Анатоль Рапопорт:
Могут ли исследования мира быть прикладными?

В рамках этого обсуждения я буду проводить различие между «чистым» и «прикладным» исследованиями (или наукой) на основе того, что ожидает от них общество или, точнее говоря, поддерживающие его институты. Эти ожидания выражены в постановке целей при создании исследовательских институтов или при финансировании проектов. Они формулируются в докладах, которые представляются институтам, поддерживающим исследования. Я называю «чистым» исследование, которое отвечает этим ожиданиям, позволяя лучше понять какую-то часть мира в «чистом» виде, то есть в отсутствие контроля при помощи манипуляций. Под «прикладным» исследованием я понимаю такое, которое делает возможным контроль над какой-то частью мира.

Институционализованная наука, то есть исследование, организованное, подобно крупным предприятиям с административными и иерархическими структурами, разделением труда, бюджетными рамками и так далее, полностью относится к прикладной науке. Оно зародилось в индустриальных обществах, где «прогресс» трактуется как увеличение манипулятивного контроля над окружающей средой. Индустриальные общества поддерживают эти крупные научные предприятия в надежде, что их «продукт» будет способствовать «прогрессу». Наиболее очевидные успехи прикладной науки конвертируются в технологический прогресс. Таким образом «контроль окружающей среды» принял своё традиционное значение: использование природных сил для выполнения человеческого труда (индустриальная технология); накопление энергии для её применения против врагов (военная технология); защита человека от болезней (медицинская технология).

В последние десятилетия ещё одним сектором институционализованной науки стала «наука о поведении». Социальные ожидания по поводу «наук о поведении» обычно отражают аргументы в пользу социальной поддержки институционализованной науки о поведении: «Наука с необычайным успехом решала вековые проблемы человечества. Она сделала человека хозяином его окружающей среды. Она продлила жизнь человека и победила множество болезней. В настоящее время широко признано, что знания человека об окружающей среде намного больше его знаний о самом себе. Из этого следует, что человек бессилен перед множеством социальных изъянов, многие из которых проистекают из разрыва между способностью человека контролировать природу и его способностью контролировать самого себя. Мы нуждаемся в науке о человеке для решения социальных проблем, которые возникли в быстро изменяющейся окружающей среде, созданной человеком».

Однако институционализованное исследование в естественных науках проводилось не для того, чтобы разрешить проблемы, сформулированные таким образом: человек является рабом физического труда; человек уязвим перед болезнями и так далее. Естественные науки были институционализованы только после выявления их потенциальных возможностей решать технические проблемы. Тем не менее, несмотря на незначительное количество проблем, называемых социальными (если таковые вообще существуют), которые были сформулированы как problumes bien poses (Хорошо поставленные проблемы [фр.] — Прим. пер.), поведенческие науки тоже отчасти были институционализованы — в том смысле, что некоторые проекты в этой области, всё больше получающей признание как одной из ветвей «научного предприятия», получили государственную поддержку.

По моему мнению, это можно объяснить двумя обстоятельствами. Во-первых, «гало-эффектом». Наука имела неизменный успех в «решении проблем». Если социальные изъяны восприняты как «проблемы», то для их решения кажется правомочным применять орудия научного исследования, доказавшие свою эффективность. Тот факт, что «социальные проблемы», как обычно утверждается, не подаются научной трактовке, затемнен использованием языка. Во-вторых, внимание, которое привлекают некоторые аспекты человеческого поведения, объясняется потребностями экономики, военного аппарата и сложной технологии.

Вследствие этого исследователи в области поведения были вовлечены в обслуживание экономики, армии и технократии. Сегодня в качестве отраслей институционализованной науки о поведении мы имеем индустриальную психологию, в которой предметом изучения является человек как составной элемент технического комплекса; исследования рынка, где человек изучается как потребитель или как объект убеждения посредством масс-медиа, и так далее. Социология представлена методиками, оценивающими состояние «души» масс и «общественного мнения». Антропология способствовала развитию методов предупреждения мятежей. Эти «технические» ветви дисциплин социальной науки, занимающейся преимущественно тем, что называют социальной технологией, дают главный рычаг для возрастающей институционализации науки о поведении. В то же время высокий идеал — применение научного метода для исправления социальных изъянов (для лечения социальных болезней) — даёт стимул для государственной поддержки и, возможно, способствует привлечению молодых людей, озабоченных этими проблемами, к изучению социальных наук. В этом и состоит «гало-эффект».

Перспективы будущего «прикладной науки о мире» должны были бы исследоваться в этих рамках. Цель исследований о мире, как она обычно формулируется, заключается в том, чтобы определить условия, которые облегчают или мешают установлению всеобщего мира на планете, или условия, которые облегчают или мешают развязыванию войн. Это стало основой для предоставления исследованиям о мире поддержки государственных или полугосударственных фондов. Мера, в которой такая поддержка может быть получена, зависит, как и в случае науки о поведении, от двух факторов: от «гало-эффекта» и от перспектив технической реализации.

«Гало-эффект» обусловлен молчаливым отождествлением «исследования» с пониманием феномена и достижением контроля над ним. Мы научились контролировать силы природы на основе понимания способа их функционирования. Мы научились контролировать или побеждать болезни на основе понимания их этимологии. Подобным образом можно считать, что мы будем способны элиминировать крупномасштабные конфликты, такие, как войны, когда поймём условия, мешающие или помогающие их возникновению.

Однако, размышляя над этим более глубоко, можно констатировать, что понимание какого-либо феномена ещё не влечёт за собой автоматически возможность его контроля. Например, немногие феномены поняты человеком так же хорошо, как движение звёзд, и тем не менее, к сожалению (а может быть, к счастью), человеку не дано контролировать его. В то же время понимание часто является прелюдией к контролированию, поэтому исследование, нацеленное на понимание, может найти оправдание в силу утилитарных причин — как подготавливающее путь к возможному контролированию. Это особенно верно, когда понимание и контроль находятся, если можно так выразиться, на одном и том же «уровне». Например, можно представить себе, что полное понимание физиологического старения или раковой болезни получит выражение в биофизических или биохимических терминах. Весьма вероятно, что контроль над этими процессами будет включать также биофизическое или биохимическое вмешательство.

Другая ситуация будет наблюдаться в том случае, если понимание и контроль располагаются на разных «уровнях». Мы очень хорошо понимаем причины демографического взрыва. Он является прямым следствием сокращения детской смертности, особенно в странах с высокой рождаемостью. Кроме того, мы имеем технические средства контроля над рождаемостью, не прибегая к сексуальному воздержанию. Но мы не можем в настоящее время сделать указанные средства доступными для всего мирового населения и гарантировать их использование даже тогда, когда они доступны. Таким образом, хотя проблема контроля над рождаемостью была успешно решена на физиологическом уровне, решение демографической проблемы ускользает от нас. Мы даже не знаем, являются ли препятствия на этом уровне главным образом политическими, социологическими или психологическими, то есть мы не знаем, в каком направлении нужно предпринимать усилия: либо заручиться помощью высокопоставленных политических деятелей или местной власти, либо разработать методы контроля над рождаемостью, более доступные для представителей разных культур. Может оказаться, что «решение» надо искать в совершенно ином направлении, например в увеличении глобального обеспечения продуктами питания, поскольку хорошо питающееся население будет более свободным от психологических побуждений к максимальному уровню деторождения. Однако (и это главное), даже если бы мы знали «ответ», проблема всё равно осталась бы нерешённой до тех пор, пока не были бы созданы институты, посредством которых решение могло быть реализовано. Ибо недостаточно сказать, что должно быть сделано. Необходимо также сказать, кто должен это сделать. И если назначенные институты безвластны или нерешительны или же их нет, «решение» не является решением. Проблема лишь перенесена на другой уровень…

Любая прикладная наука инициирует создание институциональной структуры. В каждом случае «проблем, решаемых наукой», возникали институты, готовые использовать знание, добытое учёными в их исследованиях, — институты, желающие и способные перевести это знание в методы и получившие право применять эти методы. Тем, что мы проводим вечера в хорошо освещённых комнатах, а не при свете свечей, мы обязаны не только открытиям Вольта. Мы обязаны этим тому факту, что индустриальная эпоха придала социальную роль изобретателю, имевшему смелость перевести физические открытия в утилитарные идеи; тому акту, что вознаграждения за изобретения, увенчивающиеся успехом, были настолько высокими, что Эдисон мог посвятить годы экспериментальным исследованиям в поисках металлического проводника (нити), годной для электрической лампочки; тому факту, что промышленники уловили коммерческий потенциал изобретения. Мой коллега в Советском Союзе мог бы заменить этот пример на следующий. Ленин утверждал, что «социализм есть советская власть плюс электрическая власть» (так в тексте. — Прим. пер.), и этим объясняется приоритет электрификации в программах индустриализации страны. Короче говоря, институциональное применение — это необходимая фаза в утилитарной эксплуатации институционализованной науки.

Первый вопрос, который в этой связи возникает перед теми, кто хочет связать исследования о мире с прикладной наукой, формулируется следующим образом: какие институты существуют или могут быть созданы на основании разумных предложений, чтобы получить возможность перевести открытия исследований о мире в действия, направленные на решение имеющихся здесь проблем?

Трудно представить себе такой институт. Нет недостатка в рекомендациях относительно мер, способствующих достижению мира. Некоторые из них опираются на тщательный анализ и серьёзные оценки. Известны предложения создать мировое правительство и усилить институты Организации Объединённых Наций по поддержанию мира. Разработаны планы постепенного разоружения и специальные гарантии безопасности для осуществляющих разоружение государств. Новые исследования могут привести к другим предложениям, касающимся мер по предупреждению войны и сохранению мира. Короче, в знании о том, «что могли бы сделать люди» в целях обеспечения мира, нет недостатка. Вопрос состоит в том, как такое знание использовать.

Следует подчеркнуть, что научные открытия, применимые в технологиях, военном деле, медицине, реализуются в институтах, где принимается всерьёз любое научное открытие, обещающее прогресс. Здесь обычно можно ответить немедленно и ясно не только на вопрос, что должно быть сделано, но и на вопрос, кто должен это делать. И если открытие представляется достаточно важным и обещающим, но никакой из существующих институтов не может его реализовать, тогда создаются новые институты. Если же в области исследований мира сделано несколько открытий, например решения, устанавливающие связь между причинами войны и некоторыми прочно укоренёнными институтами, то скорее всего предложенные решения, практически не имеют шансов к воплощению. Для внедрения таких решений в практику не просто не существуют необходимые институты — перспективы их создания являются нулевыми, потому что деятели, от которых зависят институциональные изменения и интересы которых могут затронуть такие изменения, восприимчивы лишь к очень ограниченному полю советов.

Можно предположить, что между открытиями в естественных и социальных науках, к которым относятся исследования о мире, имеется фундаментальное различие: первые являются неизменно и поразительно надёжными, а вторые — нет. Однако так же верно и то, что существование институтов и их готовность преобразовать «знание» в практику зачастую не связаны с надёжностью этого знания. Например, медицинская профессия — более древняя, чем медицинская наука. До возникновения последней искусство выхаживания больного состояло в действиях, основанных на смеси грубого опыта и суеверий. Спекуляции медиков относительно происхождения болезней были очень далеки от надёжного знания. Тем не менее медицинская профессия легко воплощала эти спекуляции в практику, и лечение оставалось неэффективным. Но медицина существовала как институт, поэтому стал возможным научный прогресс — институт обеспечивал взаимодействие теории и практики (необходимое условие для всякой прикладной науки) и тем самым стимулировал развитие медицинской науки. Поскольку нет институтов, в которых теоретические открытия исследований о мире могут взаимодействовать с практикой (скажем, институтов, наделённых правом проводить «экспериментальную внешнюю политику»), постольку и перспективы развития «прикладной науки о мире» остаются малореальными.

Идея «экспериментов во внешней политике» могла бы показаться тревожной из-за огромных опасностей, связанных с «плохим экспериментом». Однако эти опасности можно правильно оценить, только сравнивая их с опасностями, вызываемыми внешней политикой, которая проводится сегодня. Маловероятно, что современные политики склонны к подобным сравнениям.

Но надежда институционализовать исследования о мире, то есть обеспечить им источники государственной поддержки и использование их открытий, остаётся. Это могло бы осуществиться, если исследования о мире сконцентрируются на вопросах, на которые политические деятели желают иметь ответы и, кроме того, на которые можно ответить так, чтобы не поставить под вопрос возможности мышления политиков.

Некоторые вопросы подобного рода имеют отношения к опасности так называемой случайной войны. Признак такой войны возник из ядерного равновесия сверхдержав. Поскольку сегодня можно быстро уничтожить страну и поскольку допускается, что за ударом автоматически последует возмездие, «страх» перед распространением и передачей сообщений и приказов (особенно потому, что военная машина постепенно становится всё более автоматизированной) может развязать войну, которую никто не хотел. Такая перспектива не привлекает тех, кто принимает решения в обеих ядерных сверхдержавах. Следовательно, желательны технические решения этой проблемы. Такие решения рассматриваются главным образом как границы безопасности при нечётком функционировании военной машины. Наука, которая включена в изучение этих решений — технологическая, следовательно, она не ставит под вопрос политическое мышление. Кроме этого, никто не ждёт, что эти решения принесут какую-то реальную или воображаемую политическую или военную выгоду «противнику», поэтому политические препятствия на пути их применения минимальны. Поскольку исследование, имеющее целью усиление «безопасности» систем вооружений, способствует ослаблению опасности войны (в данном случае «случайной войны»), оно, вероятно, может быть квалифицировано как прикладное исследование о мире.

Эти чисто технические результаты «исследований о мире» (если их можно так назвать) почти исчерпывают поле прикладных научных открытий по предупреждению близкой войны. Само собой разумеется, что поле применения этих результатов ограничено и их отношение к центральной проблеме — долговременному предупреждению войны и достижению всеобщего мира — весьма спорно.

Ситуация похожа на ту, которая сложилась в институционализованных науках о поведении. Применение достижений в науках о поведении на настоящем этапе ограничено методами, которые могут быть использованы соответствующими институтами: экономическими, военными, бюрократическими, etc. Грандиозные цели науки о человеке остаются нереализованными не потому, что специалисты в области социальных наук не предпринимают усилий для выявления и понимания причин больших социальных отклонений. Многие это делают и свободно публикуют свои выводы. Однако, как уже было сказано, наука может стать прикладной только в процессе взаимодействия теории и практики. Если нет институтов, предназначенных для решения практических задач, не может быть и такого взаимодействия. Тогда теории останутся в интеллектуальной сфере, их будут обсуждать в течение некоторого времени, а потом забудут, и на смену им придут новые теории, которые затем постигнет та же участь. Возможно, что какие-то из этих теорий и могли бы дать ключ к решению важных социальных проблем, однако мы никогда не узнаем, требуется ли для воплощения указанными теориями решений радикальный пересмотр нашей институциональной структуры.

Обратимся к исследованиям о мире, которые не зависят от поддержки крупных научных учреждений сверхдержав. Что мы можем ожидать от деятельности независимых исследовательских центров, изучающих проблемы мира? Для нас самое главное то, что благодаря деятельности этих центров проблемы мира будут оставаться на переднем плане или хотя бы привлекать внимание академического сообщества, особенно молодёжи. Центры могут дать по меньшей мере временное место работы для молодых учёных, желающих вести «прикладные» исследования и, таким образом, готовить кадры для будущего конструктивного развития социальных наук. Кроме того, эти центры могут оказывать влияние на массовые слои населения путём распространения информации на уровне широкой публики.

Исследователи, занимающиеся этими вопросами, подчёркивают важность строгого разделения информативных и убеждающих аспектов информации. Авторитет учёного, настаивают они, основывается на его беспристрастности. Согласно подобным рассуждениям, фактически главная, а может быть, и единственная, ответственность учёного состоит в получении и распространении знания, и учёный не обязан убеждать: это не его функция. Конечно, он может делать это как гражданин, но всегда должен разделять эти две роли — учёного и гражданина. Это преувеличенное внимание к нейтральности науки проистекает из убеждения, согласно которому социальные науки могут сохранять свой авторитет только при соблюдении условия своей полной «объективности».

Отметим попутно, что «объективность науки» никогда не связывают с выбором направлений исследования. Решения, касающиеся того, что следует рассматривать как разумное или важное знание, так же зависят от убеждений и предпочтений учёного, как и от его объективного исследования фактов и глубоко обдуманных выводов. Как бы то ни было, можно допустить, что «авторитет науки» есть результат её беспристрастности при уже избранном направлении методов исследования. Однако среди возможных последствий, которые исследования о мире могут оказать на реальную политику, занимающуюся вопросами войны и мира, главное состоит не в том, пользуется ли наука авторитетом, а в том, меняет ли что-то этот авторитет в политике. Действующие политики не нуждаются в обсуждении выводов о последствиях ядерных ударов и бактериологической войны или о масштабах мировой торговли вооружениями. Точно так же отсутствует и необходимость, и вероятность того, что они учитывают эти выводы при планировании и проведении своей политики. Единственным значительным следствием распространения информации является её возможное влияние на население во всей его совокупности. Если информация, ставшая доступной, действительно доходит до населения или до политически значимого населения, если информированное таким образом население удалось побудить к действию, если это действие имеет политические результаты, тогда мы можем сказать, что «исследования о мире» были эффективными, ибо их результатом стало производство необходимого знания и его распространение. До настоящего времени подобные следствия были спорадическими и в целом с трудом поддающимися оценке. Тем не менее остаётся возможность кумулятивного эффекта, который в конечном итоге мог бы проявиться в сильном и сплочённом действии.

Однако ясно, что исследования о мире, выполняя информативную функцию, не вносят вклада в «прикладную науку». Это было бы возможно лишь в том случае, если бы произведённое ими знание использовалось для организации и проведения (а не только для мотивации) действий, направленных на предупреждение войны и установление мира. Как говорилось выше, маловероятно, чтобы правительства (кроме некоторых ограниченных областей) согласились руководствоваться знанием, полученным исследованиями о мире. В то же время общественность можно спровоцировать на сопротивление политике, увеличивающей опасность войны, и поддержание политики, способствующей сохранению мира, но при наличии знания о средствах, позволяющих организовывать и проводить эффективное действие. Пока исследования о мире не дали такого знания.

По моему мнению, ситуация в области исследований о мире подобна той, которая существует в криминологии. С одной стороны, есть возможность развивать теории войны и мира, конфликта и разрешения конфликтов. Эти теории помогут получить ценные выводы о генезисе войн и условиях мира. Но если теоретические выводы не соединены с точным знанием, показывающим, как предупреждать появление одних условий и способствовать возникновению других, от них будет мало помощи или даже никакой непосредственной помощи в деле предупреждения войны или укрепления мира. Проекты формирования мирового правительства, перестройки Организаций Объединённых Наций, разоружения или реорганизации мировой экономики не могут иметь последствий, если исследования, лежащие в их основе, не производят знания, показывающего, как эти проекты эффективно воплотить в практику.

С другой стороны, исследования о мире могут дать основу разработки некоторых точных и прикладных методик разрешения конфликта и снижения напряжённости. Меры безопасности, несоблюдение которых при использовании разработанных сегодня новых видов оружия приведёт к непоправимому ущербу самому его обладателю, могут уменьшить возможность их развязывания. В других случаях могут быть полезны иные методики, например локальные конфликты или войны между малыми странами могут быть остановлены «высшим авторитетом», то есть в случае, когда институты, наделённые властью контролировать конфликтные ситуации, уже существуют (или могут быть созданы) и когда новые методики, предоставленные в их распоряжение, могут увеличить их эффективность.

Мы имеем на одном «уровне» широкие и «чистые» исследования о мире, бессильные в противостоянии войнам как современным событиям, а на другом «уровне» — серию методик, которые могут облегчить течение конфликта, не затрагивая, однако, корней проблемы. Поэтому нужна программа промежуточного исследования, ориентированного на широкую проблему, такую, как постоянная опасность разрушительной войны между ядерными державами, которая в то же время должна быть конкретной программой, сконцентрированной на функционировании институтов современных войн. При разработке такой программы следует отказаться от эклектического взгляда на «причины войны». Необходимо сформулировать специфическую гипотезу, например, война между великими державами — это далеко не аномалия, а нормальная деятельность военных аппаратов, наподобие того, как организованная преступность — это нормальная деятельность преступных группировок. Априори такая гипотеза состоятельна не более и не менее, чем другие философские гипотезы и концепции войны: «война есть следствие проявления агрессивных импульсов человека», или «война есть дефект в функционировании международной системы, вызванный нарушением равновесия сил», или же «война есть инструмент политики». Надо отметить, что все эти концепции войны вполне приемлемы в академическом плане, чего нельзя сказать о концепции, согласно которой «война аналогична, организованной преступности». Критика последней концепции имеет две причины. Во-первых (об этом мы уже упоминали), если эту концепцию принять в качестве гипотезы, то её доказательство требует действий такого рода, которые нарушают требование к учёному отделять ответственность от политических предпочтений. Во-вторых, эта гипотеза легко смешивается с теорией, обнаруживающей конспирацию, то есть с теорией типа тех, которые выдвинуты неуравновешенными людьми.

Последнее возражение несправедливо. Операции «настоящих» преступных группировок фактически предполагают (включают) конспирацию, потому что они обходят законы. Военные, проводя свои операции, не нуждаются в этом. Изучение институциональной структуры военных аппаратов, их источников власти и их связи с совокупностью институциональных структур государств, ведущих войну, имело бы целью не разоблачение конспиративных связей и действий, а выявление «нормального» функционирования органической системы. При такой трактовке лежащее в его основе философское направление было бы схожим с тем, которое воплощается в концепции войны как болезни. Здесь выявилась бы двусмысленность термина «нормальное». Паразит, живущий в организме, функционирует «нормально» как паразит. Но организм болен. По этой концепции, война трактуется не как болезнь, которая время от времени «живет» в организме, а как хитрая болезнь, которая скрывается внутри организма с характерными для неё гипертрофией и паразитизмом.

Остаётся, однако, правдой, что концепция войны как аналога организованной преступности в отличие от других, более респектабельных в академическом плане концепций способна привести исследования о мире в зоны, традиционно избегаемые исследователями и учёными в их профессиональной практике.

В частности, один из наиболее уязвимых пунктов военного аппарата США — его зависимость от университетов, где осуществляются многие самые важные исследования, имеющие отношение к войне. Исследователи мира, работающие в университетах, находятся также в благоприятном положении — они имеют возможность получать и распространять знания о масштабах и природе войны…

Кроме того, как изучение деятельности преступных группировок и их связей, так и исследование о мире должно включать социальное или политическое действие, что обусловливает необходимость вовлечения лиц собственно исследовательского сообщества. В результате такого исследования не только пришло понимание функционирования военного аппарата и способа, которым военные аппараты великих соперничающих держав поддерживают друг друга, но, возможно, появились бы идеи, как помешать глобальному военному аппарату выполнять свою «нормальную» функцию, гибельную для человечества.

Возможно, из этого слияния поиска знаний и социального действия возникает «прикладная наука о мире», так же как в прошлую эпоху естественная наука родилась тогда, когда философы перестали стыдиться иметь дело с вещами и вошли в лаборатории, то есть в цеха, где уже действовали ремесленники и художники.