Олег Игоревич Генисаретский:
Культурная политика: не сегодня, скорее завтра

Я думаю, что и сегодня мы можем говорить о культурной политике скорее как о возможной и предлагаемой, чем как об институционально-реализуемой деятельности. А потому в первую очередь стоит думать об условиях вживления её в институциональную ткань общества, о формировании спроса на неё. И об отношениях между культурной политикой и о тех культурных практиках, которые могут быть инсталлированы в некоторые локусы общественной жизни для того, чтобы культурная политика могла стать реальностью культурного процесса.

Культура и культурная политика: пока сегодня

На первый взгляд все вполне благопристойно: вот культура, как пространство живой культурной активности людей; вот культурная политика, предлагающая программы изменений в сфере культуры; и вот культурология, для которой процессы, протекающие в культуре, являются объектами научного изучения. Казалось бы, мы вправе ожидать, что у тех, кто многие годы занимался вопросами культурной политики, можно обнаружить достаточно продвинутое видение культуры, как таковой; и притом приуроченное именно к культурно-политической позиции. Казалось бы, но, увы!

Сам термин «культурная политика» приобрёл хождение в англо-американской словесности задолго до распространившегося в России проектно-стратегического энтузиазма. Но подразумеваемая в этом термине отсылка к «политическому» осталась слишком уж путано неопределённой. Особенно в российской ситуации. Грубо говоря, в наших разговорах о культурной политике речь по преимуществу идёт о разработке/реализации культурных проектов и программ, а вовсе не политических предпосылках институционализации культурно-политической активности. Таково положение дел, привычно объясняемое сужением пространства свободной политической активности в стране.

Поспешный перескок от поименованной рубрики «культурная политика» к разработке культурных проектов и программ, минуя ценностные основания проектной работы, привёл к тому, что подразумеваемая культурная политика оказалась «пустым местом», жестом самозванства, имя которого «креатив». Так может, правы те, кто в своей культурной практике предпочитает обходиться без упоминания о культурной политике? Такая осторожность была бы оправданной, не будь столь интенсивным поток интервенций актуального искусства, неоконсервативных эскапад, всевластия шоу-бизнеса и претензий не первой свежести массового вкуса. Но не отсюда ли, как черт из табакерки, выстреливают жесты спонтанной политизации культуры.

В каком виде культурная политика всё же наблюдаема в текущем культурном процессе? Отчётливо видны следы действующей ещё сильной культурной политики 1930-х годов ¹, — того культурно-политического синтеза, что вязался вокруг ценностей классического — европейского и русского искусства; не менее сильной культурной политики 1960-х годов, когда, после возобновления преемственности с искусством 1920-х годов, полетел вперёд «наш паровоз» «сильного» авангарда (в её прото-, пост- и транс- формах). Да, мы наблюдаем проводки в жизнь программ поставангардистских и неотрадиционалистских (правда, куда более «слабых», чем обе выше названные). Но, положа руку на сердце, почти (или совсем) не видим присутствия, — а уж тем более воздействия, — тех культурно-политических программ, в разработке которых принимали участие записные специалисты по культурной политике. Это не жалоба и, не дай Бог, не обличение, а лишь констатация положения дел. Не видно, впрочем, чтобы оно особо волновало господ культур-политиков.

Политическая активность по публичной сути своей перформативна. Каков бы не был объект приложения её усилий и её цели, первое, к чему стремится политика, — это обеспечить эффект своего всеприсутствия на политической сцене, в политическом пространстве. В мало-мальски открытом обществе наблюдаемость политического жеста неотделима от его сути и назначения.

В нашей политической культуре, — может быть как раз в силу её унаследованной от советских времён гипокультурности, — процветают превращённые формы перформативности. Чем ниже реальная эффективность воздействия политики на общественную ситуацию, тем большая часть политических усилий тратится на создание формально-демонстративного эффекта присутствия. В политически регрессивной среде мало уже кто вспоминает о реалистической политике (что было бы равнозначно упоминанию о веревке в доме повешенного), но зато процветает политический шоу-бизнес всех мастей, позволяющий держать публику на коротком поводке интриги и скандала, конспирологических страшилок и прогнозируемых катастроф.

Подобного рода перформативность, разве что чуть в более мягких формах, не избежала и культурная политика, с лёгкостью, и не без клановой корысти редуцирующая всю культурную проблематику — к культурно-политической, и навязывающая обществу представление о своей несомненной культурной значимости и потенциальной эффективности. К этой игре подключены и господа-заказчики концепций культурной политики (в регионах, ведомствах или общественных организациях), часто использующие эти концепции в формально-демонстративных целях — провести втихую стратегическую сессию, получить итоговый документ и с их помощью продемонстрировать своё вящее присутствие как в политике, так и в культуре.

Одним из постперестроечных последствий этой двойной игры стал позыв к отделению культуры от государства. С одной стороны, — из-за временной неспособностью использовать её в качестве идеологического орудия власти — государство фактически ушло из культуры; а с другой, культурно-зависимая часть населения предпочла вести себя в культуре предпринимательски, не полагаясь на «заботу партии и правительства». А сама культура, став ничьей землёй, оказалась пространством самозахвата, приватизационных интервенций, ареной для самозванцев всех мастей и рабочим местом новоявленных профи от культурной политики.

Вместе с тем, значимым вкладом культурной политики в текущий культурный процесс стала новая проблематизация его: те проектные смысло- и целеполагания, те концептуальные инновации, которые существенно расширили видение культурного пространства, как поля, открытого для ценностно-осознанного, интеллектуально артикулированного и культурно-экологически адекватного действия (кто бы и с каких деятельностных, ценностных и знаниевых позиций им ни занимался).

Чтобы убедиться в справедливости этого суждения, вспомним хотя бы о новых для российской ситуации проблемах региональной и муниципальной культурной политики, о новом состоянии отношений культуры и образования, культуры и Церкви, о проблематике этнозащитных функций культуры, или о широко обсуждающихся вопросах об отношении культурных ценностей и духовных благ. И о взаимно-обратимой страсти уязвляться оскорблением своих религиозных и гражданских чувств.

Эффект расширяющегося культурного пространства интересен и сам по себе. Он имеет не только познавательное или экспериментально-творческое, но и прямое культурно-антропологическое значение. Расширенный порядок культуры — это порядок больший степеней свободы для самоопределения, для раскрытия новых человеческих возможностей, для личностного роста и родового прорастания.

После четверти века занятий этими сюжетами — в рамках Комиссии по эстетическому воспитанию СХ СССР, Теоретического клуба Московского комитета художников графиков, Культурно-экологической акции «Возрождения» и Международного Конгресса «Культура и будущее России» при СК РФ, и Ассоциации «Открытый музей» — я не склонен особо полагаться на ближайшие перспективы инсталляции культурно-политических практик. И не потому только, что много дел в стране куда более насущных! А затем, что первостепенным условием её считаю «перемены ума», медленную публичную кристаллизацию новых когнитивных институтов, определяющих строй нашего мышления о культуре, политике и жизни, в той мере, в какой она от них зависит.

Наследие, жизнеспособность и развитие: скорее завтра

А жизнь не стоит на месте, и не даёт держаться вчерашних раскладов и ставок. Так что ещё несколько слов в навигационно-стратегическом залоге «скорее завтра». В последнее время — в каналах глобальных коммуникаций — распространяется много цивилизационных мегапроектов (экранных, музейно-памятниковых, культурно-туристических), стратегической целью которых является продвижение:

• альтернативных друг другу образов жизни (американского, дальневосточно-конфуцианского, исламского, к примеру);
• и вместе с тем, моделей конфессионально-цивилизационной идентичности, претендующих занять опустевшее место сворачивающихся «больших идеологий» индустриальной эпохи ².

Далеко не везде они нацелены на конфессионально-цивилизационную гегемонию, и не всегда имеют признаки имперских амбиций или радикально-революционного пафоса. Если рассматривать эти цивилизационные мегапроекты в их совокупности, в них можно расслышать интонации скрытой, но вполне реалистической цивилизационной синергии, эффекты которой пока слабо сознаваемы, но, по нашему разумению, весьма действенны.

Для того чтобы и России вступить на это поле — с целью цивилизационного диалога и/или конкурентной борьбы, — ей придётся осуществить свою культурно-экологическую капитализацию, выдвинув ряд культурно-политических мегапроектов, в рамках которых культурно-исторический опыт страны обретёт внятное навигационно-стратегическое выражение и войдёт в систему глобальных межцивилизационных коммуникаций.

Осознать культурное наследие, как источник развития и жизнеспособности, — значит увидеть в нём не только самобытный взгляд на мир, неповторимые обычаи образа жизни, но и ту глубинную психологию, имея в виду которую В. Семенцов удачно назвал традицию «трансляцией субъективности».

В условиях интенсивного потока технологических, информационных и социально-культурных инноваций (и формирования соответствующих планетарных инфраструктур), традиционные психологические культуры начинают играть доселе несвойственную им роль. Когда нагрузки на психику человека достигают порога, за которым начинается деанимация, возникает тяга к использованию тех или иных психопрактик душевного и личностного роста. Традиционные психологические культуры опознаются при этом как источники самообразов внутреннего человека, приёмов самоопределения и поведения в «за-личных» (трансперсональных) реальностях.

Именно этим оправдывается наше обращение к современной гуманитарной психологии и антропологии — для практико-ориентированного перепонимания проблематики личностно-родового сознания и его зрелости. Язык гуманитарных метафор, концептов и процедур позволяет каждой культурно-психологической традиции выразить себя способом, адекватным самосознанию современно образованного человека и дающим возможность соотносить концепты и процедуры одной традиции — и каждой другой.

На этом дело, разумеется, не заканчивается: именно возможность оставаться в синергийно-антропологической точке согласия/несогласия открывает новые творческие и человеческие перспективы — поиска таких тем и областей сообщительности, совместная межцивилизационная проработка которых позволит сделать следующий шаг — к иным, неочевидным в начале, согласиям… и несогласиям.

Но это — скорее, завтра…