Александр Анатольевич Попов, Ирина Дмитриевна Проскуровская: Практики расширения возможностей в институционально-антропологической перспективе

Антропология с политической точки зрения

Современный антропологический вопрос — это, прежде всего, вопрос политический, если политику рассматривать вслед за П. Бурдьё как «практику работы с Будущим». Мы бы добавили, что во многом это вопрос эффективной антропополитики, акцентирующей внимание на проблеме самоорганизации и самоопределения человека по отношению к Будущему. Надо сказать, что в политической действительности человек представлен не как эмпирический, реальный индивид, а как особый социальный институт, складывающийся исторически и представляющий собой совокупность социокультурных практик, которые создают и поддерживают те или иные формы организации сознания человека, а также типы его личностной организации.

Институциональная трактовка человека обращает нас в сферу права. Исторически идея права сформировалась как социальный репрезентант идеи свободы по Гегелю, «идея права есть свобода»). Правовое пространство представляет собой особым образом организованную топику, в рамках которой для отдельного эмпирического индивида впервые появляется нечто как возможность. Таким образом, логико-философской категории «возможность» в социальном пространстве соответствует сфера права (в отличие от сферы обязательств). Известно, что И. Кант связывал антропологическую проблематику с правом собственности, имея в виду не имущественное право, а свободопользование как право «распоряжения собой», возможность использования самого себя в качестве самого себя.

В чём же состоит с этой точки зрения основной вектор антропологической ситуации в России начала XXI века? В качестве такового мы выделяем идею развития человеческого потенциала. Конечно, существуют и другие вектора описания современной антропологической ситуации, однако нас интересует взгляд с позиции практической антропологии, разворачивающей представление о человеческом потенциале как инстанции управления пространством возможностей.

Такой подход к рассмотрению ситуации, безусловно, легитимирует не столь популярные пока в российских регионах гуманитарные представления о развитии как о развитии Антропологического Фокуса в противоположность увеличению количества добываемых тонн (баррелей) нефти или литров молока на душу населения. Во-первых, эти показатели потеряли ключевой аналитический смысл при принятии решений в условиях современной России из-за отказа от социалистических принципов организации экономики. А во-вторых, они в принципе перестали работать в геоэкономических, геополитических и геокультурных координатах современного постиндустриального мира.

Вместо этих производственных показателей должны появиться системные гуманитарные показатели, характеризующие качество освоения форм жизни на территории того или иного региона. Один из них — введённый несколько лет назад ООН индекс развития человеческого потенциала. Его оценка складывается следующим образом: при подсчёте учитывается сумма трёх средних показателей: уровень продолжительности жизни, уровень образования (доля грамотного населения и средняя продолжительность обучения) и уровень реальных доходов на душу населения (с поправкой на покупательную способность и равномерность распределения доходов в обществе).

С нашей точки зрения, эти показатели должны, как минимум, сопровождаться экспертными культурно-антропологическими комментариями, а как максимум — должна быть разработана дополнительная, может быть даже альтернативная, шкала для описания ситуаций в российских регионах. Наша группа пока не может однозначно и чётко предложить подобную экспертную шкалу, но с рядом коллег мы уже ставим такую задачу. При этом мы считаем, что для ввода новых характеристик развития человеческого потенциала в России необходимо провести ряд предпроектных аналитических размышлений.

От «Человеческого фактора» к «Человеческому потенциалу»

Известно, что Великий Советский Эксперимент заключался в том, чтобы применить принципы инженерного подхода к социальной действительности: страна была вырвана из процессов культурно-исторической преемственности и строилась как большая производственная мегамашина ¹. Все основные социокультурные практики, по отношению к которым исторически складывался институт человека, «начиная от права наследования и кончая всеобщим избирательным правом, начиная от права собственности и кончая правом на труд, начиная от дискурса, то есть права на рассуждение, на наличие собственной точки зрения и кончая диалогом, как признанием, по крайней мере, других рядоположенных точек зрения» ², были ликвидированы или же профанированы. По мысли О. И. Генисаретского, на которого ссылается Ю. В. Громыко, «на их смену приходили «большие» социальные организации, в которых человек уже переставал быть человеком социальным, переставал идентифицировать себя с какой-то социальной группой, имеющей собственные интересы и закреплённой в социальной структуре общества» ³.

Социально-антропологические структуры советского общества («гомо советикус») формировались не вокруг собственности или каких-либо общественно-политических интересов, а вокруг больших технологических систем, имевших не только собственно производственные, но и распределительные функции. Так, приходя на завод, человек вместе с рабочим местом получал и весь пакет социальных услуг — детский сад, санаторий-профилакторий, квартиру и так далее. Ячейками такой социальной организации стали такие псевдообщественные образования, как «трудовые коллективы», «партийные, комсомольские и профсоюзные организации».

Согласно Ю. В. Громыко ⁴, именно благодаря такой социально-производственной организации жизни был наработан мощный организационный потенциал, но одновременно девальвирован потенциал человеческий. Разрушение институтов, традиционно формировавших различные социокультурные модусы существования и статусы человека как свободопользователя (гражданин, собственник, наследник, личность и так далее), повлекли за собой антропологическую катастрофу, связанную с отмиранием на социально-генетическом уровне ряда ключевых антропологем, таких как совесть, воля, ответственность, самосознание и так далее.

О том, что производственные победы и достижения осуществлялись за счёт разрушения человеческой формы, говорит и тот факт, что все метафоры, являющиеся источниками социально-антропологические воображения, были сугубо производственные. В этом смысле произошедшая за несколько десятилетий эволюция антропологических представлений от «винтика» до «человеческого фактора» не является принципиальной. Переход же от «Человеческого фактора» производственных систем к «Человеческому потенциалу» общественного и социокультурного развития не линеен и не лежит в выше обозначенной логике.

Вопрос, однако, не только в поиске и принципиальной смене базовой метафоры социально-антропологического воображения (что, кстати, является весьма непростым делом). Как заметил один из героев кинофильма «Матрица», знать путь и пройти его — далеко не одно и то же. Проблема заключается в том, что «Гомо советикус» — этот «Человеческий фактор» некогда мощных производственных систем никак не желает становиться современным «потенциалом». Поскольку система образования, которую мы сегодня имеем, является остаточным звеном всё той же мегапроизводственной цепочки, то, по-видимому, упование здесь на неё может быть оправдано только в одном случае: если вдруг изменится структура финансовых потоков, и в систему образования придут новые, молодые образованные люди, имеющие опыт принятия стратегических решений.

Вопрос перехода к идеологии развития человеческого потенциала — это, прежде всего, вопрос разворачивания новых пространств возможностей в той или иной региональной ситуации. Мы бы выделили три ключевых сферы права, без которых, на наш взгляд, невозможно обсуждать с точки зрения современности пространство возможностей в институционально-антропологической перспективе:

1. Право на мыследеятельность.
2. Право на идентификацию.
3. Право на коммуникацию.

Следует заметить, что все эти три сферы права в условиях советской системы были существенным образом профанированы, и, что более важно, продолжают усиленно профанироваться несмотря на то, что стали своеобразными «флагами» заполнившей постсоветский идеологический вакуум модного сегодня «постмодернизма».

Деятельностное право

Сюда мы относим: право стратегического мнения, право жизнедеятельности и профессиональной позиции, право аналитики и интерпретации происходящего, право на те или иные ассоциации, право на реализацию социальных, экономических, политических проектов. Если присмотреться внимательно, мы с вами увидим, как разительно отличаются регионы России по этому деятельностному праву, при этом было бы неверно делать выводы о том, что эта характеристика напрямую связана с уровнем экономического развития региона.

Право деятельности и мыследеятельности и его отсутствие очень сильно чувствует на себе, например, сегодняшнее поколение 30–35-летних, которое активно претендует на социализацию и институционализацию, но при этом чувствует дыхание двух старших, не всегда дружелюбных поколений — «отцов» («красный директорат», 55–60 лет) и «старших братьев» («комсомольцы-приватизаторы», 40–45 лет). Постсоветское пространство — это, конечно же, социокультурный феномен. Декларация предельной свободы, с одной стороны, и блокирование, лоббирование, коррупция — с другой.

Понятие «толерантность», возникшее на Западе как символ равных возможностей, в России стало оружием нового тоталитаризма — всех инакомыслящих называют «нетолерантными» и «выставляют» из социально-деятельностной среды. Толерантность, ставшая идеологией в России в постсоветскую эпоху благодаря российским представителям западных фондов, стала символом уничтожения мышления, любой попытки выхода в «вертикальную» логику «большого» смысла. Сформировавшись в «горизонтальной» логике, понятие толерантности стало синонимом нивелирования возможностей мышления, запрета на рефлексию и обслуживания сиюминутных потребностей, как нам однажды сказали в одном фонде, «нужд населения».

Постсоветское пространство с позиции деятельностного права — это ловушка для неискушённых, особенно для становящегося поколения 20–25-летних. Декларация возможностей, превращённая в массовую рекламу, тотально формирует комплекс неполноценности на национальном уровне — на уровне поколенческих ценностей нового молодого народа, который во многом не понимает, что большинство территорий России хотя и принимает негосударственные телеканалы и так далее, но абсолютно не соответствует декларируемым стандартам.

Идентификационное право

Альфред Вебер в своё время отмечал, что советская система превратила представление о равенстве в своеобразную социальную религию, которая выражается в том, чтобы достигать равенства любой ценой, даже ценой уничтожения других, в чём-то иных, то есть не равных ⁵. Идея абсолютного равенства, собственно, и закрыла поле возможных идентификаций, уничтожила фигуры идентичности. На кого можно было желать походить? На Юрия Гагарина, на «Молодую гвардию», на «Тимура и его команду»? Узость и убогость идентификационного поля породили, например, такой сатирический феномен, как детский новогодний костюм: все мальчики зайчики, все девочки снежинки, и так во всей стране.

Понятно, что сохранение идентификационного поля в редуцированном состоянии является наиболее важным элементом тоталитарной антропополитики, связанным, в том числе, со значительным сокращением социальных расходов. И одновременно политическим механизмом мобилизации населения, позволяющим с помощью минимальных усилий поставить человека «в строй» — причём эту функцию выполняли практически все социальные институты, и, прежде всего школа, где обязательным элеменом организации жизни был «Смотр песни и строя».

Принесла ли пост-советская эпоха расширение идентификационного поля? И да, и нет. Дело в том, что идентификационные поля не существуют натурально, они конструктивно и специальным образом выращиваются. Причём эта работа не есть только работа с массовым сознанием (кино, ТВ, СМИ, литература, политические компании и так далее), что, безусловно, крайне важно для нации. Возможны идентификационные прорывы и в поле индивидуального усилия. Пожалуй, всё-таки именно через этот канал сегодня реально и строятся фигуры идентичности — они, как правило, единичны, но уже не одиноки. Именно поэтому мы и имеем сегодня образы/образцы эксклюзивных строителей самоопределения (современный учёный, яркий политик, талантливый актёр и так далее) в отличие от безысходной ситуации в пространстве массовой идентификации. Именно волевые, уникальные случаи формируют сегодня поле новой, становящейся культуры российской идентификации. Массовому же зрителю необходим народный кумир («патер») — не сложный и близкий всем, предлагающий ясный и понятный сценарий. По существу, любой образ жизни, успешный в современной России, сегодня связан с идентификационным усилием и работой идентификационного конструирования. В этом смысле мы согласны с О. И. Генисаретским относительно его фиксации ситуации: «То, что явилось нам под именем «прав человека» в XVIII веке в нормативной форме, как норма, как то, что надо защищать правовым образом, сейчас раскрывается в опыте, в экзистенции, и происходит процесс, который я, со своей стороны, называю антропологическим синтезом» ⁶.

Поскольку современные процессы идентификации отличаются яркой личностной формой, то следует заметить, что идентификационные представления в антропологическом плане связаны с так называемым «полевым» подходом ⁷ в отличие от трансцендентального подхода, в рамках которого ничего невозможно наделить личной формой, На месте трансценденции разворачивается имманенция: образы и образцы сегодня замещаются процессами самоопределения.

Коммуникационное право

Конечно же, переговорные процессы в иерархической структуре советского государства не то чтобы не приветствовались, а фактически были не уместны. Норма ⁸ определяла заданность коммуникационного поля, как в вертикальных, так и в горизонтальных отношениях. Партнёрство не предусматривалось, поскольку партнёрские союзы создаются ради порождения нового, не существующего — в той же реальности всё уже было создано. Суженность коммуникационного поля до властного дискурса, сказалась и на традициях межличностных отношений: в семье, школе, товарищеских отношениях, где зачастую сохранялся политический язык иерархического управления.

Сегодня в качестве базового дискурса общественных коммуникаций мы имеем так называемый агональный дискурс, основанный на принципах подчинения личной жизненной позиции многоличным (групповым, коллективным, массовым) интересам, целям, установлениям ⁹.

Выхолащивание коммуникационной культуры из повседневности приводило к появлениям замещающих псевдоформ, которые фактически становились истинной реальностью. Так русский мат, несомненно, являлся наиболее важным элементом коммуникационной технологии советской эпохи, поскольку позволял замещать пустые дискурсивные оболочки сексуальных, бригадно-цеховых (производственных), армейских и других отношений, включая отношения человека с самим собой (пространство душевных переживаний). В неформальных средах коммуникационное поле насыщалось «феней» и «понятиями», поскольку «чисто конкретные» задачи необходимо было формулировать на своём языке и решать в пространстве своей реальности. Следует отметить, что пьянство также во многом замещало коммуникационную функцию.

В целом редукцию коммуникационного поля можно описать с помощью следующих характеристик:

1. Неготовность переходить из режима «понятности» в режим «понимания» (как усилия).
2. Агрессивная неспособность и неготовность к смене языковых парадигм.
3. Игнорирование диалоговых коммуникаций.
4. Устранение переговоров как наиболее важного элемента собственной деятельности.

По существу коммуникационное право представляет собой возможность признания себя в качестве «Другого». Оно предполагает возможность антропологической проблематизации и ориентации в поле конкуренции онтологий, что есть методологическая основа, например, открытого образования. Конечно же, по отношению к Великой Советской эпохе это идея совершенно иной антропной организации, которая является наиболее важной составляющей современного человеческого потенциала.

Практики развития человеческого потенциала

Времена, когда социальная политика сводилась к «защите» и помощи незанятому населению, а молодёжная политика — к организации стройотрядов, КВНов и дискотек закончились вместе с отказом от производственной идеологии как идеологии госстроительства. К сожалению, мы до сих пор не оценили степень её разрушительных последствий, поскольку это была политика прямого сдерживания человеческого потенциала.

Политические и экономические реформы, безусловно, должны иметь гуманитарное сопровождение. Их суть есть выход на иную культурно-антропологическую формацию, задаваемую не только конъюнктурой рыночных отношений, но и продуктивными понятиями-подходами, позволяющими конструировать представления о человеческой свободе в современном мире. Человеческий потенциал есть антропное понятие, характеризующее энергетику выбора, перехода, самоопределения, человеческого напряжения в процессе поиска и оформления собственных стратегий. Развитие человеческого потенциала — это одновременно антропологическая, онтологическая и территориальная работа, использующая, например, такие геоантропные понятия, как культурный ландшафт, ментальная модель, технологический уклад, антропопоток.

С точки зрения деятельностного права развитие человеческого потенциала — это организационно-управленческая практика расширения деятельностного поля, его разнообразия, развитие через это коллективного и индивидуального жизненного пространства.

С точки зрения идентификационного права развитие человеческого потенциала — это практика организации продуктивных идентификационных полей и, соответственно, проявления, легитимизации, актуализации фигур самоопределения.

С точки зрения коммуникационного права развитие человеческого потенциала — это практики, актуализирующие «большие начала» переговорных процессов — практики формирования диалогового мышления и дискурсивного поведения, предполагающего внутреннюю готовность к признанию «Мира мыслительных форм», способность к проблематизирующему диалогу, возможность соорганизации в поле различных стратегий.