Александр Львович Янов:
Социокультурная методология анализа российского общества

Стенограмма доклада, прочитанного в рамках семинара «Методология исследования политической традиции в России», который состоялся 10 июня 1998 года в Москве. Докладчик: Александр Львович Янов — российский и американский историк, политолог, публицист, автор многих книг.

Доклад

Западная историография единодушно настаивает на неевропейском характере русской политической традиции. Например, Карл Виттфогель, британский историк Тибор Сэмюэли вслед за Марксом утверждали, что эта традиция по природе татарская. Этому сопротивлялся Тойнби, уверенный в её византийском происхождении. Ричард Пайпс вообще полагает её эллинистической, «патримониальной».

Советские историки столь же единодушно, хотя и не очень убедительно, настаивали на европейском характере русской политической традиции. Противоположность обеих позиций представлялась очевидной, но за этой очевидностью скрывалась их глубинная общность. И те и другие были убеждены, что у России должна быть непременно какая-то одна политическая традиция, будь то европейская или восточно-деспотическая. За неимением лучшего слова я назвал бы это Парадигмой. Она очевидно противоречит всем фактом русской истории, в которой, как две души в душе одной, живут и беспрерывно, с самого начала государственного существования России (и даже в догосударственную эпоху) борются между собой элементы обеих традиций.

Пётр Струве писал в 1918 году, в сборнике «Из глубины», что истоки российской трагедии восходят к событиям 25 февраля 1730 года, когда Анна Иоанновна на глазах у потрясённого шляхетства разорвала «Кондиции» Верховного Тайного Совета (по сути конституцию послепетровской России). Струве и прав и неправ. Прав он в том, что между 19 января и 25 февраля 1730 года Москва действительно оказалась в преддверии решающей политической революции. Послепетровское поколение культурной элиты России, повернулось, подобно декабристам, против самодержавия. «Русские, — доносил из Москвы французский резидент Маньян, — опасаются… самовластного управления, которое может повторяться до тех пор, пока русские государи будут столь неограниченны (и) вследствие этого они хотят уничтожить самодержавие» (Д. А. Корсаков. «Воцарение Анны Иоанновны», Казань, 1880, с. 90). Подтверждает это и испанский посол герцог де Лирия: русские намерены, пишет он, «считать царицу лицом, которому они отдают корону как бы на хранение, чтобы в продолжение её жизни составить свой план управления на будущее время… твёрдо решившись на это, они имеют три идеи об управлении, в которых ещё не согласились: первая — следовать примеру Англии, где король ничего не может делать без парламента, вторая — взять пример с управления Польши, имея выборного монарха, руки которого были бы связаны республикой, и третья — учредить республику по всей форме, без монарха. какой из этих трёх идей они будут следовать, ещё неизвестно» (там же, с. 91–92).

На самом деле не три, а тринадцать конституционных проектов циркулировали в том роковом месяце в московском обществе. Здесь-то и заключалась беда этого по сути декабристского поколения, вышедшего на политическую арену за столетие до декабризма. Эти люди не доверяли друг другу, не смогли договорится. Следует отметить, что у декабристов конституционных проектов тоже было три и противоречия между ними опять-таки оказались непримиримыми. Занимает меня это неожиданное и почти невероятное явление либерального, антисамодержавного поколения в стране, едва очнувшейся от смертельного сна деспотизма.

Оказывается, что драма декабризма — конфронтация имперского Скалозуба с блестящим, европейски образованным поколением Чацких, единодушно настроенным против самодержавия, против крепостничества, против империи — вовсе не случайный, нечаянный, изолированный эпизод русской истории. Струве не копнул глубже. У послепетровских шляхтичей тоже было целое поколение предшественников. Слов нет, они куда менее блестящи и образованны. Их было легче обмануть, им было труднее договорится. Но поколение допетровских, боярских, если хотите, конституционалистов существовало в России ещё за столетие до шляхетских. Оно-то откуда, спрашивается, взялось?

Профессор Пайпс говорил, что российский конституционализм действительно начинается с послепетровских шляхтичей. И происхождение его очевидно: Пётр прорубил окно в Европу — вот и хлынули в эту патримониальную державу европейские идеи. Но как, — спросил его я, — объясните вы в этом случае конституцию Михаила Салтыкова, принятую и одобренную Боярской думой в 1610 году, то есть во времена, когда конституционной монархией ещё и в Европе не пахло? Откуда, по вашему, заимствовали эту идею российские реформаторы в такую глухую и безнадёжную для европейского либерализма пору?

Оказалось, что профессор Пайпс, автор «России при старом режиме», не знал, о чём я говорю. Между тем, конституция 4 февраля 1610 года — «это целый основной закон конституционной монархии, устанавливающий как устройство верховной власти, так и основные права подданных» (В. О. Ключевский. «Курс русской истории». — М., 1937, с. 44). Даже Борис Чичерин, ядовитый критик русской политической мысли, вынужден был признать: документ «содержит в себе значительные ограничения царской власти; еесли бы он был приведён в исполнение, русское государство приняло бы совсем другой вид» (Б. Н. Чичерин. «О народном представительстве». — М., 1899, с. 543).

Одного этого факта достаточно, наверное, чтобы опровергнуть «национальный канон», на который при всей его очевидной архаичности опирается тем не менее практически вся современная историография России. Канон этот решительно неспособен объяснить такой неожиданный политический прорыв, явившийся вдруг в непроглядной мгле восточной деспотии. Ничем, кроме древнего, устоявшегося в России симбиоза европейской и деспотической традиций, объяснить его невозможно.

В 1908 году Струве со своей статьёй «Великая Россия» был застрельщиком всей этой эпопеи, которая вела к мировой войне. Он, как и его поколение славянофильствующей российской интеллигенции, был уверен, что всё либеральное, конституционное, парламентарное, гражданское привнесено в Россию из Европы, ЗАИМСТВОВАНО через петровское «окно». До Петра Россия лежала бесплодной политической пустыней или во всяком случае нераспаханной целиной. Даже такой сильный и независимый мыслитель, как Федотов, который уж наверняка был на две головы выше Струве, называл Московскую Русь «бессловесной». «Она похожа, — писал Федотов, — на немую девочку, которая так много тайн видит своими неземными глазами и может поведать о них только знаками. А её долго считали дурочкой только потому, что она бессловесна… Лишь благодаря Западу Россия могла выговорить своё слово. В своей московской традиции она не могла найти тех элементов духа (Логоса), без которых все творческие богатства останутся заколдованной грезой» (Г. П. Федотов. — СПб., 1991–1992, т. 1, с. 76; т. 2, с. 231).

На таких (или подобных) идеях выросли последекабристские поколения русской интеллигенции. Именно их и передали они, как эстафету, уже после катастрофы, в эмиграции — молодым тогда западным историкам России. Не знаю, как было с другими, но в случае Пайпса или братьев Рязановских, например, это несомненно. Вот почему не было, не могло быть для них в допетровской России никаких конституций, никаких политических прорывов. Они их не ожидали, не искали и, соответственно, не находили, работая на антикварный «национальный канон», на Парадигму. Как объяснить иначе, что даже в указателе «Русской истории» Николая Рязановского, учёного редчайшей тщательности и объективности (на его учебнике по русской истории воспитывались поколения американских студентов), можно найти даже какого-нибудь Сипягина, но не автора первой русской конституции? Он этого тоже не знает. Я был этому свидетелем, так как работал с ним вместе семь лет на одной кафедре.

Всё, что мы покуда видели, были лишь либеральные всполохи, можно сказать, конституционные протуберанцы, неожиданно и со странной регулярностью вырывавшиеся из тёмной толщи автократической истории в первой четверти каждого из трёх столетий — XVII, XVIII и XIX. Конечно, это серьёзные признаки, что европейская традиция жила в России — и в петербургские и в московские времена. Но всё-таки не более, чем признаки. Чтобы добраться до истоков этой сложной двухкорневой структуры политической традиции, надо, следуя завету Федотова, копать глубже, идти действительно до корней — к началу государственного существования России. Самые драгоценные «клады» должны быть зарыты именно там.

Парадигма гласит, что вышла Москва из-под ига Золотой Орды, в котором изнемогала на протяжении столетий, преемницей этой орды, свирепым «гарнизонным» государством, военной деспотией (Л. Гумилёв, евразийцы, Дугин). Или, как выражается на своём туманном политическом жаргоне К. Виттфогель, «одноцентровым… полумаргинальным деспотизмом» (Donald W. Treadgold, ed. «The Development of the USSR». Seattle, 1964, p. 353). Факты, однако, это полностью опровергают. Москва вышла из-под ига обыкновенной, нормальной североевропейской страной, такой же как Швеция, Дания или Англия, причём во многих отношениях куда более прогрессивной, нежели её западные соседи. Во всяком случае, эта наследница Золотой Орды» первой в Европе поставила на повестку дня текущей политики самый судьбоносный вопрос позднего Средневековья — церковную Реформацию. Религиозная и политическая терпимость была в ней в полном цвету. И цвела она столь пышно, что, по крайней мере, на протяжении одного поколения между 1480 и 1500 годами можно было даже говорить о «Московских Афинах» (это моё выражение). В царствование основателя московского государства Ивана (Великого) III на Руси и в помине не было казённого монолога власти перед безмолвствующим народом. Был диалог, была идейная схватка — бурная, открытая и яростная.

Совместима ли эта картина начала русской государственности с Парадигмой? Пропасть между ними, книгу надо написать, чтобы хоть как-то её заполнить. Ирония заключается в том, что я уже написал эту книгу.

Вот лишь одна цитата из письма Иосифа Волоцкого, лидера российских контрреформаторов в первом их поколении, по имени которого они, собственно, и были названы иосифлянами. «С того времени, — писал Иосиф, — когда солнце православия воссияло в земле нашей, у нас никогда не бывало такой ереси — в домах, на дорогах, на рынке все, иноки и миряне, с сомнением рассуждают о вере, основываясь не на учении пророков, апостолов и святых отцов, а на словах еретиков, отступников христианства, с ними дружатся, учатся у них жидовству. А от митрополита (высший в те времена пост московской церковной иерархии, эквивалент сегодняшнего патриарха) еретики не выходят из дому, даже спят у него» (цит. по С. М. Соловьёв. «История России с древнейших времён». — М., 1960. кн. III, с. 190). Как горячи, как массовы были тогда московские споры — «в домах, на дорогах, на рынках». Похоже это на безгласную пустыню восточного деспотизма?

Нет сомнения, что великий князь, как и его коллеги в других североевропейских странах, покровительствовал еретикам и протестантам. Всем им одинаково нужно было отнять земли у монастырей. Разница только в том, что одни отняли, а другие нет. В этом — в секуляризации церковных имуществ — для них и состояла суть церковной Реформации. Но в отличие от своих царственных коллег на Западе, Иван III не преследовал и своих диссидентов-контрреформаторов! Соратник Иосифа, неистовый Геннадий, архиепископ Новгородский, своей волей инкорпорировал в церковную службу анафему на «обидящие святыя церкви». Всё отлично понимали, что именно великого князя кляли с новгородских амвонов священники. И — ничего, не разжаловали Геннадия, даже анафему не запретили.

В 1480-е годы единомышленники Иосифа опубликовали трактат, известный в литературе как «Слово кратко в защиту монастырских имуществ». Авторы «Слова» открыто поносят царей, которые «закон порушите возможеть». И трактат не был запрещён к распространению, и ни один волос не упал с головы его авторов. Короче, страна жила, спорила, отчаивалась, бурлила идеями. Похожи эти Московские Афины на федотовскую «бессловесность?» Или на «одноцентровый деспотизм» Виттфогеля?

Конечно, срок их был отмерен. Уже два поколения спустя иностранные наблюдатели будут ужасаться азиатскому безмолвию Москвы. Но именно поэтому важно помнить, что начинала она не так. Что первые её поколения умели жить по-европейски. Достаточно ведь просто послушать великих протестантов этих поколений России — Нила Сорского, Вассиана Патрикеева, Максима Грека, чтоб не осталось сомнений, откуда взялись в ней столетия спустя и конституция Салтыкова, и поколение шляхетских конституционалистов, и декабристское, и даже диссидентское поколение «шестидесятников», которому мы сами были свидетелями. Здесь семя, из которого все они выросли.

Есть, конечно, и масса косвенных доказательств, что Парадигма лжёт, что ничего похожего на «гарнизонное государство», как выражается Тибор Сэмюэли, не явилось в Москве на смену татарскому игу. В книге я их привожу, а сегодня остановлюсь лишь на одном. Велик ли, скажите, шанс, чтобы стремились в «гарнизонное государство» люди из более благополучных и менее милитаризованных мест? Мыслимо ли, допустим, представить себе массовую эмиграцию из Западной Европы в советскую империю? Бежали, как мы знаем, из неё, даже рискуя жизнью.

Показательна и позиция правительства в вопросах эмиграции. Невозможно себе представить, чтоб, например, брежневская администрация выступала с громогласными заявлениями, защищая право своих граждан на свободный выезд. Просто не ведёт так себя государство, из которого бегут. Напротив, оно объявляет эмигрантов изменниками родины и помощь им рассматривает как вмешательство в свои внутренние дела.

Как обстояло с этим дело в европейское столетие России, о котором мы ведём речь? Западная соседка России Литва была в конце XV века на вершине своего могущества. И вольности литовских бояр не шли тогда ни в какое сравнение с устойчивым, но всё-таки скромным положением московской аристократии. Были у Литвы и свои неприятности, но во всяком случае назвать её «гарнизонным государством» даже у Сэмюэли язык бы не повернулся. Но бежали-то тем не менее из неё. В Москву. Кто требовал наказания «эмигрантов-отъездчиков», кто — совсем как брежневское правительство — называл их изменниками, «зрадцами», кто угрозами и мольбами добивался юридического оформления незаконности «отъезда?» Литовцы. А кто защищал гражданские права и, в частности, право человека выбирать себе отечество? Москвичи.

Цвет русских фамилий, князья Воротынские, Вяземские, Одоевские, Бельские, Перемышльские, Новосильские, Глинские, Мезецкие — имя им легион — это все удачливые беглецы из Литвы. Были и неудачливые. В 1482 году, например, большие литовские бояре Ольшанский, Оленкович и Бельский собирались «отсести» на Москву. Король успел: «Ольшанского стял да Оленковича», убежал один Бельский. Удивительно ли, что так был зол литовский властелин на «зраду» (измену)? В 1496 году он горько жаловался Ивану III: «Князья Вяземские и Мезецкие наши были слуги, а зрадивши нас присяги свои, и втекли до твоей земли, как-то лихие люди, а ко мне бы втекли, от нас не того бы заслужили, как тои зрадцы» (М. А. Дьяконов. «Власть московских государей», СПб. 1889, с. 187–188.) Королевская душа жаждала мести. Я бы, грозился он, головы поснимал твоим «зрадцам», еесли бы «втекли» они ко мне. Но в том-то беда его и была, что не к нему они «втекали». А московское правительство, напротив, изощрялось тогда в подыскании оправдательных аргументов для королевских «зрадцев», оно их приветствовало и ласкало, королю не выдавало и никакой измены в побеге не усматривало.

Как твёрдо стояла тогда Москва за гражданские права! И как точно их понимала: раз беглец не сбежал от уголовного преследования, он для неё политический эмигрант, а не изменник. Принципиально и даже с большим либеральным пафосом настаивала Москва на праве личного политического выбора. Разумеется, Москва лицемерила. Разумеется, оба правительства были в равной мере жестоки. Средневековье оно Средневековье и есть. Но у нас то речь о другом. О том, чего никогда не сможет объяснить Парадигма. О том, что магнитными свойствами, притягивавшими к себе людей из других, вполне благополучных западных земель, обладала тогда именно Москва. Что бежали с Запада в неё, а не наоборот.

Конечно, могут сказать, что просто православные бежали с католического Запада в православную Москву. Но как тогда объяснить то, что, едва, свершилась в России самодержавная революция Ивана Грозного, стрелка миграции тотчас повернулась на 180 градусов и те же православные потекли вдруг из Москвы на католический Запад? Всё переменилось словно по волшебству, во мгновение ока. Теперь уже Вильно видит в беглецах из Москвы не «зрадцев», а вполне почтенных политических эмигрантов, а Москва, напротив, кипит злобой, объявляя их изменниками. Теперь уже она провозглашает, что «во всей вселенной, кто беглеца приймает, тот с ним вместе неправ живёт». А король, преисполнившись вдруг либерализма и гуманности, снисходительно разъясняет Грозному царю, что «таковых людей, которые отчизны оставили, от зловоленья и кровопролитья горла свои уносят», пожалеть нужно, а не выдавать деспоту. И вообще, оказывается, выдавать политических эмигрантов, «кого Бог от смерти внесёт», недостойно христианского государя…

Что же такое непоправимое случилось вдруг в середине XVI века в Москве? Что внезапно перевернуло с ног на голову культурную и политическую традицию, которую мы только что описали? Да то же, примерно, что в 1917 году. Революция. Гражданская война. Беспощадное уничтожение накопленного за столетия интеллектуального потенциала страны. Конец её европейской эры. Установление «гарнизонного государства». Цивилизационная катастрофа. С той лишь разницей, что та, первая катастрофа была ещё страшнее большевистской. В ней при свете пожарищ гражданской войны и в кровавом терроре самодержавной революции рождалась империя и навсегда, казалось, гибла досамодержавная, доимперская, докрепостническая — европейская Россия.

Естественно, что, как и в 1917 году, новая империя нуждалась в новой идеологии. В результате и явились на свет мечты о «сверхдержавности», о «мессианском величии и призвании», о «першей государственности», как тогда говорили. Те самые мечты, что так очаровали столетия спустя Достоевского и Бердяева и продолжают казаться неотъемлемой частью российского менталитета Александру Панарину и его единомышленникам.

Ирония истории заключалась, однако, в том, что даже террор опричной революции 1565 года, так же, как и красный террор семнадцатого, оказался не в состоянии доконать европейскую традицию. Опять и опять, как мы видели, поднимала она голову в конституционных поколениях XVII, XVIII, XIX, и, наконец, XX столетия. Говоря о европейской традиции в России, говорим мы не о чём-то случайном, эфемерном, невесть откуда в неё залетевшем, а напротив, о корневом, органическом, о чём-то, что даже в огне тотального террора не сгорело, что в принципе не могло сгореть, пока существует русский народ. Не могло, потому что вопреки Парадигме Европа — внутри России.

Обсуждение

А. Давыдов: У Вас есть оценка Нила Сорского как протестантского деятеля, вы где-то ещё встречались с такой оценкой?

Александр Янов: Я называю и Нила Сорского, и Вассиана Патрикеева, и Максима Грека протопротестантами. Всё это нестяжательское движение организованно Иваном III. Он вытащил этих несчастных старцев, которые хотели жить в келье, вдалеке от светских бурь, и превратил на протяжении четырёх поколений в политическую партию. Патрикеев — блистательный публицист. Иосиф Полоцкий был не раз бит этим поколением нестяжателей. В религиозном смысле это было протопротестантское поколение.

Ю. Вешнинский: Возможность религиозной, церковной реформации — признак европейскости. Но тут возможны и другие аналогии. Византийские императоры могли перейти от иконопочитания к иконоборчеству и обратно, опираясь на свою абсолютно деспотическую власть. Можно ли считать вдохновлённым идеями европейского либерализма Великого Могола Акбара, который позволял дискуссии между мусульманами, индуистами и ещё кем-то? Он просто был настолько силён, что понимал, что может в любой момент разделаться с любым течением. Китайские императоры могли приветствовать буддистов, а могли и их изгонять и истреблять, потому что всё было в их власти.

Александр Янов: Если бы в русской истории были только декабристы, Вы были бы правы. Но я пытался показать, как через все столетия русского государства проходила устойчивая традиция, а не просто игры императоров. Такие явления происходили и тогда, когда не было никакого императора. Почему после Петра целое поколение повернулось против самодержавия? Кто играл с ними? Это одно. Но я сейчас говорю о церковной реформации, об изъятии у церкви имущества. В чём был политический смысл этого для государей? Вся северная Европа была охвачена этим движением. Ничего подобного не было во всех примерах, которые Вы приводили.

Ю. Вешнинский: Ну почему? Китайские императоры тоже экспроприировали имущество буддийских монастырей, забирали его в казну.

Александр Янов: Появилось дворянство, противостоящее аристократии — лордам, боярам и прочим. Дворянству надо было чем-то платить. И поколение спустя после Ивана III в. Англии, Швеции и Дании нашлись — за счёт церковных имуществ. На церковных землях селили дворян. Это не спасло от крепостничества ни Данию, ни Швецию. Там до 60% земель было охвачено крепостничеством, как раз тех земель, на которых поселили дворян. В России всё было не так. Движение за секуляризацию церковных земель (в этом политический смысл реформации) окончилось поражением. Церковь оказалась сильнее государства (вот вам ещё один признак «восточного деспота!»). В России тоже пришло крепостничество, но оно стало тотальным. В Швеции или Дании на боярских и крестьянских землях не было крепостничества, а только на дворянских. Иван Грозный сделал крепостничество в России тотальным. Здесь удалась самодержавная революция.

В обществе было две тенденции. На одной стороне стояла церковь как действительный наследник Орды. Единственным институтом в разоренной стране, который процветал после татарского нашествия, была церковь — самый крупный предприниматель, ростовщик, самый крупный землевладелец. На этой же стороне стояло дворянство и царь. Против были бояре и те, кого я называю предбуржуазией.

Ю. Липец: Случайно ли, что иосифляне и идеология примкнувшего к ним Фелофея стали определяющими? Идеология «Москва — третий Рим» до панславизма была, прямо или косвенно, доминирующей идеологией.

Александр Янов: Иван Грозный сделал эту идеологию доминирующей. Случайно ли? Бесспорно, не случайно. Ливонская война сыграла точно ту же роль в России, что и Первая мировая, то есть вызвала цивилизационную катастрофу. Тогдашнее правительство России сопротивлялось до конца повороту на Германию, которую хотел завоевать Иван Грозный и был уверен, что только изменники ему в этом помешали. 25 лет продолжалась эта жесточайшая война, так же не нужная России, как и мировая.

Ю. Вешнинский: Если считать веротерпимость главным признаком причастности к европейской культурной традиции, то не получится ли, что самым большим европейцем был Чингис-Хан. У него в армии были примерно поровну христиан, буддистов, мусульман и так далее. Это была вынужденная ситуация, а не связанная с духом свободы, и такая ситуация могла возникнуть где угодно.

Александр Янов: Веротерпимости не было в Европе. Это не признак европейскости.

Ю. Вешнинский: Насколько неотвратимой вы считаете цивилизационную катастрофу, которая постигла Россию в результате Первой мировой войны?

Александр Янов: Самое главное, что России было незачем в эту войну вступать. Не было собственно русского интереса. Пётр Дурново, российский министр внутренних дел, в феврале 1914 года подал записку царю, где точно описал, чем закончится эта война, включая революцию.

А. Давыдов: Я хотел бы поддержать автора в его попытке представить двухкорневую структуру культуры России, её политической традиции. А. Янов занимается делом исключительной важности, особенно сегодня, когда опять начинается медленное отступление от либеральных идеалов. Эту тему я бы так назвал: альтернатива в культуре России. Когда автор указывает на два корня в политической традиции, мы должны говорить и о двух корнях, двух источниках, двух основах в русской культуре. То, что докладчик называет симбиозом, скорее объективная структура нашей культуры. В какой степени это симбиоз, трудно сейчас об этом говорить. Задача у автора доклада была чрезвычайно сложная. Какого рода фактами, событиями он оперирует? Эти факты находятся на грани двух культур — либеральной и традиционной. Интерпретировать их очень трудно. Есть масса монографий, статей, где протест Нила Сорского интерпретируется чётко в рамках православия. И доказать обратное очень сложно. Но это в данном случае и не нужно. Эпицентр фактов, приводимых Яновым, противостоит той традиционной культуре, которую мы привыкли как ярлык наклеивать на нашу российскую культуру. Но как сегодня, в нынешней политической культуре переплетаются эти два начала?

Александр Янов: Это есть в книге.

А. Давыдов: Второй важный для меня момент в докладе — роль русской православной церкви. Сказанное о ней А. Яновым идёт вразрез с сегодняшней модой. Я полностью согласен с ним, что церковь оказалась наиболее последовательной наследницей татаро-монгольского ига в России. Может быть, формулировка не совсем удачна, но мысль, в ней заложенная, абсолютно верна. Если именно так подойти к истории России, то это позволяет многое понять.

Александр Янов: Церковь, как наследница татар, нанесла поражение государству, как наследнику Европы.

М. Рац: Моя интерпретация доклада, который мне показался чрезвычайно интересным и актуальным, восходит к идеям К. Поппера и состоит в том, что для европейских стран на протяжении всей их истории начиная с Античности, характерно противостояние двух тенденций — к открытому и закрытому общественному устройству. И в этом смысле Россия — типичное европейское государство, по крайней мере в той интерпретации истории, как даёт А. Янов. Поскольку я не историк и не востоковед, мне трудно судить, насколько эта интерпретация объясняет особенности истории стран Востока. Это было бы интересно понять с точки зрения попперианской интерпретации, поскольку либо в этом смысле является типичным европейским государством, если для Востока подобная интерпретация не годится, либо она носит вообще универсальный характер. А что мне кажется специфичным для России (это гипотеза для последующего обсуждения), это отставание системы образования и институционализации мысли. Университеты в России появились лет через 500–600 после европейских. Национальная философская школа, если успела сформироваться (а это ещё не факт), то в самую последнюю минуту перед большевистской революцией. Именно это обстоятельство — отсутствие технологизированной работы с мыслью — является специфической особенностью России, которая предопределила её катастрофу в ХХ веке. Именно с этим надо сейчас бороться. Взять пример с Южной Кореей и начать не столько с экономики, сколько с устройства сотни-другой серьёзных университетов.

Ю. Вешнинский: Русские конституционалисты больше оставили след в истории литературы, научной мысли, а если брать всю толщу народа, то — и до сих пор — либо эти идеи отторгаются, либо начинают действовать в деструктивном направлении. Свобода превращается в анархию или в «волю», институты открытого общества начинают работать на закрытость. Европейские идеи или остаются в узком элитарном кругу, а если и проникают в толщу, то преобразуются неузнаваемо. Ещё Дидро говорил, что Просвещение, попав в Россию, меняет свой цвет.

С. Кирдина: Вы говорили о российской политической традиции как о сумме восточной и европейской традиции. Я считаю, что в России существует собственная система политических, культурных традиций и институтов. Заимствования, которые производились, характерны для любого государства. И не это важно. Для меня политика — система принятия и контроля решений в обществе, которая помогает этому обществу выживать и развиваться, и она была в России своя. Я считаю, что политическая культура — это не менталитет, а реальная политическая система. Это и административно-территориальное устройство, и круговая порука, и централизованная власть и так далее. Их много, и они образуют систему, в которой живёт наше государство.

Александр Янов: Когда Наполеон III, а потом Бисмарк ввели у себя всеобщее избирательное право, в России молодые реформаторы, которые делали Россию европейской страной во времена Великой реформы, были неколебимы лояльны самодержавию. Это и есть русская политическая форма. Это означало, что уже работало славянофильское превращение маргинальной идеи в гегемона. Они были уже заражены этой идеей. Что такое — есть конституция или её нет? Конституция есть в Европе, а в восточном деспотизме её нет. Совершенно очевидно о чём идёт речь. Молодые реформаторы (Милютин и другие) при Александре II были против конституции, против любого участия общества в Великой реформе. С их точки зрения Россия была не европейская страна, а самобытная, у которой есть своя определённая линия — самодержавие.

С. Кирдина: Не только самодержавие, были и земские соборы.

Александр Янов: Земские соборы были противоположны самодержавию, оно их уничтожило.

Г. Гольц: Вы идейную основу двух полюсов мировоззрения отрываете от конкретной ткани социально-экономической фактуры. Например, Фоменко говорит, что во время татаро-монгольского ига увеличилось количество православных церквей и монастырей. И он делает вывод, что никакого ига не было. Но во всяком случае он опирается на какие-то факты, количественные характеристики. Взять Вашу идею (я, конечно, несколько утрирую), что горстка диссидентов создала 1991 год и распад Союза. Но это ведь не так. Или — славянофильская идея привела к Первой мировой войне. Тоже ведь не так. Вы отбросили всю экономику, все истинные корневые причины этих процессов. У Вас получается, что всю русскую историю создали только идеи. Это сомнительно.

А. Давыдов: Мы услышали доклад о возможности методологии, учитывающей две стороны процесса. У доклада нет однозначной картины истории русской культуры, русская культура не либеральная и не деспотичная. Она всё время и та, и другая. Русская культура многолика. А мы верим постоянно либо в один миф, либо в другой о нашей истории. Докладчик говорит о двух потенциях в русской истории. Говорить о том, как эти две потенции, два корня сочетались, не входило в задачу автора. Это нам уже надо разбираться с этим новым, не знакомым для нас лицом России. Как же так, наши бабушки и родители ходили и кланялись в православную церковь, а она, оказывается, наследница татаро-монгольского ига. Вроде бы, дикость. Или, скажем, движение стригольников или движение жидовствующих, или полемика иосифлян и стяжателей. Нам показывается неоднозначность, двусмысленность, двуликость нашей культуры.

И. Левин: Категоричность утверждения, что в нашей историографической теории всецело господствует чёрно-белая интерпретация — все что либеральное, это из Европы, а всё самодержавно-деспотическое, это из России — эффектно, но для поклонника Г. Федотова здесь не может быть такой однозначности. Если следовать за мыслью Федотова о том, что изначально европейский феодализм и такого же типа феодализм в России домосковского периода — драматический рубеж между античной Россией и Московией, то здесь такой однозначности нет. И сегодня, если не ограничиваться А. Панариным, такой однозначности в нашей историографической дискуссии не существует. Что касается собственно методологической стороны доклада, а она интереснее всего для нас, то наличие двух компонентов парадигмы остаётся без ответа. Если я правильно понял, докладчику ближе методология школы анналов. Не случайно у него, почти красной нитью, проходит сопоставление XVI века и Октября. При всей рискованности такого подхода, если ему следовать с большей последовательностью, то наверное, надо обратиться к исходным детерминантам российской истории. Именно в момент смены теорико-экзистенциальной парадигмы (воспользуюсь термином докладчика), которая произошла у нас в ходе и после перестройки, когда романтико-оптимистическая парадигма сменилась на фаталистско-традиционалистскую, и начали всплывать те детерминанты, начиная с климатических, которые долго находились под спудом, практически вне серьёзного научного исследования. В какой мере наш национальный характер и, следовательно, наша национальная история определены тем, что наш географический центр расположен на уровне Аляски, или тем, что наш сельскохозяйственный цикл продолжается 135 дней? Не нужны никакие текстологические или филологические исследования нашего фольклора, чтобы понять, что Илья Муромец, опять-таки, как парадигма, определён этим в первую очередь, а не какими-то духовно-психологическими факторами. Или чем определяется отсутствие категории свободы в противоположность категории вольности? Или климатико-биологические условия: мы представляем собой цивилизацию дерева в противоположность цивилизации камня и поэтому у нас не сложилась философия кантианского типа и так далее. Если предлагается конструкция не в виде синтеза, а в виде чёрно-белой косички, где перемежаются две линии в русской истории, то естественно, что мысль будет искать какого-то синтезирующего момента, какого-то тигля, где формируется сплав (любимое выражение Грамши).

Л. Куликов: Я плохо воспринимаю, когда культуру характеризуют каким-то одним понятием — этатистская и так далее. Если исходить из того, что культура — определённым образом осмысленный исторический опыт, то здесь, в принципе, должно быть все. Какой в нашем историческом опыте был либерализм? Если появлялись какие-то идеи, то они не воплощались в действия. Можно, конечно, заняться анализом культуры, и в этом смысле придётся выделить те исторические события, которые влияли на формирование культурных представлений об этих явлениях. Но в культуру входит и система точных знаний, которая сложилась в основном на Западе. То же и в обществоведческих науках — обилие терминов, не принадлежащих русскому языку, а следовательно — не принадлежащих и российской культуре. Это заимствованные вещи, если хотите — общемировые. И если говорить о российской культуре, то прийдется для начала выделить из неё общемировую составляющую.

Н. Шульгин: Само слово «традиция» должно быть рассмотрено под множественным углом, поскольку оно имеет разные смыслы. Скажем, традиция как результат собственного внутреннего выбора человека, который сознательно относит себя к некой тенденции мысли, прослеживаемой в истории, и традиция как результат внешней интерпретации методолога, который интерпретирует то или иное концептуальное явление, принятие той или иной политической концепции как следование традиции. В зависимости от этого понимания слова «традиция», от приоритета, который мы даём тому или иному смыслу слова «традиция» в данной культуре, мы имеем общество либо либеральное, либо традиционалистское. С одной стороны — декабристы, которые ориентировались целиком на западную традицию, и которые имели в своих рядах Пушкина, Чаадаева и так далее, с другой стороны — Достоевский, который от этой западной традиции уже отходил. Но принятие традиции Запада будет как раз вторым случаем, когда слово традиция чисто интерпретационно в результате наших собственных концептуальных построений вносится в этот контекст. Декабристы и Пушкин не выбирали данную линию мысли, как-то, чему надо следовать также, как следуют верующие доктрине определённой церкви. Это была реакция на положение России, на космополитическую тенденцию, которая господствовала в России при Александре I, на величие России, которое уже состоялось и не требовало подтверждения. А почвенничество Достоевского — реакция на угнетённое положение России в европейском контексте после поражения в Крымской войне.

То, что сегодня в докладе прозвучало под именем традиции, на самом деле было современной реакцией на современные проблемы, лишь помещённые внешним образом в конкретный исторический контекст. То есть происходит отождествление предыдущих этапов по принципу сходства с тем, что имело место в настоящее время. Но, если бы мы имели функционирование традиции в том смысле, что человек принимает какую-то концепцию также, как верующий принимает ту или иную религию (и такое функционирование термина «традиция» тоже имело свою традицию), то мы имели бы нечто вроде большевистского варианта, когда западничество было абсолютизировано, догматизировано и безотносительно к реальному контексту России. Была догматизирована якобинская версия западничества. И провозглашено, что сколь мы являемся передовыми, мы должны следовать этой линии.

В данном случае мы имеем пример традиционалистской интерпретации чисто либеральных, западных и так далее, идей. Поэтому следует провести различение — традиция как чисто методологическая вещь и традиция как результат сознательного внутреннего сакрализующего выбора, это усилило бы целостность понимания.

Александр Янов: Декабристы не ориентировались на западную традицию, они были частью европейской традиции и не ощущали себя отдельно от неё. Это не моё приписывание им либеральных идей, а их естественность восприятия России как части Европы. Эта естественность утрачена сегодня.

Н. Покровский: Я вспомнил курс русской философии, который слушал в Московском университете в конце 1960-х годов в исполнении таких персонажей как Щипанов, Иовчук и других. Они появились в качестве профессоров, заведующих кафедр на волне борьбы с космополитизмом. Они трактовали тех же исторических деятелей, которых мы сегодня обсуждали. Та крайне реакционная, как мы её сегодня назовём, трактовка подводила нас к мысли, что большевизм глубоко уходит в корни русской культуры, что истоки большевизма в России стали проявляться после падения татарского ига и даже раньше. И сегодня мы услышали мифологизированную и увы, идеологизированную версию с противоположным знаком. Опять мы оказываемся под влиянием какой-то концепции, которая требует обязательно, в любом случае привязать Россию к европейской традиции, сделать Европу единой от моря до моря.

А. Ахиезер: Значение доклада, мне кажется, прежде всего в том, что он обращает наше внимание на следующий факт: конституционная традиция в России имеет древние корни, идущие от 1614 года. Этот факт плохо вписывался в идеологию исторической науки как до, так и после 1917 года. Мне кажется, что это очень важная идея, которая позволяет углубить наше понимание традиции в России, стимулирует её всё более глубокое научное осмысление.

Не менее важна и другая идея. Существуют разные, конкурирующие друг с другом подходы к истории России, которые сменяют друг друга как в общественном сознании, так и в науке. Здесь это кажется достаточно общепризнанным. Хотя в одном из выступлении прозвучало странное возражение по поводу факта преемственности идей в России посредством компрометирующей ссылки, что её признавали и в советский период. В принципе, ещё Плеханов говорил, что противоборствующие концепции одной эпохи содержат в себе нечто общее. Мысль Янова, однако, уходит глубже. Речь идёт о том, что обе линии развития, то есть конституционно-демократическая и славянофильско-державная имманентно присущи самой реальной истории страны и история в этой связи приобретает дуальный характер. Докладчик не упомянул свою концепцию циклической смены в истории реформ и контрреформ. В целом фактически речь идёт о несводимости России к одному из принципов, о том, что динамику развития общества можно понять лишь признав дуальность динамики страны, отказавшись от рассмотрения лишь одного из начал как лежащего в основе истории страны и низведения другого до некоторого дезорганизующего начала. Например, отказавшись от рассмотрения славянофильско-державной точки зрения как определяющей для страны, а западническоконституционной как результата дезорганизующего злодейства. Идея двойственности должна рассматриваться как методологически исходная, как лежащая в основе понимания динамики страны. Такой подход представляется для России безусловно положительным. Но тем самым порождаются новые вопросы и проблемы. На первый план выходит проблема отношения между противоборствующими линиями развития. Необходимо ответить на вопрос: как существует целое, единство этих противоборствующих процессов. А. Янов, видимо, не хотел расширять рамки доклада и не затрагивал эти вопросы. А жаль. От них невозможно уйти. Я думаю, что концепция социокультурного раскола общества лучше всего может служить методологическим объяснительным принципом такого рода явлений. Этот подход исключает возможность объяснить динамику страны любым односторонне взятым принципом, будь это славянофильство, западничество, коммунизм, национализм и так далее. Раскол помогает понять динамику противоположных аспектов общества через инверсию и медиацию, через их взаиморазрушение и взаимопроникновение, что порождает в условиях раскола определённые циклы господства и отступления каждого их них.

Л. Митева: Возникает всё-таки вопрос о субъекте современной политики. Что, те научно-технические специалисты, которые в какой-то степени поддерживали идеи Сахарова — и в провинции, в глубинке, или то, что сейчас делают депутаты, отражая общественное мнение регионов, или то, что происходит в Совете Федерации, — это что, совсем оторвано от конкретной, коренной России? Всё-таки какое-то отражение субъекта политики в движении мысли в России мы имеем. Какой-то синтез двух линий происходит, и это видно и по выступлениям в Совете Федерации и в Думе. Нужно сомкнуть чистую теорию с реальной политикой и с теми идеями, которые господствуют в этих представительных органах.

Ю. Вешнинский: Сегодня представители научно-технической интеллигенции, которые в своё время, безусловно, во многом поддерживали Сахарова (хотя, может быть, гуманитариев среди них было больше), особенно те из них, которые работали в ВПК и потеряли работу, с азартом читают совсем другие тексты — «Протоколы Сионских мудрецов», «Mein Kampf», и соответствующую российскую литературу. Это трагедия, что самые квалифицированные люди выбиты из колеи. Они сейчас шарахнулись от Сахарова в противоположную сторону.

Ю. Липец: Те положения, которые излагал докладчик, часто близко соответствуют понятию социальной эстафеты. И здесь, действительно, может быть одновременное существование на беговой дорожке истории нескольких социальных эстафет, из которых вначале одна приходит вперёд, затем другая.

Для понимания истории в целом и политической истории в частности большое значение имеет территориальный императив. Здесь может быть много примеров, я приведу один, не очень известный. Всем известно, где зародилась идеологическая концепция «Москва — Третий Рим», где зародился пролетарский интернационализм, тоже известно, но гораздо менее известно, что идеи панславизма зародились не в России, а среди славянских народов Оттоманской и Австрийской империй. И это подтверждает политико-идеологическое единство имперских организаций Старого Света на протяжении веков.

Александр Янов: Какую роль играло крестьянство в том, что Россия вступила в роковую для себя Ливонскую войну? В элите сражались две группы, условно говоря — европейская и самодержавная, и победила самодержавная. Какова роль крестьянства во вступлении России в I мировую войну? Мнения крестьянства никто не спрашивал. А вступили, и это было начало цивилизационной катастрофы, в которой крестьянство, конечно, сыграло гигантскую роль, в этом нет сомнения. Но вступать ли в войну и держать ли страну до победного конца, до рокового предела, когда она должна была лечь под нож бесов, — это было абсолютно элитарное дело. А в 1884 году каким образом мог предугадать такой конец России, который он называл национальным самоуничтожением, В. С. Соловьёв? Он не был знатоком ни социальных институтов, ни социально-политического положения России. И он в 1884 году сказал, что если мы это будем продолжать, в частности, если мы вступим в третью войну за оттоманское наследство, это будет последняя война. Россия перестанет существовать. Соловьёв был единственный человек, который это предсказал, основываясь на эволюции идей, только и исключительно на этом. Британский историк Орланд Фигес в своём тысячестраничном опусе «Народная трагедия» исследует социально-экономические процессы, массовые движения в России, всё, что касается социальных институтов. И вывод, к которому он приходит, полемизируя с Пайпсом, — не личности, не злые большевики определили судьбу России, а культурная отсталость народа предопределила катастрофу. Но этот вывод стоит на глиняных ногах.

В 1860-х годах или в конце 1870-х, когда в России создалась революционная ситуация в России, никакой цивилизационной катастрофы не произошло, режим этого даже не почувствовал, а отряхнулся и пошёл дальше. И что, культурная отсталость народа в 1914 году была сильнее, чем в 1860–1870-е годы? Это абсурд. Человек провёл колоссальное исследование, все архивы перевернул, а в итоге «гора родила мышь». Это получается, если мы перестаём прослеживать историю идей. Если верить Грамши, а он один из самых крупных мыслителей ХХ века, то Ленин ошибался в том, что организация вначале должна взять власть, а потом насаждать идеи. Это была разовая удача. Такого больше в истории не будет, а будет превращение идеи в гегемона. Так победил Гитлер, так победил в последствии Мао. Если мы по привычке будем смотреть только на социально-экономическую сферу, на то же крестьянство, которое чешется или не чешется, то мы рискуем не понять действительного хода истории.

Проблема заключается в том, что Россия не могла не быть европейской страной. И в то же время не могла не прийти к симбиозу (под которым я понимаю сосуществование) европейской и деспотических традиций. Догосударственное время в России — это конгломерат княжеств. Они всё время воюют между собой, истребляют друг друга, но как они устроены? В них есть холопы — управляющий класс в княжеском хозяйстве, есть кабальные люди, рабы, которые пашут землю. Это одна часть княжеского хозяйства в России. Другая часть — вольные дружинники, бояре-советники, с которыми отношения как правило контрактные, во всяком случае — нравственно обязательные, и право которых на свободу подкреплено самым могущественным образом — правом уйти от князя. Они просто «отъезжали» от сеньора, посмевшего обращаться с ними, как с холопами. Князь с деспотическим характером не выживал в жестокой и перманентной междукняжеской войне. Лишившись бояр и дружинников, он быстро терял военную, а стало быть, и политическую силу. Он мог воевать и быть равным своим соперникам, только будучи либеральным, европейским князем. Но были и рабы, и с ними он обращался как с рабами.

В переписке Курбского и Ивана Грозного как раз можно проследить эти две традиции. Как суммирует Ключевский — «все рабы и рабы, и никого, кроме рабов». Это точка зрения Ивана Грозного. А Курбский защищает такую же лигитимную, такую же древнюю, корневую традицию, которая существовала в России с самого начала — традицию вольных дружинников и бояр-советников. За два столетия от Дмитрия Донского до Ивана Грозного эти бояре-советники сумели превратиться в политический класс, вытеснить холопов. Именно они превратились в Боярскую думу, а не холопы. Холопы остались холопами. Задача Ивана Грозного заключалась в том, чтобы превратить бояр-советников в холопов, чтобы ликвидировать эту вторую часть исконного русского мира.

Как видим, в середине XVI века московская политическая машина продолжала обе древние традиции, ухитрившись скомбинировать то, что шло от уклада княжеской вотчины (единоличное лидерство в сфере власти исполнительной) с тем, что шло от вольных дружинников (ограничение власти в сфере принятия политических решений, то есть законодательной). Дело совершенно очевидно шло к либеральной, европейской конституции, к тому самому, что два поколения спустя предложит стране боярин Салтыков и за что будут ломать копья послепетровское поколение шляхтичей и ещё столетие спустя — декабристы. Только не суждено было этому сбыться — ни в московском, ни в петербургском, ни в советском периоде русской истории. Деспотическая традиция восстала против европейского симбиоза — и сокрушила его. «Першего государствования» она потребовала, что в переводе на современный язык «сверхдержавность» как раз и означает. И она, увы, всегда побеждала свою европейскую соперницу — в шестнадцатом, в семнадцатом, в восемнадцатом, в девятнадцатом и, наконец, в двадцатом столетиях. Победит ли она её в двадцать первом — вот в чём вопрос.

Л. Куликов сказал сегодня, что если в России и были либеральные идеи, то они не воплощались в действия. А что такое конституция 4 февраля 1610 года? А выход на Сенатскую площадь в 1825 году декабристов?

Один известный глобалист мне сказал недавно, что к концу XXI века не будет государства, не будет наций как мы их сегодня видим и понимаем. Возможно он прав, это не моя область, но я бы хотел, если это будет общий процесс, чтобы в России спокойно, как и у всех, как во Франции, Китае, Америке, отмирало государство, я не хотел бы, чтобы до этого в ней случилась очередная катастрофа.

В 1914 году русская культурная элита выпустила в издательстве Сытина восемь брошюр — все об участии России в войне. Отдельно стоял двухтомник Василия Розанова «Война как способ национального возрождения». Это были Бердяев, Булгаков, Евгений Трубецкой. Владимир Эрн написал брошюру «Время славянофильствует» — наконец-то, мол, праздник на нашей улице. Так вот сегодня страх у меня вызывает то обстоятельство, что время, мне кажется, опять славянофильствует. Об этом говорят даже совершенно невинные на первый взгляд замечания, что у России есть свой путь. У каждой страны свой путь, здесь оспаривать нечего. Каждая страна, тем не менее, — европейская или неевропейская. То есть можно стоять за самодержавие или за конституцию.

Почему Франция и Германия в то самое время, когда в России наступает апофеоз самодержавия, вводят всеобщее избирательное право? Чтобы знать, что думает народ. А у нас смысл славянофильствования заключался в том, что мы были за самодержавие, а что думает народ — мы догадывались каждый по-своему. Один догадывается, что народ — за самодержавие. Потом приходит Герцен, потом приходят народники и догадываются, что народ хочет общины — опять славянофильская мысль — и община эта спасёт мир. Энгельс пишет Плеханову: «Положительно стало невозможно с этими русскими разговаривать в последнее время. Потому что все они считают, что они со своей общиной спасут мир в отличие от нас, варваров». Это Энгельс говорит о коммунистах, о «своих».

То же самое славянофильское мессианство, то же самое славянофильская община, то же самое слаянофильское самодержавие. Мы гадали, гадали и догадались до Первой мировой войны, последствий которой до сих пор не исчерпали, до сих пор мы переживаем эту цивилизационную катастрофу. Цивилизационная катастрофа, как я себе представляю, это прежде всего распад культурной элиты, она атомизируется, перестаёт существовать. Значительная часть этой элиты погибла в гражданской войне и рассеялась по миру. Сейчас нет ужасов гражданской войны, никого никуда не отправляют, но тем не менее культурная элита распалась. Вот что происходит сегодня в России. Время славянофильствует.