Олег Игоревич Генисаретский:
Государственность и общество в зеркале публичной риторики

Разнообразие жанров стратегической словесности

Начиная примерно с 2000 года, вместе с объявленной задачей «собирания страны» наблюдается вал стратегической словесности: разрабатывать стратегии, проекты и программы развития стало занятием почтенным, чуть ли не признаком интеллектуального достоинства и гражданской доблести. Тому немало способствовало и то сопутствующее обстоятельство, что живём мы во времена массовой проектной культуры, когда и выпуск очередного диска Мадонны, и бюджет будущего экономического года страны — все обзывается проектами. И вместе с тем, в публичных коммуникациях, касающихся стратегических перспектив государственности, достаточно внятно различимы сегодня несколько жанров, различных по своим целям, аудиториям, смысловому и стилистическому строю ¹. По моим наблюдениям, наиболее значимыми из них на сегодня можно считать:

1. Ценностные риторики, настаивающие на обязательности тех или иных ценностей человеческой жизни, культуры, среды обитания, на необходимости их защиты и продвижения, в том числе путём реализации общественных проектов и государственых программ. Жанровые особенности ценностных риторик знакомы каждому из текстов всевозможных Деклараций о намерениях, Повесток дня и ежегодных Посланий, Программ общественных объединений и партий, пресс-релизов и заявлений на пресс-конференциях и так далее — с больших и маленьких букв.

2. Концептульно-аналитическая логистика общественных проблем и решений, на основе которых проблемы признаются значимыми, а решения реалистичными. Этот слой стратегической словесности уже требует известной интеллекутальной изощрённости и компентности в процедурах проблематизации, концептуализации, работы с базами данных, знаний и проектно-аналитических экспертиз. Не Боги горшки обжигают, но всё же не кухаркино это дело. При всём разнообразии подходов к разработке и условиям реализации стратегий, «видений» и вожделенных «образов будущего» сложилась достаточно устойчивая, хотя и энергично обновляющаяся логистика стратегических практик. И владение ей по умолчанию признается в профессиональной среде важной при оценке эффективности текстов стратегического назначения.

Впрочем, не всегда просто отделить в этих текстах элементы риторические — от элементов концептуально-аналитических. Попробуйте-ка ответить на вопрос, чего больше в предложениях В. Мальцева о целесообразности развития «государственного контрпрограммирования» в России — первого или второго? Разделяя исходное онтологическое полагание, названное автором «цивилизационно-государственным полем», трудно было бы не согласиться и с его аргументацией, и с его выводами: «Сегодня в России, в государствах, появившихся на постсоветском пространстве, во многих развивающихся странах мира продолжается интенсивный поиск эффективных систем государственного устройства. При этом государственное строительство практически везде идёт при явном захвате программного государственно-цивилизационного поля чужими программами так называемых «развитых государств». Логика исторического процесса состоит в том, что если в системе национальной безопасности любого государства отсутствуют институт государственно-цивилизационной экспертизы и институционализированная система государственно-цивилизационного программирования и контрпрограммирования, то власть неизбежно попадает в имитационный режим функционирования, а государство обречено быть вечным ресурсным донором для других государств» ².

3. Предлагаемые проектно-стратегические решения в разных проблемных областях общественной практики. Сколь бы искренними ни были намерения заинтересованных сторон относительно публичной прозрачности таких решений, осведомлённость населения и специалистов об их содержании и заложенных в них критериях эффективности решений — вопрос запутанный, если не сказать больной. О том, сколь невысок уровень публичной осведомлённости и привлекательности так называемых «национальных проектов», хорошо известно из публикуемых интервью и социологических опросов. Если застарелая инерция недоверия к инициативам власти тут кое-что и объясняет, то не многое.

А куда больше, на мой взгляд, сама манера презентации важных проектно-стратегические решений в формате социально-событийной режиссуры общественного мнения: показательных примеров глубокой озабоченности власти положением дел в стране (или, напротив, «показательных процессов» над избранными противниками его стабилизации). Если порочный круг недоверия и демонстративной доказательности и удастся разорвать, то уж никак не победительными заверениями «партии власти», ценностное доверие к которой — в условиях управляемой демократии — свидетельствуется отнюдь не только электоральными успехами.

Сильным примером цивилизационного подхода к государственности может служить риторически заострённая антропологическая концепция политической антропологии Ю. В. Громыко: «Восстановление государственности необходимо, прежде всего для того, чтобы не потерять идентичность, остаться теми, кем мы является в глобальном целом. Эта суверенность национально-цивилизационного государства, которая тождественна сохранению и воспроизводству национальной идентичности, является очень важной предпосылкой для масштабного стратегического действия в каждой точке глобализированного мира… Проблема заключается не в том, чтобы усреднить мир, а в том, чтобы обнаруживать и проживать всё большее число различий между высшими образцами мыследеятельности, формой организации и состояниями сознания, составляющими основу культуры» ³. Дело, разумеется, не в одной риторике, пусть даже и ценностной, а в том, что сюжет о ней может послужить опорной точкой, отталкиваясь от которой можно сделать два-три шага в направлении искомого в обществе ценностного доверия и партнёрства.

О гражданской уверенности и гражданском участии

Недавно мне довелось участвовать в заседании Клуба «Красная площадь», посвящённом теме «Культура жизни: идеология добрососедства». В подготовительных материалах к заседанию Клуба Александр Неклесса и Вадим Цымбурский утверждали, что разворачивающийся в мире цивилизационный кризис «грозит обрушиться и на многонациональную, поликонфессиональную Россию-РФ, навязав ей роль вынужденного партнёра и одновременно — жертвы противоборствующих в мире сторон» ⁴. Да, Россия — страна разнообразных этнокультурных традиций, больших цивилизационных кругов, традиционных конфессий, представляющих великие мировые религии и множества более молодых деноминаций. Однако, ограничиваясь такими констатациями, не остаёмся ли мы в состоянии не-до-определённых упований? Казалось бы, очевидно, что в поисках плодотворной геокультурной ориентации следует:

• перейти от публичного признания культурного и духовного наследия основой жизнеспособности страны;
• перейти от уверенности в том, наследие это уходит корнями в традиции конфессиональные;
• перейти к внятной культурно-политической работе по сохранению сложившегося в стране этнокультурного разнообразия и его гуманитарно-проектному переосвоению;
• включить эту работу в состав первейших стратегических целеполаганий.

Ради справедливости стоит вспомнить и о том, что в «Концепции государственной религиозной политики Российской Федерации», разработанной в 2003 году ⁵, где подробно говорилось о том, что «культурологический подход позволяет государству выявить религиозную составляющую в культурных традициях народов России, определить религию как культурную традицию… или как культурную инновацию», выявляет «религиозное в его сопряжённости с этнокультурным, позволяет увидеть сложную взаимозависимость различных факторов: религиозного, этнического, культурного… учитывает сложную иерархию идентичностей человеческой личности».

Однако путь от декларированных целей и мер к их реализации в рамках правовой и социальной политики институтов государственной власти оказался намного длиннее, чем показалось авторам цитированного документа. Не ждет ли эта участь и призывы к формулированию «новой национальной политики», прозвучавшие с трибуны верхней палаты Совета Федерации? Многие сегодня уверены в том, что для внутренней устойчивости страны — и укрепления её международного авторитета — важно преодоление аксиологического и экзистенциального хаоса, в водовороте которого оказалось чуть ли не большинство россиян; что развитие гражданского общества и гражданской государственности без преодоления этого хаоса вряд ли возможно. Констатации эти интуитивно правдоподобны, а вот намерение преодолеть ценностный хаос на путях идеологического поиска кажутся мне весьма проблематичными.

В условиях становящихся в стране гражданского общества и гражданской государственности преодоление экзистенциального хаоса видится сегодня, прежде всего, в выработке гуманитарной этики гражданской уверенности и гражданского участия: в делах развития страны, преумножения благосостояния людей, в достижении признания мировым сообществом её цивилизационного достоинства — на условиях сохранения её культурной и духовной самобытности.

Не представляется убедительным и прямолинейное замещение идеологических конструкций культурно-ценностной риторикой, согласно которой «ценностные принципы всех религий едины для всех», что они нас «объединяют больше, нежели разъединяют», поскольку, де, «любовь к ближнему, сострадание, терпимость, взаимопомощь и бескорыстная отдача — принадлежат всему человечеству в целом» ⁶. Что это, как не новая редакция риторики общечеловеческих ценностей, продвигаемая теми, кто или забыл о том, что философия ценностей начинала свой путь с темы «переоценки ценностей», или не дал себе труда узнать об этом. И что историческая аксиология была вынуждена признать несходимость жизненных — инкорпорированных в тело повседневности — ценностей исторически конкретных социальных групп (сословий, классов), этнокультурных и цивилизационных типов общежития? Разве состояние сегодняшних межэтнических и межконфессиональных отношений и богословская поверхностность множащихся, как грибы после дождя, религиозных диалогов не даёт поводов усомниться в плодотворности лобового оптимизма подобной риторики?

Жанр культурно-ценностной риторики развивался в публичных практиках Нового времени. В нём сопрягались чёткие институциональные привязки — с интонацией дидактической убеждённости. Предназначение института (установления) и организуемая им социальная реальность закреплялись в текстах, именовавшимися тогда наставлениями. При этом вопрос о духовно-практической, повседневно-поведенческой реализуемости предлагаемых нормативных установок оставался за скобками данного риторического жанра. После того, как аксиологическая рефлексия обособилась, а ценностное сознавание «вочеловечилось», изменился и способ публичного применения культурно-ценностной риторики ⁷. Она потеряла заведомую связанность с теми или иными институтами, и стала скорее навигационно-стратегической, чем институционально-организационной практикой.

Но главное ограничение социальной эффективности расхожих культурно-ценностных риторик состоит в ином: в их неукоренённости в строе современной гуманитарной мысли, в актуальной проблематике гуманитарной культуры (являющейся, — наряду с правовым государством, свободным гражданским обществом, финансово-рыночной экономикой, — одним из цивилизационных императивов современности ⁸).

Из сказанного ясно, что мы настаиваем на неразрывном единстве ценностного — духовно-практического и психопрактического — строя конфессиональных и этнокультурных традиций, как таковых. В первую очередь потому, что и те, и другие относятся к общей для них реальности личностно-родовых отношений и личностно-родового сознания. Обращая внимание на жанр культурно-ценностной риторики в стратегической словесности, я вовсе не отрицаю его актуальную значимость для функционирования и развития стратегических практик. Однако, признавая несомненной эту значимость в горизонте «долгоиграющей» политической культуры, спрашиваю об условиях перевода ценностных усмотрений — в формат культурно-ценностной политики (с чётко обозначенными институциональными привязками). Ибо одно дело умозреть и риторически голосить о ценностях, а другое — реализовывать плоды своего ценностного самоопределения в тех или иных аксиопрактиках ⁹.

Возвращаясь к теме круглого стола «Культура жизни: идеология добрососедства», отмечу: искомая ценностная тематизация добрососедства достижима в рамках гражданской риторики, которая предотвращала бы саму возможность политического манипулирования конфессиональной и этнокультурной проблематикой и содействовала бы развитию такого гражданского самосознания, такой культурно-ценностной политики идентичности, которая стала бы привлекательной для всех жителей наших стран и наших соседей. В условиях становящегося в стране гражданского общества делается ставка на постепенное укоренение этики гражданской уверенности и гражданского участия, ставка, мотивированная для нас её гуманитарно-антропологической направленностью. Она, эта этика, с одной стороны, должна опираться на этические императивы традиционных вероисповеданий и этнокультурных установлений, но с другой, строиться как гуманитарно-культурная этика участливой ответственности. И речь идёт не только об интерпассивной толерантности. Это будут жизнеутверждающая, действенная этика самоценности жизни, и основанная на ней культура жизнесообразности и жизнеспособности.

О цивилизационной риторике и диалоге цивилизаций

По выходе в свет книги С. Хантингтона «Столкновение цивилизаций» ¹⁰ и полемики вокруг неё произошла резкая политическая мобилизация цивилизационного умозрения и перестройка на его основе геополитических штудий ¹¹. Двухсотлетняя история собственно научных исследований цивилизационного разнообразия Земли, яркие типологические панорамы Данилевского, Шпенглера, или Тойнби ¹² к тому времени оказались скорее на запасной скамье, чем в рабочем арсенале геополитики. В российском интеллектуальном сообществе интерес к ним вновь возник в связи с поисками специфики «русской цивилизации», «русского мира», но был маргинализирован подозрениями в недостаточной политкорректности. Сегодня трудно не заметить, как цивилизационная риторика набирает силу и обретает право голоса. Причём сразу в нескольких форматах:

• концептуального видения, именующего те или иные цивилизационные ценности и императивы (в текстах самого разного рода: от авторских публикаций — до программных документов партий и общественных объединений);
• межцивилизационного диалога (аудиторного или сетевого);
• интермедийной коммуникации (в печатных сетевых изданиях, ток-шоу и экспозиционных акциях).

Труднее всего обнаружить хоть какие-то следы интереса к цивилизационной тематике в нашей политической журналистике. Вопреки расхожему мнению о чувствительности СМИ к подвижкам общественного сознания, журналистика предпочитает усердно топтаться на поле электоральной конспирологии ¹³. Зато предельно внятно цивилизационная риторика представлена в текстах декларативного толка и, напротив, в текстах, критически заострённых супротив них.

Так, авторы манифеста «Русский политический консерватизм» не ограничились констатацией сути консерватизма как «идеологии, нацеленной на сознательное удержание идентичности, сохранение непрерывности эволюционного развития», но сочли важным подкрепить его ссылкой на «принцип цивилизационного развития» ¹⁴. «Русский политический консерватизм выступает за развитие России как отдельной цивилизации… уникальной и самодостаточной». А поскольку «существование русской цивилизации немыслимо без державной мощи государства», государственной власти вменяется долг поддержания ее: в противном же случае она, ни много ни мало, «утрачивает необходимое условие своей легитимности». Не только государство, но и «гражданское общество в России должно стоять на страже Русской цивилизации… В ином случае оно не может считаться «обществом», тем более «обществом гражданским».

В цитируемом документе для нас важна не столько его очевидная риторическая интонация, сколько стоящее за ней понимание цивилизации — как того онтологически положенного целого, в рамки которого помещаются и государства, и конфессии, и общества. А в других текстах того же умственного строя — также и корпорации, национальные культуры и языки, и многое другое. Всё начинает сказываться с предикатом «цивилизационное».

Завесу над философской тайной риторической выразительности приоткрыл М. Хайдеггер ¹⁵, комментируя слова Ф. Ницше: «Мы проецируем условия нашего сохранения на предикаты бытия вообще»: Поскольку жизнь полагает ценности, но в то же время сама нуждается в условиях своего сохранении и роста, «ей должно принадлежать такое полагание ценности, в котором она воспринимает нечто как постоянное и прочное, то есть как сущее и, следовательно, истинное» ¹⁶. Такое ценностное отношение избирательно и настоятельно: выбор «высших ценностей», самоценный для нас, предшествует онтологическому полаганию.

Избравшие «русское» высшей ценностью, в качестве условия её сохранения и роста на голубом глазу постулируют реальность русской цивилизации в качестве отдельной, уникальной и самодостаточной. Так устроено ценностное отношение и основанная на нём ценностная риторика. И если возникают сомнения об её уместности в политическом поле, тогда — ради пущей убедительности — стоит дать себе отчёт о своём «ценностном отношении».

Из иных ценностных оснований исходят те, кто, веря в миротворческие возможности развития «цивилизационной системы мироустройства», призванной заместить «многополярную систему международных отношений», пытается формулировать долговременную Повестку дня межцивилизационного диалога.

В Декларации последней сессии Мирового общественного форума «Диалог цивилизаций» вновь подтверждена уверенность в том, что «пренебрежение цивилизационными аспектами актуальных проблем ведёт к разрушительным последствиями как для наших современников, так и для будущих поколений» и что необходимо «признание достоинства различных культур и потребность противостояния любым попыткам их дискриминации и унификации». Зато сделан акцент на «особую роль института национальных государств» в современном мире; миграционные процессы названы «передовой зоной межцивилизационного взаимодействия и… точкой интеграции усилий по выработке норм и положений совместного проживания представителей разных цивилизаций». Вполне привычный риторический строй речи. И всё же, размышляя над итогами Форума, его сопредседатель В. И. Якунин нашёл нужным подчеркнуть, что при обсуждении содержательных аспектов цивилизационной темы сегодня у нас больше вопросов, чем ответов.

1. Является ли религиозный фактор основным критерием деления на цивилизации?
2. Каковы последствия активизации цивилизационного дискурса для международной правовой системы?
3. Можно ли говорить о цивилизационных интересах и правах? Как они соотносятся с правами человека?
4. Каковы тогда будут органы управления, и кто будет представлять интересы цивилизаций в диалоге?
5. Является ли евроинтеграция шагом на пути к некому «цивилизационному единству?».
6. Как может измениться мировая экономическая система под влиянием представителей цивилизаций, не вошедших в «золотой миллиард?» ¹⁷

Спросим себя, однако, если «тектонические» сдвиги в системе современного мироустройства» так велики, до какого предела в решении перечисленных вопросов стоит полагаться на эффективность ценностной риторики?

Редким примером критической рефлексии пределов цивилизационной риторики может служить статья С. Филиппова «Русская Православная Церковь в поисках культурно-эстетического идеала» ¹⁸: «Русская цивилизация — термин, внедрённый в церковную лексику несколько лет назад Митрополитом Кириллом (Гундяевым), приобретает в церковных кругах сакральный, «парарелигиозный» смысл. Верность русской цивилизации осмысляется в качестве долга православного христианина… Наиболее важная характеристика русской цивилизации — его жёстко декларируемая этничность… В последние годы этноцентричная ориентация особенно наглядно проявилась в различных учебниках и методических пособиях, которые были подготовлены в церковных и околоцерковных организациях для преподавания «Основ православной культуры» в школе. Предмет этих учебных текстах — «русскость» не в меньшей степени, чем православие… Приписывание «русской цивилизации» всех возможных добродетелей, да ещё в качестве уникальных, только ей присущих черт, даёт представление о степени сакрализации этнических ценностей, но ничего не говорит о её конкретном содержании. И эта «недоговорённость» является не столько следствием отсутствия теоретиков, способных выразить декларируемые ценности в систематическом и логичном виде, сколько самой сути этой идеологии — глубоко противоречивой по своей природе и политически некорректной».

В одном критике С. Филиппова не откажешь — в проницательности: если не принимать в расчёт, что, взятая только в риторическом наклонении, цивилизационность не исключает риска «парарелигиозной» сакрализации этнических ценностей. Но ведь, как мы видели, признание реальности русской цивилизации как реально сущего целого и означает, что в него Церковь включается наряду с государством, обществом и этническими общностями, а значит, целое это и в самом деле парарелигиозно. Но из этого никак не следует, что ценностный выбор, воплотившийся в признании реальности русской цивилизации, не соответствует наличному в России положению вещей. Может быть, всё дело как раз в неуместности авторского сведения ценностной по своему жанру цивилизационной риторики — к идеологии, усмотренной им в словесности Всемирного русского собора? То есть в некритическом использовании им концепта идеологии? По мне, так именно так.

Риторика корпоративного развития

Выше мы упомянули о том, что цивилизационное умозрение не чуждоныне интереса к корпоративному миру. Правда, обращающаяся в нём словесность пока остаётся на периферии социально-гуманитарной мысли, однако, это не делает её менее интересной для наблюдений над распространённостью ценностных риторик. Помимо управленческих проблем работы компаний здесь обсуждаются вопросы куда более общего порядка: об отношении бизнеса, власти и общества, об их социальном партнёрстве и взаимной социальной ответственности, о перспективах и рисках корпоративного развития, и так далее… вплоть до природы корпоральности как цивилизационного феномена современности. Признано, что значимость таких вопросов далеко выходит за пределы одной или нескольких, объединённых в группу компаний. И что исторический путь корпоративного развития следует осмысливать в пространстве публичном, включающем представителей различных корпоративных миров, социальных институций, профессиональных и местных сообществ ¹⁹.

В стране хорошо известны десятки амбициозных групп, респектабельных ассоциаций и изданий, увлечённо, а чаще ангажировано занимавшихся корпоративной проблематикой. Существенна в их активности приверженность к ценностям знания, к освоению эффективных управленческих компетенций, «человеческого потенциала» роста конкурентоспособности, то есть означает восприятие корпоративного предпринимательства как смысло- и ценностно-значимой деятельности. Существенна также её ориентация не только на целевую рациональность (и эффективность), но и на ценностную и даже аффективную значимость деятельности.

Нередко упоминание об острой, но и тёмной теме корпоративного развития наталкивается на подозрения о далековатости её от реальной практики управления, когда ценности развития противопоставляется счислимая удовлетворённость успехом. Слов нет, практика корпоративного предпринимательства прагматична в такой степени и захватывает участников её столь разносторонне, что впору говорить о её экзистенциальной прагматике и эффективности (а не только о социальной или финансово-экономической). Но это не значит, что она, эта практика, обречена на изматывающую бессмысленность и невнятность ценностных интонаций! Это значит лишь, что понимание делаемого и мышление о деле (бизнесе) поддерживается на уровне практического сознания.

И, тем не менее, практика корпоративного предпринимательства рациональна не в меньшей степени, чем в других сферах деятельности (к примеру, в науке или инженерии). Многие склонны считать, что рациональность её иная: прагматическая, а не ценностная, а потому ценностная риторика тут неуместна и даже вредна. Но ведь и предпринимательская разновидность рациональности основана на экзистенциально-прагматических (иначе говоря, жизненных) ценностях. Таких, к примеру, как доверие к себе, установка на самореализацию, на успех, обеспечивающий независимость, чувство риска и преодолеваемой судьбы, ощущение аффективного драйва и так далее.

Социально-ценностное самоопределение делового сообщества осуществляется во взаимодействии с другими социальными субъектами. В контексте развития это, прежде всего, государство и гражданское общество, причём последнее выступает преимущественно в лице профессиональных и местных сообществ. Тексты о корпоративном развитии свидетельствуют также о двойственности этого самоопределения.

С одной стороны, весьма изменчивы границы между внешней — по отношению к корпоративному миру — социальной средой, и его внутренними системообразующими отношениями. В ходе борьбы между ними происходит перераспределение ответственности за социальную направленность и издержки развития.

С другой же, и не без влияния этой борьбы, продолжается процесс корпоративного структурирования деятельности компаний и сопутствующее ему осознание цивилизационного и ценностного смысла корпоральности, как таковой. А затем и ответственности за поддержание корпоративного развития внутри бизнес-сообщества и за его пределами (включая государственные и общественные институции).

Тут и обрела своё законное место риторическая словесность: о корпоративной социальной ответственности, торгуемых правах собственности, предвидении нефинансовых рисков, управлении знанием или временем и других, не менее «философических» темах.

В менеджменте на все случаи жизни — своя концептульная «феня»: так о ценностях, не обинуясь, говорят как о стоимостях, нематериальных ресурсах, а о наследовании ценностей как об их капитализации. Происходит своего рода рефлексивная метафоризация: финансово-экономическая словесность (и образность) начинают играть роль общекультурных метафор. Всякое социальное взаимодействие — это рынок; инициативная, творческая деятельность — предпринимательство; соревновательность — конкуренция и так далее.

«В XXI веке началась смена тактов социальной капитализации. Корпорации — часть организационной практики народа. Фрэнсис Фукуяма в книге «Доверие» добавил… не просто народа, а народа понятого как этнокультурное образование. Доверие, искомое в общении, — определяет социальный масштаб организационной практики. И возможности корпоративного видообразования: за пределы семейных форм, но без поддержки со стороны государства. Прошедший такт социальной капитализации в XVII–XIX веках, сформировал корпорации, действовавшие в XX веке и определившие геоэкономический профиль уходящего в прошлое мира…

Деятельность крупных компаний приводит к скоплению больших масс людей, задаёт тон трудовым процессам, диктует расселение и состояние потребительских рынков, внося тем самым вклад в творение социальной организации (по меньшей мере, в рамках отдельных сегментов общества). Именно поэтому «социальную ответственность бизнеса» уместно трактовать как одну из институциональных норм, вытекающую из самой сущности крупного корпоративного бизнеса» ²⁰. Выходит, что «крупная корпорация — это не только экономический, но и социальный, а точнее — социально-политический институт, и социальные аспекты её деятельности столь же неотделимы от неё, сколь и аспекты экономические» ²¹.

Среди крупных компаний М. Флямер и С. Галушкин настойчиво различают компании акционеров и компании стейкхолдеров ²². «В компаниях акционеров притязания влиять на управление компанией со стороны поставщиков, работников, местных сообществ и так далее, не имеют силы. Компании акционеров выражают значимую социокультурную тенденцию — стремление к радикальной мобильности центров принятия решений (по крайней мере, в сфере финансового капитала), к обретению ими независимости от ограничений и ответственности, накладываемых местоположением ²³. С другой стороны, на рост значения компаний стейкхолдеров влияют такие социокультурные и экономические тенденциями как:

• изменения в отношениях собственности (личная собственность vs собственности частной);
• организация рыночных институтов и экономика в целом становится про-инновационными; предпринимательская прибыль возникает не столько из предпринимательского проекта, сколько из соединения его с социальными условиями, в которых та или иная компания будет его реализовывать.

Эти изменения заставляют менеджмент работать с инерционной частью стейкхолдерских отношений, наращивать капитал сотрудничества среди стейкхолдерского окружения и сокращать издержки перехода к новому. Поэтому, когда речь идёт о компаниях стейкхолдеров, мы обращаем внимание на практику стейкхолдерской коммуникации: между топ-менеджментом компании — и различными группами физических и юридических лиц, включённых в стейкхолдерские отношения с ней. По мнению The Institute of Social and Ethical Accountаbility, «если организация обеспечивает людям, зависящим от неё или от которых она сама зависит, право быть услышанными и при этом берёт на себя обязательство реагировать на то, что их беспокоит, то деятельность организации только выигрывает от этого. Это позволяет организациям расширять их познания, укрепляет их легитимность, а также даёт им возможность в ходе диалога подтверждать или заново создавать совместные ценности, что способствует росту их репутации и морального облика» ²⁴.

Приживётся ли концепт стейкхолдерства в российской управленческой практике, или ему найдётся социологически осмысленный русскоязычный эквивалент — покажет время. Мне же представляется очевидным, что стейкхолдерская коммуникация — это корпоративный вариант ценностного партнёрства, и что роль в нём риторической аргументации первостепенна.

Но на каком бы языке не вещал бизнес о своей роли в обществе, латентным фокусом риторических прений в корпоративном мире остаётся ценность развития. Чаще всего слово «развитие» употребляется по очевидности, но не по оговорённому согласию. Не значит ли это, что для социальной практики бизнеса развитие стало элементом институциональной риторики, своего рода социально-профессиональной самоценностю? Такое словоупотребление закрепилось в терминах «устойчивое развитие», «управление развитием», и «стратегия развития». Видимо, следуя ему, организаторы Форума «Стратегии регионального развития» писали: «мы исходим из убеждения, что в работе со стратегиями следует руководствоваться опережающим и расширенным пониманием развития, ориентированным не только на экономический рост, повышение конкурентоспособности или модернизацию инфраструктур. Но также и на управленческое освоение новых — социальных и гуманитарных (как теперь выражаются, нематериальных) — ресурсов и стратегий развития» ²⁵.

Но стоит только выйти за пределы риторики социальной ответственности, как благопожелание об участии России в мировом развитии наталкиваются на фактическое сопротивление делового сообщества: сначала и прежде всего успех в основной деятельности — освоение новых рынков, конкурентные преимущества (и в конце концов, прибыль), а уж потом… Это несовпадение целеполаганий по отношению к основной деятельности и социальной политике дорастает до острого противоречия на фоне практики GR, которое можно трактовать как формирование в обществе единого управленческого пространства, в котором происходит процесс конверсии разных видов управленческой деятельности: в производственной, финансовой, политической, гражданской, государственной и других областях.

В последние два-три года государственная власть, формируя новый вариант управляемой демократии, стремится переключить общественное внимание — преимущественно — на формирование институтов гражданского общества (и парламентско-партийной системы государственного управления). На фоне замедления темпов демократизации в мире упование на сверхэффективность «общественных палат», «приёмных» и прочее представляются чрезмерно ажиотажным. При этом незадействованными по-прежнему остаются внутренние креативные резервы стратегий корпоративного управления (и корпоративной культуры), их способность энергично генерировать новые формы социальности, социальной ответственности и доверия.

Другое начало — вместо заключения

Чтобы не возвращаться к доводам в пользу самостоятельности и плодотворности риторики, рассеянным в тексте статьи, я позволю себе закончить её представлением яркого и, на мой стилистический вкус, насквозь риторического фрагмента из выступления известного китаиста В. В. Малявина в «Корпоративном клубе РЕНОВА», озаглавленного «Предприниматель и корпорация» ²⁶. Итак, читаем:

Сегодня я хотел бы поговорить об оправдании предпринимательской деятельности. Мой главный тезис, который я хотел бы высказать, состоит в том, что предпринимательская деятельность представляет собой некий вестник, флагман ещё только зарождающегося, не проявленного, я бы сказал, подводного континента жизни. Или, точнее сказать, новой социальности, ожидающей нас в следующем, если позволительно мыслить такими глобальными категориями, миллениуме…

В этой связи я хотел бы признаться, что почитаю принципы корпоративности, как грядущей, новой формы социальности. Мы все знаем результаты американского менеджмента в мировом масштабе: это — параноидальная озабоченность собственной безопасностью и выверенностью своего управления… Стоит в этой связи обратить вше внимание на «риск», постоянно сопровождающий предпринимательскую деятельность. Вопрос безопасности, как и эффективности — это вопрос человеческой сообщительности. Эффективны не орудия, не законы, а люди. Можно сказать — души людей. Не только потому, что предпринимательство вовлекает людей в свою орбиту, но и потому, что оно даёт им удовлетворение, без которого не может быть реальной полноты жизни в нас…

Я ставлю знак равенства между понятиями стратега и предпринимателя. Предприниматель потому неуязвим и превосходит других, что он выходит в мир, открывается ему, но живёт как бы в тени жизни, которая окружает его как аура: это тень предмета, который отсутствует в каждой точке пространства, но заполняет его целиком. Такова вообще форма современной власти, которая представляется нам в образе рассеянной силы и правит, не управляя, отсутствуя. Предприниматель также добивается успеха отсутствием.

Речь идёт, как ни странно, о том, что когда вы отсутствуете, вы максимально открыты миру, аффективно осязаете его предметность… вы неуязвимы и безопасны. Это теория безопасности, которая совершенно непонятна сторонникам американского менеджмента, но по-прежнему внятна для сохраняющего связь с традициями дальневосточного менеджмента. Как говорил Лао Цзы: «Мудрый умеет рассеивать то, что ещё не имеет формы». Это не безумие, а мудрость. Что значит уметь рассеивать то, что ещё не обрело видимую форму? Это значит обращаться к глубине основанного на аффекте проникновения в мир, о которой мы здесь по сути говорим. Там, в этой глубине, все решается.

Аффект, который я имею в виду, — это чувствительность, но не чувственность. Духовная чувствительность, предваряющая рефлексию (самосознание). Я называю это символической реальностью, предвосхищающим восприятием мира через типизацию опыта. Предприниматель не может быть эффективным, если у него нет этого упреждающего знания. Я подчёркиваю — речь идёт о чистом аффекте, который не имеет субъективного содержания. Это не та или иная повседневная страсть, это чистое желание, которое есть вестник бесконечного в человеке. Почему оно есть? Потому что в каждое мгновение в нас присутствует внутренний импульс жизни, а их следование друг за другом — самый короткий путь от себя к себе и… к своему делу.

Сказанным я хотел бы намекнуть, куда вталкивает нас современная жизнь. Разве это не совсем другое начало того же самого?