектов, законов их жизни и ограничений на применимость в реальных и/или инженерных ситуациях.)

С возникновением идеала расчётности связано и начало использования математики как универсального языка науки (пункт третий в нашем списке) — впрочем, возможно, причинно-следственная связь была здесь обратная. Мы полагаем, что «непостижимая эффективность математики» [18] с точки зрения концепции инженерных миров означает лишь то, что с помощью математики рассчитывались создаваемые инженерные конструкции и соответствующие им модели, которые затем онтологизировались в научной рефлексии. Не «Книга природы написана на языке математики», а — математик вместе с инженером пишут её.

Действительно, новый идеал расчётности позволил отбросить как переупрощённые и негодные более ранние грандиозные попытки поиска прямой математической гармонии в природе (Пифагор с его — как это принято считать — убеждением в том, что мир «состоит» из чисел и иных математических объектов; Кеплер с его сопоставлением пяти промежутков между планетами и пяти платоновых тел и так далее) и применить математику опосредованно — через расчёт инженерных и экспериментальных конструкций и «впаянных» в них моделей. Математика, таким образом, оказалась реализованной так же инженерно, как и сама конструкция неизменного и вездеприменимого знания — она была встроена в вещи и переносится вместе с ними.

Что же касается метода разворачивания научных представлений — наш последний пункт, — то об экспериментальных мирах мы уже писали выше, и нам осталось только пояснить, что мы имеем в виду, говоря, что мысленное экспериментирование обеспечивает инженерное (собственное) существование научного знания.

Мысленное экспериментирование было изобретено Галилеем и состоит в том, что для прояснения некоторой теоретической (онтологической) конструкции продумываются и описываются воображаемые ситуации с идеальными средствами, очищенные до полной очевидности, которая и позволяет «убедиться» в адекватности конструкции (см. весьма интересную книгу [19]). Как правило, наиболее важной частью мысленного эксперимента является симметричное обращение времени или пространства (например, перестановка грузов на рычагах или обращение вспять движения шарика на наклонной плоскости) или изоляция экспериментальной ситуации от внешних сил (опыт с кораблем у Галилея).

Следовательно, мысленное экспериментирование позволяет в первую очередь выделить и построить те ситуации, которые полностью соответствуют эпистемическим характеристикам научного знания: неизменности и транслятивности. Если бы эти характеристики были иными, то было бы отнюдь не очевидным, что при перестановке грузов с правого плеча рычага на левое — ситуация в другой момент времени и в другой симметрии — равновесие не было бы нарушено (знание не изменилось бы). Таким образом, согласно нашей точке зрения, мысленные эксперименты создают прообразы экспериментальных и инженерных миров, полностью соответствующие декларированной структуре научного знания (что обеспечивает его последующую реализацию). Благодаря использованию мысленных экспериментов содержание научного знания корреспондирует с его характеристиками как знания. (Какое бы стекло ни обрабатывал мастер из Изумрудного города в зелёных очках с замочком, у него всегда получался изумруд…)

Если же теперь вспомнить, что с симметрией мира связаны законы сохранения (импульса, энергии и момента — теорема Нетер), то приходится сделать вывод, что эти основополагающие законы описывают не глубинную структуру мира, а структуру научного знания, реализованную в инженерных мирах.

Итак, мы изложили те эпистемические обстоятельства, благодаря которым стало возможно формирование научно-инженерных миров. Что же касается рефлексии соотношения научного знания и «реальности», то мы полагаем, что данная работа сможет внести определённый вклад в последовательно деятельностную трактовку этого соотношения.

Описание инженерных миров: пункты к программе разработок

Выше была предпринята попытка описания становления и формирования инженерных миров; однако это описание, во-первых, касается категории инженерного мира вообще (а не конкретно того или иного), а во-вторых, ничего не говорит о структурном устройстве ставшего мира — например, мира электротехники, ядерной физики или образования. Выявление и разработка средств и схем для структурного описания мира — существенно методологическая задача. Нам известна только одна попытка введения понятий, необходимых для описания «мира», предпринятая в работе [16].

Согласно этой работе, мир характеризуется особым порядком (тем он отличается от других миров) — например, «законами природы» или представлением о классовой структурированности общества. Этот порядок задаётся мировой сущностью (тем, что кладётся в основу мира в качестве объектно-онтологического основания) и/или мировой схемой — некоторой схемой организации жизни (в случае социокультурных миров; пример — формирование новых религиозных сообществ) или организации мышления и деятельности (в случае инженерных миров; пример — рационалистический метод научного познания).

Эти представления явно недостаточно разработаны для полного описания инженерных миров; они лишь могут задавать некоторые возможные направления методологических работ. Мы полагаем, что программа таких работ может включать в себя следующие пункты:

1. Выявление и построение общей схемы научно-инженерного мира, содержащей уже намеченные компоненты: «рабочие идеи», взятые из философии и касающиеся онтологических и эпистемических оснований строящегося мира; научные идеализированные представления с законами и расчётными моделями; экспериментальные и собственно инженерные реализующие конструкции; вторичные научные представления, несущие функцию взаимной подстройки уже построенного мира и вещей иных миров, которые должны быть вставлены в данный мир; сами эти инженерно преобразуемые вещи, в которых идеализированные представления «запечатываются»; математику как расчётный и конструктивный язык мира; институциональные формы рефлексии и поддержания мира.
2. Историко-методологическая реконструкция формирования какого-либо конкретного инженерного мира в его процессах и компонентах; при этом необходима последовательно деятельностная трактовка, во-первых, постепенного вовлечения реальных ситуаций в инженерную деятельность и, во-вторых, формулировавшихся научных программ по построению соответствующих наук.
3. Реконструкция методов формирования инженерных миров. Фактически, предыдущее изложение чётко указывает два «места» для существования и применения метода как некоторого усилия по стяжке компонент мира и его замыканию: во-первых, необходимо обеспечить связывание наблюдаемых фактов и явлений с идеализированными представлениями; во-вторых, необходимо конструктивно построить реализующее идеализации инженерное устройство. Эти два мыслительных усилия и образуют «тайну» формирования удачного инженерного мира; мы надеемся, что изложенные пункты разработок дадут нам некоторую возможность сделать хотя бы несколько шагов от не поддающейся анализу креативности к методу и методичности.

Кроме того, мы полагаем необходимым развить ещё два направления разработок, связанных с обсуждаемой темой. Одно из них — специальное рассмотрение соотношения инженерных методов формирования миров и мировых схем и введение представлений о собственных и несобственных методах и, соответственно, о «добропорядочных мирах» и мирах-монстрах. Мы полагаем, что эта тема имеет тесную связь с проблематикой локализации гуманитарных знаний и недопущения их «оестествления» (тоталитаризации).

Здесь можно ввести типологию миров-монстров. К первому типу отнесем такие миры, которые в своём ядре содержат некоторую естественнонаучную онтологию, но реализуется она не инженерно, а с помощью социальных методов (пример лысенковщины см. выше). Ко второму — те, которые суть реализации некоторого социального представления либо средствами традиционной инженерии (эсхато-техника Аум Сенрикё), либо с использованием переосмысления локальной гуманитарной схемы как схемы естественнонаучного толка, то есть как применимой всюду, всегда и во всех ситуациях.

Такое переосмысление более чем вероятно — достаточно вспомнить о глубоко укоренившихся в мышлении и общественном сознании сайентистских идеалах и тенденциях. При этом обязательные в естественных науках процедуры экспериментальной реализации игнорируются: схема относится не к природе, а к нам самим, поэтому экспериментирование вроде бы не нужно. В результате в некоторой зоне (социальной или пространственной) реализуется какое-то одно представление о человеке или о социуме, а все другие представления вытесняются. Прибавим к этому «нормальное» стремление естественнонаучной конструкции знания к распространению на все иные миры (оно же должно быть верно везде) — то есть к расширению образовавшегося тоталитарного мира, — и мы будем иметь достаточно полное представление о мирах-монстрах второго типа.

Второе направление — введение обсуждаемой проблематики в контекст более традиционных обсуждений по методологии науки (или наоборот?), связанных с такими именами, как Лакатос и Фейерабенд. Особенно привлекательным выглядит соотнесение концепции инженерных миров с методологией научно-исследовательских программ Имре Лакатоса.

Нам было весьма интересно обнаружить в книге [4] высказывание, вынесенное в качестве эпиграфа к этой статье. Завершим мы ее, пожалуй, тоже выдержкой из Лакатоса: «Путь, по которому следует наука, прежде всего определяется творческим воображением человека, а не универсумом фактов, окружающим его… Учёные выдвигают фантастические идеи и пускаются в выборочную охоту за новыми фактами, соответствующими их фантазиям. Это можно было бы назвать процессом, в котором наука создаёт свой собственный мир [Выделено нами — Г. К.] (если помнить, что слово «создает» здесь имеет особый, побуждающий к размышлениям смысл)». Мы полагаем, что внесли определённый вклад в размышления над этим смыслом.

Заключение

Мы считаем, что изложенная точка зрения на соотношение «реальности», научных идеализаций и законов и инженерных миров представляет собой логическое следствие системо-деятельностного взгляда на структуру и развитие науки, развитого в трудах Московского Методологического кружка в 1950–1970 годы, и, соответственно, деятельностного подхода. Мы глубоко признательны коллегам по Кружку и Методологической Ассоциации — прежде всего С. Попову, П. Щедровицкому, А. Павлову и С. Андрееву — за стимулирующие глубокие обсуждения 1980-х — 1990-х годов. Уже после того, как эта статья была написана, мы познакомились с недавними работами В. Розина [14,20] и не можем не отметить здесь близости его взглядов на развитие естественнонаучного знания с некоторыми нашими построениями.