Фрэнсис Фукуяма:
Конец истории и последний человек.
Часть III. Борьба за признание.
Глава 15. Отпуск в Болгарии

«Жажда признания» кажется понятием странным и несколько искусственным, тем более когда утверждается, что это основной мотор, движущий человеческую историю. «Признание» время от времени попадает в наш словарь, например, когда коллега уходит на покой и получает часы «в признание многолетних заслуг». Но обычно мы не думаем о политической жизни как о «борьбе за признание». В той степени, в которой мы рассуждаем о политике, мы куда более склонны представлять её себе кик конкуренцию за власть между группами экономических интересов, борьбу за раздел богатства и прочих прелестей жизни.

Концепцию, лежащую в основе «признания», придумал не Гегель. Она так же стара, как сама западная политическая философия, и относится весьма знакомой стороне человеческой личности. На протяжении тысячелетий не было адекватного слова, которым можно назвать психологический феномен «жажды признания»: Платон говорил о «тимосе» или «духовности», Макиавелли — о стремлении человека к славе, Гоббс — о гордости или тщеславии, Руссо — об «amour-propre», Александр Гамильтон — о любви к славе и Джеймс Мэдисон — о честолюбии, Гегель — о признании, Ницше — о человеке как «звере, имеющем красные щеки», Все эти термины относятся к той стороне человека, которая ощущает потребность придавать ценность вещам — в первую очередь себе, но также и людям, действиям или окружающим предметам. Это та сторона личности, которая является основным источником таких эмоций, как гордость, гнев и стыд, и она не сводима ни к желанию, с одной стороны, ни к рассудку — с другой. Жажда признания есть наиболее политическая Часть человеческой личности, поскольку именно она заставляет людей стремиться к самоутверждению над другими, и тем самым — к кантовскому состоянию «асоциальной социабельности». Неудивительно, что столь много политических философов главную Проблему политики усматривали в укрощении или покорении жажды признания, таком, чтобы она служила политическому сообществу в целом. Действительно, проект укрощения жажды, признания оказался в руках современной политической философии столь успешным» что мы, граждане современных эгалитарных демократий, часто не можем увидеть жажду признания в самих себе. ^26 5

Первый; распространённый анализ феномена жажды признания в западной философской традиции появляется, как и следовало ожидать, в книге, которая лежит; у самого истока традиции: в «Государстве» Платона. В ней приводится разговор между философом Сократом и двумя, молодыми афинскими аристократами, Глауконом и Адеймантосом, которые пытаются описать устройство справедливого города «в речах». Такой город, как и города «в реальности», нуждается в классе стражников или воинов для защиты от внешних врагов. По Сократу главным свойством этих стражников является «тимос» — греческое слово, которое очень приблизительно можно перевести как «одушевлённость» или «духовность» ²⁶⁶. Сократ сравнивает обладателя тимоса с породистым псом, способным на огромную храбрость и гнев в сражении с чужаками для защиты своего города. При первом подходе к проблеме Сократ описывает тимос со стороны: мы знаем только, что он связан с храбростью, то есть с готовностью рисковать жизнью — и с эмоцией гнева или негодования от своего имени. ²⁶⁷

В Книге IV Сократ возвращается к более детальному разбору тимоса — в этой книге содержится знаменитое трёхчленное деление души. ²⁶⁸

Сократ замечает, что душа человека имеет часть, составленную из многих различных желаний, из которых наиболее яркие — голод и жажда. Эти желания принимают одинаковую форму понуждения человека к чему-то — пище или питью, — находящемуся вне его. Но, замечает Сократ, бывают времена, когда человек воздерживается от питья, пусть его даже мучает жажда. Они с Адеймантосом охотно соглашаются, что существует отдельная часть души, рассуждающая или рассчитывающая, которая может побудить человека действовать против желания — например, когда обуреваемый жаждой человек отказывается от питья, если знает, что вода загрязнена. Являются ли желание и рассудок единственными двумя частями души, достаточными для объяснения поведения человека? Можно ли, например, объяснить все случаи воздержания противопоставлением желаний, выполняемых разумом — например, жадность против похоти или долгосрочная безопасность против минутного удовольствия?

Адеймантос готов согласиться, что тимос действительно есть ещё одна часть души, когда Сократ рассказывает историю о некоем Леонтии, который хочет взглянуть на штабель трупов, уложенных палачом: «Он желает глядеть, но в то же самое время отвращение заставляет его отвести взгляд; какое-то время он борется с собой и закрывает лицо. Но в конце концов, побеждённый желанием, он широко открывает глаза, бежит к трупам и произносит: «Вот вам, злополучные, насыщайтесь этим прекрасным зрелищем». ²⁶⁹

Борьбу, происходящую в душе Леонтия, можно интерпретировать как всего лишь борьбу двух желаний: желания взглянуть на трупы, которое борется с естественным отвращением к виду мёртвой человеческой плоти. Это вполне согласуется с несколько механистической психологией Гоббса: он трактует волю просто как «последнюю страсть при обдумывании», то есть как победу наиболее сильного из борющихся желаний. Но если интерпретировать поведение Леонтия как всего лишь столкновение желаний, то это не объясняет его злости на самого себя. ²⁷⁰ Поскольку он, предположительно, не был бы на себя зол, если бы смог сдержаться. Напротив, он бы испытал иную, хотя и родственную эмоцию: гордость. ²⁷¹ Минутное размышление приводит к выводу, что гнев Леонтия не мог прийти ни от желающей часта души, ни от расчётливой, поскольку сам Леонтий не безразличен к исходу этой борьбы. Значит, он произошёл из третьей и полностью отличной части души, той, что Сократ назвал тимосом. И гнев, возникший из тимоса, как указывает Сократ, есть потенциальный союзник рассудка в борьбе за подавление неправильных или глупых желаний, но всё же он отличен от разума.

Тимос возникает в «Государстве» как нечто, связанное с ценностью, которую человек определяет для самого себя, — тем, что мы сегодня назвали бы «самооценкой». Леонтий считает себя человеком, который может вести себя с определённым достоинством и самообладанием, и когда он оказывается не в силах соответствовать этой самооценке, он на себя злится. Сократ предполагает связь между гневом и «самооценкой», объясняя, что чем человек благороднее — то есть чем выше у него оценка самого себя, — тем сильнее он гневается, когда сталкивается с несправедливым: его дух «кипит и становится суров», образуя «боевой союз с тем, что кажется правильным», даже если ему придётся «переносить голод, стужу и другие подобные муки…». ²⁷²

Тимос — это что-то вроде врождённого чувства справедливости у человека: люди верят, что чего-то стоят, и когда другие ведут себя по отношению к ним так, будто они стоят меньше — то есть когда не признают их правильную ценность, — они впадают в гнев. Тесная связь между самооценкой и гневом заметна в английском слове «indignation» (негодование). «Dignity» (достоинство) характеризует чувство самооценки личности, «in-dignation» возникает, когда кто-то оскорбляет это чувство самооценки, и наоборот, когда другие замечают, что мы не живём согласно с нашей самооценкой, мы ощущаем стыд, а когда нас оценивают справедливо (то есть пропорционально нашей истинной ценности), мы чувствуем гордость.

Гнев — это потенциально всесильная эмоция, которая может, как указывает Сократ, опрокинуть все естественные инстинкты вроде голода, жажды и самосохранения. Но это не есть желание какого-либо материального объекта вне личности; если вообще можно говорить о нём как о желании, то гнев есть желание желания — то есть желание, чтобы лицо, оценившее нас слишком низко, изменило своё мнение и признало нас согласно нашей самооценке. Таким образом, тимос Платона есть не что иное, как психологическое кресло для гегелевской жажды признания: для господина-аристократа — в кровавой битве, куда ведёт его желание, чтобы другие оценили его так же, как ценит себя он сам. И действительно, он впадает в кровавую ярость, когда унижают его чувство самооценки. Тимос и «жажда признания» в чём-то всё же отличаются, поскольку первый относится к части души, которая назначает цену вещам, а последняя есть деятельность тимоса, требующая, чтобы иное сознание разделило те же оценки, Для, человека существует возможность испытывать тимотическую гордость в себе, не требуя признания. Но оценка — это не «вещь», подобная яблоку, или «порше»: это состояние сознания, и чтобы иметь субъективную, уверенность в собственной ценности, она должна быть признана другим сознанием. Таким образом, тимос обычно, хотя и не неизбежно, ведёт человека к поиску признания.

Давайте рассмотрим на минутку небольшой, но показательный пример действия тимоса в современном мире. Вацлав Гавел до того, как стать осенью 1989 года президентом Чехословакии, много времени провёл в тюрьмах за диссидентскую деятельность и создание «Хартии–77» — организации, борющейся за права человека. Тюрьма, очевидным образом, дала ему достаточно времени обдумать систему, которая его туда посадила, и реальную природу зла, которое эта система представляла. В своей статье «Сила бессильных», опубликованной в начале 1980-х, ещё до того, как перед Горбачёвым замаячил образ демократических преобразований в Восточной Европе, Гавел изложил следующую историю зеленщика:

«Заведующий овощной лавкой помещает у себя в витрине между луком и морковью лозунг: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» Зачем он это делает? Что он хочет сказать миру? Он действительно полон энтузиазма от мысли об объединении рабочих земного шара? И этот энтузиазм так велик, что зеленщик ощущает неодолимый импульс ознакомить общественность со своими идеалами? Подумал ли он хоть сколько-нибудь, как могло бы произойти такое объединение и что оно будет значить?

Очевидно, что зеленщица безразлична семантика лозунга на витрине; он поместил его туда не из личного желания ознакомить публику с идеей, выраженной этими словами. Конечно, это не значит, что данное его действие вообще лишено мотива или значения или что лозунг никому ничего не говорит. На, самом деле этот лозунг — знак, и как таковой содержит подсознательное, но весьма определённое сообщение. Словесно его можно было бы выразить так: «Я, зеленщик ХУ, живу здесь и знаю, что я должен делать. Я веду себя так, как от меня ожидается. На меня можно полагаться, и меня не в чём упрекнуть. Я послушен и потому имею право, чтобы меня оставили в покое». Конечно, у такого сообщения есть адресат: оно направлено вверх, к руководству зеленщика, и в то же время оно есть щит, который прикрывает зеленщика от потенциальных доносчиков. Таким образом, корни истинного значения лозунга лежат в самом существовании зеленщика. Лозунг отражает его жизненные интересы. Но в чём эти интересы состоят?

Давайте отметим: если бы зеленщику велели выставить лозунг «Я боюсь, а потому беспрекословно послушен», он бы ни за что не отнёсся к его семантике так равнодушно, хотя такое утверждение было бы правдивым. Зеленщику было бы неудобно и стыдно выставить в витрине такое недвусмысленное утверждение о собственной деградации, и это вполне естественно, поскольку он человек, и как таковой обладает чувством собственного достоинства. Чтобы обойти такую сложность, выражение лояльности должно принять форму знака, который по крайней мере на верхнем, текстовом уровне указывает на некую незаинтересованную убеждённость. Этот знак позволяет зеленщику спросить: «А что плохого в объединении пролетариев всех стран?» Он позволяет зеленщику скрыть от самого себя низменные основы своего послушания и одновременно маскирует низменные основы власти — скрывает их за фасадом чего-то высокого. И это что-то есть идеология». ²⁷³

При чтении этого отрывка немедленно обращает на себя внимание использование Гавелом слова «достоинство». Гавел описывает зеленщика как обыкновенного человека, не выделяющегося образованием или положением, но которому всё же было бы стыдно выставлять плакат «Я боюсь». В чём же природа такого достоинства, которое является Источником подавления человека? Гавел замечает, что такой плакат был бы более честным утверждением, чем выставление коммунистического лозунга. Более того, в коммунистической Чехословакии все понимали, что человека страхом заставляют делать то, что он делать не хочет. Сам по себе страх, инстинкт самосохранения, есть природный инстинкт, общий для всех людей. Почему тогда человеку не признать, что он — человек, а потому боится?

В конечном счёте причина состоит в том факте, что зеленщик верит в некую собственную ценность. Эта ценность связана с его верой в то, что он не просто подверженное страху и обладающее потребностями животное, которым можно манипулировать с помощью этого страха и этих потребностей. Он верит, пусть даже не может выразить эту веру словами, что он действует на основе морали, он способен на выбор и может отвергнуть естественные потребности ради принципа.

Конечно, как указывает Гавел, зеленщик скорее всего оставит в стороне эти внутренние дебаты, поскольку можно просто выставить высокопарный коммунистический лозунг и обмануть себя, что делается это из принципа, а не из страха и унижения. В некотором смысле ситуация зеленщика похожа на ситуацию сократовского персонажа Леонтия, который поддался своему желанию посмотреть на трупы. И зеленщик, и Леонтий верят, что обладают некоей ценностью, связанной со способностью к выбору, что они «лучше» своих природных страхов и желаний. Оба они оказываются побеждены собственным природным страхом или желанием. Единственная разница — что Леонтий честен перед собой насчёт своей слабости и ругает себя за неё, а зеленщик не замечает собственной деградации, поскольку идеология предоставляет ему удобную отговорку. История Гавела учит нас двум вещам: во-первых, что чувство собственного достоинства или собственной ценности, являющееся корнем тимоса, связано с убеждением человека, что он в некотором смысле действует по моральным побуждениям и способен на реальный выбор; во-вторых, что такое самовосприятие является врождённым или характеристическим для всех людей — от великих и гордых завоевателей до скромных зеленщиков. Как формулирует сам Гавел: «Существенные цели жизни естественно представлены в любом человеке. В каждом есть некоторое стремление к правам, охраняющим человеческое достоинство, к моральной целостности, к свободному выражению бытия и чувству превосходства над миром существования». ²⁷⁴

С другой стороны, Гавел отмечает, что «каждый человек в большей или меньшей степени способен как-то примириться с жизнью среди лжи». Его осуждение посттоталитарного коммунистического государства относится к тому ущербу, который нанёс коммунизм моральному облику людей, их вере в собственную возможность действовать как моральное существо — отсутствующее чувство собственного достоинства у зеленщика, который согласен вывесить лозунг «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» Достоинство и его противоположность — унижение, — это два самых употребительных слова у Гавела при описании жизни в коммунистической Чехословакии. ²⁷⁵

Коммунизм унижал простых людей, заставляя их идти на мириады мелких (иногда и совсем не мелких) сделок с собственной совестью. Эти сделки могли принимать форму выставления плаката в витрине, или подписания петиции об увольнении коллеги, который сделал что-то, что государству не нравится, или просто надо было промолчать, когда несправедливо преследовали сослуживца. Изношенные посттоталитарные государства брежневской эры старались сделать каждого морально послушным не путём террора, но (в чем и состоит ирония) подвешивая перед носом морковку современной потребительской культуры. Это были не сверкающие приманки, которые питали жадность американского банкира в 1980-х годах, а мелочи — холодильник, более просторная квартира или отпуск в Болгарии, но эти мелочи казались огромными людям, мало что имеющим в своём владении. Коммунизм гораздо более систематически, чем «буржуазный» либерализм, усиливал «желающую» часть души против её тимотической части. Обвинение, выдвигаемое Гавелом против коммунизма, совсем не в том, что он не выполнил своё обещание материального изобилия, или промышленной эффективности, или что обманул надежды рабочего класса или бедняков на лучшую жизнь. Напротив, он предложил им подобные вещи в фаустовом договоре, потребовав взамен компрометации моральных ценностей. И жертвы системы, заключая эту сделку, становились хранителями системы, в то время как сама система жила своей жизнью независимо от чьего-либо желания в ней участвовать.

Конечно, то, что Гавел определяет как «общее нежелание потребительски настроенных людей жертвовать некоторой материальной уверенностью ради собственной духовной и моральной целостности», — явление, вряд ли присущее только коммунистическим обществам. На западе консюмеризм склоняет людей к моральным компромиссам с собой ежедневно, и они лгут себе не во имя социализма, но ради идей вроде «самореализации» или «личного роста». И всё же здесь есть важное различие: в коммунистическом обществе трудно вести нормальную жизнь, и почти невозможно — «успешную», без подавления тимоса в большей или меньшей степени. Человек не может быть просто плотником, или электриком, или врачом без какого-то «приспосабливания» — как поступил упомянутый зеленщик; и уж точно нельзя быть преуспевающим писателем, преподавателем или тележурналистом; не погрузившись достаточно полно в обман системы. ²⁷⁶ Если человек скрупулёзно честен и хочет сохранить чувство внутренней самоценности, то у него есть только одна альтернатива (если не считать, что он принадлежит к постоянно сужающемуся кругу людей, все ещё искренне верящих в марксистско-ленинскую идеологию). Этот путь — полностью выйти из системы и стать, подобно Владимиру Буковскому, Андрею Сахарову, Александру Солженицыну или самому Гавелу, профессиональным диссидентом. Но это значит полностью порвать с той стороной жизни, которая определяется желаниями, и обменять такие простые материальные блага, как постоянная работа и квартира, на аскетическую жизнь тюрьмы, психушки или изгнания. Для подавляющей массы людей, у которой тимотическая сторона даже отдалённо не развита в такой мере, нормальная жизнь означает принятие мелкой и ежедневной моральной деградации.

В истории Платона о Леонтии и в басне Гавела о зеленщике — в начале и в конце, так сказать, западной традиции политической философии — мы видим, как скромная форма тимоса возникает в качестве центрального фактора политичеекой жизни. Тимос оказывается в некотором смысле связан с хорошим политическим строем, поскольку он есть источник храбрости, общественного духа и определённого нежелания идти на моральные компромиссы. Согласно этим писателям, хороший политический строй обязан быть чем-то большим, чем взаимным договором о ненападении; он должен также удовлетворять справедливое желание человека получить признание своего достоинства и ценности.

Но тимос и жажда признания — гораздо более масштабные явления, чем можно было бы предположить по этим двум примерам. Процесс оценки и самооценки пронизывает многие аспекты будничной жизни, которые мы обычно считаем экономическими: человек действительно есть «зверь, имеющий красные щеки».