Пьер Бурдьё:
Структуры, Habitus, Практики

В объективистских концепциях социальный мир рисуется как спектакль, предложенный зрителю, который, имея свою точку зрения на действие и привнося в объект принципы своего к нему отношения, тем не менее считает, что его восприятие определяется исключительно стремлением к знанию и все социальные взаимодействия являются чисто символическими обменами ¹. Эта точка зрения особенно характерна для тех, кто занимает высокое положение в социальной структуре, откуда социальный мир видится как репрезентация (слово, используемое в идеалистической философии и в живописи) или как представление (в театральном или музыкальном смысле), и практики кажутся лишь исполнением ролей, азартной игрой или реализацией планов.

Против позитивистского материализма в теории практики выдвигается тезис о том, что объекты знания конструируются, а не пассивно отражаются. Против интеллектуального идеализма — тезис, что принципы такого конструирования являются системой структурированных ², структурирующих ³ предрасположенностей или habitus’ом ⁴, который строится в практике и всегда ориентирован на практические функции.

Возможно покинуть вершину, с которой объективный идеализм упорядочивает мир, как того требует Маркс в «Тезисах о Фейербахе», не отказываясь при этом от активного аспекта познания мира, не сводя знание к простой регистрации событий. Чтобы это получилось, необходимо погрузиться в саму реальную деятельность», то есть вступить в практическое отношение с миром, активное. деятельное присутствие в мире, через которое мир навязывает своё существование, свои требования (то, что следует делать и говорить, и что должно быть проговорено), которые непосредственно управляют словами и делами без всякого спектакля. Нужно избегать реализма структуры, к которому неизбежно ведёт объективизм.

Будучи необходимой стадией отрыва от первичного (чувственного) опыта и конструирования объективных отношений, объективизм приводит к тому, что эти отношения фетишизируются, рассматриваются как реальности, образовавшиеся за пределами истории группы. Нельзя также впадать в субъективизм, не способный объяснить закономерность социального мира. Для этого нужно вернуться к практике, к диалектике opus operatum и modus operand! ⁵. объективированных и инкорпорированных продуктов исторической практики; структур и habitus’a.

Парадоксально, что выявление предпосылок объективистских конструкций было отсрочено усилиями всех тех, кто в лингвистике и антропологии стремился исправить структуралистскую модель, обращаясь за объяснением вариаций, исключений и случайностей к «контексту» и «ситуации» (вместо того чтобы просто объяснять варианты наличием всепоглощающей структуры, как делали структуралисты). Таким образом они избежали радикальной ревизии объективистского способа мышления, отказавшись при этом от концепции свободного выбора беспочвенного, незакреплённого, чистого субъекта. Таким образом, метод, известный как «ситуативный анализ», состоящий в «наблюдении за людьми в многообразии социальных ситуаций», с тем чтобы определить способ, которым индивиды осуществляют выборы в пределах специфической социальной структуры» (Gluckman. 1961; Van Velsen, 1964), остаётся замкнутым в рамках правил и исключений, что открыто признает Эдмунд Лич (часто провоцируемый образцами такого метода): «Я постулирую, что структурные системы, в которых все направления социальных действий узко институционализированы, невозможны. Во всех жизнеспособных системах должны быть области, в которых индивид свободен делать выборы и манипулировать системой для собственной выгоды» (Leach. 1962, 133).

Среда, ассоциируемая с определённым классом условий существования, производит habitus, то есть системы прочных приобретённых предрасположенностей (dispositions), структурированных структур, предназначенных для функционирования в качестве структурирующих структур, то есть в качестве принципов, которые порождают и организуют практики и представления, которые объективно приспособлены для достижения определённых результатов, но не предполагают сознательной нацеленности на эти результаты и не требуют особого мастерства. Объективно «регулируемые» и «регулярные», не являющиеся при этом никоим образом результатом подчинения правилам, они могут исполняться коллективно, не будучи продуктом организующего действия дирижёра.

Разумеется, не исключается, что действия habitus’a могут сопровождаться стратегическим расчетом, который обычно направлен сознательным образом на то. что habitus делает совсем иначе, а именно, на оценку шансов преобразования наследия прошлого в ожидаемую цель. Но такие действия определяются прежде всего без всякой калькуляции, исходя из объективных возможностей, непосредственно вписанных в настоящее, в то, что делается или не делается, говорится или не говорится, исходя из вероятного, «грядущего» (a venir) будущего, которое — по контрасту с будущим, рассматриваемым как «абсолютная возможность» (absolute Moglichkeit) в гегелевском или сартровском смысле, планируемым в чистом проекте «негативной свободы», — прокладывает себе путь с поспешностью и требованием осуществления, исключающими всякую интенциональность. Для практики не существует объективных стимулов, стимулы конвенциональны по характеру и действуют, только если агенты готовы их признать.

Практический мир — мир, построенный во взаимосвязи с habitus’ом, действующим как система когнитивных и мотивационных структур, — это мир уже реализованных целей, процедур, которых надо придерживаться, образцов, которым надо следовать, и объектов, наделённых «перманентным телеологическим характером», по выражению Гуссерля, инструментов или институтов. Это происходит потому, что регулярности, присущие произвольным условиям («произвольным» (arbitrary) в смысле Соссюра и Мосса), имеют тенденцию проявляться как необходимые, даже естественные, поскольку они являются основанием индивидуальных схем восприятия и оценки.

Если регулярно наблюдается очень тесная корреляция между научно конструируемыми объективными вероятностями (например, шансами доступа к определённому благу) и субъективным ожиданием агентов («мотивациями» и «потребностями»), то это не потому, что агенты сознательно регулируют свои ожидания в соответствии с точной оценкой своих шансов на успех, подобно азартному игроку, делающему ставки на основе полной информации о своих шансах на выигрыш. В действительности предрасположенности на протяжении длительного времени формируются возможностями и невозможностями, свободами и необходимостями, разрешениями и запретами, диктуемыми объективными условиями (которые наука постигает через статистические регулярности, такие как вероятности, объективно предписанные группе или классу), которые генерируют предрасположенности, объективно совместимые с этими условиями и в каком-то смысле заведомо приспособленные к их требованиям.

Наиболее невероятные практики, следовательно, исключаются как немыслимые, исходя из своего рода непосредственного подчинения порядку, который склоняет агентов придавать ценность необходимости, то есть отказываться от того, что в любом случае не случится, и желать того, что неизбежно.

Сами условия производства habitus’a означают, что порождаемые им ожидания в значительной степени формируются без учёта ограничений, которым подчинён подсчёт вероятностей, а именно, без требования неизменности экспериментальных условий. В отличие от научных оценок, которые корректируются после каждого эксперимента в соответствии со строгими правилами счета, ожидания habitus’a, практические гипотезы, основанные на прошлом опыте, придают непропорционально большое значение раннему опыту. Через экономическую и социальную необходимость, испытываемую в относительно автономном мире домашнего хозяйства и семейных отношений, или, точнее, через близкие нам проявления этой внешней необходимости (формы распределения труда между полами, объекты домашнего быта, способы потребления, отношения родителей с детьми и так далее), структуры, характеризующие определённый класс условий существования, производят структуры habitus’a, которые, в свою очередь, являются базисом восприятия и оценки всего последующего опыта.

Habitus, продукт истории, производит индивидуальные и коллективные практики — опять историю — в соответствии со схемами, порождаемыми историей. Он обусловливает активное присутствие прошлого опыта, который, существуя в каждом организме в форме схем восприятия, мыслей и действия, гарантирует «правильность» практик и их постоянство во времени более надёжно, чем все формальные правила и эксплицитные нормы. Такая система предрасположенностей — то есть присутствующее в настоящем прошедшее, устремляющееся в будущее путём воспроизведения однообразно структурированных практик, внутренний закон, через который постоянно исполняется не сводимый к непосредственному принуждению закон внешних необходимостей, — есть тот принцип преемственности и регулярности, который отмечается в социальных практиках последователями объективизма, но не находит у них объяснения, а также принцип регулируемых преобразований, который не может быть объяснён ни внешним детерминизмом механистического социологизма, ни чисто внутренней, но такой же внезапной детерминацией спонтанного субъективизма. Преодолевая искусственную оппозицию между силами, присущими предыдущему состоянию системы, внешними по отношению к телу, и внутренними силами, внезапно заявляющими о себе в качестве мотиваций и проявлений свободной воли, внутренние предрасположенности — интернализация внешнего — дают внешним силам возможность проявлять себя, но в соответствии со специфической логикой организмов, в которые они вплетаются, то есть входят на постоянной, систематической (и не механической) основе.

В качестве приобретённой системы порождающих схем, habitus делает возможным свободное производство мыслей, восприятии и действий, присущих конкретным условиям их производства — и только им. Посредством habitus’a структура, продуктом которой он является, управляет практикой, причём не в духе механистического детерминизма, но в рамках принуждений и пределов, заведомо наложенных на её изобретения. Эту бесконечную, однако строго ограниченную порождающую способность трудно понять, оставаясь в плену принятых антиномий, на преодоление которых нацелена концепция habitus’a — детерминизма и свободы, обусловленности средой и изобретательности, сознательного и бессознательного, или индивида и общества. Поскольку habitus — это бесконечная способность для производства мыслей, восприятии, выражений и действий, — пределы которой заданы историческими и социальными условиями его производства, то и обусловленная и условная свобода, которую он предоставляет, так же далека от создания непредсказуемого нового, как и от простого механического воспроизводства первоначальных условий.

Ничто так не уводит в сторону, как иллюзия, что все проявления жизни, от работ художников до фактов биографии, являются реализацией некой сущности, которая как бы существовала до них. Так же как зрелая живописная манера не содержится, подобно зерну, в первоначальном вдохновении, но непрерывно определяется и переопределяется в диалектическом движении между замыслом и уже достигнутым результатом, так и здесь: единство значения, — которое после совершения события, кажется, предшествовало тем действиям, которые составили его конечную значимость, ретроспективно представляя различные стадии работы просто подготовительными эскизами, — на самом деле конституируется через столкновение вопросов, существующих только в воображении, вооружённом определённого вида схемами, с решениями, получаемыми в результате приложения этих же самых схем.

Генезис системы практик, заданных одним и тем же habitus’ом (или гомологическим habitus’ом который лежит в основе единства стиля жизни группы или класса), нельзя описать ни как автономное развитие уникальной и самоопределяющей (self-identicat) сущности, ни как постоянное сотворение нового, поскольку практики возникают в результате необходимого, хотя и непредсказуемого столкновения между habitusoм и событием, которое может активизировать habitus, только если последний выхватывает событие из непредвиденности случайного и констатирует его как проблему, применяя к ней сами принципы её решения, а также потому, что habitus как любой «акт изобретения», обладает способностью порождать бесконечное число практик, относительно непредсказуемых (как и соответствующие ситуации), но в то же время ограниченных в своём многообразии.

Короче говоря, будучи продуктом некоторого типа объективной регулярности, habitus склонен порождать «резонные», «общепринятые» манеры поведения (и только их), которые возможны в пределах такой регулярности и которые с наибольшей вероятностью будут положительно санкционированы, поскольку они объективно приспособлены к логике, характерной для определённого поля деятельности, объективное будущее которого они предвосхищают. В то же время без «насилия, искусства или спора» habitus обычно исключает все «крайности» («нравится нам это или нет»), то есть все те поступки, которые санкционировались бы негативно, поскольку они несовместимы с объективными условиями. Поскольку практики, как правило, воспроизводят устойчивость, присущую условиям, в которых возник порождающий их принцип, и в то же время приспосабливаются к требованиям, задаваемым объективными потенциальными перспективами ситуации, определяемыми когнитивными и мотивационными структурами, составляющими habitus, практики невозможно дедуктивно вывести ни из условий настоящего, которые, казалось бы, их спровоцировали, ни из условий прошлого, которые произвели habitus, постоянный принцип их производства. Их можно объяснить, следовательно, только соотнесением социальных условий, в которых возникает порождающий их habitus, к тем социальным условиям, в которых он реализуется, то есть с помощью научного изучения взаимоотношения этих двух состояний социального мира, в которых в скрытом виде задействован habitus.

«Бессознательное», позволяющее пренебрегать этой взаимосвязью, есть не что иное, как забывание истории, вызванное самой же историей в процессе реализации объективных структур, которые она порождает в квазиприроде habitus’a. Как определяет Дюркгейм: «В каждом из нас в различной степени есть тот, кем мы были вчера и, на самом деле, в природе вещей верно даже то, что наша прошлая личность преобладает, так как настоящее всегда менее значимо по сравнению с длительным периодом прошлого, благодаря которому мы такие, какие мы теперь. И справедливо то, что мы не ощущаем непосредственного влияния наших прошлых личностей, поскольку они так глубоко коренятся в нас. Они составляют бессознательную часть нас. Следовательно, в нас заключена сильная тенденция не признавать их существования и игнорировать их законные требования. И напротив, последние достижения цивилизации мы ощущаем просто потому, что они недавние и, следовательно, не успели ассимилировать в нашем коллективном бессознательном» (Durkheim, 1977, 11). Habitus — воплощённая история, интернализированная как вторая натура и, таким образом, забытая как история.

Как таковой, именно он даёт практикам их относительную независимость от внешних детерминант непосредственного настоящего. Эта автономия есть автономия прошлого, действовавшего и действующего, которое, функционируя как аккумулированный капитал, производит историю на основе истории и таким образом гарантирует постоянные изменения, которые составляют для индивида его мир во внешнем мире. Habitus — это спонтанность вне осознанности или воли, столь же противоположная механической необходимости вещей, лишённых истории в механистических теориях, сколь и рефлексивной свободе лишённых инерции субъектов в рационалистических теориях.

Таким образом, дуалистическое видение, которое признает либо очевидность (self-transparent) акта сознания, либо внешнюю детерминированность вещей, должно уступить место действительной логике действия, которая соединяет два процесса объективации истории — объективацию в телах и объективацию в институтах — или, что то же самое, два состояния капитала, объективированный и инкорпорированный, через которые устанавливается дистанция от необходимости. В парадигматической форме эту логику можно наблюдать в диалектике стремления к самовыражению и наличия институционализированных средств (морфологических, синтаксических, лексических инструментов, литературных жанров, и так далее), которая видна в непреднамеренном ограничении импровизации. Бесконечно захваченный своими же собственными словами (Николай Гартман выразил это как отношение «нести и быть несомым»), виртуоз находит в своём дискурсе стимулы для своего же дискурса, который двигается как поезд, прокладывающий себе рельсы (Ruyer, 1966, 136).

Другими словами, будучи производным от modus operandi, то есть сознательно не управляемым, дискурс содержит «объективное намерение», как установили схоласты, которое выходит за рамки сознательного намерения автора и постоянно задаёт новый соответствующий стимул для modus operandi, продуктом которого он является и который функционирует как некий «одушевлённый автомат». Если остроты срабатывают благодаря как своей непредсказуемости, так и ретроспективно очевидной необходимости, причина заключается в том, что это открытие (trouvaille) давно захороненных ресурсов предполагает habitus, который столь же абсолютно располагает объективно доступными средствами выражения, сколь и они располагают им, настолько, что он отстаивает свою свободу от них путём реализации наиболее редких возможностей, которые они с необходимостью предоставляют.

Диалектика значений языка и народных поговорок — это частный и особенно важный случай диалектики между habitus’oм и институтами, то есть между двумя способами объективации истории, в которой неизбежно возникают новые повороты, подобно остротам, одновременно оригинальным и неизбежным. Этим устойчивым порождающим принципом регулируемых импровизаций является практическое чувство, которое приводит в действие чувство, объективированное в институтах. Производимый процессами навязывания и усвоения, необходимыми, чтобы объективные структуры, продукты коллективной истории, воспроизводились в форме соответствующих стабильных предрасположенностей, являющихся условием их функционирования, habitus, формирующийся в ходе индивидуальной истории, навязывающий свою особую логику вписывания в структуру и определяющий участие агентов в истории, объективированной в институтах, — это то, что делает возможным преемственность институтов, их практическое приспособление и, таким образом, поддерживает их активность, постоянно выводит их из состояния забытых писем, возобновляя смысл, заложенный в них, но в то же время пересматривая и преобразуя его, если это необходимо для такого возобновления. Или, скорее, habitus — это то, что позволяет институту достичь полной реализации: именно через способность вписывания в структуру, которая основана на готовности тепа серьёзно принимать перфо «мативную магию» ⁶ социального, когда король, банкир или священник воплощают соответственно наследственную монархию, финансовый капитализм или Церковь.

Собственность присваивает своего хозяина, принимая форму структуры, порождающей практики, совершенно соответствующие её логике и требованиям. Если справедливо считается, как у Маркса, что «владелец наследуемого имения, первый по рождению (старший) сын, принадлежит земле», что «она наследует его» или что.личность» капиталиста есть «персонификация» капитала, то это потому, что чисто социальный и якобы магический процесс социализации, в который индивид торжественно вступает, вписываясь в институт с отметкой «старший сын», «наследник», «приемник», «христианин» или просто «мужчина» (в противоположность «женщине») со всеми соответствующими привилегиями и обязательствами, и который продолжается, усиливается или подтверждается с помощью социальных процедур, часто преобразующих институционализированную разницу в естественное различие, этот процесс социализации производит довольно реальный эффект, надолго впечатывающийся в тело и убеждения.

Институт, даже экономика, целиком и полностью жизненна, только если она постоянно объектифицирована не только в вещах, то есть в логике отдельного поля деятельности (превосходящей индивидуальных агентов), но также и в телах, в постоянной предрасположенности тела признавать и подчиняться требованиям поля. Тогда — и только тогда — когда habitus вписывается в структуру и является частью самой истории, или, конкретнее, истории, объективированной в habitus’e и структурах, порождаемые ими практики взаимно понятны и непосредственно приспособлены к структурам. При этом они даны объективно и наделены объективным значением, то есть одновременно единичным и систематическим, выходящим за пределы субъективных интенций и сознательных индивидуальных или коллективных проектов.

Одним из фундаментальных последствий гармонии практического чувства и объективного значения (sens) является производство мира здравого смысла, непосредственная очевидность которого дополняется объективностью, которая складывается в результате соглашения о значениях практик и мира, другими словами, в результате гармонизации опыта агентов и постоянного усиления значения, происходящего от выражения — индивидуального или коллективного (к примеру, на праздниках), импровизированного или запрограммированного (общественные места, поговорки) — подобного или идентичного опыта.

Гомогенность habitus’a, которая наблюдается в пределах какого-то класса условий существования и социальной среды, обусловливает то, что практики и действия непосредственно понятны и предсказуемы и. таким образом, воспринимаются как само собой разумеющиеся (taken for granted). Habitus делает вопросы о намерениях поверхностными не только для производства, но и для расшифровки практик и действий. Автоматические и безличные, означенные без намерения придать значение повседневные практики подлежат пониманию, не менее автоматическому и безличному. Схватывание объективного намерения, которое они выражают, не требует ни «воссоздания» исходного и «пережитого» намерения их основателя, ни «намеренной постановки себя на место другого», столь любимой феноменологами и всеми защитниками концепции «участия» в истории или социологии, ни тацитного или явного выяснения («что именно ты имеешь в виду?») интенции других. «Коммуникация сознании» предполагает существование общности на основе «бессознательного» (то есть лингвистической или культурной компетенции).

Расшифровка объективных намерений практик и действий не имеет ничего общего с «воспроизводством» (Nachbildung, как сначала это называл Дильтей) пережитого опыта и ненужным, неопределённым восстановлением «интенции», которая не является их действительным источником. Объективная гомогенизация группового или классового habitus’a, вытекающая из гомогенности условий существования, позволяет практикам быть объективно гармоничными без всякой калькуляции или сознательного соотнесения с нормами и многократно настраиваться без непосредственного взаимодействия или, a forteori, явной координации.

Взаимодействие само по себе обязано своей формой объективным структурам, породившим предрасположенности взаимодействующих агентов, которые продолжают предписывать актёрам их относительные позиции во взаимодействии и где бы то ни было. «Вообразите, — предлагает Лейбниц (Leibniz. 1866) — двое часов в совершенном соответствии по времени. Это может случиться в трёх случаях. Первый состоит во взаимном влиянии, второй — в том, чтобы назначить умелого специалиста для постоянной настройки и синхронизации; третий — сделать эти часы с таким искусством и точностью, чтобы быть уверенным в их последующем совпадении». Если не учитывать принцип созвучия оркестра без дирижёра, который придаёт регулярность, единство и систематичность даже при отсутствии какой-либо спонтанной или навязанной организации индивидуальных проектов, то это неизбежно приведёт к наивной искусственности, когда не признается никакого другого объединяющего принципа, кроме сознательной координации.

Практики членов одной группы или, в дифференцированном обществе, одного и того же класса, гармонизированы всегда больше и лучше, чем этого хотят или осознают сами агенты, поскольку, как опять же сказал Лейбниц, «следуя только своим собственным законам», каждый «тем не менее совпадает с другими». Habitus — именно такой имманентный закон, lex insita, вписанный в тела единой историей, что является предпосылкой не только для координации практик, но также для практик координации. Поправки и регулирование, которые сознательно вносят сами агенты, предполагают владение общим кодом; попытки мобилизации коллектива не могут увенчаться успехом без минимального совпадения между habitus’ом мобилизующих агентов (пророков, лидеров, и так далее) и предрас-положенностями тех, кто узнает себя в их практиках или речах, и, помимо всего того, без группообразования, возникающего в результате спонтанного соответствия предрасположенностей.

Очевидно, что каждое усилие мобилизации, направленное на организацию коллективного действия, должно учитывать диалектику предрасположенностей и случайностей, которые заложены в каждом агенте, мобилизует ли он или мобилизуют его, инертность (hysteresis ⁷ ) habitus’а — без сомнения, является одним из объяснений структурного лага между возможностями и предрасположенностью воспользоваться ими, который и является причиной упущенных возможностей и, в особенности, часто наблюдаемой неспособности думать об исторических кризисах иначе, чем в категориях восприятия и мышления, свойственных прошлому, пусть даже революционных.

Также очевидно, что надо принять во внимание объективное соответствие, устанавливаемое между предрасположенностями, которые координируются объективно, поскольку упорядочиваются более или менее идентичными объективными необходимостями. Очень опасно, однако, рассматривать коллективное действие по аналогии с индивидуальным действием, игнорируя всё то, чем коллективное действие обязано относительно автономной логике институтов мобилизации (с их собственной историей, их специфической организацией, и так далее), а также ситуациям (неважно, институционализированным или нет), в которых оно происходит. В социологии идентичными считаются все индивиды, которые, будучи продуктами одних и тех же объективных условий, имеют одинаковый habitus.

Социальный класс (в себе) — класс идентичных или схожих условий существования и среды — это в то же время класс биологических индивидов, обладающих одинаковым habitus’ом, который понимается как система предрасположенностей, общих для всех продуктов одной и той же среды. При том, что одинаковый опыт для всех (и даже для двух) представителей одного класса невозможен, в то же время очевидно, что представители одного класса с большей вероятностью по отношению к представителям другого класса, сталкиваются с ситуациями, типичными для своего класса.

Посредством опыта, всегда конвергентного по своему характеру, который придаёт социальной среде лицо, с её «закрытыми дверями», «тупиками» и «ограниченными возможностями», объективные структуры, понимаемые в социологии как вероятности доступа к благам, услугам и власти, задают «искусство оценки вероятностей», как определил Лейбниц, вероятностей предвидения объективного будущего, короче, задают «чувство реальности», или реальностей, которое, возможно, является наиболее скрытым принципом эффективности этих структур.

Чтобы определить отношение между классовым habitus’ом и индивидуальным habitus’ом (который неотделим от индивидуального организма, то есть непосредственно дан в непосредственном восприятии — intuitus personae ⁸ — и социально определён и признан — имя, легальный статус и так далее), будем считать классовым (или групповым) habitus’ом (который есть индивидуальный habitus постольку, поскольку он выражает или отражает класс или группу) субъективную, но не индивидуальную систему интернализированных структур, общих схем восприятия, концепций и действий, которые являются предпосылками всякой объективации и апперцепции ⁹, а объективная координация практик и общее мировоззрение могли бы быть основаны на абсолютной безличности и взаимозаменяемости единичных практик и убеждений.

Но это означало бы рассматривать все практики или представления, произведённые в соответствии с идентичными схемами, как безличные и взаимозаменяемые, подобно индивидуальным интуитивным восприятмям космоса, которые, по Канту, не отражают ни одной особенности эмпирического эго ¹⁰. Фактически единичные habitus’ы представителей одного и того же класса объединены отношением гомологии, то есть разнообразия в рамках гомогенности, характеризующей социальные условия их производства. Каждая индивидуальная система предрасположенностей — это структурный вариант «других», выражающий своеобразие траектории и положения в классе.

«Личный» стиль, особый штамп, отличающий все продукты одного и того же habitus, будь то практики или результаты практик, это всегда не более чем отклонение по отношению к стилю периода или класса, при этом он связан с общим стилем не только в смысле конформности — как у Фидия, который, как считал Гегель, не имел «манеры», — но и в смысле отличия, которое составляет «манеру». Принцип отличий между индивидуальными habitus’aми заключается в своеобразии их социальных траекторий, которым соответствуют серии взаимно несводимых друг к другу хронологически упорядоченных детерминант. Habitus, который в каждый момент времени структурирует новый опыт в соответствии со структурами ¹¹, созданными прошлым опытом, модифицированными новым опытом в пределах, задаваемых их избирательной способностью, привносит уникальную интеграцию опыта, статистически общего для представителей одного класса, а именно интеграцию, управляемую более ранним опытом.

Ранний опыт имеет особое значение, поскольку habitus имеет тенденцию к постоянству и защищён от изменений отбором новой информации, отрицанием информации, способной поставить под сомнение уже накопленную информацию, если таковая предоставляется случайно или по принуждению, но в особенности уклонением от такой информации. При этом обязательно нужно помнить о гомогамии, парадигме всех «выборов», через которые habitus обычно отдаёт предпочтение тому или иному опыту, которая, по-видимому, только усиливает его (например, эмпирически подтверждён факт, что люди склонны говорить о политике с теми, кто придерживается аналогичных взглядов). Производя систематические «выборы» мест, событий и людей для знакомства, habitus защищает себя от кризисов и критических нападок, обеспечивая себе настолько, насколько это возможно, среду, к которой он уже приспособлен, то есть относительно постоянный круг ситуаций, усиливающий его предрасположенности, обеспечивая рынок, наиболее подходящий для его продуктов. И опять, самое парадоксальное качество habitus’a, этого невыбираемого принципа всех «выборов», заключается в том, что он обеспечивает решение парадокса: отбирается информация, необходимая для того, чтобы уклониться от информации.

Схемы восприятия и оценки habitus’a, которые приводят к стратегиям уклонения, в значительной степени работают несознательно и ненамеренно. Уклонение происходит либо автоматически, как результат условий существования (например, пространственной сегрегации ¹²), либо как стратегическое намерение (как, например, изоляция от дурной компании» или «неподходящих книг»), исходящее от взрослых, сформированных в тех же условиях. Даже если они выглядят как реализация явных целей, стратегии, произведённые habitus’ом и позволяющие агентам справляться с непредвиденными и постоянно меняющимися ситуациями, определяются будущим только при поверхностном рассмотрении.

Если и складывается впечатление, что стратегии направлены на определённые ожидаемые последствия, и таким образом поддерживается иллюзия ориентации на результат, то это потому, что, воспроизводя объективные структуры, которые их производят, эти стратегии определяются условиями производства принципа их производства, то есть уже известным результатом идентичных и взаимозаменяемых прошлых практик, который совпадает с их собственным результатом лишь в той степени, в которой структуры, в рамках которых они функционируют, идентичны или гомологичны тем объективным структурам, продуктом которых они являются ¹³.

Так, например, во взаимодействии двух агентов или групп агентов, наделённых одинаковым habitus’ом (скажем, A и B), всё происходит, как если бы действия каждого из них (скажем, а1 для A) были бы организованы с ожиданием реакции от агента, располагающего таким же habitus’ом (скажем, в 1 для B). Они, следовательно, объективно содержат и предвидение реакции, которую эти реакции, в свою очередь, могут вызвать (а2, реакции A, на в 1). Но телеологическое описание, единственно подходящее для «рационального актера», располагающего полной информацией как о предпочтениях, так и о компетенции (competence) других актёров, в котором каждое действие нацелено на создание возможности реакции на реакцию, которую оно вызывает (индивид A выполняет действие а1, например, дарит подарок, для того чтобы заставить индивида B произвести действие в 1, так чтобы он мог затем произвести действие а2, опережающий подарок), — столь же наивно, как и механистическое описание, представляющее действие и ответную реакцию на него как множество шагов в последовательности запрограммированных действий, производимых механическим аппаратом.

Чтобы получить представление о трудностях, с которыми сталкивается механистическая теория практики как механической реакции, непосредственно определяемой предшествующими условиями и всецело сводимой к механическому функционированию взаимно отрегулированных устройств — которые должны полагаться существующими в неограниченном количестве, так же как и случайные конфигурации стимулов, способных запускать их извне — надо обязательно упомянуть грандиозно безысходные попытки антрополога позитивистского толка, записавшего 480 элементарных единиц поведения в течение 20-минутного наблюдения за своей женой на кухне. «Здесь мы сталкиваемся с тем печальным фактом, что анализируемая выборка цепи эпизодов является фрагментом большего сегмента поведения, который в полной записи содержит 480 отдельных эпизодов. Более того, потребовалось только 20 минут, чтобы произошло 480 событий поведенческого потока. Если поведение моей жены репрезентативно для поведения других актёров, мы должны быть готовы иметь дело с разнообразием эпизодов, производимых в количестве 20 000 в 16-часовой день одним актёром… Для населения, состоящего из нескольких сотен типов актёров, число различных эпизодов в общем исчислении должно составить множество миллионов в течение годичного цикла» (Harris, 1964: 74–5).

Habitus содержит решение парадоксов объективного значения без субъективной интенции ¹⁴. Это источник тех струн «движения», которые объективно организованы как стратегии, не являясь при этом продуктом действительно стратегической интенции — которая означала бы по меньшей мере, что данная стратегия принимается как один из возможных вариантов. Если и может показаться, что каждая стадия в последовательности упорядоченных и ориентированных действий, составляющих объективные стратегии, определяется предвидением будущего, и, в особенности, ожидаемыми последствиями, то это потому, что практики, которые порождаются habitus’ом и управляются прошлыми условиями производства их порождающего принципа, заведомо приспособлены к объективным условиям, причём условия, в которых функционирует habitus, остаются идентичными или сходными с теми, в которых он был сформирован. Особенно успешное приспособление к объективным условиям даёт полную иллюзию телеологизма или — что то же самое — саморегулирующего механизма.

Присутствие прошлого в таком ложном предвидении будущего, выполняемом habitus’ом. парадоксальным образом наиболее очевидно, когда ощущение вероятного будущего неверно и когда предрасположенности, плохо приспособленные к объективным шансам из-за эффекта инертности (hysteresis) (любимый пример Маркса — Дон Кихот), санкционируются негативно, поскольку среда, в которой они реализуются, слишком отличается от той, к которой они объективно приспособлены. На самом деле, устойчивость влияния первичной среды, в форме habitus’a, так же хорошо объясняет случаи, когда предрасположенности проявляются невпопад, и практики объективно плохо приспособлены к настоящим условиям, поскольку они объективно приспособлены к условиям, которых больше нет.

Тенденция поддержания групп inter alia ¹⁵ благодаря тому, что они состоят из индивидов с устойчивыми предрасположенностями, которые могут «пережить» экономические и социальные условия ¹⁶, в которых были произведены, может быть источником и адаптации и отсутствия адаптации, и бунта и подчинения. Необходимо ещё рассмотреть другие возможные формы отношений между предрасположенностями и условиями, чтобы увидеть, что заведомая приспособленность habitus’a к объективным условиям есть лишь «возможный частный случай», и, таким образом, избежать бессознательной универсализации модели абсолютного воспроизводства, которая работает только тогда, когда условия производства habitus’a и условия его функционирования идентичны или гомотетичны.

В этом случае предрасположенности, постоянно задаваемые объективными условиями и педагогическим воздействием, которое идеологически приспособлено к этим условиям, обычно порождают практики, объективно сопоставимые с этими условиями, и ожидания, заведомо приспособленные к их объективным требованиям (amor fati ¹⁷) (о некоторых попытках непосредственной проверки этой взаимосвязи психологами см. Brunslbik, 1949: Preston and Barrata, 1948; Atteneave, 1953). В результате они обычно, без всякой рациональной калькуляции или оценки шансов на успех, гарантируют непосредственное соответствие между a priori, или ex ante. вероятностью, приписываемой событию (неважно, сопровождается ли она при этом субъективным переживанием надежды, ожидания, страха, и так далее) и вероятностью a posteriori, или ex post, которая может быть установлена на основе прошлого опыта.

Предрасположенности, таким образом, позволяют понять, почему экономические модели, построенные на тацитной предпосылке об «отношении постижимой причинности», как определил Макс Вебер (Weber, 1922), между общими («типичными») шансами, «объективно существующими как средние», и «субъективными ожиданиями», или, например, между инвестициями или склонностью к инвестированию и уровнем возврата, ожидаемого или реально достигнутого в прошлом, достаточно хорошо объясняют практики, которые возникают не вследствие знания объективных шансов.

Указывая, что рациональное действие, «обдуманно» (judiciously) ориентированное на то, что «объективно» (objectively valid) (Weber, 1922), есть действие, которое «случилось бы, если бы актёры знали заранее о всех обстоятельствах и всех намерениях друг друга» (Weber, 1968: 6), то есть о том, что «объективно в глазах учёного», единственно способного вычислить систему объективных шансов для коодинации полностью информированного действия, Вебер со всей определённостью показывает, что чистую модель рационального действия нельзя рассматривать как антропологическое описание практики. И не только потому, что реальные агенты только в самых исключительных случаях располагают полной информацией и умением её оценить, что означало бы рациональное действие. Кроме редких случаев, в которых соединяются экономические и социальные условия рационального действия, предпринятого со знанием прибыли на различных рынках, практики зависят не от средних шансов прибыли, абстрактного и нереального понятия, а от специфических шансов, которыми обладает единичный агент или класс агентов в соответствии со своим капиталом, понимаемым как средство присвоения шансов теоретически доступных всем.

Экономическая теория, которая признает только рациональные «ответы» (responses) произвольных взаимозаменяемых агентов на «потенциальные возможности», или, вернее, на средние шансы (как «средние нормы прибыли» на различных рынках), превращает имманентный закон экономики в универсальную норму правильного экономического поведения. Этим самым скрывается тот факт, что «рациональный» habitus, который является предпосылкой соответствующего экономического поведения, сам является продуктом экономических условий и определяется размером экономического и культурного капитала, необходимого, чтобы воспользоваться.потенциальными возможностями», теоретически существующими для всех: а также, что те же предрасположенности, приспосабливая наиболее экономически обездоленных к специфическим условиям, продуктом которых они являются, и таким образом способствуя их адаптации к общим требованиям экономического пространства (учитывающего калькуляцию, предсказания, и так далее), ведут к молчаливому принятию ими негативных санкций, применяемых вследствие недостатка такой адаптации, то есть их обездоленности.

Короче говоря, искусство оценки и использования шансов, способность предвидеть будущее посредством некой практической индукции или даже вступать в рассчитанную азартную игру возможного против вероятного — это предрасположенности, которые могут возникнуть только в определённых социальных условиях. Как, скажем, предпринимательский дух или склонность к инвестициям, экономическая информация — есть функция чьей-либо власти над экономикой. Так происходит, с одной стороны, потому, что склонность к власти зависит от шансов успешно её использовать, и шансы достижения её зависят от шансов успешного её использования, а также потому что экономическая компетентность, как всякая компетентность (лингвистическая, политическая и так далее), будучи далеко не просто технической способностью. достигаемой в определённых условиях, является властью, естественно даруемой тем, кто имеет власть над экономикой или (как показывает неоднозначность самого слова «компетентность») наделён атрибутами статуса.

Только в воображаемом опыте (например, в народной сказке), который нейтрализует чувство социальной реальности, социальный мир превращается во вселенную возможностей, одинаково осуществимых для каждого субъекта. Агенты формируют свои ожидания в соответствии с конкретными индикаторами доступного и недоступного, того, что «для нас» и «не для нас», — делением таким же фундаментальным и так же глубоко усвоенным, как деление между священным и мирским. Преимущественные права на будущее, определяемые законом и монополистическим правом на определённые возможное, являются всего лишь эксплицитно гарантированной формой всей системы соответствующих шансов, через которые существующие отношения власти проецируют себя в будущее, откуда они управляют настоящими предрасположенностями, особенно теми, которые направлены на будущее. Фактически существующее практическое отношение агента к будущему, которое управляет его настоящей практикой, определяется отношением между habitus’ом с его временными структурами и предрасположенностями относительно будущего, сконструированными в определённой вселенной вероятностей, с одной стороны, и определённым состоянием шансов, объективно предложенных агенту социальным миром — с другой. Отношение к тому, что возможно, есть отношение к власти; и представление о вероятном будущем складывается на протяжении всей жизни в результате взаимодействия с миром, структурированным в соответствии с категориями возможного (для нас) и невозможного (для нас), существующего заведомо для других и реального для себя.

Habitus — это принцип выборочного восприятия индикаторов, направленных скорее на подтверждение и усиление habitus’a, нежели на его трансформацию, это матрица, генерирующая реакции, заранее приспособленные ко всем объективным условиям, идентичным или гомологичным с (прошлыми) условиями производства habituss, он приспосабливает себя к вероятному будущему, которое он предвидит и помогает осуществить, поскольку читает его непосредственно в настоящем предполагаемого мира ¹⁸, единственного, который он может знать. Это легло в основу того, что Маркс (Marx, 1975: 378) называет «эффективным спросом» (в отличие от «спроса без эффекта», основанного на потребности или желании), реалистическим отношением к тому, что возможно, основанным на власти и, следовательно, ограниченным властью. Такая предрасположенность, всегда отмеченная (социальными) условиями её приобретения и реализации, обычно приспособлена к объективным шансам удовлетворения потребностей или желаний, настраивает агентов «по одежке протягивать ножки» и, таким образом, играет важную роль в процессах, направленных на создание вероятной реальности.