Олег Игоревич Генисаретский:
Несколько соображений о государственности в стратегическом наклонении

Введение

Случайные, невесть откуда взявшиеся вопросы застревают в умах как занозы и заставляют думать, что именно они-то и нуждаются в ответах.

Стоит вспомнить, когда, у кого и при каких обстоятельствах возник, например, вопрос о современном эффективном государстве, в контексте которого ведутся поиски приемлемого разграничения всяческих полномочий. Итак, когда г-н Кокошин (ещё при г-не Ельцине) заговорил о современном государстве, эти слова, сказанные администратором с повышенным IQ, звучали как альтернатива «новорусско-постсоветскому» тону. Да, «современное» лучше «устарелого», но и не более того.

Когда нынешний президент страны, идя навстречу либеральной части трудящихся, в собственном призыве к «сильному государству» заменил слово «сильное» на «эффективное», это к пониманию современной государственности мало что прибавило. Хотя кто-то, может быть, и поежился — по привычке не ждать от руководства ничего хорошего.

Недавно г-н Явлинский, блюдя либеральную бдительность, предупредил всех нас об опасности того, что скоро построено будет не современное и эффективное, а корпоративное государство. При этом он, видимо, полагал, что не только современность, но и эффективность корпоративному государству заказана. Вскоре и лидеры СПС поклялись средним классом, что никогда этого не допустят, а приверженцы корпоративного предпринимательства пообещали отлакировать корпоративное государство до потребного «гражданско-дебатного» блеска. Заодно уточнилось: быть ему эффективным — в смысле Фонда эффективной политики, — и политкорректным — в стиле политпланирования, практикуемого (в полузакрытом режиме) Администрацией Президента.

И так далее. Привожу эти припоминания исключительно для того, чтобы сказать: занозы нужно не рассматривать, а удалять. Применительно к теме предлагаемого текста это означает: вопрошание о государственности ещё впереди и нужно думать о том, как до него дойти ¹.

Государственность стала стратегической реальностью?

«Как методология, так и политика является средством перехода от одной исторической эпохи к другой».

П. Фейерабенд. [2]

Вопрос о стратегическом сегодня в России — не столько политический и управленческий, сколько вопрос:

• о смысле государственности;
• о ценности развития;
• о государстве как форме социальной организации и уровне управления, сомасштабном развитию страны [1];
• о стратегии как организационном инструменте управления развитием;
• о способности государства выработать и реализовать стратегию собственного развития.

Почему так?

Не потому ли, что сегодня — в мире, а не только в России, — наиболее критичными для судеб государственности являются уже не столько национальные революции, приведшие к появлению национальных государств, и не социальные революции, ставшие причиной возникновения государств классовых (социалистических и социальных), сколько социальные и культурные изменения, связанные с научно-техническими и, одновременно, проектно-организационно-инновационными волнами?

В той мере, в какой это допущение правдоподобно, становится более понятным, почему именно стратегическая мысль и стратегические практики замыкают сегодня проектно-инновационный фронтир происходящих в мире изменений и почему именно они оказывают вынуждающее воздействие на структуры государственности, полагая её перед нами именно как стратегическую реальность.

А если так, начальными и граничными условиями рассмотрения вопроса о государственности и государстве должна стать — в первую очередь и по преимуществу — точка зрения стратегического, а не политического или правительственного (административно-менеджерального) управления ².

Государственность — постнациональная?

При этом и там, и тут слышно, что время национальных государств безвозвратно уходит в прошлое. Для России это, между прочим, означало бы, что для того многообразия этносов и субэтносов, которое представляет собой «многонациональный российский народ», нет уже исторической возможности дорасти до полноценной европейской нации.

Но это ещё полбеды: поскольку этнологи уже заговорили о постнациональной этничности, возникает вопрос, не пора ли начать размышлять о постнациональной государственности, постнациональной социальности и так далее. Встав на этот путь, нам пришлось бы:

• разрабатывать концепты правового, гражданского, социального, сетевого или иначе обозначенного государства именно как постнационального (двигаясь при этом не столько в сторону глобального космополитизма, сколько в сторону культивирования постнациональной гуманитарной этничности);
• расширяя рамки федерализма, гипотетически включать в поле государственного влияния все новые типы институциональных субъектов федеративных отношений (например, города, конфессии, партии, творческие союзы, академии наук… вплоть до, прости Господи, ассоциации шаманов);
• затем за счёт последовательно проводимой рефлексивной, проектно-аналитической проработки (включая в игру все новые управленческие интенции и функции) последовательно расширять круг социально-коммуникационных отношений, подлежащих юридическому (политико-правовому) оформлению.

Намного хуже дело обстоит с либерально-демократическим кредитами, выданными миру сходящей-де на нет национальной государственностью. Национальные государства известны нам, прежде всего, в форме государственности буржуазно-демократической, опиравшейся на так называемый «средний класс» (группирующийся в этих государствах как раз вокруг буржуазии).

Вопрос: исчезает ли — с необходимостью — в этой исторической перспективе также и средний класс, национально ориентированная буржуазия, о возрождении которой на нашем веку возмечтали российские постбольшевики? Согласитесь, это была бы уже не просто постнациональная социальность, а нечто до сих пор социологически неопознанное. Не этот ли «Х» имеют в виду, когда говорят о глобальном гражданском обществе? Или о коммунитарно-сетевой инфраструктуре процессов глокализации (понимаемой как параллельный процесс глобализации и локализации)?

Так или иначе, но заново приходится спрашивать — об эффективности чего (государства ли?) теперь может идти речь? ³

Сюжет и дискурс в текстах публичного назначения

Исходя из текстологических особенностей жанра стратегической аналитики, всякий предназначенный к публикации доклад может состоять из трёх слоёв содержания. Это:

• повествовательный сюжет, выдержанный в духе публично-политической прозрачности и приемлемости;
• концептуально-дискурсивная логистика (типология) проблем, открывающаяся при логически углублённом взгляде сквозь повествовательный слой (и взывающая к требованиям логической убедительности);
• предлагаемые решения в разных проблемных областях (главным образом, в форме проектных кейсов, то есть показательных примеров).

Для читателей, чуждых стратегической и методологической рефлексии, слой логистики окажется затененным; а при общем ощущении повествовательной осмысленности и эффекте мотивационной мобилизации наиболее значимым будет казаться слой предлагаемых решений. ^2 3

В публично-повествовательном слое темой Доклада–2001, которую мне хотелось закрепить в общественном мнении, было представление о том, что такое современное эффективное, общественно приемлемое государство и какова его роль в обеспечении безопасности, поддержания порядка и развития страны.

Сюжетная интрига в повествовательном слое строилась указанием на три типа возможных напряжённостей:

• на системные вызовы, связанные с глобальными гражданско-правовыми, государственно-правовыми и международно-правовыми тенденциями трансформации мирового порядка (например, по схеме «внешний или внутренний вызов/ответ»);
• на системные неопределённости, противоречия и конфликты интересов в государственно-правовом строе и во внутренней политике страны (например, по схеме «шансы/риски процессов реструктурирования, дифференциации/реинтеграции интересов»);
• на способ выбора приемлемой для России модели государственности, обеспечивающей ей неоспоримое право голоса в глобальных дебатах о будущем миропорядке, сильные позиции в глобальной технико-экономической (а также цивилизационной) конкурентоспособности и культурно-экологическую жизнеспособность.

В концептуально-дискурсивном слое речь предполагалось вести:

• о феномене исторически спонтанной (и системной) автотрансформации, иначе говоря, о процессе порождения новой организационно-деятельностной (а, стало быть, и функционально-организованной) среды, в которой непрерывно возникают (и котируются) институционально-коммунитарно-корпоративные комплексы, функционально эквивалентные органам государственного управления [4];
• о фактической «ползучей» адаптации госструктур к функционально-валентным им техноструктурам, корпорациям, сообществам (коммуниумам), элитам и «номенклатурам», создающей риски ослабления и вырождения государственности;
• о реализации правовой политики и стратегии развития государственно-управленческих структур, способных рефлексивно предвосхищать дисфункции и функционально-морфологический параморфоз управленческих госструктур и обеспечивать новое, более эффективное позиционирование государства во внешне- и внутристрановом пространстве его функционирования и развития.

Это кратко обозначенное представление о спонтанных системных автотрансформациях (и системных, функционально-корпоральных полях) было взято за отправную точку анализа предложенной на 2001 год проблематики разграничения (распределения и/или перераспределения) полномочий.

Чистым формализмом — не правдоподобным и бесплодным — было бы обсуждение темы разграничения полномочий без оглядки на те процессы, что протекают в реальном мире деятельности и требуют реалистических организационных решений. Для этого мало пригоден чистый государственно-правовой язык…, но и обойтись без него нет никакой возможности. Отсюда потребность в метафорах типа «функционально-корпоральное поле», «системный рынок» или «рефлексивный плацдарм» для описания того пространства, где протекает коллизия распределения/перераспределения функций, полномочий и обязанностей, предметов ведения и заведования и так далее.

Соображения о логистике разграничения полномочий

В контексте проблемы разграничения полномочий важно было аксиоматически определиться: в ситуации проектного вменения какой-то деятельности (функции) данной управленческой подсистеме идёт ли речь только о функциональных правах, нужных для отправления этой деятельности (в смысле правомочий, правоспособности, говорящих о вменяемой деятельности в модальности её возможности), или же также и об её функциональных обязанностях (мыслимых в модальности долженствования) и о материальной (ресурсной ⁵) обеспеченности (в модальности реальной осуществимости деятельности) ⁶?

В такой постановке вопроса, конечно же, в первую очередь имеются в виду модальные и только во вторую — онтологические параметры концепта полномочий.

Есть две логические возможности употребления термина «полномочие»^

1. Или сохранить это имя для обозначения только той стороны этой подразумеваемой сущности, которая маркируется модальным параметром «возможность». Но тогда нужно будет имя для полимодального обозначения этой сущности ⁷.
2. Или считать его термином, обозначающим полимодальную юридическую сущность, подразумеваемую под именем «полномочие», включая модальные параметры возможности, осуществимости и долженствования. В качестве такового обычно выступает термин «функция» при его модально нейтральном употреблении.

Понятие функции происходит из области системо-деятельностных единств: функция — это деятельность, представленная в плоскости системных объектов. Причём деятельность регулярно воспроизводимая, в отличие, например, от действий-событий, которые могут быть и событийно-эксклюзивными, эпизодическими ⁸.

Именно потому, что функция — это деятельность, термин «функция» часто употребляется как синоним «цели» или «задачи», а функциональная рациональность как синоним целевой. По этой же логической причине упоминавшееся выше вменение деятельности практически реализуется через целеполагание, постановку задач или проблем.

Но если функция созначна с целью, то она должна быть созначна и со средствами, инструментами и — ресурсами ⁹.

При обсуждении проблемы разграничения полномочий вспоминают о необходимости передачи вместе с полномочиями финансовых ресурсов (бюджетных или внебюджетных средств, преференций) или кадровых ресурсов (ставок), хотя в практике управления не меньшее значение имеют информационные, образовательные и «защитно-силовые» ресурсы ¹⁰.

Институционально-онтологическая дополнительность процедур учреждения/полагания

«Человек претерпевает то, что он делает, и делает то, что претерпевает.

И претерпевает он не более, чем делает, и делает не более, чем претерпевает».

Юнгер. [5]

Отправная ^9 10 точка предлагаемого мною правопонимания — отработанный в методологии ММК опыт объектно-онтологической схематизации бытия/деятельности ¹¹, в рамках которого онтологические схемы объектов считаются порождаемыми (построяемыми) из материала какой-то онтологической картины мира, сокращённо именуемой «онтологией» ¹².

С оглядкой на эту очевидность, я ввожу в методологический оборот представление об институционально-организационной схематизации (все того же непоименованного целого бытия/деятельности).

Получается, что если объекты онтологически полагаются, то институты организационно устанавливаются (или, как принято выражаться, учреждаются) ¹³. Иначе говоря: объекты являются ¹⁴ результатами онтологической схематизации (в частном случае, результатами построения онтологической схемы объекта из материала онтологической картины мира), а институты — результатами организационной ¹⁵ схематизации (порождения организационной схемы института из материала организационной картины миропорядка) ¹⁶.

Если мы примем эти определения ¹⁷, нам придётся задаться вопросом об институционально-онтологическом статусе бытия/деятельности (и деятельности как таковой) ¹⁸.

Не ясно ли тогда, что всякая осуществляющаяся — а тем самым причастная бытию — деятельность вынуждается и претерпевается, а не есть сама по себе ¹⁹? И что деятельность предлагается и испрашивается, задаётся и востребуется, но никак не есть в том смысле, в каком говорится об онтологически положенном существовании сущего?

А если так, то не связана ли свобода деятельности (спонтанность её протекания) с порядком вынуждения/претерпевания как раз цельностью институционально-онтологического опосредования бытия/деятельности ²⁰? В утвердительной манере это можно выразить иначе: бытие состоятельно, поскольку полагаемо согласно состоянию сущего ²¹, а деятельность настоятельна ²², поскольку учреждаема согласно событийности своего осуществления ²³.

Многоукладность бытия/деятельности

Утверждение, что бытие/деятельность вынуждаема (и кому-то нужна), что оно претерпевается в терпении, вовсе не означает, что деятельность реактивно-пассивна. Это, скорее, означает, что цельность бытия/деятельности по (пред) определению является множественной, распределённой, опространствованной сущностью, что ему присуща неустранимая разнородность, изменяемость и различаемость (гетеротипия). Выражаясь метафорически, можно сказать, что цельность бытия/деятельности изначально многоукладна.

Важно также понимать, что в контекстах развития первична не замкнутая на себя деятельность (в единственном числе), а самомножественная содеятельность и взаимодеятельность (во множественном числе) ²⁴. И не просто распределённая, но самораспределяющаяся и перераспределяющаяся, а потому — опространствованная и пространственно развивающаяся ²⁵. Цельность бытия/деятельности разнородна, множественна и подвижна — как в пространственном (экотическая Гетеротопия), так и во временнóм (историческая Гетерохронность) отношениях.

От объективации — к реификации

В постклассические времена в науке и философии стали чаще говорить: не «объекты», а «реальности», и не «объективация», а «реификация».

В этом, однако, оказалось мало нового: ибо давно и плодотворно мыслились «реальные возможности», «виртуальные реальности» и так далее. А после того, как в философский оборот была введена экзистенциальная онтология (и сообразная ей антропологическая феноменология), умное место объекта в опыте объектно-онтологической схематизации уверенно заняла реальность, и теперь речь может идти о реально-онтологической схематизации (реификации).

Вопрос, важный для развития предлагаемого правопонимания: что при этом должно быть поставлено на место объектного полагания? Смыслополагание как дополнительное целеполаганию (герменевтическая перспектива ведения/заведования)? Или снимающее в себе различение смысла и цели благополагание (аксиологическая перспектива ведения/заведования)?

Более сложным, но, кажется, и более сильным был бы горизонт, схематически представленный в следующей таблице, где реальное сопряжено с целым рядом иных операндов, операций и операторов [26]:

Вынужденность/претерпевание как первичность долга [27]

Обязанность тем именно отличается от долга, что происходит она не из того, что кем-то дана и взята, а от подверженности вынуждению и претерпеванию (бытия/деятельности). Например, одно дело — дар жизни (от родителей, рода или Бога), а другое — подверженность ражу жизни и томление ею ²⁸. Не ясно ли, что вынужденность/претерпевание вовсе не альтернативны свободе! Если, к примеру, понимать их как напряжённость, давление, притяжение, станет понятно, что следствием сильной артикуляции (структурированности) бытия/деятельности будет как раз её спонтанность.

Системо-деятельностная связка проектности и функциональности На пути к принятию предлагаемого правопонимания предстоит опробовать три перспективы и горизонта анализа связки проектности и функциональности:

• типологически: проектирование как тип осуществления бытия/деятельности;
• генеалогически: проектирующее бытие/деятельность;
• авто (тавто) логически: (само) проектирующееся бытие/деятельность.

Особая институционально-онтологическая роль категории функции в системо-деятельностном подходе, как видим, состоит в том, что она задаёт функционализм как самопроектируемость бытия/деятельности. Иначе говоря, функционализация — это предпосылка проектируемости, а функциональность — проектности ²⁹.

Стратегемы стратегического, или рефлектированный стратегизм

Стратегичность как направленность

Стратегическое планирование, до недавних пор развивавшееся главным образом в сферах военного дела и корпоративного бизнеса, на наших глазах проникает в сферы государственного, регионального и муниципального управления (развитием). Причём проникает, главным образом, если не исключительно, в виде системотехнически понятых и организованных деятельностей стратегического планирования, управления, проектирования и так далее.

При этом надо заметить, что на пути этого проникновения/переноса теряется многое из того, что составляет не столько системотехническую и организационно-деятельностную, сколько «умную», «понимающую», к мысли относящуюся суть стратегических практик. В частности, рефлексивное замыкание проблематики стратегического через стратегическое управление — также есть редукция этой проблематики к системотехническому (организационно-деятельностному) горизонту.

Не правильнее было бы относить стратегическую установку мыследеятельности к какому-то иному базовому процессу? Например, если принимается, что таковым процессом является процесс развития, то рефлексивное замыкание следовало бы производить через стратегии развития, оставляя вопрос о его управляемости открытым.

Если же — по тем или иным причинам — применение термина «развитие» нежелательно, то можно говорить, например, о стратегиях (про) движения к тем или иным страновым будущностям. Если же признается, что бытие/деятельность в каком-то — нуждающемся в отдельном прояснении — смысле созначно совершенству, подлинности и благу, то речь скорее пойдёт о стратегиях сочленения мировых и страновых, глобальных и локальных порядков, об их исторически плодотворной совместимости (точка зрения динамической синархии) ³⁰.

Начинать же со стратегического управления — значит оказаться накрепко повязанным менеджерским менталитетом и ограничить горизонт своего понимания государственности сферой государственного управления (в свою очередь сводимого к управлению административному).

Исходный концепт стратегического подхода, сохраняющий возможность удержания вопроса о государственности в том числе и в сфере права, — это направленность развития. Или, говоря более привычным для нашей управленческой практики языком, — основные направления развития.

При этом важно удерживать оба смысла понятия направленности, которые оно получает в мыследеятельностной рамке:

• направленность как интенциональность (предметность понимания, мышления, сознавания);
• и направленность как функциональность (целесообразность деятельности, предметно-практически ориентированных действий).

Стратегическое как сообразность

Стратегическое мышление и деятельность имеют дело не столько с системными объектами или с системотехническими реальностями (с присущей им целенаправленностью), сколько с исторической судьбой, исторической целесообразностью и причинностью ³¹.

При этом операторами стратегических реальностей становятся не те или иные физические или юридические лица (с их явленными под знаком «я» сознанием и волей), а реляционные субъекты, участие которых в стратегировании опирается, с одной стороны, на рефлексивно выраженные форматы мысле- и жизнедеятельности, а с другой — на традиционно заданные и институционально выраженные позиции (относящиеся к тем или иным мирам культуры или права, веры и её канонов, или природы и её законов и так далее)

Так понятое стратегирование заведомо имеет дело с какой-то модально-артикулированной морфологией. А доступной и посильной для человека она становится в воображаемых и символических порядках мышления и/или культуры. Не столько в деятельности-работе, сколько в деятельности-игре и — что примечательно в нашем контексте — в деятельности-ритуале. Не в самоопределениях, не в смысло- и целеполаганиях, а в жизнепрактических ставках и бросках (рывках-порывах).

Про стратегическое тем самым можно сказать, что оно — дело случая и событийности. Ясно, что стратегическое тогда располагается «по ту сторону принципа удовольствия», мотиваций, оценок и критериев. Но по ту ли сторону интересов? Это вопрос о специфической рефлексивности стратегического. Поскольку интересы, — как не устает повторять Ш. М. Шукуров [14], — это interesse, межсутия, существящиеся между одним и другим сущими, антитетика интересов оказываются самой сутью субъективности стратегического. Интересы и суть то, что преследуется стратегическими субъектами, а конфликты интересов — то, порождением и разрешением чего заняты они в своих действиях ³².

Итак, стратегическое имеет дело с рисками, опасностями и с шансами, надеждами. Здесь лежат «страшилки» алармистов, «страх Божий» как начало премудрости у Псалмопевца и «веселый ужас» футуристов-инноваторов; запреты, табу и дерзкое «преступание границ», подзуживание (эпатаж), интервенции и провокации. Когда во времена застоя нас охватывает оцепенение (кататония), выходом становится рывок, бросок … или взрыв. Суверенный субъект «лопается» ³³.

Далее обращает на себя внимание то, что реальность стратегического связана с реальностью стратификации. Есть страты, и есть стратегемы. Не этой ли связкой объясняется близость стратегического архитектонике «больших пространств», «империй», а тем самым и архитектонической артикуляции архетипики (коллективного бессознательного, культуры) — см. [9–11]?

Именно отсюда понятен первородный интерес стратегического планирования к гео- и хронополитикам, к геоэкономике, геокультуре и прочим «глобалиям». Отсюда ясно, почему проблематика суб- и транссидиарности, то есть относимости норм, функций или целей к под- и надсистемам мыследеятельности, ощутимо стратегична.

У стратегического мышления или планирования/управления нет собственного содержания, но есть «материя»: оно имеет дело с идентичностями (идентиками), с корпоральностью и её морфологическими структурами. А в измерении психических реальностей — с аффективностью (страстями) и с аффективной рациональностью, подступы к которой были уже у М. Вебера и А. Ф. Лосева, но освоена она была в постфрейдистских гуманитаных технологиях. Написанная Ю. Громыко в алармистском ключе концепция «консциентальных войн» [12] не есть ли свидетельство того, что стратегическое возмогается и оспособляется, становится мыследеятельностью?

В горизонте стратегического наивная обыденная перспектива «от физических реальностей — через психические реальности — к когнитивным реальностям сознания» оборачивается: стратегическое всегда начинается с сознавания (понимания) и опыта ведения (практического знания).

Отсюда вывод: в стратегическом горизонте неустранимым является антропологический синтез (личностный рост) и обретаемые в нём психопрактические и психокультурные компетенции, составляющие подлинное содержание (антропологическое ядро) так называемого человеческого потенциала.

Стратегемика как историческая судьба

В аналитике стратегического мышления сегодня в ходу две основные сюжетики развития:

1. Сюжетика социально-экономических интересов, опирающаяся на такие концепты, как геополитическая территория, астрономическое время, природные ресурсы, политические и экономические игроки, борющиеся за свои интересы, события, происходящие в разных странах вследствие этой борьбы, и так далее. Такова эта «реальная история», подверстываемая под столь же «реальную политику» и «позитивное право».
2. Сюжетика политических намерений, деяний лидеров, элит (и иных сообществ, претендующих на роль исторических субъектов) в пространстве исторической судьбы народов, стран и государств.

Это — принципиально иная, историософская сюжетика. Для неё не актуально, как на разных территориях в борьбе за свои интересы складываются какие-то социальные группы — это, как говорится, «не царское дело». Для этого есть соответствующие политические и государственно-управленческие институты и организационные структуры, которые с подобными реалиями имеют дело в рыночной, политической, гражданско-правовой и прочих рамках. Одно дело — как живут и богатеют (или беднеют) народы, а другое — какова их историческая судьба, каковы в сложившейся ситуации ставки, возможные броски (костей) и риски. В чём состоит правильное поведение?

Для стратегии, сознаваемой в пространстве исторической судьбы, в первую очередь важно понимание взаимосвязей целесообразности, интенций, от которых производны дискурсы (порядки мысли), с одной стороны, и функций, от которых производны полномочия (порядки действия), с другой.

Эта взаимосвязь достаточно гибкая: одни и те же интенции/дискурсы могут реализовываться посредством различных функций/полномочий. И напротив, одни и те же функции/полномочия могут обеспечиваться различными интенциями/дискурсами. Например, терапевтические намерения могут быть реализованы идеологически (напомню, что четвёртая функция TV по г-ну Ненашеву называлась «утешением»). Одну и ту же установку можно приводить через разные психопрактические модальности: нужны не только правильные слова, но и правильные (в том числе, пространственные) образы.

Главный вопрос в контексте этого типа сюжетики: каков основной историософский сюжет, по отношению к которому репрезентируются этики/этосы (если хотите, породы и природы), а вовсе не только цели или интересы различных групп?

Каков, например, был смысл демографического сюжета в первом президентском Послании? После его произнесения сразу несколько аналитиков кинулись вычислять возможности демографического роста/сокращения населения. Вместе с тем функция этого фрагмента Послания была иной — это было историософское и даже онтическое по жанру вопрошание: о воле народа быть в истории; о непременности такого вопрошания как политического и управленческого; об ответственности за бытие. Сохранимся ли мы вообще? Есть у нас воля, силы и правда длить себя в бытии? Но это, конечно, и указание на определённую угрозу, определённый тип риска, который должен вызвать к жизни столь же определённую, отличную от накопительно-обогатительной мотивацию, должен указать другой мотивационный ресурс. Ибо поведение в демографической (родотворной) сфере иное, чем поведение в экономической, военной либо какой-то другой сфере. Речь идёт о перечне возможных, плодотворных и мотивационно-аттрактивных интенций/сюжетик и о соответствующих им функциях.

Подобные сюжеты, интенции и функции — вполне стратегичны. Их следует исследовать особо, не сводя к экономическим или военно-стратегическим.

К проектно-стратегической логистике федеративных отношений

Государственность, а вместе с ней и понимание её — в нынешнем стремительно изменяющемся мире — также существенно изменяются. То, что ещё вчера в государстве казалось целостным, сегодня диверсифицируется, а результаты этого процесса позиционируются далее в иные, отличные от государства системные целостности (в гражданское общество, в культуру или — вновь — в конфессиональные институты). Целое государственности, её ценностную оправданность, жизне- и дееспособность приходится искать — и в мысли, и в деятельности — заново.

Первые шаги в продвижении к современному эффективному государству приводят нас к так называемому расширенному федерализму. На деле это означает: постараться увидеть перспективу вытекающих друг из друга типов федерализма и построить логистику федеративных отношений, позволяющую сделать методологически осмысленным выбор эффективной правовой политики развития государственности ³⁴.

Институциональные расширения. Напомню, что вообще о федерализме речь заходит в тех случаях, когда мы имеем дело с такими пресуверенными социально-историческими образованиями, которые или могут претендовать на суверенитет, или когда-то им обладали, или же — в каком-то смысле — обладают им в данный момент.

Институциональное расширение приемлемо в тех случаях, когда речь заходит о присутствующих в поле реальной политики субъектах правоотношений, которые: не только могут быть подведены (а в некоторых случаях, как в европейском неофедерализме, и подводятся) под понятие суверенного субъекта федерации, — но и имеют реальную (включая ресурсы) возможность участвовать в политико-правовой практике федеративных отношений (на равных правах с другого типа субъектами) ³⁵. Иначе говоря, субъекты эти известны нам не только как конструкты социологической или юридической мысли, но и как представления повседневной жизни граждан, то есть членов гражданского общества.

Ресурсный федерализм, для понимания которого сегодня важен прецедент бюджетного федерализма. На самом деле стоило бы называть его «бюджетно-финансовым федерализмом», поскольку для современной государственно-управленческой практики финансы — это рефлексивный, универсально измеримый и критериально-замыкающий ресурс, а бюджет — это инструмент работы с этим ресурсом. Так что Минфин РФ имел все основания определить на этом ресурсе особый тип федеративных отношений. На мой взгляд, это не только политическая инициатива, но и методологический ход, эвристические возможности которого я дальше просматриваю на разных типах гипотетически не менее универсальных ресурсов (например, экологических, информационных, человеческих, или…, к слову сказать, административных).

Любой ресурс, который можно помыслить и освоить в форме замыкающего и обладающего функцией универсальной меры, в принципе может быть положен в основу соответствующего типа ресурсного федерализма. Взять, к примеру, хотя бы информационные ресурсы.

Со ссылкой на Окинавскую хартию глобального информационного общества, программу «Электронная Россия» или — в методологическом контексте — на концепт информационного общества, — по схеме ресурсного федерализма в управленческий оборот уже введены проектно-стратегические концепты виртуального, или электронного, государства, задаваемого на ресурсе, онтологически положенном под именем «информация».

Правда, чтó есть информация (по понятию) — при этом мало кого интересует, и известно про неё разве что то, что её можно собирать и накапливать, распространять, хранить и так далее. Когда мы работаем в вычислительной системе, мы решаем вполне реальные задачи либо со множествами, либо с кластерами, либо со статическими объектами, с файлами, таблицами и так далее, но никак не с абстрактной информацией. Пока это — некий ресурс, который положен, и на нём концептуально «на вырост» задан идеальный тип общества и государства, с предикатом «информационные» ³⁶.

В рамках функционального федерализма, — на языке которого в начале XX века излагалась социальная политика социал-демократических партий, наряду с дворянством, крестьянством и «средним» городским классом «частных собственников», — в структуре государства стали анализировать «гильдии», «синдикаты», «корпорации» и иные — как естественно-исторические, так и вновь возникающие — социальные образования.

На этом пути была развита концепция социального права, не потерявшая своего значения до сих пор. Более того, именно из этого интеллектуального источника черпало своё вдохновение движение за социальную защиту, оказавшее — наряду с реальным социализмом Советской России — влияние на социально-политический климат современного мира.

Функциональным же этот тип федерализма был назван потому, что элементами федеративных отношений в нём стали считаться всевозможные — разной природы и разного масштаба — но непременно социологически мыслимые сообщества, выделяемые по своей особой функции (внутри общественного целого), по своей особой внутренней организацией (структурой) и своим особым правом. Предикат «функциональный» в определении этого типа федерализма по сути дела означает «функциональную структуру какой-то деятельности» (в том числе, и управления).

Цивилитарный федерализм связан с используемыми в практике государственного управления типами формальной рациональности. Одним из таких типов, до сих пор считающимся наиболее важным для государственного строительства, является само право. Поэтому сторонники и лидеры немецкого этического социализма и французского солидаризма ещё на грани XIX — XX веков говорили о суверенитете права, в отличие от суверенитета государства, и видели тенденцию общественного развития как раз в том, что все подразделения общества — по ходу социальной эволюции — будут пронизываться, «прошиваться» правом.

При этом право мыслилось как порядок, вокруг которого — в условиях наличной Гетерономии (много- и разно закония), — будет отстраиваться внутренне связанная и потому целостная государственность. Вычленение этого аспекта суверенного правопонимания государственности крайне важно по следующим причинам.

Один из способов размышления над судьбами современной государственности связан с понятием о цивилизационных императивах, с помощью которого суверенитет права утверждается как один из наиболее важных цивилизационных императивов современности ³⁷.

В отличие от рассмотрения тенденций развития миропорядка, называемых словами с приставкой «гео-», понятие миропорядка аксиоматически не связано с пространственностью мировых процессов. У миропорядка есть свои имманентные ему тенденции и стратегемы движения. Они-то и называются цивилизационными императивами. Поэтому, говоря о будущности государства, мы не можем, оставаясь на функционалистской точке зрения, говорить о том, что оно определяется исключительно развитием экономики, политики или ещё чего-то.

Государство существует не только в сфере управления, где оно функционально детерминировано. Государство существует также в сфере права как такового, где его будущность определяется цивилизационными императивами, а не управленческими потребностями. Оно движимо тенденциями и стратегемами развития государственности как таковой, в условиях глобализации мыслимыми с точки зрения наращивания миропорядка, его императивности и институциональности.

И, тем не менее, есть такой тип — цивилитарный федерализм, который важен как раз потому, что государство существует в том числе и в сфере права, а не только растёт из чего-то функционально значимого.

Идентитарный федерализм вяжется вокруг какого-либо типа идентичности, например, культурной, конфессиональной или любой другой. Этот тип федеративных отношений хорошо известен из истории Византийского содружества государств или Арабского халифата. У него есть несомненное будущее в современной глобалистской рамке, которое — по нашему мнению, весьма скоро — начнёт проявляться по мере кристаллизации различных цивилизационно-идентитарных глобалистик.

Экзистенциально-антропологический федерализм. Наиболее важный для правопонимания современности цивилизационный императив — аксиоматика прав, свобод и достоинства человека. Утверждается, что это тоже тип федерализации, но проспективный, предполагаемый нашей современностью, как минимум, на одну историческую формацию вперёд. Его стоит назвать экзистенциально-антропологическим, понимая, что такой способ называния вещей принадлежит идеализирующе-идеационной рамке мысли. Хотя мы знаем, что в концептуалистике прав человека он работает уже сейчас, нравится это кому-то или нет.

Integrity, или интенционально-функциональная цельность и открытость

Вспомним ³⁷ также, что система разделения ветвей власти, канонизированная на пороге Нового времени — как раз при становлении национальной государственности, — давно стала бы тормозом её дальнейшего развития, не будь путей, позволяющих без неё обходиться. Сегодня институты новой государственности нарастают скорее вокруг проектно-аналитических (и критических) функций, чем судебных; скорее, вокруг гипотетики рисков и шансов, чем вокруг лобовых угроз безопасности.

Государство как координирующая организация должно блюсти интерес своей — никогда не готовой и никогда никому до конца не данной — интенционально-функциональной целостности. Потому что целостность есть нечто, постоянно складывающееся и нуждающееся в поддержании, воспроизводстве. Она никогда и никому не дана заведомо. Состав интенций, функций и сообществ, образующих тело и ткань государства, не задан наперёд. Они возникают, развиваются, деградируют и отмирают. Можно было бы даже сказать, что они заявляют о своих правах и добиваются их.

Состояние интенционально-функциональной цельности нуждается в постоянном отслеживании, пересхватывании, в выявлении и поддержании новых интенций/функций там, где они только-только прорастают, там, где важно увидеть, что налицо приращение деятельности, «прибавочный элемент», как называл его К. Малевич.

Конечно, внешняя открытость — тоже существенный момент. Но открытое общество открыто не только вовне, но и внутрь самого себя. М. М. Бахтин ввёл в философско-антропологический оборот замечательный оксюморон — «внутренняя вне находимость». То же самое — в любом функциональном целом, включая государство. В нём самом прорастает его собственная самость, и она исторически не предзадана и не фиксирована — ни в мифическом «национальном характере», ни в системе невесть откуда взявшихся идентичностей.

Внутренняя цельность (integrity) — это динамическая реальность, динамическая самость, динамическая идентичность.

Ещё одна причина, по какой стоит отнестись к концепту integrity с надлежащим вниманием, — это такой цивилизационный императив становящегося миропорядка, как его синхронная связанность. Чем больше увеличивается синхронная связанность, в том числе и за счёт развития транстерриториальных сетевых коммуникаций, тем сильнее сгущается вокруг нас так называемая «современность». Синхронность и есть современность, нас, людей, общежительство в одном и том же времени. Чем интенсивнее наша жизнь в общем времени, чем сильнее синхронизированы процессы на земном шаре, тем больше государства функционально открыты друг другу, тем определённее связаны между собой проблемы внешней и внутренней политики, тем внешние дисфункции и ограничения актуальнее во внутренне-политическом горизонте. Поэтому интенционально и функционально ориентированный тип организованности государства, тип власти и господства будет и далее, с одной стороны, спонтанно генерироваться, а с другой — усиливаться (равно как и запрос на проектно-программную готовность к такому развитию событий).

Стоит иметь в виду, что развитие — в значительной своей части — есть не что иное, как развитие событий. Не только увеличение или уменьшение объёмов каких-то ресурсов, или рост их разнообразия и интенсивности использования, но также — развитие потоков событий, обладающих управляющим воздействием друг по отношению к другу. Когда потоки событий становятся более интенсивными, пропорционально возрастает потребность в проектной и программной готовности к управлению ими. В этого рода готовности и состоит, по большей части, искомая стратегичность государственного управления.

Следующее вслед за синхронной связанностью переосмысление целостности в цельность связано с отходом от холистически-аксиоматического понимания целого, при котором все функции замыкаются на одно и то же целое: все социальные и правовые функции в обществе приписываются государству, а оно стремится до неразличимости слиться с правовым порядком, который призвано лишь поддерживать. На управленческую вахту заступают сторонники этатистского интегризма, готовые государством (а по сути — собой) покрыть все и вся ³⁸.

При функционально-интенциональной и, одновременно, событийной трактовке понятия организации государство само представляется нам лишь одним из типов макросообществ, именуемым словом «общество». Оно не является охватывающим все другие целостности сверхцелым, тем более аксиологически заданным единственным целым. Для гуманитарного люда в функции целого сегодня может выступать культура, так же как для верующего — церковь. Для тех же, кто остаётся верен правде права, в функции целого продолжает выступать само право, по-прежнему обеспечивающее нормативно-ценностную связанность общества. Не государство, а именно право, причём как суверенное право.

Как только государство начинает считаться единственным источником и держателем права, а свою систему управленческих функций отождествлять с правопорядком, возникает этатизм, рано или поздно перерождающийся в тоталитаризм (весьма знакомый нам тип самоустройства жизни). Этатист-державник, исповедуя принцип тождества целостности и единства, мыслит целое государства как единственное и единичное образование. Но целостностей — в самой реальности, а не только в возможности — много разных. Поэтому нужно уметь мыслить в обществе отношения соцелостности разных целостных — в себе и друг по отношению к другу — образований.

Поэтому культура отделяется от государства, оба они отделяются от церкви, но все вместе продолжают софункционировать внутри общего им целого, именуемого «обществом». И это разные целые, каждое из которых более или менее охватывает собой все общество, хотя они и по-разному функционально-деятельностно определены в нём.

Каноническое право церкви — это одно, а конституционное право государства — совсем другое. Между ними может быть установлена координация (конкордат), но и при этом ни одно из них до конца не покрывает и не подчиняет себе другое.

Иначе говоря: на смену холистически-аксиологическому пониманию общественных цельностей (в том числе государства) приходит, во-первых, рефлексивно-коммуникационное, синергийно-кооперативное их понимание, базирующееся на принципах суб- и транссидиарности, а во-вторых, нео-функционализм, ориентированный на экспертно-критическую и проектно-аналитическую модальности деятельности.