Александр Иванович Неклесса:
Люди воздуха. Повестка нового века

Aеr, Aeris:

1) воздух, атмосфера;
2) туман;
3) вершина.

Aes, Aeris:

1) неблагородный металл (медь, бронза);
2) монета, деньги.

Aera:

1) плевел (ы);
2) отдельное число, исходная цифра;
3) эра.

Aer a rium:

1) казначейство;
2) архив;
3) фонд.

Aerarius:

1) медный;
2) денежный, монетный;
3) наёмный;
4) римский гражданин из низшего сословия, свободного от воинской и других повинностей, и, взамен этого, облагавшегося определённой денежной податью.

Aerius:

1) находящийся в воздухе, летающий по воздуху, воздушный;
2) высоко поднимающийся, весьма высокий;
3) небесный, падающий с неба;
4) пустой, тщетный.

Латинско-русский словарь.

Российский пейзаж, утрачивая прежнюю пестроту, обретает, тем не менее, дополнительные краски: в стране складываются предпосылки нового формата политической культуры, способной потеснить и отчасти трансформировать старую — деградирующую и распадающуюся. Формула актуальной практики реализуется на фоне поддерживаемых народом авторитарных тенденций, политтехнологической прагматики и одновременно — социальной инициативы динамичного субъекта исторического действия: «нового класса», связанного с постиндустриальным производством и враждебного прежнему порядку вещей. Иначе говоря, хотя распоряжение властью в России по-прежнему происходит в стороне от театрально-партийных инсценировок, ситуация может кое в чём измениться…

Частное лицо, гражданин Российской Федерации Михаил Ходорковский (или возможно не он) писал в ставшем знаменитым манифесте-покаянии олигархата «Кризис либерализма в России»: «Что мы можем и должны сегодня сделать? Назову семь пунктов, которые представляются мне приоритетными… 5) Оставить в прошлом космополитическое восприятие мира. Постановить, что мы — люди земли, а не воздуха». Что же имел в виду бывший председатель правления и крупнейший совладелец нефтяной компании «ЮКОС», а ныне заключённый, когда говорил о «людях воздуха»; и — вопреки собственным формальным декларациям — вступив тем самым на хрупкий лёд политического действия, с кем и с чем он начал полемику и диалог?

I. «Новый класс», или кто строит мир?

Длительное время мы не понимали революции, свидетелями которой являемся: длительное время мы принимали её за событие. Мы заблуждались, это — эпоха.

Жозеф де Местр.

Жизнь общественного духа проявлялась некогда преимущественно в религиозных формах, затем был длительный период, когда она представала в идеологических одеждах. Ныне социальная и политическая практика смещаются в какую-то иную, не вполне ясную, но интригующую область, определяемую до поры как «политтехнологическая».

Один из «проклятых» вопросов, постоянно, хоть и на разные лады, повторяющийся при обсуждении российского политического ландшафта — причём не только среди специалистов — о вероятном контртезисе его нынешнему однообразию и монотонности. Однообразию, чреватому, в конечном счёте, крахом культуры публичной политики и распадом основ представительной демократии. Какой будет «цветовая гамма» следующего поколения политтехнологических проектов и партийно-политических претензий? Что за идея может оказаться стимулом перемен, оживляя нерв политической интриги и подогревая угасающий партийный энтузиазм? Кто станет ключевым субъектом, способным к обоснованной амбиции, к властному прозрению иной версии российской участи, прочерчивая для страны и народа долгосрочную перспективу? Наконец, какой окажется социальная стилистика и политическая география «России после Путина», когда в раскрывшейся просторности XXI века отойдут в прошлое конъюнктурные скрепы и опоры современного типа власти?

Сумма всех этих позиций сводима, в сущности, к исторической дилемме: способности России-РФ эффективно подтвердить либо безнадёжно утратить право на суверенное, осмысленное, по-новому прочитанное существование в Новом мире. Причём, вероятность перемены пейзажа, сопряжена не только с высокой концентрацией проблем и угроз, но также с заметным изменением качества самостояния российского общества и государства в смысловом пространстве новизны, дефициентностью их концептуальной и интеллектуальной опоры в мире, оперирующем все более сложными семантическими конструктами, с развитием альтернативной системы ценностей, с ростом энергий и социального капитала неопознанных в суете обитателей будущего.

И центральный вопрос сюжета: о скрытом до поры лидере перемен — том неизменно возвращающемся в политическую интригу загадочном, но безликом до поры персонаже, который, открываясь в историческое одночасье, становится признанным временем и обстоятельствами воплощением «героя с тысячю лиц».

Битва за Новую Землю

Грядёт революция! Она будет отлична от революций прошлого, устремившись на этот раз непосредственно к человеку, а не классам. И, прежде всего, она затронет культуру, изменения же политических структур совершатся лишь на последнем этапе.

Чарльз Райх.

Последние десятилетия XX века стали поворотным моментом в динамике правящего слоя, временем его исторической трансформации. Я имею в виду становление крайне эклектичного класса новой, трансграничной элиты — магистров свободных искусств, выпускников престижных и не столь престижных университетов, интеллектуалов, интеллигенции, то есть людей, управляющих смыслами, целеполаганием общества, образами его будущего, кодексами поведения, информационно-финансовыми потоками, геоэкономическими композициями (а не, скажем, товарными или промышленными элементами практики). Людей, связанных с нематериальным, «воздушным» производством, которые по-своему, иначе, нежели предшествующая им элита «третьего сословия», прочитали понятия свободы, транснациональности, универсализма и культуры.

В ХХ веке, шаг за шагом занимая все более важные, стратегические высоты, данная субкультура становится влиятельной и доминантной. За столетие она проделала впечатляющую эволюцию: от проектирования социальных и инженерных утопий — через создание полифоничной инновационной индустрии, включая как военно-конструкторскую отрасль, так и гуманитарно-политтехнологическую культуру — перешла к тектоническим подвижкам в диапазоне от «революции менеджеров» до социального переустройства планеты, строительства нового общественного/мирового порядка. И произвела при этом на свет поколение энигматичных мутантов: поколение «людей воздуха», включая порождаемые и управляемые ими амбициозные национальные и транснациональные неокорпорации. Сейчас не только геоэкономические фантазмы, но даже войны становятся, прежде всего, высокоинтеллектуальными операциями, что порою позволяет выносить собственно боевые действия, ведущиеся к тому же «умным оружием», просто за скобки…

В энергичном рывке когорта эфирократии — трансграничная поросль, способная противопоставить собственное толкование власти государству (понижая тем самым статус своих «двоюродных братьев» — предшествующего поколения управленческой страты — бюрократической номенклатуры), объединяет политическую и экономическую, научную и гуманитарную элиты на основе нового прочтения тривиального, в сущности, афоризма, гласящего, что «знание содержит мощь в себе самом». Или, как выразился бы марксист, что оно «является непосредственной производительной силой». И таким обезличенным образом, обозначил истинного оппонента буржуазии — того исторического субъекта, который остался незамеченным основоположником соответствующего учения, хотя диалектическая логика в сфере прогностики — а соответственно и весь практический аппарат — явно от этого упрощения хромали. Действительно, разве рабы уничтожали прошлое и наследовали будущее античных государств либо крестьянство преодолевало горизонты феодализма? Но также и не пролетариату — этой симбиотической ипостаси капиталистического порядка вещей — было суждено сменить буржуазию в перманентной исторической эстафете, а иному, новому классу, проектирующему сейчас на планете основания своего миропорядка и обладающего собственным набором проблем, противоречий, перспектив, включая также определённую внутреннюю дихотомию.

Сужение исторического горизонта классового противостояния до цугцванга «борьбы эксплуатируемых и эксплуататоров» оказалось роковым заблуждением и, в некотором смысле, самовоспроизводящимся пророчеством для судеб ХХ века. Антонио Грамши и Франкфуртская школа остро ощутили эту социокультурную нищету «энергий будущего» в сформулированной Марксом и реализованной Лениным схеме. Хотя Маркс, возможно, оказался прав в другом: предшествующие глобальной драме события, действительно, стали лишь прологом истории.

Впечатляющий прорыв произошёл в последней трети XX столетия. В условиях постиндустриального уклада новая классово-корпоративная организованность получает небывалую по возможностям среду действия (информационно-коммуникационную революцию), целостный универсум для воплощения замысленного, для экспансии своей специфической активности. Среду, в которой пространство инновационных трансценденций, информационных трансакций, финансово-правовых операций, рефлексивных инспираций — всей жизненной субстанции knowledge — based economy, представляло, в сущности, лишь первый завоеванный плацдарм. К тому же у просторности новизны, заселяемой активной популяцией, есть и другие, менее отчётливые горизонты, скажем, экзотичные по прежним меркам пандемично-полевые проекции… Концептуальная разведка, выявляя бродячих призраков-мутантов иноположенных миров, лишает их анонимности, прочерчивая почти что эшеровскую картографию грядущих перемен. Из всей сумятицы эскизов, мазков, зарубок — соединённых в причудливые, но целостные констелляции — выстраивается футуристическая архитектура психологически невероятного, однако социологически вполне возможного положения дел.

Тут, правда, возникает вопрос: так ли уж правильно называть все эти заносимые на прогностический планшет «острова иного смысла» — сливающиеся в глобальный, динамичный архипелаг, постиндустриальным миром? Скорее это пространство некоего другого индустриализма, развившегося на основе не столько научно-технических или промышленных, но преимущественно социогуманитарных и когнитивных технологий. И строящего в этой подвижной среде свои виртуальные, но одновременно вполне материальные города и предприятия. Виртуальные, с точки зрения совокупного объёма материальных активов, однако более чем реальные, если измерять их весомость, скажем, по такой признанной шкале, как уровень рыночной капитализации.

Подобные амбициозные корпорации, невидимые колледжи, интеллектуальные фабрики, разнообразные клубы, сообщества и комиссии — вся эта гибкая индустрия наполняет мир вполне осязаемой продукцией — в виде образов, смыслов, концептов, семантических стереотипов, текстов, кодов и алгоритмов действия. Есть здесь и свой haute couture, и свой prêt-à-porter, уникальные образцы, «лекала», и продукция, практически, конвейерного, поточного производства. И даже специфический интеллектуальный хлам, пользующийся, однако же, массовым спросом, принося значительный доход. Но, прежде всего, это новое поколение технологий управления — матричных, рефлексивных, сетевых, формирующих пластичную топографию перемен, прочерчивая их нелинейные траектории, выстраивая подвижную социальную перспективу.

В сущности, именно переход культурной доминанты от технологий промышленных к механизмам нового уклада — управленческим, правовым, финансовым, предопределяет особую предметность постиндустриального театра действий. Что одновременно прочитывается как утрата приоритета промышленной индустрией, как своего рода «эйнштейнова революция» в социальной и политэкономической физике социокосмоса. На наших глазах социогуманитарная деятельность, равно как и рождённые в её недрах технологии, начинают восприниматься не в качестве комплементарного «гарнира» к практической механике мира, но как сама плоть конструкций (пост) современности. И, напротив, — многие «объективные», индустриальные реалии — всего лишь как транзитные следствия угасающего огня эпохи Модернити. Судьбоносное credo разворачивающейся глобальной революции — источник радикальной правки исторического и политического текста, пересмотра его институциональных прописей и смысловых основ.

Признаком нарастающих перегрузок, чреватых системным кризисом, крахом здания Модернити, стало нарастание попыток сохранения его привычной композиции, умножение оптимизационных кодов, доминирование превентивных проектов. Что с определённого момента вело к очерчиванию мобилизационных перспектив — положение вещей, ставшее достаточно очевидным к началу третьего тысячелетия. Оптимизация, однако, лишь продлевает существование избранной композиции — правда, «в идеале» сколь угодно долго — но не возвращает утраченную ситуацию. Роли консерваторов и революционеров в очередном акте исторической драмы заметным образом переменились: буржуазное сословие стало с некоторого момента «правым», консервативным (неоконсервативным) полюсом политической динамики. Его охранительные инстинкты проявляются в восприятии себя как бастиона цивилизации — они ощутимы, к примеру, в проектах гипергосударственности, контролирующей все и вся; а импульсы перемен — «дорожная карта» динамичного положения вещей — трактуются как угроза миру и безопасности. Что в свою очередь приводит к гиперболизации феноменологии «глобального терроризма», расширению его предметного поля, включению в соответствующую номенклатуру более широкого круга явлений.

На протяжении ХХ века механистичность прежнего исторического проекта подвергалась не только прямым атакам, но и планомерной ревизии. Наряду с попытками радикального переустройства общественного порядка, значительные усилия были употреблены для сохранения отдельных базовых характеристик, в том числе за счёт умелого использования «энергий революционности», заимствуя порождаемые ими идеи и средства в целях специфической реконструкции уходящего мира.

Прочтение же Россией своего маршрута в бурном море (пост) современной реформации оказалось делом далеко не простым, а порою к тому же — весьма причудливым. «И конца у этой книги нет»…

Игра в классики

Можно и нужно говорить о культурной революции, поскольку протест направлен против истеблишмента в целом…

Сложившиеся же ранее представления о революции, равно как и классическая революционная стратегия, ныне канули в Лету…

Мы должны совершить тотальную реконструкцию системы.

Герберт Маркузе.

Политическая атмосфера в России-РФ начала XXI века производит странное, отчасти парадоксальное впечатление: страна интенсивно осваивает просторность новизны, однако футуристический восторг изрядно подувял, будучи приправлен ощущеньем застоя, исторической паузы и даже местами архаизации социокультурного текста. Мы наблюдаем деградацию, «таяние», частичный распад недавно усвоенного языка, мутацию «классической» политико-правовой культуры, явление причудливых артефактов и квазипартийных химер, драматичное преображение идеалов, перерождение институтов и концептов: публичной политики, представительной демократии, среднего класса, гражданского общества.

Рожденное в начале 1990-х годов партийное многоголосье на протяжении десятилетия претерпевало заметные метаморфозы: коммунисты становятся консервативной организованностью, декларирующей свод национальных и патриархальных ценностей, поднимая на щит национальную буржуазию; либералы провозглашают себя правыми и демонстрируют превосходство элитаризма над демократией, пропагандируя ценности социал-дарвинизма; чиновничество организуется в партийно-политическую связанность под лозунгом радикальных реформ, вроде бы имеющих целью лишить государственный аппарат доминирующего положения в обществе; наконец, либеральную демократию представляет весьма специфичный политик из явного иного культурного измерения. Сцена же при этом оказывается, по сути, площадкой для одного актёра, причём — актёра, лишённого не только определённой партийной, но даже политической окраски и с некоторых пор старательно избегающего её внятного определения. Характерна также вызывающая эклектика национального симеозиса (символы, праздники, «господа-чекисты» и тому подобное), объединившего в гротескной синергии соки и токи, питавшие — из различных источников — трагическую российскую историю. В общем, «все смешалось в доме Облонских».

Описать устройство подобного калейдоскопа, казалось, было бы совсем не сложно, исходя, скажем, из опыта постколониальных администраций Юга. С одной стороны — наличие форм, явно рождённых политической культурой Севера: институт президенства, парламент, регулярные и всеобщие выборы, принцип разделения и сменяемости властей; с другой — очевидное несовпадение содержательной стороны местных реалий с заморскими прототипами, распространение мимикрии, имитации конструктов мира Модернити (что, кстати, нашло отражение в элегантном определении: управляемая демократия). Подобный ответ, однако же, — при всех возникающих аллюзиях — пожалуй, не вполне удовлетворит исследователей глубин российского социокосмоса. Всё-таки процессам, разворачивающимся в России, находятся аналоги и параллели не только в африканском или азиатском опыте партгосстроительства, кое-что отражает общемировую тенденцию кризиса культуры Модернити, яркую и провокативную феноменологию её нынешней трансформации.

Во втором тысячелетии от Рождества Христова политическая культура европейского мира пережила две значимые фазы, характеризующиеся различной философией, категориальным аппаратом, обликом исторических субъектов и их оппонентов. Так, средневековая практика основывалась преимущественно на противостоянии сторонников империи и папства (гибеллинов и гвельфов на языке той эпохи), на состязательности квазирелигиозных обличий политического процесса (вскормив, к примеру, под покровом Реформации национализм), а её историческим пределом стал кризис имперской формы мироустройства и распространение новой социальной институции — национального государства.

Данная трансформация предопределила появление иного проблемного поля, смену семантики и синтактики властного регулирования, обновление понятийного аппарата, перемену начал политической философии. Наиболее яркие образцы подобной семантики были созданы во времена Великой французской революции, на долгие годы определившей соотношение «правого» (C o t e Droit) и «левого» (C o t e Gauche), консервативного и революционного в сценариях эпохи, прочертив смысловые границы и обозначив позиции влиятельных игроков. Центральный конфликт определялся состязанием между двумя классами претендентов на доминирующее положение в обществе: живущих на ренту владельцев земных (земельных) пространств — лендлордов, аристократии; и обитателей иных (деятельных) пространств — людей третьего сословия, буржуазии.

Стремительное развитие этой культуры, обретение третьим сословием властных позиций (путем ли исторических компромиссов, как случилось в Англии, или в результате радикального переворота, как произошло во Франции) предопределило усложнение водораздела: с некоторых пор он пролегал также внутри «третьего сословия», между буржуа-предпринимателем и наёмным трудом. До сего дня мы пребываем под грузом образов и стереотипов, лексики и фразеологии, созданных политической мыслью и ценностной иерархией Нового времени. Однако мир с тех пор существенно изменился. Привычное прочтение оппозиции «правые-левые» со временем замещается иной логикой, противопоставляющей постсовременную перспективу (со своими обитателями) прежнему (буржуазному, промышленному) порядку вещей. А зона ответственности и свобода действий классического агента «священной частной собственности» — владельца-буржуа начинает в большей мере контролироваться социально-правовыми институтами, а также финансовыми операторами, оторванными от конкретного вида производственной активности и работающими сугубо в пространстве информационных сетей. Но в свою очередь тоже подверженных властной конъюнктуре, подчинённых определённым, однако же, время от времени меняющимся, исправляемым и направляемым правилам игры.

Между тем, задолго до настоящего времени, ещё в недрах средневекового общества пестовался актер, заявленный на исторических подмостках лишь под занавес второго тысячелетия, — это был представитель Ordo Quartus, деятель «нового класса». Четвёртое сословие в каком-то смысле является наследником «промолчавшего» сословия первого, по-своему претендовавшего на светскую власть (вспомним о теории «двух мечей»), но уступившего мирское поле на заре новой истории в пользу имперских, коммунальных и национальных организованностей. Породив напоследок плеяду особых клириков — транснациональное племя носителей интеллектуального ремесла, которые, пройдя сквозь ряд метаморфоз, выступили представителями динамичного сословия: как управленцы (клерки), политические деятели, юридические и финансовые гуру, как производители и трансляторы знания, владельцы образования, творцы властного нарратива, как пастыри массовой культуры и манипуляторы информационных потоков — все это удивительное смешение человеков, не включённых в материальное производство, но занятых интенсивной, так или иначе, социально ориентированной деятельностью. Индустриальная и постиндустриальная цивилизация ХХ века вложила им в руки могучие рычаги…

Интеллектуальный мастер, человек-предприятие (manterpriser), «господин воздуха» становится в наши дни все более влиятельным актором на планете. Сгущая и деятельно формируя пространства виртуальной картографии, четвёртое сословие очерчивает горизонты будущего театра действий, который в одном из наиболее важных аспектов можно было бы охарактеризовать как «власть без государства». Реальность, в которой мы обитаем, есть не что иное, как постиндустриальный барьер — пространство смешения и совмещения ярких черт разных исторических эпох, место присутствия синкретичных, нередко противоречивых форм. Гиперличность и новый терроризм, амбициозные корпорации и астероидные группы, «глобализация корпораций» и движение за альтернативную глобализацию, сетевая культура и обитающие в ней «черви Муад`диба» (пандемиологические социохолоны), — все это пейзаж битвы за будущее, развернувшейся на планете.

Постиндустриальный передел

Перемена культурного ландшафта потребует упорного труда по овладению СМИ: газетами, журналами, кинематографом, радио, но также и театрами, и школами, и семинарами.

Равно как и подчинения себе искусства.

Их надлежит постепенно… превращать в инструменты революции.

Антонио Грамши (в изложении Патрика Бьюкенена).

Появление на сцене «нового класса» в роли предвестника, инициатора социальной перспективы предопределило закат эпохи Модернити и зарю постсовременного мира. Причём, сложившийся в ходе длительной исторической реконструкции буржуазный уклад подвергся атаке, подрывался и деформировался в течение ХХ веке двумя версиями «опасного класса».

С какого-то момента субстанция буржуазного строя начинает активно разъедаться, трансформироваться футуристической группой, генетическими наследниками некогда отодвинутых в сторону представителей «судейско-журналистской» (разночинной) компоненты в составе третьего сословия, наследующих отчасти и властный потенциал бюрократии, развивавшейся в условиях национальной государственности. И в то же время некоторым образом воспроизводящих на новом витке истории элементы властных формул феодального мира, порождая, таким образом, своеобразную, однако по-своему жизнеспособную аристократическо-номенклатурную управленческую химеру. В тех же странах, где буржуазный уклад сумел противостоять натиску первой волны подобных перемен, постепенно вызревала совершенно новая социальная популяция, формировался истинный агент глобальной трансформации, тесно связанный с развитием постиндустриальных алгоритмов производства и бытия.

Действительно, XX столетие на практике засвидетельствовало две данные типологии радикального обновления общества, выход на историческую арену двух «поколений» нового правящего слоя, их конкурентное, но последовательное восхождение к власти над миром.

Во-первых, это был джиласовский «новый класс» — номенклатура, расколовшая «буржуазную скорлупу», ломавшая порой прежний миропорядок «об колено». Применяя при этом в обновляемой среде достаточно решительные, но одновременно ригидные, преимущественно административные схемы управления, низводя собственника-буржуа до уровня подконтрольного субъекта в опыте корпоративной государственности, либо вообще выводя его «за скобку» бытия в эксперименте социалистической футуристики.

Во-вторых, — постиндустриальный «новый класс», также враждебный прежнему порядку вещей, однако нашедший в энергиях переворота возможность исторического конкордата, напоминающего отчасти прежний компромисс рудиментов феодальной знати с нарождающимся буржуазным сословием. Класс, способный к динамичному контролю над проявлениями турбулентной реальности.

Конфликт между этими, достаточно различными ветвями древа новой политической культуры, по-своему прочитавшим императив установления на планете «нового общественного порядка» не ограничен, естественно, рамками ХХ века.

Последней по времени видимой границей эпохального поворота стал рубеж 1960–1970-х годов ХХ века — трамплин стремительного ускорения, совершенно особого темпа социальной и культурной динамики, зарождения нового поколения общественно значимых страт, систем и коммуникаций. Это время было охарактеризовано как «вступление в фазу новой метаморфозы всей человеческой истории» (Збигнев Бжезинский), «великий перелом» (Рикардо Диес-Хохлайтнер) или прямо как «мировая революция» (Иммануэль Валлерстайн). Уже в те годы разгорались дискуссии о горизонтах цивилизации, о необходимости серьёзных коррективов её развития, о стоящих перед человечеством глобальных проблемах, о будущей конфигурации социокосмоса и матрицах грядущего мироустройства. То, что на поверхности выглядело как «рябь на воде»: майская революция в Париже или контркультурные движения в США, на деле взламывало прежнюю ценностную иерархию, сложившиеся стереотипы, структуры повседневности («театрализованная герилья»), всю привычную стилистику бытия. Годы эти стали эпицентром социокультурной революции, обозначившей границу взлёта и падения мира Модернити, временем, когда забрезжил альтернативный образ человеческого сообщества, для которого и по сей день нет вполне адекватного определения, хотя попыток было сделано немало: общество постиндустриальное, информационное, сетевое, конец истории, столкновение цивилизаций, новый мировой порядок, новая мировая анархия, новое варварство, реориентализация, глобализация, глокализация, постсовременность. И которое я предпочитаю называть просто — Новый мир.

Итак, на планете складывалась транснациональная культура, запускались оригинальные механизмы развития, формировалась виртуальная — финансовая, цифровая — экономика (скорее, хрематистика в прежнем толковании), все более отделявшаяся от исторически известной механики буржуазного («капиталистического») уклада. Но, пожалуй, главное: к усложнившейся и модифицированной системе власти получает доступ генерация «людей воздуха», тесно связанная с постиндустриальным (нематериальным, эфирным) производством. Когда процесс ещё только разворачивался, — а он отчётливо обозначил себя в начале 1970-х годов, преимущественно в Соединённых Штатах Америки, — то поражал пестрый, эклектичный характер идущей к власти плеяды. С одной стороны, в рядах «опасного класса» были представители элиты в более или менее традиционном понимании. Среди них — люди, управляющие финансами и юриспруденцией, средствами информации и коммуникации, разнообразными интеллектуальными практиками, люди, держащие руку на пульте систем социального контроля, воспитания, образования. В общем, лица, определявшие доминирующую стилистику бытия и активно участвовавшие в передаче властных импульсов в системе «элитный клуб — Think Tank — административный аппарат». С другой стороны, претендовавшая на власть поросль имела совершенно нехарактерный для прежней элиты привкус контркультурных движений (ср. парадоксальную на первый взгляд генетическую связь яппи с хиппи). И выраженное пристрастие к свободной — лишённой прежних ограничений — интеллектуальной медиации. А также — к интенсивной, провокативной акции, амбициозному проектированию, масштабному риску.

Иначе говоря, на планете происходила элитная революция, разворачивалась интенсивная борьба за будущее, борьба за темп: нарождающееся сословие вошло в исторический клинч с сословием традиционным, буржуазным, со «старым правящим классом», подвергнув интенсивной критике прежнюю модель организации общества. И поскольку трансграничная страта эфирократов тесно связана именно с нематериальным производством, их влияние росло по мере смещения центра активности в предметные поля постиндустриального мира. Интенсивно развивались технологии косвенного управления, гибкое манипулирование, финансовая эквилибристика, информационно-коммуникационная, исследовательская и образовательная деятельность (прочитанные во многом в обновлённом формате), и, наконец, бескрайний океан индустрии развлечений и массовой культуры.

Продление сроков экономистичной фазы цивилизации оказалось возможным вследствие оппортунизма — исторического компромисса — части «людей воздуха», изменивших идеалам самоактуализации ради соучастия в грандиозном проекте спасения Старого мира путём его специфической конверсии, причём «традиционные буржуа» начинают в свою очередь все более походить на феномен реликтов феодального мира, сохраняемых в тех или иных формах во плоти буржуазного мира.

При этом происходило определённое смещение целей и подмена ценностей: стремление к трансценденции рыночного быта, к миру духовному использовалась в качестве стимула для колонизации рынком новой области — мира информационного, сценарного, виртуального. Человек обретал иллюзорную компенсацию за субъективно неочевидный отказ от «прав первородства». Иначе говоря, дефицит просторности бытия и тот факт, что рынок являлся не всеобъемлющим, были использованы в качестве рычага именно для расширения границ Pax Oeconomicana за счёт эксплуатации тяги к иному, освоения многослойных «воздушных пространств» цифрового космоса, а также последовательной трансформации гражданского общества в мир массового потребления. Что в свою очередь вызвало к жизни энергии размежевания и ростки противостояния уже непосредственно в среде Нового мира.

Так сложился хотя и конъюнктурный, но стратегически ориентированный союз динамичного «нового класса» с мобильной частью мутантов третьего сословия (финансовых дьяволов), вследствие чего удалось частично залатать дыры старых мехов, наполнив их иным содержанием и образовав вчерне химеру Нового мира. Сама практика новой «этико-политической гегемонии» — правда, неожиданного для мыслителей соответствующего направления состава — оказалась предопределена этим историческим консенсусом (классовым союзом). Результатом подобного симбиоза — своего рода реплики Термидора или, точнее, Реставрации, а заодно и «Славной революции», — стало создание к концу столетия начатков обновлённой социосреды: планетарной информационно-коммуникационной инфраструктуры, чертежа и реальности дигитальной экономики, прорыва в просторность виртуального космоса, наконец, первых набросков эпидемиологически-ориентированных (матричных, репликационных) стратегий трансформации всей совокупности социокосмоса в новый цивилизационный текст.

Мир капитализма — если продолжать пользоваться данным ярлыком — попытался удержаться в социальной реальности, продлить время своего исторического бытия, совершив впечатляющую попытку перейти в третью — после торгово-финансовой и индустриальной — фазу существования, создав собственную версию «урегулированного общества». Её суть — в выстраивании устойчивый, хотя и не равновесный конструкции: иерархичного, но одновременно динамичного геоэкономического универсума, контролирующего мировые ресурсные/финансовые потоки, притязая, некоторым образом, на исторический реванш финансово-торгового уклада.

Теперь данное пространство мыслится уже не как эклектичное пространство изощрённых, однако, уязвимых со стороны политической власти схем деятельности доверенного клиента-откупщика (отодвинутых к тому же в своё время конъюнктурным союзом с промышленной инноватикой), но, скорее, как своего рода «глобальный каталог» — доминирующий на планете квазирентный трансформер «штабной экономики». Прочерченный вектор перемен — проект глобализации оказался при этом связан преимущественно с темой геоэкономическй оптимизации — универсальной безопасности — и, в конце концов, активной мобилизации, включая интенсивные превентивные действия.

Формула же другого вектора, напротив, сопряжена с готовностью к серьёзным переменам, с идеей самореализации человека со всеми его конструктивными и деструктивными замыслами в масштабе планеты, с процессом «выхода из вечной колыбели», с индивидуацией и преадаптацией. С сетевой культурой в целом в качестве идеальной среды для эпидемиообразных стратегий мутирующих социопопуляций, то есть с созданием предпосылок для глобального морфологического резонанса всей новой социокультурной и антропологической ситуации.

Эклектичный коктейль Сороса, Голливуда и Гейтса, в подобном контексте постепенно начинает осознаваться как могучая взрывчатая субстанция, заполняющая рельефы повседневности, вызывая из глубины жизни иные, донные слои реальности, в свою очередь предъявляющие свои права на будущее, творя его. Сегодня, пожалуй, психологически затруднительно, если вообще возможно, полноценно восстановить в памяти шкалу оценок/стереотипов, господствовавших в обществе до пересечения этого Рубикона, хотя отделяют нас от того времени считанные десятилетия.

Россия в медвежьей шкуре

По настоящему эффективным тоталитарным государством станет то, в котором влиятельные политические лидеры, встав во главе армии управленцев, окажутся вознесёнными над людьми, поголовно не стремящимися к свободе, поскольку их вполне устраивает роль прислужников.

Олдос Хаксли.

В России положение элиты, в той или иной форме связанной с постиндустриальным производством, также претерпело существенные изменения. В последней трети ХХ века её представители, казалось, ощутили перспективность своего стратегического горизонта, однако, в силу ряда обстоятельств, постиндустриальная High Frontier, радужные миражи, навеянные идеей глобальной конвергенции элит, так и остались нереализованной «российской мечтой». Если мы вспомним положение вещей, сложившееся в годы перестройки, то — возможно, с некоторым удивлением — констатируем: на арену в те годы попыталась выйти генерация людей, хотя и эклектичная по составу и предмету деятельности, но которую, в целом, можно охарактеризовать именно как российский постиндустриальный класс.

Этот «новый класс» — не тот, джиласовский, номенклатурный «новый класс», утративший революционную состоятельность, азарт битвы за будущее и, в конце концов, саму энергию исторического бытия — но конгломерат разноликих людей, связанных с постиндустриальным бытом и производством, способный производить и контролировать соответствующие реалии и технологии. Имея к началу перестройки неплохие стартовые позиции, динамичная, но крайне разрозненная страта достаточно быстро наметила путь к рычагам власти, однако, взять её в свои руки так и не сумела, потерпев, в целом, как класс стратегическое поражение. Её представители во власти, не имея сколь либо состоятельной политической концепции, адекватной картины общества и мира ¹ и даже соответствующего времени категориального аппарата, оказались не гегемоном — интегральной движущей силой процесса, — а инструментом совсем иных сил и тенденций.

К началу XXI века Россия заняла социальную нишу отнюдь не среди членов высокотехнологичного сообщества, а среди стран-производителей природного сырья и полуфабрикатов. Основу национального богатства и ВВП страны составляют сейчас не реалии постиндустриального мира (как бы его ни толковать), а природная рента и её многочисленные модификации.

Инволюции российского общества можно найти много объяснений. В ХХ веке для страны распалась связь времён, общество утратило навыки саморазвития, гражданин был стерилизован, а бунтарь — криминализирован. Русское Возрождение, возможность которого столь ощущалась в начале XX столетия, питая и страстную пассионарность культуры, и опережающий разум порыв к будущему, не состоялось. На протяжении века в стране происходило последовательное уничтожение начатков самоорганизации и энергичных личностей, унижение социогуманитарной культуры, причём не только «выпалывание сорняков», но и «подстригание газона», включая самооскопление, самоцензуру, авторедукцию. В итоге образовался мир, лишённый искр гениальности, смелости, дерзновения; мир, плохо совместимый с глобальной революционной ситуацией — эту смену исторической колеи в СССР просто проморгали, продолжая двигаться путём умножения прежних сущностей и устаревавших на глазах средств безопасности. Когда же исчезла разделявшая Восток и Запад стена, то в России-РФ наиболее пассионарной частью общества оказалась асоциальная и прямо криминальная субкультура, которая, разрастаясь, словно на дрожжах, активно влияла на другие слои общества. Интеллектуалы же, причём в массовом порядке, начали трансформироваться в консольери.

Российская стилистика 1990-х годов — причудливая амальгама «бархатных революций» европейских соседей с ветвящейся образностью «Туркмен-Баши». В сущности, генезис Новой России имел два энергийных источника: энтузиазм «людей августа» и вакханалию «команды мародёров» — как если бы в Кремле воцарился двор Пугачёва, вобравший в себя многочисленных Швабриных. Историческая вина Ельцина — казнь энтузиазма эпохи. Он погасил порыв освобождения и перспективу восхождения, а это была уникальная возможность: культурный горизонт нации прочерчивается именно под молниями революций. Но только ли Ельцин тому виной? Скорее его вознесение во власть и слишком долгое в ней пребывание было знаком беды: слабых и повреждённых в России оказалось много больше, чем граждан и творцов.

В итоге мы получили собственный элитный коктейль — поколение «П» — из представителей спецслужб (действовавших в прежнем обществе по иным правилам игры, готовясь проводить операции инициативно и вне рамок закона), их многочисленной, разветвлённой агентуры (для которой также была характерна особая свобода действия) и криминализированной/асоциальной субкультуры. Национальная элита, однако, не может быть криминальной: кто управляет развитием, мыслит метафизически, — или он управляет чем-то иным. Криминализируясь, элита перестаёт быть собой, она утрачивает контакт с просторностью мысли и способность воспринимать ритмы истории. Коррупция элиты — это не взяточничество, коррупция — недопустимая экспансия телесности рыночных операций, внутреннее умаление личности, присвоение ресурсов ответственности и деконструкция социального текста. Уплощенная личность блюдет частные интересы: приватизируя метафизику и прочитывая политику как интригу, она цементирует потолок амбиций и формирует собственные «группы по интересам»; а в результате оказывается уязвимой для игроков с «длинной волей», иным жизненным горизонтом и целеполаганием (стратегией). К тому же семена перемен прорастают не только в энергиях «опасного класса», но также в нарастающей немощи правителей, родовым признаком чего является, в частности, организационно-административная чехарда.

В последнее десятилетие века в России произошла химеричная трансформация общества, позволившая за счёт некоторой архаизации социальных связей, а также коррупции части «нового класса», создать из национального организма подобие трофейной экономики, утвердив клановые (неофеодальные) отношения в обществе. Сложившееся положение, отчасти, напоминает опять-таки феномен африканской деколонизации с более-менее плавным переходом к постколониальной модернизации — в основном, в столице и других мегаполисах — но уже в арьергарде социального развития мира. На последних выборах в Думу процесс постперестроечной деполитизации достиг своеобразного апогея: успех проправительственной квазипартии приобрёл даже скандальный оттенок — главный политический ареопаг превратился в своего рода расширенный юридический отдел правительства/администрации. Так, времена конкуренции великих религий и великих идеологий сменились безвременьем господства великих и малых, белых и чёрных технологий.

Разрушение партийной культуры выдвинуло на повестку дня не просто вопрос о замене лидеров примелькавшихся спортивных команд и даже не о перераспределении «делянок» политического поля. Речь, скорее, идёт о приближении национального момента истины, по отношению к которому новейшая история России лишь «неоконченная пьеса», интерлюдия либо её скоротечного распада, либо реализации тех или иных формул внешнего управления развитием или же иных форм постсовременного бытия.

В настоящее время на партийно-политической сцене актуальны две совершенно разные оппозиции:

1. Противостояние осколков идеолого-партийной иерархии Модернити протееобразной политической культуре Постмодерна.
2. Конфликт, разворачивающийся в недрах самой эклектичной культуры Нового мира, где парадоксальным образом совмещается безграничный, бескрайний прагматизм и целеустремлённый, амбициозный идеализм, превентивная, номенклатурная и энергийная, креативная формы трансформации прежней социальной реальности.

Семантическая реконструкция России предполагает, между тем, выдвижение содержательного контртезиса политическому затишью, которое во многом определено сменой партитуры, раздумий субъектов глобального действия по поводу общего стратегического замысла в отношении России и предпочтительной стилистики её элиты. А также корпоративным интересом власть имущих — их коллективной заинтересованностью в полноценной легитимации обретённого статуса: социальной позиции, прав собственности, финансовых счетов. Но как только проблема будет решена — усилиями ли внутри страны либо сращиванием транснациональной ткани за её пределами — держатели власти и ресурсов быстро ощутят острое неудобство от несовпадения стратегических целей (что уже отчасти и происходит).

Увертюра Новой России: непроизнесённый текст загадочного Андропова о технократической «властной вертикали» и поражение политического хиппи постиндустриального мира Горбачёва (конфликт архетипов «вечного Буша» с «вечным Гором»), по-своему повторяясь в перипетиях нового века, подводят страну ко второму раунду исторического состязания. Та или иная организованность динамичного класса, призванная к жизни переменами в положении вещей и проявляющая всё более активное отношение к строительству будущего, может рано или поздно выступить на этом ринге уже не в качестве тактического спарринг-партнера — классического российского «мальчика для битья», но полноценным конкурентом действующему президенту и олицетворяемой им сегодня политической культуре. В меняющейся геометрии социального строительства фланг нового патриотизма сливается с флангом амбициозного неокорпоративного действия в историческом усилии вырваться за пределы гравитационного поля параполитической интриги на трансгеографическую просторность постиндустриального и постсовременного космоса.

II. Право на Россию, или пир победителей

Time Jesum transeuntem et non revertentem.

После раздела «материально-технической базы коммунизма» наступает время перераспределения нематериальных ресурсов страны, её постиндустриальной реконструкции, определения долгосрочной ориентации, картографирования и приватизации социокультурных полей.

Формат постиндустриального передела предполагает внимание, скорее, к властным, интеллектуальным и управленческим ресурсам, характеру и принципиальной типологии её правящего слоя, нежели просто к материальным богатствам «Корпорации Россия». Постепенно осознается интегральная связь культурных, политэкономических, технологических аспектов строительства новой государственности. Вслед за планами постмодернизационной реконструкции возникают представления о целенаправленных действиях в сфере аксиологии и семантики, поиске новой формулы национальной государственности, а не только о проблемах переналадки её практической механики. Иначе говоря, пробуждается интерес к генетической модификации социокультурного организма, и речь с какого-то момента может пойти о системном переустройстве всей культурной мегамашины. Тем более что г осударство в своей привычной ипостаси не справляется с новыми социальными организованностями, будучи не в состоянии ни опровергнуть, ни интегрировать их, — это иная система, ростки другого естества.

Ещё один аспект рождающей честолюбивые проекты (и прожекты) проблемы — матрица современного партстроительства в стране, отмеченного, несмотря на традиционный декорум, чертами постмодернистского спектакля и прагматичного технологизма. Происходящая трансформация партийной топографии, смена лидеров и референтных групп определяет задачу опознания изменившегося рельефа, с учётом образовавшихся ниш и вакантных ролей на скользкой сцене российского театра действий.

Кроме того, возникает интригующая вероятность появления на постиндустриальной строительной площадке нового поколения влиятельных игроков, включая тот или иной вариант российской амбициозной корпорации и политической организованности «нового класса».

Как строят мир?

Вот дом, который построил Джек…

Магистры политической кухни знают: социальная картография имеет три слоя.

Первый — познанное и подробно формализованное в рецептурных справочниках эпохи описание ландшафта, которое, однако, повинуясь естественному порядку вещей устаревает, принадлежа, скорее, прошлому, постепенно утрачивая связь с динамичным рельефом (пост) современности.

Второй слой грамотно испеченного политологического пирога — черновики и корреспонденции пульсирующей экзистенции. Они неплохой инструментарий для рефлексии на тему происходящих событий и даже своеобразное «секретное оружие» при планировании оперативно-тактических комбинаций, обеспечивая порою успех стратегическим импульсам. Между тем при осмыслении целостной социокомпозиции прозрения и маргиналии выглядят противоречиво, «клочковато», с трудом поддаваясь рациональной оценке, Что в свою очередь заставляет возвращаться к прописанной партитуре, внося отдельные исправления, не меняющие сути исполняемой пьесы. Тем не менее, нередко это всё, что имеется в наличие — дискретное описание актуального поля, отрывочные сведения о траекториях неопознанных социальных объектов, бороздящих пространства практики: так и ведётся текущее проектирование.

Но есть у профессионального продукта третий слой. Его рецепт — в поваренных книгах реальности, которая не существует, однако имеет высокие шансы утвердиться в перманентно ведущейся битве за будущее. Умелая адаптация проекта именно к «третьей реальности» определяет его стратегическую успешность либо провал, влекущий уход персонажа с исторических подмостков.

Из сказанного выше следуют четыре задачи. Во-первых — определение нерва эпохи, того, что именуется Zeitgeist. Не варвары сокрушили Римскую империю, а «сетевая организация» людей, создавших в черновиках альтернативную цивилизацию, ставшую со временем глобальной. Так что значение увертюры — верное представление о сюжете будущей исторической пьесы. Другое условие успеха — умело развёрнутая номенклатура проекта, вписанная в определённый контекст. Стратегия основывается на языке и культуре, задающих параметры актуальной ситуации. Если судьбоносные акции выглядят нелепо — это означает дефект грамотности, утрату навыков чтения как злободневных, так и «писанных на воде вилами» текстов, дефицит профессиональной интуиции и способности опознавать логику перемен. Речь при этом идёт о цивилизационных (мировоззренческих) основаниях — идеальных («о времени») и национальных («о себе»). И должна также идти о трансграничных («эфирократических») претензиях.

Глобализация, преодолевая национальную замкнутость, стимулирует появление транснациональных проектов. Но что такое сегодня в политической геометрии «исламский» или, скажем, «христианский» проект? Вне определённой социальной версии это слишком аморфные определения. Политическая субъектность конфессиональных проектов вообще сомнительна. А вот американский квазиимперский или китайский (региональный) проект, равно как и Большая Европа (выстраиваемая на основе Шенгена, Восточной, Южной Европы и ближайшей к ней Азии) — это определённее и прагматичнее.

Однако в современном мире присутствуют не только такие формулы социальных каркасов, как национальное государство или страна-регион, но также их модификации: политические («международный регулирующий орган», «распавшиеся государства») и геоэкономические («системы финансового/ресурсного контроля», «вашингтонский консенсус»). А, кроме того, складываются новые образования — публичные и частные связанности трансграничных групп, соединяющие осколки ранее единых корпораций (планет-государств): блуждающие в социокосмосе астероидные кланы старых и новых элит.

Всё это — пейзаж «современного Родоса»: площадка конкурентного проектирования, в том числе в категориях большого (транс) национального проекта.

Третья и четвёртая позиции — правильное прочтение центрального субъекта стратегии и грамотное, хотя не обязательно детальное, описание его «крутого маршрута».

Активное представление будущего реализуется сегодня в динамичной среде; критические для успеха условия — мониторинг исторической ситуации, перманентное масштабирование, умелое управление событиями и ресурсами. Подобные действия могут быть предприняты в интересах различных слоёв, отсюда ощутимая разноголосица в определении субъекта стратегии, целей и путей их воплощения.

Sine Nobilitate

Rex должен рассматриваться не столько как самодержец, сколько как человек, проводящий линии границ или прокладывающий путь…

Эмиль Бенвенист.

Тема национального планирования очевидным образом связана с понятием стратегического субъекта. Однако в российской конструкции подобный персонаж практически выведен за рамки политического процесса. Ведь даже с формальной точки зрения, президент, избираемый на четыре года или имеющий ограничение в виде двойного срока, перестаёт быть полноценным субъектом долгосрочного целеполагания. Его горизонт измеряется несколькими годами и во многом определяется параполитической интригой. Другой кандидат на эту роль — национальная элита — организована в России как бизнес-сообщество. Но и данный субъект не сложился в полноценную конфигурацию: олигархат не породил «национальную корпорацию», выражающую совокупные интересы российского общества и государства. Кроме того, в стране нет социальной связанности вне текущего конструирования, нет и корпоративного института, занятого осмыслением задач общенационального и транснационального формата.

Долгосрочное, масштабное проектирование сопряжено не столько со сферой экономики, сколько синергийным образом объединяет вектора социального, политического, культурного действия (и отчасти метафизического, историософского толка). Энергии эти отражают степень сложности «организма национальной субъектности», мера амбициозности и социальная конкурентоспособность которого определяется оригинальностью избранной миссии и версии миростроительства, глубиной прочтения кодов бытия. Но тут возникает почти риторический вопрос: почему же в России за годы после снятия прежней идеологической оболочки, определявшей советские ориентации, так и не сложилась своя внятная стратегическая композиция, не было сформулировано собственное credo и образ будущего?

Отсутствие трансцендентальных ориентаций, историософской позиции и даже простого стратегического консенсуса российских элит, вкупе с их более чем специфическим характером — равно как и явный дефицит реалий гражданского общества — все это повышает градус разговора о роли транснационального контекста (пост) современного мира, о мере его соучастия в постсоветской реконструкции, о влиянии на процессы национального строительства. А также о горизонтах новой исторической общности — активного игрока на поле трансграничных диаспор, наряду с прежними конфессиональными и этническими глобальными племенами… Новые организованности сейчас достаточно опосредованно связаны с такими социосистемами, как национальные государства, разговор на языке амбициозных корпораций всё чаще оказывается более релевантным подвижной реальности. Дискуссии же, ведущиеся на основе привычной политсемантики, напротив, начинают рождать прогностические химеры, смысл которых нередко противоречив и слабо увязан с реальностью, порой не столько объясняя, сколько затемняя смысл событий, приобретающих привкус иррациональности и анонимности.

За последние годы североатлантический мир, а с ним и все человечество пережили социокультурный переворот. На планете совершается перемена декораций, в ходе которой, в частности, реализуется геоэкономическое переустройство — становление системы контроля над ресурсными потоками, распределением мирового дохода, реконфигурация системы международных связей и их прежней номенклатуры. Параллельно штрих за штрихом прочерчивается береговая линия фрактальных пространств контролирующего хаоса, где смягчённый суверенитет национальных связанностей замещается космополитичным освоением предметных полей «воздушной Лапутании», на которых и разворачивается историческая пьеса, выстраивая футуристическую композицию парагосударственного строительства.

Для Новой России, конечно, важно достижение национального консенсуса о методах действия и целях в стремительно меняющемся социокосмосе. Однако какой консенсус может сложиться у люмпен-элиты, для которой планирование возможно на уровне интриги с горизонтом в один-два, максимум четыре года — да и это, откровенно говоря, «высший пилотаж?» Ведь её истинная задача — та или иная форма легитимации завоеванных позиций, а не национальное планирование.

За последний век изменились многие начала жизни, и так ли уж верно, что смысл и основа (пост) современной цивилизации удерживается в мире — продлевая его право на существование — поскольку покоится не на трёх китах, а на крови героев и подвижничестве праведников? И что государственные мужи, не страдают от морального ожирения, но обозревают недоступные смертным горизонты, стоя на плечах гигантов? И во что всё-таки превратится мир, когда империи рухнут и армии разбегутся: станет ли Ordin е Nuovo всеобщим благом — мирным, воркующим соседством льва и лани апокалипсиса Исайи — или началом совершенно другого эона, возвращением к жизни спрятанных в глубоких тайниках подсознания смутных сюжетов, восполняющих неполноту и дискретность вселенского кошмара?

Во всяком случае, собранный с благими намерениями корпус пророчеств об исполнении судеб данного эона, когда сердца соединятся в трансценденции и самоотвержении, относится, судя по умножающимся с каждым днём признакам, к какому-то иному сообществу. Современная же история- по крайней мере, на значительной части планеты — имеет тенденцию завершиться не «раскатом грома», а «всхлипом».

Матрица: реставрация

Молиться — клирика удел.

У рыцаря иных нет дел, как чтить других и защищать.

Крестьянам — надлежит пахать.

Этьен де Фужера.

При обсуждении итогов выборов в парламент, равно как и уроков президентской кампании, реальный интерес вызывает, скорее, социокультурная сторона событий, нежели партийно-политическая, политологическая или политтехнологическая. Ключевая проблемная зона — дистрофия культуры, связанной с партгосстроительством в категориях представительной демократии, публичной политики, многопартийности и тому подобного.

Дело даже не в тенденциях авторитаризма. Суть именно в смене политической партитуры и соответствующего языка анализа. Или, если угодно, доминирующего стиля мышления. Тут далеко не все просто. Политическая культура, которая формировалась в мире на протяжении длительного периода, а в Новой России — рывками, путём прививок и в сверхсжатые сроки, в настоящее время переживает системный кризис. И, возможно, прекращает существование. Россия выглядит на этом фоне, на первый взгляд, чуть ли не пионером, имея к тому же опыт номенклатурно-социалистической футуристики. Хотя предшественники, конечно, имеются — прежде всего, среди стран Третьего мира, часть которых в постколониальный период успешно перемолола оставленное наследие — политическую культуру Модернити. Однако Россия всё же из другой социокультурной колоды, потому её опыт и более актуален, и более интересен, и более ценен.

Можно сравнивать различные типы социальной ментальности, регистрируя стоянки кочевья на путях переменчивого времени. Занимаясь подобной темпоральной археологией, в духе исторической антропологии (в трактовке, характерной для школы «Анналов»), мы видим, что когда-то политконструирование велось посредством религиозной семантики, используя соответствующие образы, категории, лексику. Затем наступил период, когда политическая деятельность выражалась в форме идеологических концептов и лозунгов. Это была пора «великих идеологий», оставившая в памяти человечества богатое наследство. Сейчас в социокосмосе утверждается новая культура, у которой нет точного, общепринятого названия. Её корни в трансформации гражданского общества (и присущих ему институций) в общество массовое, потребительское, управляемое и контролируемое элитными кланами. В результате в ареалах и миражах (пост) современности проявляется формула действия, приближённая, скорее, к практике корпоративного управления, нежели к публичной политике. Политическая деятельность определяется при этом как «проект», а партийная марка/лицо лидера как бренд. И, не ощущая этических неудобств, воплощается наиболее подходящими к случаю средствами.

Одно из проявлений процесса в России — высвобождение партийных ниш и освоение этого пространства организационной мегамашиной. Причём переживаемая страной переходная ситуация является катализатором, ускоряющим метаморфозы политической алхимии. Действительно, прежние («классические») конструкции выглядят в изменившихся условиях просто игрушечными. А ситуация в целом поразительно напоминает финальные страницы «Алисы в стране чудес» — так и слышатся отзвуки знаменитой фразы: «Все вы — колода карт!»

На сегодняшний день в России сформирована матрица квазипартийного процесса, воспроизводимая, в сущности, «на пальцах». Если мысленно нарисовать шесть квадратов, расположив их в два «этажа», то есть по три в ряд, и надписать ярлыки: «КПРФ», «Единая Россия», «СПС», а в нижнем ряду — «Родина», «ЛДПР», «Яблоко», то получим партийно-политическую матрицу, сконструированную по итогам выборов 2003 года в Государственную Думу. Тот факт, что СПС и «Яблоко» оказались за внешней стороной ограды не отменяет данную констатацию, скорее, это проблема рамки и фокуса. «Гексаматрица» может быть прочитана с различной степенью глубины. Её верхний регистр: «К» — «Е» — «С», то есть «левые — центр — правые», соотносим с аналогами в нижнем: патриотической «Р» — политически амбивалентной «Л» — либеральным, но тяготеющим к идеалам социал-демократии «Я». В целом же этот уровень анализа малоинформативен. Проделаем другую операцию. Соединив правый и левый столбцы в единый четырёхклеточный квадрат и противопоставив его центральному (бинарному) столбцу, получаем две субконструкции, отражающие коллизию, о которой шла речь выше: сопряжение рудиментов культуры Нового времени (квадрат) с продуктом политической технологии конкордата Нового мира (центральный столбец), объединённые временем и обстоятельствами в единый партийно-политический текст.

Займёмся теперь отдельно тетраматрицей (квадратом). Она описывает российский политический ландшафт в категориях прежней культуры. В первом её столбце обитает связка-оппозиция «КПРФ-Родина», во втором: «СПС-Яблоко». Ни один из столбцов, однако, нельзя однозначно определить как правый или левый, если исходить из классических критериев. Но зато в каждом имеется левая и правая составляющая: у преимущественно левой КПРФ — правая, консервативно-патриотическая «Родина», у элитарного СПС — левое, эгалитарное «Яблоко». Если же «единую» российскую матрицу изображать объёмно — то есть представить пространство «топологически связанным», с учётом всей палитры — то выявится ещё и генетика исторических переходов, вшитых в партийно-политическую ткань. Среди них присутствуют: а) переход от средневековой политической культуры к культуре Нового времени, связанный с оппозицией аристократии-буржуазии, а также б) с противостоянием работодателей и лиц наёмного труда. Однако актуальным сейчас является третье измерение конструкции: в) асимметричное — по результатам выборов — противополагание суммы сегментов идеолого-политической культуры культуре новой, «политтехнологической», очищенной от идеологии и представленной (в ходе «эксперимента–2003») «ЕР» и «ЛДПР» — квазипартиями, лишёнными внятной позиции, исполняющими роль техническую, технологическую, но никак не идеолого-политическую.

Следует отметить также конъюнктурное превосходство матричных технологий над инструментальными — оно в значительной экономии сил и средств. Иначе говоря, в партийное строительство могут вкладываться серьёзные ресурсы, но действия «вопреки матрице» заметно понижают эффективность предпринимаемых усилий. И, наоборот, — к примеру, политтехнологическое строительство, связанное с созданием и продвижением «Родины», было обречено на определённый успех, каким бы небрежным образом ни велось. Успех в значительной мере был предопределён выбором вакантной ниши, суть которой прочитывалась в ходе грамотного декодирования сознания электората, то есть результат проистекал из потребности «матрицы» заполнить структурный вакуум. Иначе говоря, он был сопряжен с восстановлением целостности символических гармоник — подтекста политического процесса, который в своё время был серьёзно нарушен. Вспомним выборы 1993 года: что бы произошло, если бы бабуринский РОС не оказался выброшен тогда из избирательного процесса? Возможно, мы получили бы «Родину» (пусть в иной модификации) гораздо раньше. В то время на площадке оппозиции некоммунистического толка оказался один игрок — ЛДПР, и ситуация стала трамплином, который вывел Жириновского на политическую орбиту. Но, кстати говоря, когда в ходе выборов 2003 года Жириновский несколько раз менял тональность своих шоу — выстраивая речь более серьёзным образом, а тезисы делая менее карикатурными, однако, не менее яркими и резкими, — степень его поддержки быстро и заметно возрастала.

У «Родины» есть определённый шанс консолидировать некоммунистическую, но социально и национально ориентированную часть электората, недовольную разделом «советского пирога», а также статусом страны в мире, на основе «нового патриотизма». Данный фактор может проявиться после первого же серьёзного провала Владимира Путина. А у части «правого» партийного клана сохраняется возможность услышать предвестников «нового класса», сделав ставку на представителей постиндустриальной культуры и соответствующие ценности.

Однако политический горизонт ситуации, по-видимому, заметно шире. Нынешняя фаза партстроительства, как минимум, связанна: а) с эксплуатацией всего эклектичного потенциала по-новому прочитанной «новой левой» в контексте идей социальной самоорганизации и б) с реформированием обновлённого правого крыла в условиях постиндустриального передела мира. Будучи прочитана в новой культурной рамке, данная политическая инициатива выливается в комплекс задач по воспитанию российского «нового класса» в качестве структурообразующего гегемона перемен, включая его собственную интеллектуальную и моральную реформацию. Что означает, по сути, становление в России принципиально новой социальной связанности, альтернативной всем прежним партийно-политическим химерам.

Так что ключевой вопрос звучит, пожалуй, следующим образом: что именно станет альтернативой современной политической архитектуре России, наполненной эманациями подковерных комбинаций; и кем, в конце концов, окажется блуждающий по коридорам кафкианского замка, предаваясь до поры сонным мечтаниям, грядущий российский Нео?

«Горит ли Париж?»

Все наши планы г…

Главное — подбор кадров.

В. И. Ленин.

Политическая перспектива есть порождение социальной инициативы. В данном случае — «нового класса», связанного с постиндустриальными формами производства и бытия. Но будущее формируется также в ходе массового «предательства клерков», избегающих разрушения прежнего порядка вещей. Воля же российского четвёртого сословия явно разобщена и не сфокусирована. Хотя во времена Горбачёва постиндустриальная культура и получила ощутимый импульс, советское наследство досталось всё же не её представителям. Сегодня эклектичный слой начинает предъявлять претензии на постиндустриальный передел: исторический вопрос в том, будет ли таковой реализован в рамках прежней управленческо-административной культуры, либо в русле энергий, оплодотворяющих предметные поля Нового мира?

Тем временем мы наблюдаем спонтанный рост самосознания «нового класса», связанный, с одной стороны, с открывающимися возможностями, с претензиями на свой кусок пирога в однажды (но не единожды) поделённом «советском наследстве», но с другой — с его обеспокоенностью за свою будущность и конкурентоспособность в надломленном и архаизирующемся обществе. Наконец, с подспудным осознанием исторической миссии «людей воздуха», с амбициями сыграть значимую роль в очередном акте национальной и мировой истории. Несмотря на все ляпы и казусы именно Ordo Quartus в своих различных ипостасях формирует (пост) современную политическую культуру, правда в условиях исторической альтернативы: обустраивать ли мир для его прежних хозяев либо претендовать в нём так или иначе на роль сюзерена? Отсюда, кстати, проистекает и желание властей — своеобразного конкурента в рамках постиндустриального передела России — подобные интенции «окоротить».

Прежняя же партийно-политическая культура, оказавшись на свалке истории, деградирует и распадается. Не случайно президентские выборы носили вполне гротескный и местами карнавальный характер, в числе других элоквенций множа такие «слоганы», как «Белоснежка и шесть гномов», «Волк и шестеро козлят», «Великолепная Шестёрка» и тому подобные. Выплески суицидальных энергий «прежних организованностей» ощущались также в ходе думской кампании. К примеру, в предвыборном клипе СПС — того самого, где предполагаемая и предлагаемая Новой России «птица-тройка» летит на роскошном ковре-самолёте… Ролик СПС вообще заслуживает отдельного разговора, став шедевром антирекламы, выставив напоказ потаённые стороны партийного подсознания. При его просмотре у зрителя естественным образом возникал вопрос: «Что такое СПС?» И приходил ответ. Это: а) конструкция, оторванная от земли (электората) и устремлённая невесть куда; б) сопряжённый с риском, ненадёжный объект, который нередко приводит к гибели доверившихся ему людей («бьётся»); в) кандидаты, замкнутые в своей узкой, но комфортной «VIP-тусовке», улетающие «в иные края» («Канары», «эмиграция», «заоблачная Барвиха?») и так далее. В общем, куда ни кинь — везде семантическая диверсия.

Но Всё это — перевёрнутая страница: «мёртвые мертвы, и лучше всего оставить их в покое», как сказал когда-то Пиноккио…

Логика политического конструирования, приобретая парадоксальный, порою фантасмагорический оттенок, лишний раз свидетельствует: меняется не просто палитра, но политическая культура. Оппозиция возникает в ином контексте, её контуры проступают, скорее, в противоречиях «управленческих олигархов» с «олигархами буржуазными», в межклановых разборках, включая зону действия новых технократов. Можно, правда, описать ситуацию и несколько иначе: реальный политический процесс в России протекал и протекает в стороне от партийного. Сейчас, однако, это — тривиальность, это стало очевидным. За подобными, в общем-то, частными примерами, важнее разглядеть другое: в текущей партийной/электоральной практике соприсутствует реальность символического свойства; не видеть её — значит совершать заведомо бесперспективные, хотя и затратные действия. При правильном же прочтении трудноуловимых кодов, происходят удивительные вещи, а на исхоженных дорожках появляются причудливые следы неведомых ранее игроков. «Я чувствую себя гонимым к цели, — признался Наполеон в начале Русской кампании. — Как только я приду к ней, то стану ненужным, атома будет достаточно, чтобы разбить меня. Но до той поры все силы человеческие ничего не смогут сделать против моей судьбы».

Результат, правда, порою расходится с прописью, но это уже иной регистр анализа, связанный с факторами и силами, лежащими за пределами национальных и рациональных границ. Тот же Наполеон на вопрос, заданный в конце жизни, почему он всё-таки проиграл свой исторический проект, ответил следующим образом: «Потому что игнорировал мнения врагов и оппонентов». Впрочем, быть может, это были просто слова сильно уставшего человека…

Революция — это сейчас

Все это так ново, необыкновенно и фантастично, что с трудом верится в возможность успеха.

Александр III.

Знамение времени — в стране и мире формируется политический текст, для прочтения которого требуется усвоить новый язык. Ключевая же российская интрига состоит в том, что процессы, разворачивающиеся в иных странах, с упорством крота воспроизводятся на национальной почве. Это относится и к попытке взятия истории под уздцы «новым классом» — субъектом глобальной революции.

Однако наиболее болезненный вопрос заключается всё же в другом: является ли само существование России в Новом мире рутинной данностью, либо оно превращается в проблему? Или тот же вопрос, но сформулированный в более жёсткой форме: действительно ли пришла пора размышлять о «мире без России?» Ведь возможность пресечения её исторической судьбы предполагали в своё время даже славянофилы: «Мы вовсе не думаем, что судьбы мира заканчиваются Россией»… (И. С. Аксаков), «… если мы ошиблись, то и Россия погибнет скоро (исторически скоро), слившись так или иначе со всеми другими народами Запада в виде жалкой части (сегодня мы сказали бы «сырьевого придатка» — А. Н.) какой-нибудь серой, безбожной и бездушной федеральной мерзости!» (К. Н. Леонтьев). А Лев Тихомиров высказывал шокирующее предположение, что апокалиптический образ Вавилона, «Жены-Любодеицы» может при известных обстоятельствах обозначать именно Россию.

Современный российский ареопаг, особенно в нынешнем составе (речь равно идёт и о Думе, и о Совете Федерации) — всё же не парламент. То есть не партийно-политическая площадка концептуально-нормативной рефлексии и проектирования страны, а особое (витринное, внешнее) правовое управление администрации/правительства, с вкраплениями представителей региональных властей, занятое законодательным оформлением разработанного исполнительной властью инструментария, параполитической интригой, личными проблемами и амбициями. И при этом уверенное, что все так и поступают в современном мире… Не удивительно, что проблемой избирательных кампаний — совсем как «в те баснословные года» — становится процент явки к урнам. Политтехнологическая машина, создав управляемого Голема (а это двусмысленный организм, достаточно вспомнить аморфного, всепожирающего Глиняшку из русских сказок), в апофеозе торжества не заметила, что сокрушила тонкие механизмы. Которые, кстати, сознательно пестовались в предшествующее десятилетие: партийный кукольный театр, социокультурный декорум, бойкие СМИ — все это хозяйство успешно маскировало реальные политические, экономические процессы. Политтехнологам, как и любым профессионалам, следует иметь чувство меры, иначе вместо красочных марионеток получаются — путём избыточного обстругивания — лишённые внятной субъектности чурки… Сейчас же цирк сгорел, клоуны разбежались, а круг ответственных за представление резко сузился.

Российские пространства до поры худо-бедно обустраивались прикладных дел мастерами, однако специфика времени — и в стране, и за её пределами — требует способности читать и толковать менее внятный, но более значимый политический текст. Понимание трансформации смыслов должно было бы стать императивом для российской верхушки — массовый уход в оперативно-тактические комбинации никак не компенсируется умелым владением привычными инструментальными технологиями. По мере развёртывания борьбы «за построение капитализма к 2010 году» — и особенно при отсутствии достойного конкурента — фантасмагория обрастает качествами «дурной бесконечности», опрощаясь и огрубляясь. Дело даже не в том, что при распаде идеологически ориентированных структур и их последующему перемещению на свалку истории бал начинает править «конкретная» прагматика и утверждаться ресторанно-идейная амбивалентность, опаснее другое: анемия, монотонность, апатия, поражающие общество. В подобных условиях власть, блокирующая политическую инициативу и самоорганизацию, объявляя себя универсальным агентом государственности, начинает походить на Геракла, правда, не в самом вдохновенном и вдохновляющем его облике: повсеместно востребованного, за все отвечающего, замотанного суетой, занятого то вечной расчисткой авгиевых конюшен ЖКХ, то укрощением очередной головы Лернейской гидры в «чеченском болоте». В результате Россия рискует вновь очутиться в замкнутом лабиринте, однако, по причине уже не идеологической, но культурной изоляции. Общество между тем начинает тихо подозревать, что в очередной раз наступило на старые грабли…

Социальное строительство обретает энергию, форму, «упругость», когда власти противостоит сила, прочитывающая ситуацию иначе, когда «иное дано», создавая рамку деятельной дискуссии. Причём именно характеристики этой рамки и стилистика диалога имеют определяющее значение; в конце концов, нельзя одновременно быть сторонником плюрализма и однопартийности, равно как нельзя было в своё время с одинаковой лёгкостью выступать за «принцип разделения властей» и клеймить «двоевластие парламента и президента». И всё же контртезис нынешней практике рождается не из тех источников, которые питали прежние конфликты и оппозиции. На очередном перекрестье российской истории реформация самой логики политического процесса. Исторический оппонент власти — это некто, стоящий при дверях с закрытым до поры ликом И тут вспоминается одна российская политическая байка. Шульгин в разговоре с Врангелем как-то спросил: «Должны же мы представлять, за что воюем?» И получил поразительный ответ: «Да, должны. Но должен знать только тот, кто эту борьбу будет возглавлять. Он должен скрывать свою программу до тех пор, пока действительно встанет во главе России. Если же она окажется известной раньше, то подвергнется критике со всех сторон, и её развенчают. Всякую программу можно раскритиковать в пух и прах. Она должна стать известной лишь с той минуты, когда начнёт проводиться в жизнь. Она должна быть неожиданной и свежей, так я думаю». В новейшей русской истории подобный ход мысли превратился, пожалуй, в стереотип. И, отчасти, в мифологему. Слишком многими в различных сферах воспроизводился он на разные лады, слишком часто возникало ощущение буквального следования лидеров различного ранга и ориентаций данному завету. Однако в критический момент, когда врата фортуны отворялись, а фаустово действо, казалось, было на грани свершения, что-то ломалось в механике судьбы, декорации обрушались, и герой-избавитель терпел очередное фиаско… Но в таком случае возникает мысль: не повторяется ли на затоптанной российской сцене проверенный временем сюжет «вечного возвращения» натянувшего звериную шкуру, однако исполненного благих намерений реформатора-неудачника?

Наконец, последнее. Диапазон глобальной социокультурной революции — перерастающей в революцию политическую — необычно широк: от сетевых трансформеров альтерглобализма, концептов постиндустриальной социализации до финансово-правовых связанностей и неокорпоративной организации мира. Противостоит же этому пространству новизны не менее многоликая неоконсервативная формула квазиимперского общественного порядка. В сущности, коллизия, о которой идёт речь в российских реалиях — историческое состязание архетипов «Андропова» и «Горбачёва». Но та же коллизия в другой стране — это «Буш» и «Гор», предстающий сегодня на американской сцене в ипостаси Керри; однако — и здесь, кажется, сконцентрировалась вся ирония ситуации — обозначенным при этом символическим (партийным) десигнатом Сета.

Так о чем же я всё-таки веду речь? Я говорю, наверное, о будущем пришествии российского Гора. И ещё — о праве России на само это будущее.