Олег Игоревич Генисаретский:
Политика сохранения социокультурного ядра как методологический вызов.
Интервью

Вопрос: После событий 11 сентября 2001 года в ряде европейских стран (в Дании и Великобритании) была ужесточена иммиграционная политика и усложнён процесс получения гражданства. Насколько обоснованны эти меры? В какой степени подобная политика ограничений имеет перспективу в современном мире?

Олег Игоревич Генисаретский: События 11 сентября я воспринимаю как обратную волну процесса глобализации, имеющего корни в Европе, но инициированного США. Это включило Запад в реальный, а не проектно-воображаемый процесс глобализации, частью которого являются интенсивные иммиграционные потоки. Если страсти вокруг тех событий — реакция на реальность «массированного» терроризма (этой современной формы мировой погибели), то его смысл состоит в признании включённости США в глобализацию как в общемировое, а не одностороннее движение.

После 11 сентября стал куда более внятен исторически необратимый характер этого процесса и присутствие в нём погибельной составляющей. Стало очевиднее, что проблемы, на которые указывает ваш вопрос (известные ой как давно), следует воспринимать как онтологические, а отнюдь не как временные. Это сделало возможным ужесточение иммиграционной политики и признание её верным ответом на реальный вызов. Однако я бы не стал рассматривать эти меры исключительно как меры ужесточения. Потому что важно помнить, что текущая ситуация мироразвития ставит под вопрос саму европейскую идентичность.

Объединённая Европа с начала её строительства сознавала себя, прежде всего, как проект культурно-политический, реализующий цивилизационные императивы 1789 года. И если вопрос «А не является ли терроризм оплаченным ответом на цивилизационную интервентность европо- и американоцентризма?» кажется многим утрированным, то признание угроз основам европейской идентичности ведёт к переоценке реалистичности гражданских и правовых зачинов, связанных с фундаментальными правами человека.

Дальнейшее этнополитическое структурирование мира будет продолжаться не столько в рамках национальных государств, сколько в условиях становления постнациональной государственности. Следовательно, будут отлаживаться инструменты регулирования миграционно-демографических процессов, отрабатываться стратегии сохранения и/или изменения этнических, социальных, культурных и религиозных идентичностей.

Итак, об ужесточении иммиграционной политики и процесса предоставления гражданства сегодня приходится говорить только в том смысле, что нужно достичь большей управленческой и политической определённости по отношению к пока стихийным процессам. Это понятно: государство пытается создать эффективную и стратегически оправданную организацию процессов миграции. В той мере, в какой будет сохраняться национальное государство, это будет происходить в масштабе стран; если же доля постнациональной государственности станет возрастать, потребуется управление этнополитическими процессами в межстрановом и надстрановом залогах.

Таким образом, «ужесточение» — это лишь результат понимания пределов целесообразности управления миграционнодемографическими процессами, актуальности выбора стратегических целей и способов переосмысления международных правовых норм и институтов. Поэтому «перспективы» у такой политики есть: управляемость надо восстанавливать, а эффективность управления — повышать.

Вопрос: Соотносимы ли современные глобальные миграционные процессы с приоритетами устойчивого развития?

Олег Игоревич Генисаретский: Для меня, безусловно, да. Но к формуле «устойчивого развития» я бы добавил ещё два предиката: согласованность и управляемость. Если понятие устойчивости связано с процессами изменения и дифференциации, то согласованность — с отношениями между участниками и «операторами» этих процессов, а управляемость — с эффективностью политики, стратегий и технологий управления. Эти процессы лишь отчасти рефлексивны и осознаваемы, в основном же они исторически-стихийны и социально-бессознательны.

Для нас, живущих в России и Россией, первичен вопрос о согласованности демоэтнокультурных стратегий и политик. Когда речь заходит об их региональных версиях, реализуемых, скажем, в Санкт-Петербурге, Оренбурге или на Кубани, принято рассуждать в большей степени о произволе или этнокультурном невежестве местных властей, чем о разнородности тамошних этнополитических ситуаций.

Я же полагаю, что введение темы этнокультурного разнообразия в публичный оборот, обращение к гуманитарным практикам управленческой работы с этническими, культурными и религиозными идентичностями может помочь регионам осознать свою идентичность и более осмысленно опираться на неё в практике управления. Надо предоставить людям возможность участвовать в исторической судьбе своего народа помимо принятия тех или иных законов или продвижения знаний о тех или иных правах и свободах. Нужно, чтобы они знали, зачем следует владеть родным языком, зачем учить ему детей и учиться самим, что значит жить и быть в своей культуре ежедневно, ежечасно, а не только на этнографических концертах или праздниках; знать, что думали о жизни и как жили предки, наши праведники и герои, наши злодеи и деспоты.

Люди хотят быть включёнными в культурную и духовную среду жизненных миров, признаваемых ими «близкими», «своими», «родными». И важно, чтобы эта возможность проявлялась публично и в политике, и в образовании, и в средствах массовой информации. Необходимо привлечь к ней внимание и закрепить её привлекательность. Культурные и ценностные реальности, присущие постоянным жителям той или иной местности, с которыми сталкиваются вновь прибывшие, будут уважаемы ими и приемлемы для них лишь в том случае, если окажутся по-настоящему интересны и жизненно важны. Тогда они смогут пробудить пассионарный отклик.

Конечно, вопрос о толерантности гостей страны или региона не менее важен, чем вопрос о толерантности принимающей стороны. Ибо толерантность приезжающих связана с их признанием «цивилизационной» приемлемости места, куда они попадают, с положительным ответом на вопрос: обладает ли культура принимающей стороны цивилизационными преимуществами, освоив которые дети вновь прибывших станут сильнее, не утратив при этом своей идентичности?

Несомненно, в этнокультурной и политической ситуации, сложившейся в России, принятие властью миграционных решений осложняет ряд факторов. И прежде всего региональное разнообразие и малая культурно-цивилизационная проявленность образа жизни в нашей стране. Всплеск миграции стал вызовом не только государственному управлению, но и повседневной жизни обычных людей! Этот вызов нуждается в ответе. Однако и ответы, и подходы к ним могут быть разными.

Возможен подход в стиле «всех перекрестим» или «обрежем»; переучим, переосвоим и ассимилируем. Но есть и другой: выстроим такие поведенческие сценарии, когда «игра в новое, в иное» и для принимаемой, и для принимающей стороны будет учитывать их взаимную заинтересованность и станет привлекательной.

Теперь о натурализации. Этот процесс включает два уровня. Первый: натурализация в смысле «огражданствования» — взаимной приемлемости нового гражданского статуса. Второй: натурализация в смысле «оестествления», предполагающая не просто соприкосновение с культурно-ценностным ядром, но и такое вживание в/изживание из, в ходе которого меняется самообраз личности.

И здесь возникает концептуальная проблема: какова будет судьба естественных, спонтанно проявляющихся данностей жизни: естественного права, естественной среды, родного языка — всего, в чём люди рождены, к чему природнены, с чем могут духовно расти, рожать и воспитывать детей, прижизненно «упражняться в смерти» и умирать.

Вопрос: В Британской империи возникла ситуация, сходная с российской, — она распалась. И первое, что сделали тогда британцы, — заявили, что гости из стран, входящих в Содружество Наций, въезжающие на территорию бывшей метрополии, автоматически становятся её гражданами. Но начиная с 1968 года жители Содружества, не имеющие предков, родившихся на территории Британии, оказались лишены права на гражданство. Было ли это только внешним изменением или же претерпела трансформацию сама «британскость?»

Олег Игоревич Генисаретский: Великобритания, как морская империя, не имевшая территориальной связности, оказалась лишена опыта соседства входивших в неё народов. У народов больших сухопутных империй, таких, как Россия, такой опыт есть. Но здесь нужно помнить, что у всего, о чём мы говорим, есть экзистенциально-прагматический горизонт, ибо один из смыслов естественности (натуральности) — это подлинность (аутентичность). А на вопрос о ней нет и быть не может позитивно-политических или позитивно-правовых ответов. Именно поэтому управленческая неопределённость в нашей стране сохранится ещё длительное время. Сохранится разнообразие этнополитических ситуаций. Останутся непроявленными, недовысказанными ориентации населения и власти. И это делает актуальными следующие вопросы: что движет людьми в этнокультурной сфере? Чем они руководствуются в этнополитических поисках и выборах? Как их опыт обусловливает политические предпочтения?

Неопределённость сохранится, но будет ли она более или менее плодотворной, чем сейчас? В этом, с одной стороны, вопрос, а с другой — перспектива политического действия.

Вопрос: Мы живём в этой управленческой неопределённости и знаем, что кто-то принимает за нас решения кого считать, а кого не считать гражданами России — нашими согражданами. И эти решения вытекают отнюдь не из наших переживаний и ощущений. Это ясно.

Олег Игоревич Генисаретский: Совсем не ясно. Из какого понимания миграционно-демографической реальности антропотоков стоит исходить, формулируя реалистические установки национальной политики и ставя практические задачи? Каково предпочтительное распределение полномочий в этой сфере? Наконец, с чем стоит иметь дело, а от чего следует воздержаться? Ведь когда знакомишься с российскими этнополитическими реалиями, часто думаешь: лучше бы их не трогали…

Вопрос: Но входит ли в задачу натурализационной политики сохранение социокультурного ядра России — Российского государства?

Олег Игоревич Генисаретский: Его сохранение и развитие — проблема цивилизационной рефлексии. Что самое важное и интересное в содержании обсуждаемых вопросов? Направленность и приемлемость культурно-ценностных изменений, осмысленность развития применительно к культурному опыту и исторической преемственности. Таким образом, сохранение социокультурного ядра не означает его консервацию. Ведь традиция — это передача от лица к лицу, от сердца к сердцу. Всем, кто занят сегодня этнокультурной политикой и гуманитарными технологиями управления, стоило бы поработать над расширением собственного антропологического воображения, чтобы разнообразить понимание природы идентичностей, изощряя вкус к ощущению их интенциональной, а потому динамической природы. Ибо на самом деле все проектные и стратегические решения прорабатываются и принимаются именно на этой основе.

Вопрос: Значит, сначала идут осознание и понимание — рефлексия основ, а потом уже ставится задача конструирования новых сценариев?

Олег Игоревич Генисаретский: Кто дерзнет, подражая Мичурину или Лысенко, обойтись без рефлексии и проектирования, пусть попробует. Но, как любил повторять Георгий Щедровицкий: «Одни учатся на ошибках, а другие — в университетах». У Мераба Мамардашвили был такой концепт: действовать «без понижения уровня развитости». Если уже известен уровень развитости в решении некоего класса вопросов, то непрофессионально и «бесхозно» делать нечто хуже того, что делалось прежде. Если известна творческая возможность решения, её надо использовать. Особенно если это не «целлулоидная» возможность из очередного «проектного инкубатора», а человеческий опыт.

Вопрос: Вернёмся к социокультурному ядру. К его связи с темой национального…

Олег Игоревич Генисаретский: Наша страна, центральная власть и подернутая паутиной либерализма пишущая братия все ещё не готовы вернуться к главному для России этнополитическому и этнокультурному вопросу — к русскому вопросу. И не только из-за риска быть зачисленными в ряды шовинистов. В куда большей степени — из-за отсутствия приемлемого, содержательного и адекватного языка. Чтобы извлечь русский вопрос из тьмы бессознательности, путаницы предсознания и лукавств борзосмыслия, им ещё предстоит потрудиться над выработкой упомянутого мной этнополитического языка/сознания. Иначе не ясно, как можно обсуждать социокультурное ядро российской гражданственности и государственности. О сохранении чего — в динамике антропотоков и процессах социокультурной переработки — можно говорить?

Ведь не секрет, что, когда дело доходит до стратегических приоритетов и решений, российской власти приходится беспокоиться о том, как бы кто в мировом сообществе не заподозрил её в имперских устремлениях — в великодержавии, в русификаторстве, в садистском (или мазохистском) стремлении снова стать тюрьмой народов или — и навсегда — их могилой… Итак, исключительно актуален вопрос политкорректности, социальной и моральной приемлемости языка.

Как можно описывать культурно-ценностное ядро? Как реализовать его понимание? Только ли косвенными формами интерпретации и управления, подталкивая дерзких «агентов влияния» к прямым действиям? Полагаю, что, думая о языке и его приемлемости, мы сделаем что-то в этом направлении…

Вопрос: Но разве не может возникнуть парадоксальная ситуация, когда — если это социокультурное ядро будет вычленено и названо — некоторые эмигранты окажутся куда ближе к нему, чем люди, живущие в России и даже правящие ей?

Олег Игоревич Генисаретский: В этом — ещё одна опасность. Ибо не секрет, что слишком многие готовы использовать любой эффективный аппарат социокультурной переработки в своих, далеко не гуманитарных интересах! Но здесь уместно вспомнить Георгия Федотова с его различением понятий Родины и Отечества. Родина — как женское, естественное — есть идентичность в родовом, телесноосязаемом смысле, осуществляемая в «любви к родному пепелищу». Отечество же — мужское, личностное — реализуется в гражданско-государственном служении.