Пол Куртц: Гуманизм и скептицизм — парадигмы культуры третьего тысячелетия

I

Вступая в третье тысячелетие, мы слышим противоречивые предсказания относительно того, что может произойти в XXI веке и дальше. Есть неисправимые оптимисты, провидящие новые бескрайние горизонты, люди восторженной надежды на наш непрерывный всесторонний рост и развитие. Такие представления о будущем исходят от тех, кто сознает закономерность расширения границ доступного научному исследованию, верит, что наше понимание природы будет неизбежно углубляться, а новые технологии позволят, в конце концов, справиться с болезнями, увеличить продолжительность жизни и будут повсеместно способствовать подъёму жизненных стандартов, благополучию, культуре и свободе. Экономисты-прогностики утверждают, что усовершенствования в промышленном производстве и технические новшества предопределяют всесторонний, постоянный и долгосрочный экономический рост. Они указывают на великие достижения человеческой изобретательности ХХ века — хотя бы в сфере рыночных отношений демократических стран. Они предполагают, что эти тенденции сохранятся, если тому не помешают какие-либо непредвиденные бедствия.

Не все разделяют этот жизнерадостный оптимизм. Есть и пессимисты, глашатаи грядущего рока и мрака. Основываясь на библейских источниках, пророки от религии предсказывали «последние дни» около двухтысячного года. И хотя Армагеддон не свершился, эти люди продолжают оплакивать утрату человеком традиционных моральных ценностей, его растущую личную независимость, свободу в области семейно-брачных и половых отношений. Они призывают погибель на тех, кто не разделяет их моральную панику и предчувствия неизбежного внутреннего упадка. Заодно с этими религиозными прорицателями оказываются и светские пессимисты, предвещающие иные формы апокалипсиса. По их мнению, цивилизацию погубят вырождение природной среды, экологические преступления, глобальное потепление, неконтролируемый рост населения, возможная ядерная война, терроризм и распространение оружия массового поражения.

Страх перед неизвестностью имеет свои извечные корни в человеческом сердце, ибо всегда имелись основания для тревог, и будущее, так или иначе, пугало человека своей неопределённостью. И не смолкают извечные вопли — «варвары грозят нас уничтожить», «они у ворот», а то и «уже в городе».

Я считаю, что на пороге третьего тысячелетия виды на человеческое будущее дают основания для некоторого умеренного оптимизма. Нет в логике вещей ничего такого, что однозначно указывало бы на неблагоприятное или благоприятное для нас развитие событий и/или на то, что разруха или процветание станет в будущем превалировать. То, чему надлежит быть, во многом зависит от способности человека на каждом отрезке истории хранить и культивировать в воображении новый облик своего будущего, строить планы и проекты, принимать смелые и продуманные решения. А чтобы все это воплощалось в жизнь, необходимо действовать. Конечно, гарантии тут невозможны. Как сказал Роберт Бернс: «Что мышиные, что вернейшие человеческие замыслы часто терпят крах, оставляя по себе лишь печаль или боль». Больше того, отважный прометеевский дух, вдохновлявший в прошлом на великие достижения, зачастую вновь погружается в подобие спячки или сходит на нет. В сумрачной древности люди опасались нарушить волю богов и/или самим созидать собственные судьбы. В своих крайностях религиозная вера способна подавить в человеке его страстную волю жить не рутинной, а открытой новому жизнью. Послушание Богу во многом питается за счёт жажды жизни.

Так или иначе, начало третьего тысячелетия — повод переосмыслить условия человеческого существования, задаться вопросом, куда завели нас наши маршруты и какими путями мы намерены двигаться дальше. Я должен, впрочем, сделать здесь то важное замечание, что начало либо конец тысячелетия не имеют особого значения per se [сами по себе], по природе вещей. Природе безразлично, как и когда сбываются наши чаяния. Двухтысячный год — критическая дата в западном календаре, определяемая предполагаемым рождеством Христовым. Потому для христиан она имеет своё специфическое значение; потому же скептически настроенный светский человек видит в ней просто культурный артефакт, но отнюдь не какой-то якорь, сцепляющий нас с глубинной, экзистенциальной реальностью. Притом, нынешнее западное летосчисление может маркировать историю цивилизации, вводя периоды до Новой эры, и новая эра, не разумея под этим никакого религиозного подтекста.

Единственный смысл «третьего тысячелетия» — культурологическая условность. Редко когда в истории можно различить резкие разграничительные черты или решающие поворотные пункты (конечно, это обобщение имеет и исключения, такие как, скажем, разрушение римлянами Карфагена) — и всё же «тысячелетию» ничего в природе не соответствует, так же как «годовщине» или «веку». Всё это — лишь созданные человеком умственные построения. Но это и один из удобных случаев поразмышлять над вероятными путями развития культуры в будущем. К сказанному я бы хотел добавить, что эволюция человека на планете длится уже не одну сотню тысячелетий, и концентрировать всё внимание на двух или трёх последних из них — позиция весьма ограниченная.

Ещё одно предостережение: ход истории не предопределён, как не существует и каких-то её неумолимых закономерностей (кроме разве что вошедших в поговорку смерти и налогов). Тот факт, что мы можем историю забыть, не обязательно означает, что мы осуждены на её вечное повторение. Так же как и явственные черты сегодняшнего дня не обязательно пребудут в дне завтрашнем.

Никто бы не смог предсказать, что значительная часть человечества и спустя девятнадцать столетий все так же будет обожествлять некоего галилейского еврея сомнительного отцовства, окончившего свои дни, предположительно, пригвождённым к кресту или дереву. Невозможно было предвидеть и то, что в седьмом веке некий арабский водитель караванов, принадлежащих его старой богатой супруге, объявит, будто в пещерах Хиджры, неподалёку от Мекки, он имел вести от архангела Гавриила — и эти так называемые откровения разовьются в ислам и быстро покорят крупные регионы мира.

А мог ли кто-нибудь в XIX веке с уверенностью сказать, что сочинения Карла Маркса, бедного немецкого эмигранта, занимавшегося в библиотеке Британского музея, уже в следующем веке преобразуют половину земного шара и прикуют к себе внимание другой его половины, а затем, столь же внезапно, всем этим изменениям придёт бесславный конец? Сомнительно, чтобы подписавшие Декларацию Независимости и авторы Конституции США могли себе представить, что колонисты Северной Америки, насчитывавшие в то время три миллиона, покорят за одно столетие большую часть континента, а за два — станут лидирующей силой в мире. Опять же, кто знал в 1900 году, что фашисты, придя к власти в Германии и Италии, затопят Европу в крови Холокоста; или что сталинизм, предав социалистические идеалы, приведёт к позорным репрессиям ГУЛАГа?

Какой смысл составлять сценарии для XXI века, когда столько подобных сценариев для XX века оказались ложными? Безусловно, XIX столетие — эпоха фундаментальных научных и технических достижений. Притом погоня за научными открытиями часто вела к неожиданным последствиям. Эйнштейновская теория относительности и квантовая механика изменили прежний, ньютоновский взгляд на мир, но великие прорывы в физике микрочастиц сделали возможным расщепление атома, ядерную энергетику и создание водородной бомбы. В астрономии открытие Хабблом галактик за пределами Млечного пути и его тезис, что вселенная со страшной скоростью расширяется, в огромной степени изменили наши представления об универсуме. Это дало возможность предсказать и другие неожиданные результаты. Скажем, открытие планетных систем, кроме нашей собственной, позволяет предположить существование внеземной и, может быть, даже разумной жизни. Каждый прорыв в науке обычно влечёт за собой непредвиденные эффекты — как открытие сэром Артуром Флемингом пенициллина и последующие за этим открытия других антибиотиков, применяющихся в борьбе с инфекционными заболеваниями; или расшифровка Уотсоном и Криком молекулы ДНК, столь продвинувшая наши представления о человеческой наследственности. А современная компьютерная техника, которая радикально глобализовала человеческую цивилизацию и изменила экономическую ситуацию поистине в одночасье?

Демократические перемены и идея универсальных человеческих прав завладели сознанием большей части человечества и завоевали столь полное признание, что, как говорит Фукуяма, окончательная победа демократии явится и «венцом истории». Как ни парадоксально, но почти в это же самое время базарные паранормальные верования «Нового Века» и древняя авторитарная религиозность фундаменталистского толка становятся необычно едкими и интенсивными. Столь же удивительно оживление примитивных племенных и этнических страстей, достигающих предела нетерпимости и ожесточения в войнах.

II

Поступь перемен столь стремительна, что никто с достаточной основательностью не скажет, что будет дальше. Маркс и Энгельс полагали, будто существуют законы, управляющие ходом истории, и мы в силах вскрывать причины социальных изменений («экономическая или социологическая интерпретация истории»). Действительно, история демонстрирует до некоторой степени сходные образцы человеческого поведения. В то же время, случайность в истории — фактор реальный. Простые совпадения, аномалии, неожиданности и неопределённость суть неизбывные признаки условий человеческого бытия. Герои и героини, великие благодетели или злодеи, добрые или злые гении являются в решающие моменты истории, чтобы полностью изменить ход событий. Это — неизгладимая часть социокультурной картины прошлого и, несомненно, будущего. Нечего и надеяться устоять, будучи погружённым в поток истории, остаться в стороне от её «американских гор». Постоянные взлеты и падения, приливы и отливы неизбежны. Пусть историки, задним числом, и могут различать в истории определённые эпохи, такие как Эллинизм, появление монотеизма, Ренессанс, Просвещение, становление современной науки, время демократических перемен и так далее, — но ни одна из них не имеет чётких границ, составляя лишь часть непрерывной череды исторических событий.

И всё же нам постоянно приходится определять для себя своё место во времени, или, по меньшей мере, составлять представление о том, откуда мы пришли и куда держим путь. Практически у каждого из нас есть квартальные, годовые, пяти-, десяти- или тридцатипятилетние планы (как, скажем, план на карьеру до отставки). Каждый из нас вечно строит различные предположения. Намечать планы на будущее — наша жизненная необходимость, и эти планы следует основывать на разумном учёте тех тенденций, которые проявлялись в прошлом и должны отозваться в будущем.

Я бы добавил к этому ещё одно замечание личного характера. Большую часть моей профессиональной университетской карьеры я изучал и преподавал историю идей (в том числе историю философии и науки). Я влюблён в великие языческие цивилизации греков и римлян, и оплакиваю тот «упадок духа» («failure of nerve», как охарактеризовал это явление Гилберт Мюррей), который за ними последовал; я зачарованно изучал истоки христианства и ислама; я страстный приверженец идей Ренессанса, Просвещения, современной науки и демократии. И притом я (подобно Арнольду Тойнби и Освальду Шпенглеру) живо интересуюсь темой падения и зарождения цивилизаций, рассматривая историю в её более широких перспективах.

III

Существует интересная аналитическая концепция — концепция «парадигмы». Она касается базовых идей и категорий, посредством коих культура интерпретирует универсум и место человеческих существ в картине мира. Парадигма представляет собой некие исходные положения, позволяющие объяснять происходящие события и предполагать их вероятные исходы. Томас Кун, историк науки, использовал понятие «смены парадигм» для описания постепенной эрозии или мгновенного коллапса набора ключевых категорий и представлений, превалирующих в определённые исторические периоды. Например, за физикой Аристотеля последовало ньютоновское миропонимание, а за ним, в свою очередь — теория относительности и квантовая механика. Или, опять же, иудео-христианская доктрина творения была радикально преобразована в дарвиновскую теорию эволюции. Таким образом, время от времени происходят широкомасштабные смены интеллектуальных парадигм. Это случалось в прошлом и, по всей вероятности, будут случаться и в дальнейшем.

Здесь возникает несколько вопросов. Применимо ли понятие парадигмы лишь к интеллектуальной сфере, или оно работает и в более широких аспектах, в том числе и социальных? Думаю, ясно, что верно последнее, ибо смысл новых взглядов на мир (например, гелиоцентрической концепции в астрономии) так или иначе доходит и до рядовых людей — особенно в наше время, когда грамотность и образование широко распространены, а информация доступна повсюду благодаря новым коммуникационным технологиям. Так что парадигмы касаются не только сугубо специальных научных теорий, но и религиозных, экономических и политических воззрений, как и иных форм художественного и культурного самовыражения человека.

Мы видим перемены в религиозных верованиях и практиках: возникновение протестантской Реформации, бросившей вызов засилью римской католической церкви, обращение в ислам Северной Африки, Среднего Востока и части Восточной Европы. В европейской музыкальной культуре романтизм (Брамс, Чайковский) приходит на смену классическим формам (Бах, Моцарт, Бетховен), чтобы в свою очередь уступить место современной атонической музыке (Барток, Шенберг, Стравинский). Абстрактное современное искусство отвергает классические формы предшествующих времён. Внутри отдельных дисциплин имеются школы, одни из которых призывают к новым образам мысли и выражения, другие держатся за их принятые типы.

Существует, очевидно, «перекрестное опыление» дисциплин, «интер-претация» и частичное совпадение разных точек зрения, с извечными революционным и контрреволюционным направлениями, с рождением причуд и мод, с молодой и старой гвардией. Следование традициям и отступление от них зачастую имеет целью шокировать и ошеломить оппонентов или угодить покровителям — так каждая группа добивается внимания и известности. Мужчины то носят бороды, то гладко выбриты; женщины ходят то в длинных, то в коротких юбках. Переменчивы образцы всей гаммы человеческих вкусов и пристрастий. Правда, в некоторых культурах традиционализм мышления и поведения столь прочен, что всякое новшество или изменение встречается с неодобрением или воспрещается.

Ключевой фактор, ответственный за смену парадигм — это столкновение разных культур. Ни одно общество не может долго протянуть в гордом одиночестве. Китайцы возвели свою Великую стену, спасаясь от вторжений чужеземных орд, но, как и японцы, не смогли вечно противостоять западным идеям и ценностям. В человеческой истории старые парадигмы, доминирующие в определённой области в определённый период, в конце концов, ниспровергаются парадигмами альтернативными.

Одна парадигма может поглощать все другие, как то было в Китае, а в итоге оказаться поверженной. Часто в известных культурно-исторических контекстах защитники рутинных воззрений не поддаются никакой логике или доказательствам оппонентов и, если речь идёт о науке или философии, то они попросту вымирают. Этим стойким представителям уходящего поколения не наследует молодая кровь, способная идти по пути, проложенному старыми учителями, чтобы принять из их рук мантию лидерства определённой школы, движения или учения. Поэты, философы, учёные и художники могут находить принятые формы неадекватными, отсталыми, тесными, сковывающими. Они совершают прорывы к чему-то новому, способному освободить их от пут старины. Но и само это новое по прошествии времени начинает выглядеть банальным или тривиальным, и снова раздаются призывы вернуться к классическим образцам и ценностям. Страсть к славе и величию — могучая сила, движущая творцами. Они избегают искушений богатства и власти, чтобы занять прочное место в истории.

Гений — это тот, кто признан обществом как человек, способный взглянуть на вещи по новому (Кант, Фрейд, Маркс), совершивший открытия (Фарадей, Нильс Бор, Мария Кюри), введший новые формы художественного выражения (Пикассо, Хемингуэй) или новые формы морали (Конфуций, Иисус, Будда). Это может быть великий изобретатель или деятель (Эдисон, Карнеги, Форд). Есть много творческих личностей, рождающих дерзкие идеи или формы. Бывает, что они остаются недооценёнными при жизни и в своей среде (Кьеркегор, Кафка); бывает и так, что их достижения не вовсе не получают общественного признания — и тогда память о них и их делах поглощает пучина времени. Конец их бесславен — они безвестны. Мёртвая длань обычая или тирания моды перечёркивает их значение. Идеи таких людей вполне могут не вписаться в существующую парадигму, а новые направления, которые они предлагают, так и остаться неоценёнными и потому не принятыми.

Часто новая парадигма предстаёт как ранний предвестник будущего; со временем она может размыть твердыни официальных доктрин, и то, что в одном веке воспринималось людьми как немыслимое и возмутительное, в следующем составляет предмет их страстной веры. Парадигмы, владевшие умами, получают ярлык устаревших, а, казалось бы, архаичные парадигмы заступают их место и провозглашаются новыми. Так прежние порядки (ancien regimes) аристократии со всеми их прерогативами и ценностями, были разрушены демократически настроенными реформаторами. В последующем, во Франции, радикалы-республиканцы были разбиты монархистской реставрацией, а потом пала и монархия. Из тысяч существующих в каждое время религиозных сект лишь малая часть прошла испытание временем, тогда как другие появились из обломков более древних верований. Традиционные религии в своё время считались второстепенными культами. Те, что устояли, отнюдь не менее иррациональны и фантастичны, чем те, которые исчезли.

IV

Ключевой вопрос, занимающий многих исследователей, состоит в том, происходит ли сегодня смена основной парадигмы, и если да, то каким должно стать современное мировоззрение. Я бы различил здесь не один, а несколько вопросов, ибо в современном мире борются за признание и влияние множество парадигм. Я, в частности, являюсь защитником скептицизма — этого мощного фактора современной философии и науки. В то же время я пытаюсь способствовать становлению нового понимания скептицизма, сосредоточенного скорее на скептическом исследовании, чем на простом сомнении. Я также страстно предан светскому гуманистическому мировоззрению — точке зрения, разделяемой многими нынешними интеллектуалами. При этом я стремлюсь развить светское гуманистическое движение в новых для него направлениях.

Существуют влиятельные критики и скептицизма, и светского гуманизма, твердящие, что человечество подошло к концу «безбожного (secular) века» (как некоторой аномалии в человеческой истории) и что натуралистически-материалистический взгляд на мир и/или рационалистическая научная методология, на которую он опирался, якобы обнаружили свою несостоятельность. Они предлагают свой проект парадигмы на грядущее тысячелетие, которая, как они заявляют, будет в общих чертах «религиозно-паранормальной».

Майкл Новак, американский католический теолог и философ, говорит, что XX век явился свидетелем настоящей бойни («butcher’s bench»), когда тиранические репрессивные режимы фашизма и коммунизма затопили мир в крови. По его словам, это было следствием «нерелигиозного гуманистического» воззрения, доминировавшего в мире последние 500 лет. Новая парадигма, идущая на смену этой, будет, по его мнению, парадигмой религиозной. Новак предлагает возврат к доктринам римско-католической веры. Возможно, излишне напоминать, что Гитлер отнюдь не разделял рационалистического или гуманистического мировоззрения. Больше того, Муссолини и Гитлер заключали конкордаты с Ватиканом, никогда официально не осуждавшим фашизм. Тоталитарный коммунизм сталинского образца вряд ли можно назвать гуманистическим, ибо он предал основные принципы гуманистической этики, демократии, терпимости и свободы.

На самом деле многие войны в европейской истории (гражданские и межгосударственные) имели религиозную подоплёку: вспомним крестовые походы, инквизицию, затяжные бои между протестантами и католиками. Истребление испанскими конквистадорами коренного населения Северной и Южной Америки осуществлялось во имя Господне. Американские поселенцы осуществляли геноцид индейцев, что не ущемляло их религиозного благочестия. Во многих католических странах современного мира церковь объединялась с государственной властью, подобно тому, как это было в Испании при Франко и латиноамериканских диктатурах. Это прекратилось лишь тогда, когда свободомыслящие люди Франции, Мексики и всего католического мира возвысили голос против засилья клерикализма, в защиту светского мировоззрения и демократии. В нынешнем джихаде, развязываемом мусульманскими фундаменталистами, никак не обвинишь светский гуманизм. Конфликты между индуистами и мусульманами или ортодоксальными иудеями и мусульманами происходят явно не от недостатка веры, а скорее от её переизбытка.

Критика Новаком современного светского гуманизма разделяется правыми консерваторами и фундаменталистами всех видов. Протестантские фундаменталисты требуют возврата к библейским ценностям и библейским представлениям о мире, мусульмане и индуисты — к их собственным историческим традициям. Во многих частях света это привело к варварским этническим чисткам, межплеменному насилию. Со своей стороны гуманисты стремятся побороть шовинизм и национализм, любую нетерпимость религиозной, расовой или этнической окраски; они настаивают на необходимости новой глобальной этики, способной стать выше догматических доктрин прошлого. Они надеются, что скептическое отношение к абсолютистским теологическим принципам и ценностям должно снизить уровень фанатизма как социально-психологического феномена.

Религия в своих лучших проявлениях доросла до признания либеральных гуманистических и демократических ценностей. Нельзя не видеть, что теистические религии, если считать их таковыми сообразно их букве, способны на некоторые добрые дела. Но они становятся опасными, когда претендуют на абсолют и тщатся управлять обществом или навязывать несогласным свою волю, когда отрицают ценности плюралистического, открытого и терпимого общества, в котором признавалась бы свобода каждого верить или не верить.

Подобные же обвинения модернизму предъявляют ныне постмодернисты. Эта критика зачастую идёт от левых и особо распространена на гуманитарных и социологических факультетах высшей школы. Критики этого толка набрасываются на философов Просвещения, в которых они склонны видеть представителей апогея модернизма. Более того, они клеймят гуманизм и его идеалы личной свободы и автономии. Похоже, в этом постмодернисты возвращаются к нигилистическому скептицизму. Они утверждают, что объективных научных методов не существует, что наука лишь предлагает собственный набор мифов и метафор для объяснения реальности, связана с репрессивными социально-политическими структурами и выражает взгляды «упертых реакционеров» (dead white males) Запада. Постмодернисты не верят ни в прогресс человека, ни в какой-либо морально-политический проект его духовной эмансипации. У них, как, например, у Хайдеггера, на подозрении и польза технологий, и преимущества демократии. Они заявляют, что эпоха модернизма подходит к концу.

Таким образом, перед нами четыре основных противоречащих друг другу парадигмы. Первая — предмодернистская (premodern), вторая модернистская (modern), третья — постмодернистская (postmodern), и четвёртая — это новая пост-постмодернистская (post-postmodern) парадигма, возникшая вместе с информационной революцией.

Парадигма предмодернистская восходит главным образом к религиозным традициям. Она коренится в аграрном и родовом прошлом человека. Её космогония и моральные ценности представляются как внушённые Богом, а свидетельства её истинности дают нам пророки христианства, иудаизма, ислама, индуизма или буддизма. Социальная структура общества, наиболее адекватная этим религиям — патриархальная и авторитарная, в которой священнический класс связан с правящей олигархией. Высшая форма культуры — духовная, поэтическая, литературная. Время от времени эти традиции пытаются выразить себя и в философских учениях, стремясь согласовать веру с разумом.

Предмодернистская парадигма возникла до рождения современной науки, то есть до тех интеллектуальных революций, которые произвели Коперник, Дарвин и науки о поведении, расширив наши представления о природе и указав место человеческого рода на эволюционной лестнице. В этой парадигме Земля была центром вселенной, а Бог, творец всего сущего, осмыслялся в антропоморфных и антропоцентрических терминах: Он любит нас, а мы в свою очередь обязаны любить Его. Главное назначение человека — бояться Бога, полностью подчиняться Его всемогуществу, блюсти Его заповеди. Доля человеческая в этом мире — обычно ничтожна и жалка, исполнена тяжких трудов, слез и скорбей. Все наши упования на избавление от страданий — в смирении. Только одною верой мы можем заслужить рая, обетованного Библией или Кораном. Вся культура, её искусство и поэзия, философия и образование, укрепляла нас в этом взгляде на смысл жизни и божественный миропорядок.

V

Явственным в модернистской парадигме было сомнение в смирении и вере как всеобъемлющем смысле и цели человеческого бытия, как базовых собственно человеческих ценностях. Начиная с Ренессанса, люди переходили от задач духовных к делу созидания светского града (secular city), в котором бы человеческое, а не религиозное счастье почиталось высшим благом. Эта нравственная позиция подпитывалась заново открываемыми великими классиками языческой литературы. Последняя резко контрастировала с наличными религиозными ценностями. Силы, способствующие обмирщению общества, пытались освободить личность от власти церкви. Здесь зародилось понимание того, что методы науки, обращение к разуму и эксперименту, суть вернейшие способы описания и объяснения природы. Естественные, а не оккультные причины правят миром. Больше того, согласно предсказанию Фрэнсиса Бэкона, добытое таким образом знание должно стать великим источником нашей силы, ибо научное понимание природы может служить и практическим целям.

Плодом научного мировоззрения явилась индустриальная революция. Она породила век техники, в котором человеческий труд стал вытесняться механическим — ветряными мельницами, паровыми машинами, электрической и ядерной энергией. По мере преобразования производительных сил, человеческие существа начинают избавляться от проклятия изнуряющего физического труда. К концу второго тысячелетия, Зелёная революция властвует уже на большей части сельскохозяйственных угодий в мире. Благодаря использованию современных методов производства и селекции, в развитых странах лишь два-три процента населения оказались занятыми непосредственно крестьянским трудом.

Освоение европейцами океанов привело к контактам с различными культурами, языками и религиями. Это толкало людей к пробуждению от бездумного принятия исключительно собственных сакральных представлений о мире. Развитие торговли вело к возникновению крупных городов. С открытием новых континентов начинается широкомасштабная миграция — исследуются и заселяются Северная и Южная Америка, Австралия и Новая Зеландия, Африка и побережье Азии. Мир становится единым сообществом народов; ни один его уголок не остаётся вне досягаемости. Вместе с тем, по мере того как прежде замкнутые культурные этнические анклавы выходят на мировой простор, осваивая все новые рубежи, рождаются и все те проблемы, которые связаны с быстрым ростом населения, эксплуатацией и истощением природных ресурсов.

Современный мир смог воспользоваться плодами медицинской науки и техники. Оказалось возможным лечить ранее неизлечимые болезни, смягчать физическую боль, продлить сроки жизни. Развитие промышленности ведёт к росту потребления всех слоёв человеческого общества, поднимает уровень благополучия и качество досуга, даёт человеку возможность путешествовать. Всё это способствует размыванию расовых, религиозных и этнических различий. Однако с возникновением новых этнических общностей и национальностей — американцев, канадцев, бразильцев, австралийцев и так далее — встал наиболее важный вопрос (его задают защитники равно предмодернистской и постмодернистской парадигм): не пала ли модернистская парадигма, не идет ли на смену её гегемонии какая-то иная, и если да, то что она нам предложит? Будет ли это мультикультурная парадигма, в которой отдельные и замкнутые религии и традиции отстаивают свою особенность и конкурируют между собой? Будет ли она настроена против науки и/или разума? Суждено ли новой религиозности вытеснить натуралистически-материалистическую, светскую и гуманистическую духовную основу эпохи модерна?

Подобные ожидания имели место на рубеже XIX — XX веков, когда многие христиане полагали, что христианство в скором времени покончит со всеми прочими мировыми религиями. Это было связано с западноевропейской колониальной экспансией, позволившей христианским миссионерам проникать во все уголки земного шара. Процесс этот начался четырьмя столетиями раньше, когда Колумб открыл Америку и последующие волны исследователей и иммигрантов принесли свои религиозные верования на новые континенты Северной и Южной Америки — вместе с достижениями науки, техники и демократическими идеями. К берегам Африки, Индии, Азии, Австралии причаливали суда; мигранты стремились занимать новые малонаселённые земли и обращать аборигенов в католицизм или протестантизм. К началу ХХ в. европейский империализм царит повсюду. Религии туземных народностей Северной и Южной Америки в основном погибли; Индия лежит поверженной, Китай оказывается под властью Запада.

Великие перемены происходят в XX веке, когда Россия отвергает православие и обращается в коммунистическую веру. Марксизм-ленинизм и атеистическое вольнодумство идут рука об руку, противостоя как капитализму, так и традиционным религиозным институтам. В Первую мировую войну Оттоманская и Австро-венгерская империи терпят крах и вынуждены оставить большие секторы Восточной Европы, страны которых обретают независимость (Югославия, Чехословакия и другие), а страны Среднего Востока превращаются во французские или английские протектораты (Сирия, Ливан, Египет другие).

До Первой мировой войны на европейском и американском континентах происходят новые изменения: возникают и растут религиозные меньшинства. Обширная эмиграция российских евреев, ирландских, польских и итальянских католиков в Соединённые Штаты бросает вызов доминированию англо-саксонского протестантского истеблишмента. Начавшийся со времён Второй мировой войны наплыв иностранных рабочих и беженцев ведёт к образованию значительных мусульманских, индуистских и буддистских меньшинств во всех крупных европейских странах — Франции, Германии, Англии, Голландии и других. То же наблюдается в Соединённых Штатах Америки, где азиатские религии, скажем, такая как буддизм, — пленяют молодёжь и интеллектуалов. И обратно, во многих странах мира новые корни пускает христианство. Свидетельство этому — весьма влиятельные протестантские и католические меньшинства Кореи и Вьетнама и (не столь значительные) христианские меньшинства в Индии и Китае. Больше того, возродившийся воинственный ислам вновь приступает к обращению «неверных», — так фундаменталисты отвечают на демократические и светские идеи, занесённые в Азию и Африку европейцами и американцами. Мусульманские меньшинства на территориях бывшего Советского Союза и Югославии добиваются создания собственных независимых государств. Повсеместно продолжается бурная миссионерская деятельность.

После Второй мировой войны создаётся Организация Объединённых Наций. Хотя в ней доминируют крупные державы, вновь возникающие страны получают право голоса. Соответственно формируются и новые блоки — такие как «третий мир» или «арабские государства». По завершении Холодной войны и с появлением множественных центров влияния жёсткое разделение мира на западный капиталистический и коммунистический блоки ослабевает. Несмотря на то, что Соединённые Штаты и считаются доминирующей сверхдержавой, развитие новых европейских институтов оспаривает их мировую гегемонию.

С развалом Советского Союза и его восточноевропейской империи протестантские миссионеры получают доступ в эти страны, а также интенсифицируют свою деятельность в Африке, Азии, Центральной и Латинской Америке. Одновременно с этим индуистский фундаментализм противостоит индийскому светскому государству и вместе с тем объявляет войну сикхам и мусульманам. В Израиле создаётся сионистское государство (1948), в котором партии религиозных ортодоксов участвуют в борьбе за власть против светски настроенных евреев. В России и Восточной Европе возрождается православие. И Ватикан, со своими консервативными теологическими доктринами вновь тщится подчинить Европу религиозному влиянию, во многом отходя от духа послания «Ватикан II".

Итак, мы видим перед собой полицентрический религиозный мир, в котором многие крупные религии противостоят друг другу. По временам их противостояние перерастает в ожесточённые войны, в которых торжествует дух ксенофобии и фанатизм. Он, этот дух, витает над мусульманами, индуистами и буддистами в Кашмире и Пенджабе; над индуистами и буддистами в Шри-Ланке; над иудеями и мусульманами в Израиле; над протестантами и католиками в Северной Ирландии; над хорватами-католиками, хорватами-мусульманами и православными сербами в Югославии, и так далее.

Зададимся вопросом: можно ли вообще погасить эти межкультурные этно-религиозные страсти? В состоянии ли светский гуманизм предложить некие общие этические и политические принципы, на которых могли бы примириться нынешние «партии раздора?» В этом — насущная задача XXI века. XIX и XX столетия явились свидетелями постоянных волн идеологического и религиозного миссионерства и последующих смен парадигм — от воинствующего коммунизма до рыночного капитализма, от евангелического христианства до ислама, буддизма и индуизма. Без сомнения, сходные процессы будут наблюдаться и в XXI столетии. И, как я полагаю, скептицизм и светский гуманизм будут играть в них определяющую роль.

Хотел бы особо подчеркнуть, что, хотя европейские религии и распространились по всему миру, не отставали от них и гуманистические идеалы. Так, отцы-основатели Америки находились под влиянием идей Просвещения; они опасались церковного засилья, и конституция Соединённых Штатов отражает этот факт. Сходным образом, идеалы Французской революции и промышленной революции вдохновляют людей по всему свету. Маркс и Энгельс (ныне, впрочем, дискредитированные), пытались воплотить в жизнь базовые этические идеалы Просвещения, веря в то, что человеческие существа властны над собственной судьбой.

Юрген Хабермас полагает, что «проект Просвещения» не был воплощён в жизнь даже частично. И причина этого, по его мнению, кроется не в каком-то внутреннем изъяне модернистской парадигмы, а в недостатке нашей воли её применять и развивать. Таким образом, мы сталкиваемся с новым вызовом: смены парадигм не возникают сами по себе, они суть результат человеческой решимости, усилий и страстной преданности делу. Что произойдёт в следующие десятилетия или столетия — зависит от того, как мы ответим на будущие ситуации, от того, что мы в силах реализовать сами. К этому я бы добавил надежду на то, что народы бывшего Советского Союза и Восточной Европы не впадут в отчаяние и цинизм. Пусть утопические иллюзии развеялись (а так оно и вышло). Но это не значит, что с ними развеялись и все возможности создать лучший мир.

Третья, постмодернистская парадигма, как мы видели, скептически настроена по отношению к разуму, науке, гуманизму и правам человека. Она отбрасывает большинство идеалов Просвещения. Смею утверждать, что эта парадигма неизбежно изживет сама себя, её собственные пророчества самоубийственны, ибо она не предлагает человечеству никакого социального и нравственного проекта эмансипации и самореализации.

VI

Ныне рождается четвёртая, пост-постмодернистская парадигма.

Она пост-индустриальна по духу и основывается на информационной революции, а также на тех новых драматических реалиях земной цивилизации, в которых мы, члены единой человеческой семьи, принимаем участие. Новая парадигма идёт дальше Просвещения XVIII века, хотя и зиждется на заложенных им основаниях, в особенности на вере в человеческие силы и прогресс. Информационный век своим стремительным, поистине захватывающим дух броском преодолевает и вытесняет постмодернистский пессимизм уходящего ХХ века.

Грядущая парадигма в строгом смысле слова гуманистическая, ибо, уходя от религиозных вопросов, она обращается к заботам о собственно человеческих желаниях и нуждах, сосредоточивает свою энергию на способах достижения человеческого счастья в этом, а не в «ином» мире.

Она созидает свой светский град, то есть стремится отделить церковь (мечеть, храм) от государства, политику от религии, область моральную от области религиозной.

Она и демократическая, поскольку подчёркивает достоинство и ценность каждой личности, хочет расширить пространство человеческой свободы, верит в социальную справедливость, равенство и законность, надеется обеспечить каждому индивиду возможности достижения благополучия.

Она мирская, естественная и в этом смысле натуралистическая, ибо стремится применять методы науки и разума к познанию природы и решению человеческих проблем.

Она скептическая, ибо сомневается в любых положениях, которым недостаёт аргументов или фактических свидетельств.

Она подчёркивает роль образования и критического мышления как лучших двигателей общественного прогресса.

Она универсальна, ибо, поднимаясь над узкими местническими интересами людей, стремится создать мировое сообщество, основанное на планетарной этике.

Она также оптимистична и реалистична, ибо обладает определённой уверенностью в способности людей решать свои проблемы, опираясь на собственный рассудок.

Она поощряет добрую волю. Силовому решению она предпочитает искусство договариваться, находить компромиссы и мирные решения конфликтов.

Она учит не впадать в настроение пассивного всеприятия или смирения, но надеется пробудить в людях добродетель мужества, — мужества преодолевать обстоятельства и достигать целей, в достоинство которых мы верим. Отнюдь не погружение в трагические измерения человеческого бытия, не страх и не отчаянье отличают гуманиста, но тяга ко всему лучшему, чего мы только способны достичь, проще говоря, деятельное стремление к изобильной, счастливой и достойной жизни для себя самих и наших собратьев по человеческому роду.

Светское гуманистическое мировоззрение является кульминацией модернизма, но притом оно — новая парадигма, поскольку идёт дальше, отбрасывая деизм во всех его формах и составляя единое целое с информационно-космическим веком. Это мировоззрение уже оставило глубокий след в человеческой цивилизации, однако, до полного достижения своих целей ему предстоит ещё долгий путь. Ведь сколько вокруг отрицателей — тех, кто оглядывается на ретроградные доктрины спасения, опирается на древние окаменевшие догмы и тщится остановить человеческий прогресс. Сталкиваемся мы и с новыми формами романтического противостояния рационализму — в основном со стороны художественной элиты, не принимающей науку, страшащейся разума, почти или вовсе не верящей в способность людей справиться со своими жизненными задачами.

Постмодернисты и нигилисты, последователи Хайдеггера, питают отвращение к технике. Но не пользоваться её плодами или пытаться сдерживать её развитие — значило бы пятиться назад, к временам дикости. Очевидно, что техникой можно пользоваться дурно, но она же и позволяет расширить наше познание природы, способствует благополучию человеческой цивилизации. Технику можно использовать, чтобы строить газовые печи, как для выпечки хлеба, так и для сжигания невинных людей в фашистских лагерях смерти. Ядерная энергия высвобождена ради мирных целей, хотя ядерные технологии используют и милитаристы, создавая оружие массового уничтожения. Гуманизм ориентирован на жизнь. Он признает науку и технику, но всегда имеет в виду нравственные ценности — человеческое достоинство, терпимость, миролюбие. Лучше сесть и подумать сообща, чем яростно отстаивать свои различия. Гуманизм призывает к этике, основанной на принципах. Набор средств, который мы намереваемся употребить для достижения своих целей, всегда должен быть ограничен нравственными соображениями.

Реальность такова, что на современной мировой арене соперничают, претендуя на приоритет в будущем, множество парадигм. Светская гуманистическая перспектива — лишь одна среди них, и, я думаю, именно она наиболее благоприятна. Что даёт мне право так говорить?

Во-первых, то, что именно наука и разум снабдили нас самыми надёжными методами постижения природы и преодоления возникающих трудностей и конфликтов. Какая из ныне существующих парадигм лучше накормит нас, распознает и излечит болезни, даст наилучшие средства для полнокровной жизни большей части человечества? Смею утверждать, что логика и факты суть лучшие способы проверки наших гипотез, а отнюдь не мистика, поэзия, интуиция, вера, чувство или традиции.

Мне без сомнения возразят, что перечисленные подходы играют важную роль в человеческой жизни, и я этого не отрицаю. Безусловно, чувство и страсть должны сопровождать деятельность рассудка. Но это никак не значит, что следует полностью отказаться от научного исследования действительности. Постмодернизм, бесспорно, нащупал некоторые существенные моменты в своей критике абсолютистских форм рационализма прошлого. Злосчастное вовлечение науки могущественными политическими и экономическими силами в сферу своих корыстных интересов может лишь вызывать сожаление. Надо использовать плоды научного и технического прогресса мудро и человечно, а не отказываться от них.

Во-вторых, гуманизм сделал возможными нынешние демократические перемены. Эти последние основываются на идее открытого общества и базовой ценности человеческой свободы, включая свободу совести. Гуманизм и демократия идут рука об руку, и демократический образ жизни лучше всего оправдывает себя теми благами, которые он несёт человечеству.

В-третьих, человеческая цивилизация вступает в новую, волнующую фазу своего развития. С появлением современной техники и, в частности, с технической революцией в сфере средств информации мы начинаем становиться единой планетарной семьёй. Отныне все и каждый через спутники или Интернет могут сообщаться и непосредственно взаимодействовать практически с каждым в любой точке мира. Какая другая парадигма даст нам лучшую возможность найти общую почву для разных культур, существующих на мировой арене?

Я утверждаю, что именно всепланетная гуманистическая цивилизация составит основу общего согласия, породит новую глобальную этику, обосновывающую и провозглашающую нашу ответственность перед мировым сообществом, преодолевающую характерные для прошлого узкие этнические, расовые, религиозные и национальные пристрастия. Хочу пояснить, что, хотя такая парадигма настроена скептически по отношению к теистическим идеям, она признает, что либеральные религии зачастую разделяют многие нравственные, научные и демократические принципы светского гуманизма. Поскольку нам предстоит жить вместе в свободных обществах, не может в них оставаться и какой-либо почвы для непримиримых разногласий между либеральными религиями и светским гуманизмом. Безусловный протест во мне вызывают репрессивно-догматические и фундаменталистские религии, но не свободное и непринуждённое выражение религиозных чувств.

VII

Как я уже говорил, ничто в человеческой истории не гарантировано, и нет уверенности в том, что будущее останется похожим на прошлое, как и в том, что деструктивные демонические верования вновь не заполонят мир. Возможно, злостные формы расизма, религиозно-фундаменталистского фанатизма и терроризма сумеют подорвать гуманистические основы цивилизации. Возьму на себя смелость заявить, что все, кто верит в парадигму модернизма и разделяет светские гуманистические ценности, обязаны использовать любую возможность для того, чтобы эти ценности отстоять. Многие интеллектуалы отдают себе отчёт в грозящей опасности, однако, они остаются безучастными, когда требуется предпринять что-то реальное. Иных повергло в уныние зрелище резких нападок на идеи Просвещения, возрождение предмодернистских и рост постмодернистских религиозных либо паранормальных парадигм.

Львиную долю моей профессиональной жизни я посвятил противоборству с этими вызовами современности, действуя в согласии с тем постулатом, что идеи имеют области своего практического применения, и что их следует поверять практикой и критическим анализом. История учит, что если дорогие нам убеждения не обретают своих социальных воплощений (institutionalized), то они не будут иметь влияния и могут потеряться для человечества. Одна из причин, почему предмодернистские идеологии живут столь долго, состоит в том, что их поддерживают издревле созданные институты. Синагоги, мечети, храмы и соборы, которые дошли до нас, пережили своих строителей.

«Мемы» (термин, введённый Ричардом Доукинсом) суть идеи, передаваемые на протяжении культурной истории из поколения в поколение путём подражания. Эти мемы живут и множатся — независимо от того, сколь они ложны или никчемны — просто потому, что запущен воспроизводящий их конвейер. Определяемые ими представления сообщаются следующим поколениям, поскольку в эту мистерию втягивается молодёжь. На то существуют обряды, ритуалы, священнический класс. А что сделали светские гуманисты, чтобы конкурировать с традиционными институтами? Боюсь, слишком мало. В основном из-за распространённой уверенности, что существующие светские институты уже и так определяют все аспекты современной культурной жизни и нет нужды созидать ещё дополнительные. Думаю, этот взгляд глубоко ошибочен, и если не предпринять усилий к построению институтов, альтернативных традиционалистским, то светские гуманистические идеалы в обществе вполне могут дрогнуть.

На своём жизненном пути я был лично вовлечён в дело построения таких альтернативных институтов. Во-первых, это было создание активного скептического движения, опирающегося на точнейшие научные методы и занимающегося скептическим исследованием заявлений о паранормальных явлениях. Во-вторых, это было учреждение новых деятельных светских гуманистических институтов, созданных в качестве конструктивной альтернативы древним и нынешним церковным и паранормальным верованиям. Полагаю, что развитие способности критического мышления в широких слоях населения — задача насущная, и лучше всего её решать, подключая к делу систему образования и средства массовой информации. Это важно не только для защиты науки и научного сообщества, но и открытого демократического общества в целом, где знают, что вернейшие гарантии демократии — в воспитании гражданственности. Обязанность учёных и научных работников — разъяснять людям суть научного мировоззрения и методов научного исследования.

Скептицизм воспринимался и как нечто разрушительное, но это признак нигилизма, а не скептицизма. Последний играет существенную созидательную роль в науке, как и во всех сферах человеческого исследования. Его суть — методологический натурализм, то есть поиск естественных причинных (а не мистических или оккультных) объяснений реальности. Но многие скептики неохотно выходят за пределы чисто интеллектуального и научного исследования. Они противятся следующему шагу — созиданию гуманистической альтернативы. Как специалисты в своих узких дисциплинах, они признают за собой право на свободное исследование, избегая, однако, всяких обобщений. «Одно к другому не имеет отношения», — говорят они. Я думаю, это серьёзное заблуждение. И если научные работники, скептики, философы и другие гуманитарии не пожелают делать из результатов своих научных исследований общие выводы (я связываю их с научным натурализмом или натуралистическим гуманизмом как альтернативой религиозно-паранормальной парадигме), то дело науки и разума окажется под угрозой, подверженным опасности эрозии. Наберутся ли когда-нибудь скептики смелости заявить, что они сомневаются в положениях религии, что они — агностики или атеисты и разделяют гуманистические позиции?

Антиспиритуалистический постскриптум

Великий вызов, бросаемый нам третьим тысячелетием, состоит в том, сумеем ли мы раскрыть новые источники смысла бытия, духовного обогащения в универсуме, понятом как бесконечно многообразная и эволюционирующая природа. Мне хорошо известно, что в прошлом попытки заменить храмы культа на храмы разума проваливались, что основная масса человечества всегда предпочитала поклоняться ложным пророкам вроде Иисуса (верившего, что он отдаёт жизнь за наши грехи) или Магомета (обещавшего праведникам грядущий рай), а не Сократу, принесшему себя в жертву во имя свободомыслия, или мученику науки Галилею. Возможно, натурализм и гуманизм что-то значат лишь для неестественно малого числа человеческих существ. Возможно, все остальные так и будут заливать религиозным алкоголем страх перед неизвестностью и выхолащивать им своё сознание.

И всё же значительное число обладающих достаточным мужеством людей не желают более поддаваться архаичному искушению потусторонним. Они стремятся воплощать поистине просветляющие идеалы разума, нравственной мудрости и гуманизма. Отважные души возжигают свечи во мраке не для того, чтобы славить ложных богов и поклоняться им в тёмных храмах, но чтобы выявить свой собственный путь. Опираясь на нынешнюю мощь научного исследования, мы все лучше и шире освещаем перед собой новые тропы в будущее. Этими путями движутся творческие личности, отбросившие иллюзии прошлого, располагающие силой и волей самим управлять своими судьбами. Перед творческим духом человека расстилается будущее. Достанет ли у человечества мужества решиться на новые предприятия? Решающее слово всегда за ним.

Человеческая цивилизация проделала большой путь, особенно в современную эпоху. Но перед нами новые волнующие рубежи. И мы преуспеем в созидании радостного и вдохновляющего будущего, если только сумеем одолеть тех отрицателей среди нас, которые глумятся над нашими усилиями или зовут к отступлению. Малодушные вечно твердят одно и то же: назад, в пещеры покоя и невежества.

Тем не менее, историю вершат дерзновенные герои и героини, жаждущие исследовать планету, строить новые общества, оставить след в искусстве и науке, совершенствовать мышление. И потому мы уже не вернёмся в прошлое, к уходящей религиозной эре. Нас не согнут пессимизм, страх, мрачные прорицания. Мы выбираем движение вперёд. Если мы считаем себя светскими гуманистами, то одна из добродетелей, которую нам надо в себе культивировать, — это мужество стать. Стать тем, кем мы сами желаем быть. И, кроме того, нам нужны разум и сострадание, чтобы действовать сообща во имя осуществления этой цели.