Хенрик Сколимовски:
Философия техники как философия человека

О «перемене»

У китайцев в древности бытовала поговорка: «Проклятье тебе жить в век перемен». К лучшему это или к худшему, но западная цивилизация едва ли не постоянно, в особенности в последнее столетие, существует во времени перемен. Мы обратили в противоположность точку зрения китайцев и уверили себя, что перемены — не проклятие, а благословение, что они — фактор прогресса. Мы уверены также, что отсутствие перемен означает отсутствие прогресса и в конечном счёте застой, незавершённость. «Перемена» отождествляется с переменой внешней, наиболее полным типом изменения и косвенным образом с прогрессом. Перемены являются скрытой предпосылкой в нашей метафизике прогресса, которая в действительности представляет собой метафизику движения: мы всегда идём вперёд, даже если идём в никуда. Постоянно и намеренно вызываем мы перемены, считая их орудием прогресса.

И тем не менее наша трактовка понятия перемены как таковой на удивление поверхностна и малозначительна. В рамках нашей эмпиристской эпистемологии (поддерживающей концепцию прогресса) понятие «перемена» истолковывается как нечто линейное, однородное, почти механическое. В действительности же, если понимать перемену как то, что ведёт к качественному прогрессу, то она должна трактоваться как динамическая и нелинейная. Уайтхед весьма хорошо понимал это. Большинству же эмпиристов, равно как и пророкам технологического прогресса, этого понимания недостаёт. Они не видят прежде всего того, что понятие перемены является запутаннейшей философской проблемой.

Техника достигла расцвета в Китае в XIV столетии, то есть до западного Ренессанса и нашей научной революции. Из этого проистекает два важных следствия. Во-первых, неверно (как мы это столь часто утверждаем) то, что научная революция — необходимая предпосылка процветания техники. Во-вторых, неверно (что мы также часто утверждаем), что, когда процветает техника, это всегда ведёт будто бы к внешним переменам. В Китае XIV столетия техника процветала, но нужды в переменах не было, поскольку техника полностью удовлетворяла предполагаемые требования. Техника оставалась в подчинённом положении как зависимое орудие, а не как острие прогресса. С западной точки зрения сказать, что «нет нужды в переменах», означает отсталость, застой, упадок. В действительности же китайская цивилизация весьма хорошо соответствовала своему времени. Нам надлежит понять, что различие в воззрениях на перемены в мышлении китайца XIV века и современного человека Запада не является небольшим второстепенным разногласием, но подразумевает различный склад ума и, безусловно, различное мировоззрение.

Мы в западной цивилизации рассматриваем изменение просто как фактор прогресса. Поскольку прогресс — необходимая часть нашего понимания жизни, перемена трактуется как то, что принадлежит к сущности нашей жизни. Перемены, подобно вечному движению, должны совершаться вновь и вновь, невзирая на ту цену, которую платит за них человек. Когда мы позволяем себе роскошь приостановиться на мгновение для размышления, то понимаем внезапно, сколь странно для человеческого существа быть захваченным постоянным лунатическим движением, именуемым изменением.

Изменение становится движущей силой нашей цивилизации. Мы не ставим его под сомнение, поскольку оно было отождествлено с прогрессом, прогресс же до недавнего времени являлся священным табу: никому не было дозволено выступать против прогресса. Хотя мы льстим себя надеждой, что мы — существа насквозь рациональные, наша западная метафизика с её скрытыми мифами прогресса и изменения не менее таинственна и не более рационально проверяема, чем метафизики других цивилизаций, которыми мы пренебрегаем как мистическими и иррациональными. Лишь история может рассудить, где заключена большая истина: в китайской ли культуре, которая не придавала цены переменам, или в культуре западной, которая превозносит перемены и выбирает их как основную модальность своего существования.

Впрочем, история начала уже выносить своё суждение о нас. Все в большей степени осознаем мы, что период интенсивного материального роста подходит к концу. Это, безусловно, знаменует конец периода непрестанных внешних изменений, а следовательно, прекращение дальнейших изменений, понимаемых как фактор прогресса, и тем самым в скрытой форме конец мифа прогресса.

Философия техники как философия человека

Оставив в стороне понятие перемены, зададим себе вопрос: какова причина внезапного возникновения философии техники? Почему мы столь озабочены будущим техники? Возможно, это прозвучит парадоксально, но не исключено то, что философия техники и наши размышления о будущем техники весьма мало связаны с техникой как таковой.

Возникновение философии техники отражает запоздалое признание важности техники в создании и разрушении нашей цивилизации. Растущее осознание того, что западная цивилизация может быть разрушена, заставляет нас искать прежде игнорируемые причины и взаимосвязи. В феномене техники мы обнаруживаем пункт центральный: здесь сходятся многие пути. В этом схождении вырисовываются основные очертания той структуры, через которую проявляется наша цивилизация. Пути, сходящиеся в технике, включают такие понятия, как «прогресс», «природа», «открытие», «рациональность», «эффективность». Философия техники является, другими словами, философией нашей культуры. Это философия человека в цивилизации, увидевшей себя в тупике, которой угрожают излишняя специализация, раздроблённость и распылённость и которая осознает, что избрала ложный язык для своего общения с природой.

На нашей нынешней дискуссии мы обсуждаем идеи и идеалы, на которых в своих глубоких основаниях зиждется наша цивилизация. На карту поставлена жизнеспособность всего нашего интеллектуального инструментария — научно-технического мировоззрения — в управлении экосистемой и поддержании дальнейшего роста как человеческих существ, так и человеческих обществ. В этом контексте дебаты о будущем техники касаются не столько самой техники, сколько будущего цивилизации, а возможно, и человечества. Нас мало интересует, например, будущее технологии шлифовки резцов или плетения корзин. Но мы жизненно заинтересованы в будущем техники, понимаемой как единый объединённый феномен, поскольку этот феномен переплетён исключительно разнообразными способами с человеческим обществом и превратился в фактор, определяющий будущее как самого общества, так и его соподчинённых компонентов. Техника превратилась, если использовать хайдеггеровский термин, в часть Бытия человека. Мы приветствовали этот симбиоз человека и машины до тех пор, пока его влияние на нас, наши прогресс и развитие было благоприятно (или хотя бы мыслилось таковым). В технологической эйфории 1920–1930-х годов Ле Корбюзье, Бумистер Фуллер и другие мыслители-прогрессисты называли дом «машиной для жилья». Эта эйфория сейчас позади. Мы пересматриваем всё наше технологическое наследие.

Под угрозой излишней инструментализации культура находит различные противодействия, отдушины. Выход за пределы ограничивающих её рамок может быть осуществлён посредством наркотиков или через экскурсы в восточную философию. Возникновение философии техники — другое противодействие культуры опасности быть задушенной излишней инструментализацией, ибо, повторяю, дебаты о природе техники — это споры о будущем человека. Нравится это нам или нет, хорошо или дурно мы подготовлены, все мы — участники начатого спора о превратностях судеб цивилизации. Мы — стражи цивилизации.

Я полностью согласен с О. Шпенглером (Шпенглер О. Человек и техника), который утверждает, что «техника — зто тактика жизни; внутренняя форма, в которой выражается вовне развитие конфликта — конфликта, тождественного самой жизни». Он продолжает: «Техника не должна быть истолковываема в терминах орудий. Важно не то, как сделана вещь, но то, что можно делать с нею… Важна всегда целенаправленная деятельность, а не вещи». В этом же духе Ортега-и-Гассет (Ортега-и-Гассет Х. Размышления о технике) приходит к выводу, что техника является «системой действий, посредством которых человек стремится достичь осуществления внеприродной программы, то есть осуществления самого себя».

Несмотря на свой впечатляющий размах, техника как тактика жизни предлагает нам неподходящие, во многом и ложные пути. Наша тактика жизни совершенно неверна. Для того чтобы усовершенствовать тактику жизни — так изменить направление техники, чтобы обеспечить новую тактику жизни, — нам надлежит создать новый род знания, новую дисциплину, в рамках которой мы могли бы эффективно переосмыслить наши нынешние дилеммы. За неимением лучшего термина эту новую дисциплину можно было бы назвать философией техники.

Философия техники не должна, следовательно, пониматься как дисциплина чисто схоластическая. Безусловно, схоластический подход даёт тем, кто привержен ему, комфорт и эстетическое наслаждение, и это удовлетворение весьма важно. Необходимо прежде всего помнить о том, что философия техники возникла как результат критической оценки нашей цивилизации. Она развивается не для того, чтобы предоставить аналитически мыслящим философам арену, где они могли бы совершать свои изумительно успешные аналитические пируэты. Наша цивилизация произвела уже чрезмерно много техников. Не будем обольщать себя тем, что какие-либо техники лингвистико-аналитической разновидности или иные смогут решить проблемы техники. Наш долг — философов, мыслителей, историков, инженеров и просвещённых граждан — ответить на те проблемы, которые мы, как цивилизация, породили.

Нужда в новом мировоззрении

Философский анализ техники не есть нечто новое под луной. Им занимался ещё Аристотель. В более близкие времена свой вклад внесли в него Шпенглер, Хайдеггер, Ортега-и-Гассет, Мамфорд и другие. Оказывается, однако, что феномен техники значительно более сложен и всеобъемлющ, чем это могло предполагаться в их анализе. Современные философы в большинстве своём полностью игнорируют данную проблему. Марио Бунге — одно из единичных исключений. Я принимаю концептуальный анализ техники у Бунге, в особенности его настойчивое утверждение, что техника содержит в себе метафизику, эпистемологию, этику, при этом однако, я считаю, что программа Бунге (безусловно, точная и достигшая столь замечательных результатов) в принципе ограниченна, а в известном смысле и ложна по существу.

Бунге выдвигает определённую концептуальную матрицу, в рамках которой анализирует метафизические основания западной техники. Эта концептуальная матрица тем не менее является частью западного мировоззрения, сформированного научно-техническим способом мышления. Концептуальный анализ техники в рамках мировоззрения, глубоко затронутого наукой и техникой, обречён быть частичным и неадекватным. Для того чтобы постичь ход нашей цивилизации, столь подвергшейся влиянию науки и техники, мы должны искать новые перспективы, выходящие за пределы частичного и пристрастного взгляда на мир научно-технического Weltanschauung. Концептуальный анализ техники у Бунге по меньшей мере частично замкнут на самого себя: он использует концептуальные компоненты мировозрения, которое желает оценить, а возможно, и превзойти.

Любая метафизика оставляет в стороне какие-то аспекты действительности с тем, чтобы сосредоточить внимание на других аспектах. Не существует метафизики, столь целостно всеобъемлющей, чтобы дать нам полное и совершенное знание. Понятия категории и в целом язык данной метафизики, являются её не случайной, но глубоко внутренней чертой, поскольку они предназначены для того, чтобы отразить мир определённым образом, так, как понимает его данная метафизика. Если мы принимаем язык (его категории, понятия и различения), то ненамеренно мы принимаем и мировоззрение, заключённое в этом языке. Одна из причин затруднений в преодолении ограничений нашего нынешнего мировоззрения заключается в том, что мы пользуемся языком, который порождает это мировоззрение. Используя различения, понятия и категории, свойственные современному научно-эмпирическому мировоззрению, Бунге тем самым воспроизводит ограничения данного мироьоззрения, воплощённые в этих категориях и различениях.

Хотя мы и не можем полностью отбросить концептуальный анализ техники, произведённый в рамках существующей системы, всё же нас ожидают куда более важные дополнительные задачи. Нам необходимо развить альтернативное мировоззрение, альтернативную метафизику как основу для размышления о технике, противостоящей обществу и цивилизации. Путь к пониманию метафизических корней техники, созданию альтернативной гуманистической техники лежит через создание альтернативного метафизического мировоззрения, которое единственно может дать нам возможность ясно и тонко постичь все следствия и модификации современной техники в будущем человеческом обществе. Создание альтернативной метафизики — наиболее волнующая интеллектуальная задача нашего времени с глубоко и далеко идущими практическими следствиями.

Куда идти нам отныне? Некуда, до тех пор, пока мы не переосмыслим всё наше интеллектуальное наследие. Мы находимся на перекрёстке, где часто оказывалась философия прежде: собираем заново концептуальные фрагменты нынешней цивилизации. Собирая заново фрагменты, мы принуждены сосредоточиться на одном из них, феномене техники. Для того чтобы собрать заново эти фрагменты, требуется значительно больше, чем для того, чтобы просто перетасовать современные категории знания. То, с чем мы «толкнулись, не мелкая задача, которая легко может быть разрешена в рамках существующего концептуального аппарата, но куда более значительная дилемма, требующая альтернативного набора концептуальных структур и даже альтернативного подхода к знанию. Надеюсь, что не будет воспринято как шутка или нелепость утверждение, что философам, мыслителям, инженерам и историкам надлежит вернуться опять в школы, с тем, чтобы переосмыслить современные коллизии, в школы, в которых был бы открыт им альтернативный способ видения реальности. Философы, футурологи и все те, кто заинтересован в будущем техники, а тем самым и в будущем нашей культуры, должны быть посланы в индейские резервации, где придерживаются ещё альтернативных мировоззрений, культивируют их и внедряют в альтернативные стили жизни; они должны быть посланы в общества и культуры Востока, где альтернативные способы постижения мира жизнеспособны ещё и служат основой как знания, так и жизненного стиля.

Возможно, мы окажемся не в состоянии переосмыслить самостоятельно наши собственные коллизии, поскольку наша система знания замкнута сама на себя. Система эта разрешает существовать только тем явлениям, которые принимают её требования, исключает (или сводит к минимуму) те явления и события, которые могут, как представляется, подорвать стабильность системы. Техника при современном порядке вещей — часть нашего светского мировоззрения. Наша привязанность к ней и захваченность ей — не глупое упоение различными внешними приспособлениями. Скорее, это след долгой интеллектуальной традиции, нашей жажды свободы посредством инструмента, нами же созданного и усовершенствованного.

Парадоксальным образом инструмент этот оказался наделён чем-то большим, нежели простые инструментальные функции: он стал постигаться как инструмент освобождения, как орудие свободы, Ноев ковчег надежды, благосостояния и прогресса. Все эти пожелания и трансцендентальные устремления встроены в наше понятие техники. По этой причине не только технократы и узко мыслящие техники, лично в технике заинтересованные, но и лауреаты Нобелевской премии, люди глубоких познаний и исключительной проникновенности, подобные Питеру Медавару, вполне обдуманно заявляют: то, что было повреждено техникой, техникой же (и только техникой) и должно быть исцелено. Это экстравагантное требование может показаться наивным, когда оно исходит от ума, столь развитого и острого, обнаруживающего в другом контексте безжалостную критическую проницательность. Однако не наивность побуждает П. Медавара защищать современную технику столь стойко; скорее, это его исключительная причастность к современному мировоззрению. Лауреаты Нобелевской премии концентрируют в себе мнения и предрассудки эпохи, создавшей их, ничуть не менее, чем простые фермеры, восхищенные мощью своих тракторов.

Сила мифа техники столь велика и столь опасна именно потому, что она пронизывает буквально все аспекты западного способа мышления. Техника превратилась для нас в физическую и ментальную опору в столь извращённой и всеобъемлющей степени, что если мы даже осознаем, как опустошает она нашу среду, природную и человеческую, то первой нашей реакцией является мысль о какой-то другой технике, которая может исправить всё это. Техника — это состояние западного сознания. Когда мы говорим о технике, мы обязательно подразумеваем контроль и манипуляцию. Наши «наиболее эффективные» способы оперировать с современными дилеммами приводят в результате к дальнейшему разрушению цивилизации, ибо эти наиболее эффективные способы заключаются в дальнейших манипуляции и дроблении — процессах, которые лежат в самом средоточии наших тревог.

Необходимо осознать, что любая попытка гуманизировать современную систему, внедряя в неё в большей степени, чем прежде, человеческие ценности, обречена на провал, поскольку система способна проявить по отношению к таким косметическим операциям совершенно исключительную стойкость. Духовный строй современного западного человека, из которого проистекает наш образ жизни, в значительной степени основан на количественных инструментальных ценностях. В терминах этих ценностей квалифицируется большинство (если не все) социальных и политических действий. Структура чрезвычайно сложна, а отдельные её части прекрасно соответствуют друг другу (см. pисунок ниже).

Недостаточно декорировать современную количественную систему отдельными собственно человеческими ценностями, спорадически применяя плоды размышлений. До тех пор пока будут оставаться без изменений инструментальный количественный базис в пути его проявления через эмпирическую науку, через промышленную технику, ориентированную на выгоду и эффективность, через экономику, нацеленную на свободное предпринимательство, до тех пор порядок вещей будет оставаться без изменений и нам придётся продолжать одержимый количеством образ жизни, который навязан нам ныне. Лехтман и Стейнберг поддерживают эту точку зрения, когда они говорят: «Удобнее проклинать технику, чем рассматривать её как симптом и выражение системы ценностей и жизненных ориентации, которые характеризуют наше мировоззрение» ¹.

Позволю себе, кстати, заметить, что преобладающим подходом к ценностям, культивируемым большинством современных философов, является подход редукционистский, который служит неявной причиной количественного мировоззрения. В наши дни известны по крайней мере четыре редукционистских подхода:

1. Лингвистический анализ, представленный философами-аналитиками (характерным примером которых является поздний П. Остин), настаивает на том, что мы должны изучить сначала структуру морального высказывания, а затем стремиться проникнуть в природу феномена морали. К сожалению, опыт изучения моральных высказываний несёт в себе существенное ограничение. Мы получаем множество типов моральных высказываний, но не постижение природы морали.
2. Формалистический подход, распространённый среди логиков (характерным примером служит фон Райт), представляет собой более строгое истолкование лингвистического подхода, ибо настаивает он на том, что сначала мы должны изучить логическую структуру морального высказывания, а затем стремиться проникнуть в природу феномена морали. До сих пор это были полностью формальные исследования, которые привели к увеличению логических систем без сопутствующего постижения феномена морали.
3. Простодушно-технократический подход, представленный онтимистами-технократами (характерный пример которых — Э. Местен), отождествляет выбор материальных объектов со всем диапазоном человеческого выбора, а свободу владения ими — с человеческой свободой как таковой. Его вполне удовлетворяет утверждение, что технические ценности равноценны ценностям человеческим.
4. Упрощающая математическая оценка, распространённая среди просвещённых технократов и аналитиков-системщиков (характерным примером которых является А. Розенстайн), стремится к максимизации ценностей при помощи простых математических функций, весьма в духе И. Бентама с его идеей «наибольшего счастья для наибольшего «числа людей». Этот подход трактует ценности просто как взаимозаменяемые экономические товары.

Во всех этих подходах ценности сводятся к чему-то более простому, чем то, чем они являются: к лингвистическим высказываниям, логическим структурам, техническим удобствам, математическим функциям.

Для того чтобы изменить доминирующий количественный настрой нашей цивилизации, требуется радикальная перемена нашего способа понимания, наших институтов, нашего сознания. Количественная цивилизация, которая получила развитие на Западе является одновременно и великим достижением человеческого ума — поскольку природа и её творения не подсчитывают, — и великим заблуждением — ибо мы стремимся свести все качественное к легко подсчитываемым физическим количествам.

Современная техника в этом контексте должна рассматриваться как нечто изживающее себя, как странствие, которое хотя и не привело нас к земле обетованной, но по крайней мере указало нам, где земля обетованная не находится. Это странствие — не первое из событий такого рода. Человечество часто шло по неверному пути. Наша человеческая история ещё очень молода, и нет оснований лить слезы над тем или иным неверным поворотом. Тем больше, следовательно, оснований для того, чтобы вступить на иной путь.

Несколько лет назад под эгидой Общества изучения истории техники в Сан-Франциско состоялся симпозиум, посвящённый разработке философии техники. За прошедшее с тех пор время философия техники сформировалась, и не столько благодаря кропотливым стараниям прилежных учёных, сколько в силу величия в насущности социальных и человеческих проблем, проистекающих из взаимодействия общества с техникой. Вопрос заключается теперь скорее в том, будем ли мы понимать философию техники узко, ограничиваясь удобными проблемами, над которыми предоставит нам биться наша аналитическая техника, и тем самым признаем наше интеллектуальное бессилие; либо же будем постигать её всесторонне и примем вызов нашего времени, пытаясь переосмыслить основные предположения, допущения и способы мышления, которые, по крайней мере частично, привели нас к современным затруднениям.

Последнее — не столько выбор, сколько императив. Создавая философию техники по мерке наших проблем и по масштабу нашего времени, мы должны будем, по всей вероятности, выработать новую тактику жизни; дать новый моральный импульс студенчеству и обычным людям, доведённым до бесчувствия давлением количественного образа жизни; нам предстоит пробудить философов и людей, изучающих философию, от их аналитической спячки и показать им, что философия — куда более захватывающий предмет; и, наконец, но не в последнюю очередь, мы должны будем оказаться в состоянии подтвердить наши претензии как мыслителей и учёных, которых общество поддерживает для того, чтобы они помогли ему, и которые столь часто обманывают общество в этой его надежде. Философия техники не панацея, способная исцелить все болезни, но она может превратиться в наиболее воодушевляющее, захватывающее и значительное интеллектуальное устремление нашего времени.

Короче говоря, философия техники, понимаемая как философия человека, настаивает на том, что скорее техника должна быть подчинена человеческому императиву, чем человек подчинён императиву техническому. Она настаивает на том, чтобы человек относился с уважением к хрупкому равновесию в природе и давал разрешение лишь на такую инструментализацию мира, которая укрепляет это равновесие, не разрушая его. Она настаивает на том, что знание человека не должно быть направлено против остального творения, что знание это не должно быть силой, используемой с целью контроля и манипулирования, но скорее должно служить лучшему пониманию природы вещей и гармоничному в неё включению. Она настаивает на том, что человеческое понятие прогресса должно означать не вымирание других творений природы и в то же время омертвение душевных и чувственных потенций человека, но скорее увеличение своеобразия человека, которое свершается главным образом через расширение его духовности. Она утверждает, что общество и цивилизация преподали нам серьёзный урок, к которому в прошлом мы были склонны относиться легкомысленно, но который способен сохранить наши здоровье, единство и целостность через наше сознательное приобщение к природе вещей, — приобщение, значительно более глубокое, чем погоня за материальным прогрессом.