Александр Иванович Неклесса:
Мир на пороге новой геокультурной катастрофы.
Интервью

Вопрос: Александр Иванович, как бы вы охарактеризовали сегодняшний интеллектуальный пейзаж в России?

Александр Неклесса: Меня не оставляет ощущение духовного и интеллектуального оскудения, истощения России. И прежде всего этот дефицит остро ощутим в сфере государственного строительства, политической философии, стратегической мысли. Это, конечно, не только моё ощущение. Всякий национальный организм в конечном счёте опирается на некое смысловое, мировоззренческое обоснование своего существования. Вокруг такого ядра и образуются политика, экономика и всё прочее. Если же подобная гармония порушена, то случается то, что у нас и случилось. В России любят (по крайней мере до недавнего времени любили) ссылаться на разбойничий период «первоначального накопления капитала», скажем, в Америке. Это иллюзия. Реально же Соединённые Штаты Америки строили потомки тех людей, кто пересек океан на «Мейфлауре».

Немецкий социолог Карл Мангейм писал: «Существование элиты определяется не жаждой к власти отдельных индивидов, а общественной потребностью в исполнении стратегических функций особо квалифицированными людьми». Именно такой элитой, «национальной корпорацией» была вирджинская аристократия, и в результате родилась американская политическая философия, осмысленная когортой отцов-основателей, создавших не просто конституционное устройство очередного государства, а костяк социального организма, устремлённого в будущее, проникнутого дерзновенным духом вселенского инновационного творчества. Как-то забывается, что социальное устройство Америки сформировалось до Великой французской революции, в значительной мере повлияв на судьбы и Франции, и Европы, и, как мы видим, всего мира.

В качестве контроверзы приведу пример страны, вначале её не называя. Есть в мире огромная страна, в геокультурном отношении принадлежащая Западу, населённая деятельными людьми и обладающая просто фантастической природой. Но вот в истории её роль как-то несопоставима ни с её размерами, ни с численностью населения: Речь идёт об Австралии, стране — почему-то так кажется, — имевшей шанс на создание собственного исторического проекта. Этого, однако, не произошло. В чём дело? Ответы могут разниться. Возможно, определённую роль сыграла история заселения континента: уже не идеалистами-пуританами, видящими перед собой Богом данные пространства для созидания Нового мира, но совершенно иной породой людей.

Очевидно, что сегодня в России нет никакого смыслового строительства, отсутствует и стратегическое планирование её исторической, политической судьбы. Сплошь разговоры о ВВП, экономических реформах, выплатах дополнительных денег бюджетникам и так далее. А если речь заходит «о доблестях, о подвигах, о славе» — то это всегда апелляции к прошлому, иногда весьма почтенному. Вопрос же становится ещё более острым — разговор всё чаще идёт о самом праве, историческом, метафизическом, да и просто суверенном праве России на существование в качестве значимого субъекта мирового концерта держав. Примеры приводить не буду, они с некоторых пор становятся многочисленными. Нельзя слишком долго жить на ренту, проживать наследство, жить прошлыми заслугами и сокровищами, которые кто-то зарыл на твоей земле.

Цивилизация наша имеет определённые мировоззренческие корни, имеет сакральные тексты, на которых зиждутся в конечном счёте её претензии на существование в настоящем и право на будущее. Из данного нам Писания мы знаем: когда возникала критическая ситуация в том или ином народе ли, городе, — Бог обещал пощадить негодных, если ему будет предъявлено некоторое, пусть минимальное, число праведников. Сейчас это воспринимается как притча. Пусть так. Но остаётся вопрос: наберётся в России это минимальное число людей, которые могут оправдать существование России в качестве суверенной, оригинальной державы, в существовании которой заинтересованы другие члены рода человеческого?

Если подобное право обосновывается безбрежными просторами, природными ресурсами, а элита страны определяется по степени приближённости к обладанию данными богатствами, то это разговор из совершенно иной культуры, где отсутствует признание необходимости государству иметь некую миссию, равно как и каждой личности — своё предназначение. Последние годы я несколько неожиданно для себя начал играть в своеобразную игру: просить приятелей и знакомых, а заодно и не слишком знакомых людей написать двенадцать фамилий россиян, которые могли бы сегодня, в XXI веке, предстать на подобном суде свидетелями защиты. Правда, в силу профессиональной ориентации я несколько сузил круг поиска. И поскольку обычно это действо происходило во время различного рода интеллектуальных посиделок, то слово я выбрал «мыслители» и просил сделать список 12 мыслителей современной России. Слово смущало. Никто не сумел составить полного списка, не прибегнув к разного рода оговоркам и весьма длительным паузам. А большинство останавливалось после нескольких дежурных фамилий.

Такая ситуация меня весьма заинтересовала. Возник проект по рейтингованию «социогуманитарных мыслителей» — согласен, не лучшее словосочетание. Но я хотел ввести высокую планку: «мыслители» — и одновременно ограничить разговор одной более-менее внятной для меня сферой — размышлениями о судьбах страны и мира на том историческом вираже, где застало нас время. Мне хотелось восстановить связь политической философии и политической прагматики, столь извратившуюся за последние десятилетия, породив в конце концов монстра по имени «политтехнолог».

Результаты наших разысканий пока не слишком утешительны, но мы с помощью профессиональных социологов всё время меняем правила игры. Сейчас речь идёт уже не только о солистах в хоре. Последняя версия опроса в значительной мере ориентирована непосредственно на тексты, причём созданные только за последние два года. Тут сказывается опыт столкновения с въевшимися в сознание стереотипами и репутациями, принадлежащими скорее прошлому веку. Как-то одного известного в профессиональном сообществе специалиста, выступавшего по телевидению, ведущий спросил о его трудах последних лет. Возникла неловкая пауза.

Вопрос: Вы сказали о свершившейся интеллектуальной и духовной катастрофе, когда и как она произошла?

Александр Неклесса: Если не говорить о том, что лежит на поверхности и обсуждается практически каждый день, то у меня есть своя гипотеза историософского свойства, однако, чтобы внятно объясниться, придётся довольно далеко углубиться в историю и сменить тему.

Мне кажется, что у катастрофы, переживаемой не только Россией, но (пусть в других формах) и на Западе, весьма глубокие корни. В мире, где мы обитаем, существует два космоса: один — физический, он, несмотря на ускоряющееся разбегание галактик, достаточно инерционен, и речь пойдёт не о нём. Существует иной, ближний космос — социальный, который строится людьми, определяющими его аксиомы, законы, траектории движения, принципы общественного устройства, основываясь на доминирующем мировоззрении, взгляде на смысл бытия и существования человека. И время от времени меняющими его, подчас довольно резко.

Хотя настоящих мировоззренческих революций в истории было крайне мало. Первая произошла, когда человек избавился от рефлекторного мышления, от жизни в вечном полусне и беспамятстве, силясь свести воедино картину мира. И когда этот Рубикон был пересечён, возникла новая форма социального бытия. В её основе — понятие памяти и целостности мира, календарь и небосвод. И страх перед будущим, воспевание прошлого. В аккадском языке слово «будущее» образовано от корня со значением «быть позади», а слово «прошлое» дословно означало «дни лица/переда». Здесь понимание прошлого и будущего прямо противоположно нашему.

Я длительное время разбирался, почему, и понял: для людей того времени наиболее важной ценностью была целостность мироустройства. Причём это было важно до такой степени, что всякий истинный новатор автоматически становился преступником. Правда, порой его удавалось социализировать, создав функцию трикстера, шута. Кстати, вы знаете, почему у многих восточных народов обувь с загнутыми кверху носами? Для того, чтобы не сдвинуть ни один камешек, ибо мир устроен столь совершенно, что в нём нельзя ничего менять. Понятие сложного и завершённого текста пронизывает всю культуру того времени в двух рукотворных образах: лабиринта и мандалы. Выход за их границы и есть будущее. Но что такое пограничье? Это Океан, дикая степь, источник опасностей, разрушения, гибели. Поэтому будущее воспринималось как угроза, как мир варварства, недочеловечества. Хотя именно человека как личности в то время и не существовало, была лишь некая социальная функция. Социальное время было замкнуто, из него не было выхода.

Однако человек почему-то стремится освободиться от пут природы и паутины племенных связей, от приписанных ему ещё до рождения ролевых функций и заскорузлых стереотипов, становясь личностью и гражданином. «Городской воздух делает свободным» — данный афоризм, пожалуй, даже глубже того смысла, который вкладывался в него на излёте Средневековья. На этой основе утверждается индивидуальность, персонализм, субъектность, крепится обретаемое пространство свободы. Каждый раз освоение нового, отвоёванного человеком исторического «этажа» есть расширение его социального и метафизического горизонта. На данном пути, называемом историей, можно выделить некоторое число выдающихся свершений, принципиальных подвигов (именно в такой динамичной форме, которая скрыта в данном слове), когда человек преодолевает окружающий мир и трансцендирует своё привычное естество.

Следующая мировоззренческая революция получила название «осевое время». Я прочитываю этот этап как зарю монотеизма и одновременно как первую волну секуляризации мира. Этот период длился примерно с VIII по II век до Новой эры. Возникавшие в то время формы осмысления мира все более тяготели к монотеистической идее: складывался своеобразный, искусственный протомонотеизм, в рамках которого централизуются пантеоны богов, утверждаются их иносказательные, эзотерические толкования, развивается культура богословской и философской рефлексии в целом. Возможно, это было как-то связано с рассеянием десяти израильских племён по миру (уже открывших для себя личного Бога-творца), но доказательств тому нет. Возможны иные объяснения. Важно другое: произошло, если так можно выразиться, просветление метафизического мира, возникло предчувствие единобожия.

Но всё же реальный перелом истории, по отношению к которому «осевое время» было лишь увертюрой, происходит с экспансией реального, а не «конструктивистского» монотеизма, с историческим переворотом — появлением и утверждением на планете христианской цивилизации.

Колоссальная ментальная революция — понимание Бога как Личности и как Творца — охватывала Ойкумену. Однако же почему история получает столь мощное ускорение именно после того, как часть человечества усваивает постулаты монотеизма, вырываясь из прежних, замкнутых пространств истории к её новому пониманию и впечатляющему воплощению? Дело, по-видимому, в том, что «творение из ничего» подразумевает иной статус личности, подобной своему Творцу. Это и есть утверждение в своих онтологических правах персонализма, индивидуальности, проявлений осознанной субъектности действия, поскольку, когда речь идёт о свободном существе, «творящем из ничего», здесь присутствуют и свобода действия, и свобода выбора, и свобода личности, и даже — забегая вперёд, скажем — идея экономики как «расширенного воспроизводства».

Но из трёх ветвей монотеизма — иудаизма, христианства, мусульманства — лишь христианству удалось к началу прошлого века выстроить глобальную цивилизацию. В чём тут дело? Ответы опять же могут быть различны. Однако было у христианства одно особое качество, которое заметно отличало его от «кузенов»: это догмат о Боговоплощении. Христианин был весьма амбициозной личностью: ведь он дерзал подняться на немыслимую высоту — стать по энергиям тем, кем Бог является по субстанции. Но, чтобы понять пути, ведущие к этому состоянию, нужно было вначале разобраться, кем является Бог (тринитарное богословие) и каким непростым образом божественное и человеческое сочеталось во Христе (христология), иначе говоря, создать небывалую, нелинейную, антиномийную ментальную культуру, радикально отличную от линейной логики прежнего, античного мира.

Откуда, кстати, взялось это столь привычное нам слово? От частицы Anti, которая означает не только «против», но и «перед». Античность — предшествующий, ветхий мир. Новый человек назвал себя Moderni. Слово это вновь вошло в моду на самом пороге Возрождения для обозначения людей новой культуры. Таким же образом появилось оно и в культурологии на пороге ХХ века.

Так возникли новый мир и новые люди, не скованные функциональными запретами и давшие прорасти и утвердиться на планете мощной цивилизации. Тем временем Ойкумена разделилась на западную и восточную части, в каждой развивалась своя версия новой цивилизации.

Запад после гибели Западной римской империи погрузился в «тёмные века». Но и в первом тысячелетии там прорастали зерна новой цивилизации. Скажем, монастыри нечасто воспринимаются как островки новой цивилизации: там сохранялись мировоззрение, письменность, шло обучение, разрабатывались агротехнические приёмы. Монастырь должен был прокормить и себя, и паломников, причём так, чтобы оставалось свободное время, необходимое для более важных дел. Время, которое к тому же требовалось тщательно измерять. Поэтому приходилось изобретать; так появились или были введены в обиход: трехпольная система земледелия, часы, плуг, подковы, стремена, конская упряжь, упряжка цугом, кривошип и так далее. Все это постепенно подводило общество к колоссальному взрыву. И он произошёл на рубеже первого и второго тысячелетий. Вначале как Зелёная революция, случившаяся в результате развития агротехнических приёмов, что привело к увеличению производства продовольствия и росту населения. Далее — феодальная революция, крестовые походы, рост городов, новая культура и резко возросший спрос на мыслящее сословие.

Христианство в результате семи Вселенских соборов, то есть разработки основных догматических принципов (тринитарного богословия и христологии), создало основы новой ментальности, новой культуры, нового общества. (Кстати, ни в каком другом обществе, кроме христианского, постулирующего принципиальную свободу человека — наряду с любовью и творчеством — как одну из основополагающих ценностей, не может быть полноценных атеистов и развитой секулярной культуры.) Мир, таким образом, стоял на пороге грандиозных перемен. В двух точках земли новое мировоззрение, утверждаясь, инициировало начало радикально нового исторического проекта.

Первый ареал был Прованс, там зародилась культура миннэ, центральным понятием которой была любовь. Социально бытие выстраивалось, «обращалось» вокруг неё. Это было совершенно другое отношение к жизни — глубоко личностное и жертвенное отношение. В дальнейшем, однако, эта культура подверглась агрессии и погибла либо деградировала в манихейскую ересь альбигойства.

Второй ареал — Восток Европы, Византия, Восточный Рим, где с XI по XIV век развивалась апофатическая и персоналистичная культура исихазма. Апофатическое — «негативное», а потому личностное, персоналистичное богословие. Человек ничего не может сказать о природе Бога, но он может сказать, чем Бог не является. И, постепенно очищая пространство от всего знакомого, лишнего и суетного, в результате развивавшегося колоссального напряжения — не только ментального, но и духовного, сердечного — человек постигал (имел возможность постичь) не выразимую словами истину. Из этого понимания, носящего невербальный характер, формировалась апофатическая, не-модельная («антиконвейерная») культура, а дальше приближалось время социальной практики. Однако процесс был прерван падением Византии.

Вообще в первые века второго тысячелетия происходит необычайный интеллектуальный взлёт, во многом связанный с развитием городской культуры и потребностью в новых людях — интеллектуалах. В XII веке возникают многочисленные школы, XIII век — век университетов, интеллектуальная культура приобретает богатые формы, потом появляются гуманисты. Черта под этим миром была проведена, кажется, в XV веке — вместе с окончанием Столетней войны, а вскоре и Реконкисты, гибелью Византии, открытием Америки и несостоявшимся концом света. Далее пришли Реформация, Контрреформация, Тридцатилетняя война и Вестфальский мир — всё это истоки нашего времени: эпохи Модернити, чьи дни, кажется, сочтены.

Что же касается интеллектуализма, то поле университетской культуры наследует в XVII веке культура академическая. До этого наука рассматривалась как форма познания и развития, академическая культура придала ей ряд практических свойств. Появляются академии (Королевское общество), где ведутся исследования как в сфере социогуманитарных, так и естественных наук, которые все более явно начинают приносить практическую пользу. К XX веку формируется целая индустрия университетских, промышленных и военных лабораторий, а также исследовательских институтов. История науки в ХХ веке — это отдельный, самостоятельный сюжет. Скажу только, что постепенно происходят редукция науки открытий (Radical Innovations) в науку эффектных рационализаций (Progressive Innovation) и одновременно её превращение в самодостаточную социальную субкультуру. Тезис о научно-технической революции я считаю одним из самых крупных мифов XX века.

Вопрос: Кстати, в XIII веке у женщин стали спрашивать их согласие на бракосочетание…

Александр Неклесса: Возвращаясь к этому историческому перелому, следует сказать, что век был интересный и по-своему противоречивый. Именно тогда произошло столкновение двух противоположных ментальностей, обозначившее развилку современной цивилизации — будет ли это новый мир, проникнутый персонализмом и антиномийной логикой, либо вновь восторжествуют линейная логика Античности и механистическое отношение к бытию.

Трагизм эпохи отразился даже в фигуре Фомы Аквинского, столь яростно боровшегося с альбигойцами, что, кажется, где-то переступил невидимую миру черту. Для Европы это вообще было время интеллектуальных диспутов и битв, а в сущности, одной битвы — с наследием Аристотеля в изложении Ибн-Рушда (аверроизм), которое и создало основу для конечного торжества линейной логики, редукции и стерилизации цивилизации. И в конце концов её онтологического тупика.

История о том, как антиномийное христианство боролось с линейной логикой Античности и проиграло ей, ждёт ещё вдумчивого прочтения. Проблема заключалась в следующем: что считать критерием истинности? Аристотель считал, что мир устроен логично; то, что логично, соответствует истине, а истина блага и хороша. Парижские богословы дважды в течение XIII века возвращались к этой теме и фактически объявили аристотелизм ересью, то есть уплощением, искажением истины. Их доводы сводились к следующему: Бог — свободная личность, Он не скован ничем, даже логикой. Бог имеет право поступать алогично, поэтому измерять истинность линейной логикой неверно. Но как же тогда можно познать Бога? Ответ может показаться несколько неожиданным: из практики. Бог создал этот мир, и, исследуя его, мы узнаем нечто о его Творце. Так в XIII веке был заложен краеугольный камень европейской науки — эксперимент (интересно, что квантовая физика на пороге Холлидей-века вполне почувствовала узлы на аристотелевой смирительной рубашке).

Так пала антиномийная культура на Западе. Но и на Востоке ей не удалось удержаться. Я уже упоминал в сегодняшнем разговоре, что Византия пала и исихазм не успел развиться в социальные формы, воплотиться в нормы практики. Византии наследовала Россия, которая в 1480 году стала независимым государством, ведомым идеей Третьего Рима. Но вскоре возникает конфликт между стяжателями и нестяжателями, между Иосифом Волоцким и Нилом Сорским. Линия заволжских старцев была отодвинута в сторону царской Россией.

О русской истории особенно тяжело говорить — обязательно наступишь на чью-нибудь мозоль. С чего начинается правление рода Романовых? С публичной казни (повешения) малыша, сына коронованной святым Гермогеном Марии Мнишек, законной царицы. Впрочем, не так важно, чей это был сын. Мальчик понимал, что происходит, когда его вели на виселицу, он плакал. Закончилась династия не менее кровавой развязкой: убийством больного наследника, его сестёр и родителей. В династии Романовых редко кто умирал своей смертью: явны убийства Петра III, Павла I, Александра II. А ещё — Иоанн Антонович. И странные обстоятельства смерти практически всех царствовавших представителей дома Романовых.

Вопрос: А если вопрос поставить в общем виде: что произошло в XX веке?

Александр Неклесса: Цивилизационный транзит. Но чтобы войти в пространство XX века, мне нужно сделать три небольших шага, связывающих тему с предыдущим изложением. Когда в обществе утверждается прагматизм и устанавливается императив линейной логики, тринитарные споры уходят в прошлое, а жизнь становится гораздо прагматичнее (если сравнить её течение с легендарными спорами на византийских базарах о природе Троицы, доходящими до мордобития), явственным становится присутствие в мире энергичного агента перемен — торгово-финансового капитализма. У нас часто путают его с рыночной экономикой, но он скорее паразитировал на ней. Фернан Бродель определил природу капитализма как частный рынок (Private market), действующий в среде публичного рынка (Public market). Другими словами, появляется структура, которая действует методом сговора: она продумывает системные операции и в результате получает сверхприбыль.

Торгово-финансовая форма капитализма господствовала в Европе с XV по XVIII век. Но в это же время происходил другой процесс, который мы оставили за скобками: Реформация и возникновение национального государства. Национальное государство забрало себе всё лакомые куски: монопольную торговлю, национальное кредитование, выпуск ассигнаций, сбор налогов. Деятельная страта должна была либо погибнуть, либо найти новое пространство для деятельности. Она нашла его в промышленности. Промышленность находилась в ситуации фантастического инновационного подъёма именно вследствие того, что она была порождением христианской культуры: коды традиционализма были разомкнуты, открылась возможность расширенного воспроизводства, что раньше фактически находилось под культурным запретом. Во время промышленной революции инновация следовала за инновацией, и капитализм стал вкладывать деньги именно в этот процесс.

ХХ век как раз начался с небывалого в истории инновационного взрыва. Этот взлёт научно-технической мысли породил электричество, двигатель внутреннего сгорания, нефтехимию и новые материалы, средства коммуникации и развлечений. Это какой-то рог изобилия! После чего мы стали жить в новом мире. Благодаря искусственному освещению изменился ритм жизни, но главное — вещи стали дешёвыми. Инновационный взрыв вкупе с конвейерным способом производства сломали прежнюю экономическую систему, испытавшую острый дисбаланс, ибо исчезло привычное соотношение спроса и предложения. В результате обрушившегося на мир материально-технического изобилия были, в частности, подорваны позиции не только производителя, но и такого важного агента экономических операций, как платёжеспособные потребители, количество которых стало непропорционально мало по сравнению с открывшимися возможностями производства.

Отсутствие платёжеспособного потребителя, несмотря на дешевизну вещей, автоматически вело к кризису перепроизводства, безработице и как результат — дальнейшему уменьшению количества платёжеспособных потребителей. Нарастал дисбаланс между экономической и социальной структурами. Создавшаяся головоломка решалась тремя путями.

Во-первых, весь XX век вёлся интенсивный поиск новой социальной конструкции (попутно выявивший фундаментальную слабость социальных «наук»). В результате были созданы системы социального обеспечения, встал на ноги средний класс, продумывались и реализовывались принципиально иные системы распределения материальных ценностей в обществе. Отсюда же, скажем, исходят определённые мотивы и их вариации: от коммунистической революции в России и фашистской корпоративной революции в Италии (да и дюжине других стран) до «нового курса» в Америке (что точнее было бы перевести как «новые правила игры»).

Второй путь был гораздо более сложным. Модное ныне слово «глобализация» применимо к ситуации уже конца XIX века. Еще, если не ошибаюсь, в 1885 году на Берлинском Конгрессе мир был поделён, руководствуясь принципом «эффективного управления». Глобализация была вполне реальной, но специфической, зональной. Специфика состояла в том, что имперские пространства были окружены тарифными и прочими барьерами. США как наиболее мощному промышленному государству планеты предстояло эту ситуацию взломать, поскольку только за счёт собственных потребителей решить проблему им было невозможно. Тогда-то, ещё на пороге сороковых годов прошлого века, и был выдвинут принцип свободы торговли как практическая цель американской политики, заложены принципы, на которых уже ближе к нашим дням выросла Всемирная торговая организация.

Третий метод ведёт свой генезис от сжигания зерна в топках и выливания молока в океан к высокоиндустриальным войнам, поразившим ХХ век. Ведь производить много можно только тогда, когда многое возможно уничтожать. И, кроме того, в новой экономике в принципе нельзя было создавать слишком долго живущие вещи. Отсюда интенсивное развитие такой «мягкой формы» деструкции, как мода.

И здесь появляется «четвёртый элемент»: культурный фактор: Чтобы утвердить новый стиль, нужно было взломать коды протестантской этики, которая не допускала того, что было императивным для новой экономики: избыточное, престижное потребление, понуждающее выбрасывать вещи задолго до их изнашивания. Ведь в рамках протестантской этики одежду следовало носить достаточно скромно, неброско, даже если ты миллионер, нельзя было откровенно сорить деньгами, иначе ты будешь зачислен в разряд шалопаев, парвеню или нуворишей. Так что коды поведения, диктуемые новой ситуацией, оказались под довольно строгим культурным запретом. Против них началась война, закончившаяся победой и созданием общества потребления.

И всё же сегодня в ряде стран производительность капитала падает. Она основана на создании новых предметных полей, где небольшие вложения дают сверхприбыли. В условиях инновационного спада таких полей в мире существует не так уж много, и находятся они либо в зонах риска, либо связаны с теневым бизнесом, либо уже захвачены — раз и навсегда. По ряду отраслей производительность капитала в процветающей Америке упала до уровня конца XIX века, а рост производительности капитала практически не происходит с конца 60-х годов прошлого века. Но за счёт чего же растёт ВВП? За счёт перераспределения мирового капитала в свою пользу, за счёт контроля над ресурсными потоками, за счёт квазиренты, собираемой со всего мира. Резюмируя вышесказанное, можно заключить: национально-административная конструкция планеты постепенно заменяется геоэкономической, а инновационные коды сменились кодами оптимизационными.

Вопрос: Поэтому вы считаете научно-техническую революцию мифом?

Александр Неклесса: Да, конец XX века был временем усовершенствований, а не открытий. Структуры повседневности, в сущности, изменились не столь уж значительно. Приведу яркий пример из одного кинофильма. Американского лётчика в 1942 году заморозили в порядке эксперимента и забыли о нём. Через пятьдесят лет ребятишки обнаружили этот контейнер и вскрыли его. Лётчик оказался в 1992 году. Он звонит из телефонной будки, видит автомобили и самолёты, всё это другое, но он всё понимает и, главное, вполне ориентируется в новом для себя мире. Это и означает, что за пятьдесят лет структуры повседневности принципиально не изменились, они, конечно же, усовершенствовались, рационализировались, но принципиальных перемен не претерпели. А теперь сделаем мысленный эксперимент в обратном направлении: забросим человека из 1892 года в 1942-й, тоже на пятьдесят лет вперёд. Мы получим человека, который мало что поймёт в происходящем, ибо он перешагнул через ту самую полосу инновационного взрыва рубежа веков.

Таким образом, тупик прежней формы цивилизации оказался не в сфере политики или экономики, а в сфере мышления, его выхолащивания. Проблема нелинейного мышления приобретает новую актуальность в наши дни. Она тесно связана с темой интеллектуальной и социальной гегемонии в Новом мире, мире, где операции с нематериальными активами приобретают всё большее значение.

Первыми на эту тему заговорили Антонио Грамши и представители Франкфуртской школы. Все они находились под впечатлением новой стадии развития науки, когда последняя становится не только непосредственной производительной силой. Тут уже сюжет посложнее, он связан с последовательным крахом науки университетской и академической и с сопутствующим взлётом интеллектуального социального действия, формированием нового интеллектуального класса, «четвёртого сословия», «людей воздуха», тесным образом связанных с нематериальным производством и бытием.

В далёком XIX веке ядерный взрыв в этой сфере произвёл Карл Маркс своим одиннадцатым тезисом о Фейербахе, когда заявил, что мы призваны не объяснять мир, а переделывать его. Это была социальная бомба. Она оказалась даже более мощной, нежели гегелевское: «Европейская культура — это виселица, на которой повешены греческие боги». Находясь под впечатлением идеи переустройства мира, Грамши и Франкфуртская школа задались вопросом: кто станет главным субъектом перемен? Маркс полагал, что пролетариат. Но было понятно, что не рабы сокрушили Римскую империю, не крестьяне — феодализм, не пролетариат — капитализм. Так кто же?

Грамши писал, что настоящий гегемон революции — интеллектуалы. Они должны пережить культурную и моральную реформацию, организовать системные перемены и возглавить их. К тем же выводам пришли практически все представители Франкфуртской школы, создав концепцию марксизма без пролетариата. Она пронизывает революции конца 1960-х — начала 1970-х: красный май 1968 года в Париже, антивоенное движение в США. Постепенно люди, бегавшие в джинсах, заняли позиции в СМИ, в политике, в финансовой сфере, и американцы, не читавшие Джиласа, назвали их новым классом. Его-то и предвидел Грамши, а «франкфуртцы» создавали — Маркузе был одним из самых читаемых авторов, а его лекции производили взрывное воздействие. Новый класс стал оператором нематериальных ресурсов, которые со временем обрели статус основных. На протяжении всего ХХ века к власти шла не буржуазия, а менеджеры. Мир изменился, и мы наблюдаем новую экономику, основанную на управлении нематериальными активами, новую политику, основанную не на идее национального государства, но — международных регулирующих органов и управляемого хаоса.

Так на наших глазах возникает Новый мир, осознавший коренную ошибку прежней ментальной культуры, но стремящийся прагматизировать её на основе новой рациональности. Прежняя буржуазия, заключив конкордат с новым интеллектуальным классом, нашла временный выход в финансовой экономике. Политики выстраивают собственную систему стратегического союза с «людьми воздуха», основанную на рационализации кодов контроля над множащимися ситуациями неопределённости, на стратегическом мышлении, базирующемся на кодах новой рациональности, описанных ещё Теодором Адорно.

Всё это означает новую форму организации знания, а соответственно и эффективного действия.

Новый амбициозный класс действует поверх прежних представлений о социальном космосе и населяющих его объектах. Я попытался описать этот процесс в книге «Люди воздуха, или Кто строит мир?» В принципе сейчас есть три основные концепции, описывающие происходящее. После 11 сентября 2001 года Фрэнсис Фукуяма заявил в одной из своих статей, что локомотив Модернити несётся столь быстро, что сметает все на своём пути, отсюда кризис, то есть кризис в том, что модернизация мира резко ускорилась. У многих этот тезис вызывает серьёзные сомнения хотя бы потому, что вряд ли можно назвать модернизацией происходящее, например, в Ираке. Другую позицию можно подвести под тезис Хантингтона о столкновении цивилизаций. Но с подобной оценкой также трудно согласиться, поскольку на планете господствует одна цивилизация — Модернити, втянувшая в себя все прочие культуры, ведущие свои споры с теми или иными отклонениями, каждая на своём языке.

Я полагаю, что истинный оппонент нынешней (современной) цивилизации — некая неопознанная культура, идущая к нам «из будущего», а точнее, из глубин нашего подсознания. Кризис рационализма, даже если это кризис всего лишь одной из его форм, не проходит бесследно. Прежняя культура — культура Нового времени — переживает системный кризис, причём кризис её институтов и институций основан на возврате к спорам и аргументам далёкого XIII века. Теодор Адорно говорил, что конкретное превосходит общее, наши модели всегда дефектны, с какого-то момента они превращаются в разрушительно-дефектные. И это то, что предвидели в своё время богословы Парижского университета.

Мир — это не состояние, это процесс. Если вы основываете свои действия на социальных моделях (которые всегда приблизительны, но важно другое — динамичный и непериодичный характер мира), вы обязательно окажетесь в ловушке. Мир с какого-то момента перестаёт соответствовать вашим прописям, причём значительно, и вы начинаете либо его мистифицировать, либо искать утешение в мифологии, поскольку, говоря откровенно, для людей прежней культуры события начинают демонстрировать качества анонимности и заодно — театральности. Реальность становится принципиально неопознаваемой. У неё другая семантика и практически никакой лексики. Хорошая иллюстрация — события 11 сентября 2001 года. С равной степенью убедительности можно говорить, что теракт провели исламские экстремисты, американские спецслужбы, израильтяне, китайцы, европейцы и так далее. У каждой из этих точек зрения есть свои сторонники. Это и означает, что мир стал анонимным. Ибо если на один вопрос у вас находится десяток ответов, чаще всего это означает, что ответа вообще нет. Вы не понимаете, что происходит в мире, вы просто рассуждаете об этом, ибо рассуждать стало жизненно важной привычкой. А тем временем социальный космос стремительно приближается к состоянию Большого Взрыва, который, возможно, породит новую вселенную.

Вопрос: У вас есть сценарии того, как это может произойти?

Александр Неклесса: Социальная история мне напоминает ген, в том смысле, что в ней есть две соединённые спирали. Одна из них — это инерционная история больших человеческих масс и их материальной культуры. Меня поражает, что две тысячи лет европейской истории довольно чётко делятся на четыре сегмента по пятьсот лет. Первый период — это догосударственное христианство, поздняя Античность, переселение народов. Завершается он крушением Римской империи и отпадением дохалкидонских восточных (азиатских) церквей. Это был колоссальный перелом: Азия ушла, возобладала христианская Европа. Это время, когда правила Византия, а Европа пребывала в дикости. Затем, по прошествии ещё пятисот лет, христианская Европа делится на две части: римско-католическую и православную. Западная Европа переживает активное развитие, она выплёскивает на Восток массу народа, внутри же континента происходит интенсивная городская революция. Проходит ещё пятьсот лет, в конце которых Византия исчезает, Западная Европа расцветает, причём её активность постепенно смещается со Средиземноморья на Атлантическое побережье. Начинается Реформация, и возникает протестантский мир, северо-атлантическая цивилизация. Сейчас закончилось и это пятисотлетие, мы на пороге грандиозного перелома.

Каждое из перечисленных пятисотлетий — «квинтиумов» было ознаменовано новой версией христианской культуры. У меня нет объяснения этому членению, я его фиксирую как эмпирический факт. Раз нет объяснения, нет и теоретической модели. Значит, я могу делать только предположения. Первое: возможно, возникнет ещё одна версия христианской культуры. Другой вариант: христианский мир подходит к своему концу, возникает некое постхристианское общество. Третье предположение может показаться чересчур экстравагантным: мне представляется, что в мире происходит возрождение одной вполне определённой, хотя и крайне размытой древней культуры. Это гностическая культура, то есть вышеупомянутую неопознанную культуру я на самом деле опознаю как гностическую.

В чём здесь «уголек?» Гностическая культура отрицательно относится к жизни как таковой. Она рассматривает уничтожение как освобождение, её метафизика сводится к убийству, потому что люди содержат в себе божественные искры, которые могут-де быть освобождены только посредством уничтожения тела. Покойный Папа Иоанн Павел II в 1995 году в энциклике «Евангелие жизни» употребил понятие «культура смерти». Сейчас это понятие приобретает гораздо более широкий и зловещий смысл. [Пост]современную культуру смерти я толкую, как выстраивание иерархии ценностей, имеющей целью деструкцию, а на её основе создание высокоэффективных действий, имеющих целью уничтожение человека.

Речь может идти о социальных конструкциях, формирующихся на основе эвтаназии, абортов с повышением возраста плода (хотя есть данные, что это уже мыслящие существа), глухих упоминаний о биоэкспериментах, могущих иметь следствием сокращение жизни на Земле, поддержке и развитии гомосексуализма, по определению ведущего к падению рождаемости, социальном геноциде и стерилизации по социальным параметрам, наконец, о новом терроризме, теоретически могущем продемонстрировать свою эффективность на совершенно ином уровне.

Всё это ставшие привычными за последние годы и десятилетия темы и опасения. Но есть у культуры смерти ещё один аспект, который переворачивает не просто иерархию ценностей, но выворачивает наизнанку привычную для человека карьерную траекторию. Для большинства карьера — это комфорт, деньги, власть и так далее, которые укладываются, в общем-то, в вегетарианские формы существования. В новой культуре, культуре смерти, вершина карьеры — это амбициозная смерть с невиданными последствиями, в сравнении с которыми Всемирный торговый центр, Пентагон, Капитолий показались бы разбитыми ёлочными игрушками. Это и не Геростратова амбиция, она основана на другой культуре и не требует признания во внешнем мире.

Новая политика породила новую социальную среду. В этой среде возникло новое поколение организованностей, которое я называю амбициозными корпорациями. Это пучки амбиций конкретных личностей, симпатизирующих друг другу. Они ставят перед собой цели, далеко не исчерпывающиеся экономическими параметрами. В этот культурно-политический коктейль добавляется метафизический привкус, который может исходить как из традиционных религий, так и нетрадиционных сект или из мутного гностического источника. Национальная корпорация, чувствующая себя хозяином на площадке национального государства, распадается. Из образовавшихся частей национальных элит начинают складываться элитные констелляции, которые, с одной стороны, имеют характер амбициозных корпораций, а с другой — астероидных групп, поскольку они откололись от национальных корпораций. Одновременно формируется система управления, нависающая над системой национальных государств, по крайней мере мы её наблюдаем в виде международных регулирующих органов, но это лишь начало процесса. Национальные государства сохраняются, но их релевантность реальности подорвана. Над ними нависает динамичная среда новой Лапутании, внутри которой прежние игроки заключают странные стратегические союзы. А что касается игроков новых, то, поскольку у них нет заинтересованности в социальном позиционировании, они остаются анонимными.

И ещё я хочу сказать буквально одну фразу: выше я говорил, что история напоминает ген, что у неё две составляющие: об инерционности уже шла речь, но есть и свободная личность, обеспеченная таким инструментарием: финансовым, организационным, инфраструктурным, техническим, технологическим, — которым она не обладала никогда в истории. Она может на основе определённой метафизики создать свой проект, найти симпатизантов и реализовать его.

Вопрос: Какой вам видится в этих построениях судьба России?

Александр Неклесса: Россия сейчас не субъект, а объект — нескольких стратегических проектов, игроков, процессов, в том числе закрытых. Более или менее просматривается американский проект, который хочет выстроить вторую Европу. У нас есть Европа, которую мы понимаем как Западную Европу. Она создавалась в муках объединения Германии, которое отнюдь не всем западноевропейцам было по душе. Есть другая Европа, созданная из Балтии, Восточной и Юго-Восточной Европы, — она оказывается стратегическим балансом по отношению к прежней Европе. Иначе говоря, как и в советское время, существует две Европы. Россия и всё постсоветское пространство вписываются в этот проект. То есть поток «бархатных» революций выстраивает контур другой Европы. Прочерчивается, таким образом, вектор от Европы до Китая, маркирующий пространство проамериканской Европы. В рамках этого проекта американцы не заинтересованы в распаде России.

Второй проект — альтернативный. Китай беспокоит энергетическая проблема, это хоть и высокотехнологичная, но всё же промышленно-индустриальная цивилизация. К тому же он опасается эмбарго, которое постепенно формируется американцами вокруг Китая: высокие цены на нефть, проблематичность планируемых и строящихся нефтепроводов. Помните, перед посадкой Ходорковского шёл спор о направлении нефтепровода — Дацин или Находка. ЮКОС, кстати, выступал за китайское направление. Сейчас начались проблемы вокруг казахской «нитки», которую тянут на Китай. В ответ Китай создаёт тридцать атомных станций с блоками по гигаватту, несколько сот миллиардов долларов вкладывает в гидро-, электроэнергетику. Китай выстраивает свою стратегию, но в стилистике мягких действий. Скорее нужно говорить не о российской политике в отношении Китая, а о том, как Китай выстраивает своё новое политическое пространство. Сейчас он установил хорошие отношения с Индией, урегулировав ряд серьёзных приграничных проблем. Определённая группа российской элиты ориентируется на китайское направление. Восточная Сибирь и Дальний Восток через несколько лет будут нежизнеспособными, их надо будет заселять. Но заселять будут через китайские иммиграционные пункты, в Россию переместится некоторая часть китайской элиты.

Третий сценарий связывает два предыдущих через проблему Центральной Азии и Синьцзян-Уйгурского направления. Наверно, следует упомянуть также о проблеме Поволжья и Урала, а также гипотетичного коридора Юг-Север.

Для Америки было бы соблазнительным объединить исламский и российский векторы, чтобы в той или иной форме сокрушить своего стратегического противника — Китай. Но с другой стороны, возможен парадоксальный на первый взгляд союз Китая и ислама против Америки. И ещё более парадоксальный вариант стратегического союза Америки и Китая. К тому же Америка давно не едина, её элита расколота. Всё это — тот бульон, в котором варится сегодня Россия. Страна сегодня лишена политической субъектности. При этом не имеет она и стратегического замысла, центров стратегического планирования, соответствующих кадров, политической философии, мировоззрения, концептуалистики.

Вопрос: Получается, что в любом случае Россию ожидает растворение?

Александр Неклесса: Приведу несколько высказываний последнего времени. Одна влиятельная английская дама сказала: «Россия умерла, и с этим фактом необходимо считаться». Другой американский политик несколько лет тому назад заявил: «Нам пора подумать о мире без России». Впрочем, ещё славянофилы говорили, что мир без России вполне возможен и её будущность никем не гарантирована, кроме людей, её населяющих, так что в один не слишком прекрасный день Россия может превратиться «в часть какой-нибудь федеральной мерзости».

Знаете, при всех маразмах советской системы маловнятные выступления генсека начинались с раздела «О стратегическом положении страны в мире». Сейчас стратегическими задачами России стали «догонялки» Португалии и удвоение ВВП, что по-своему напоминает те же «социалистические обязательства». Правда, в последнее время вопрос о Португалии, кажется, закрыли. Наверное, заканчивать придётся всё же тем, с чего у нас начался этот разговор: с проблемы интеллектуальной и моральной реформации правящего класса. Насколько это реально — судите сами