Александр Львович Янов:
Идейная война: эпигоны, либералы, Россия и Европа

Александр Львович Янов — российский и американский историк, политолог, публицист, автор многих книг.

Говоря о русской истории, Юрий Михайлович Лотман предложил однажды великолепную метафору. Смысл её такой: история эта отличается от истории других европейских стран тем, что меньше всего походит на поезд, плавно катящийся к месту назначения, скорее на странницу, бредущую от перекрёстка к перекрёстку, всякий раз выбирая путь заново. ¹ Здесь многое угадано верно. Хотя, конечно, как любая метафора, не совсем точна и эта. Потому прежде всего, что и в прошлом европейских соседей России были свои откаты назад, свои свирепые контрреформы, свои драмы, перераставшие порой в убийственные религиозные и гражданские войны.

Чего в этом прошлом, однако, не было, это периодических сомнений в том, принадлежат ли они вообще к европейской семье народов, к тому, что на исходе Средневековья называлось Christendom, то есть единой христианской цивилизацией. Не было таких сомнений ни у православных греков, ни у протестантов-шведов, ни у католиков-поляков. Подобно парижанину, который, оказавшись, допустим, в Лондоне, осознает себя французом, а в Пекине европейцем, ни грек, ни швед и ни поляк не испытывали ни малейших колебаний, идентифицируя себя как европейцев. А вот русские такие колебания порой испытывали и сомнения в своей принадлежности к Christendom их посещали.

«Выпадения» России

Больше того, в прошлом России бывали — и не раз — случаи, когда сомнения эти достигали такой интенсивности, что страна просто выпадала из европейской истории. На время, конечно, не навсегда, но порой затягивались эти её «выпадения» на несколько поколений. В такие периоды Россия вдруг воображала себя некой отдельной от Christendom «цивилизацией», идущей своим особым путём — со своей собственной православной наукой, культурой и только ей присущими ценностями. Известный русский историк А. Е. Пресняков даже назвал одно из таких «выпадений» (в царствование Николая I) «золотым веком русского национализма, когда Россия и Европа сознательно противопоставлялись как два различных культурных мира, принципиально разных по основам их политического, религиозного, национального быта и характера». ²

Пресняков, конечно, преувеличивал. Николаевское царствование было в лучшем случае лишь серебряным веком русского национализма. Золотой его век (в Московии XVII столетия) подробно описал для нас сам мэтр русской историографии Василий Осипович Ключевский. Согласно ему, страна тогда вообразила себя «единственно правоверной в мире, своё понимание божества исключительно правильным, творца вселенной представляла своим собственным русским богом, никому более не принадлежащим и неведомым». ³

Для нас, впрочем, важно здесь лишь то, что как в золотом, так и в серебряном веке русского национализма Россия не только «отрезалась от Европы», по старинному выражению Герцена, но и противопоставляла себя ей. Дело доходило до анекдотов. Например, в Московии официально были объявлены «богомерзостными» геометрия и астрономия, вследствие чего земля считалась четырёхугольной. В николаевские времена под запрет попала философия. Ибо, как авторитетно объяснил министр народного просвещения князь Ширинский-Шихматов, «польза философии не доказана, а вред от неё возможен». ⁴ И потому «впредь все науки должны быть основаны не на умствованиях, а на религиозных истинах, связанных с богословием». ⁵ В сталинские времена — в бронзовом, если угодно, веке русского национализма — роль «богомерзких» геометрии и астрономии играли генетика с кибернетикой.

Анекдоты анекдотами, однако, но запреты эти были отнюдь не безобидны. Ибо «выпадая» из Европы, настаивая на своей «особости» (или, на языке известного телевизионного националиста Михаила Леонтьева, «субъектности») выпадала тем самым Россия и из мировой науки, просвещения и вообще цивилизации. На практике четырёхугольная земля — во времена Ньютона, после Коперника, Кеплера и Галилея — означала не только «духовное оцепенение», как описывал умственную жизнь Московии главный идеолог классического славянофильства Иван Киреевский ⁶, но и тотальное отставание от культурного мира. И жесточайшую деградацию страны.

И так было при каждом «выпадении» России из Европы, при каждой её попытке пойти своим, отдельным от Christendom путём. Все они без исключения заканчивались одним и тем же — историческим тупиком и «духовным оцепенением». Одним словом, деградацией.

Долгая ретроспектива

Возвращаясь теперь — после всего, что вспомнили мы о российских «выпадениях» из Европы — к метафоре Лотмана, мы тотчас увидим, чего ей на самом деле недостаёт. Неясно в ней главное: между какими именно путями приходилось — и приходится — выбирать истории-страннице на каждом из её перекрёстков. Не между ли путём к очередной культурной деградации и тем, что вёл обратно в Европу? А без ответа на этот вопрос метафора теряет смысл.

Хуже, однако, что теряют в этом случае смысл не одна лишь метафора Лотмана, но и все бурные баталии, потрясавшие российскую историографию на протяжении двух столетий — как в самой России, так и на Западе. Не отвечают они на этот роковой вопрос главным образом, как я понимаю, по трём причинам.

Во-первых, ответить на него можно лишь с точки зрения долгой ретроспективы, longue duree, как называют её французы. Ведь «выпадения» России из Европы начались почти восемнадцать поколений назад, в 1565 году — вместе с тотальным террором, впервые пришедшим тогда на русскую землю, с крестьянским рабством и самодержавием. А при узкой специализации нынешних историков найти компетентных специалистов, которые отважились бы судить о каждом выборе истории-странницы, как в XVI веке, так и в XIX, и в XX веках, представляет известные трудности.

Во-вторых, чтобы ответить на наш вопрос, нужно очень подробно разобраться в истории каждого из «выпадений», объяснить их происхождение их смысл и последствия. Между тем, сколько я знаю, первая попытка это сделать досталась на долю моей трилогии «Россия и Европа. 1462–1921», (которую пока лишь обещает выпустить в свет в 2005–2006 Объединённое гуманитарное издательство).

В-третьих, наконец, — и это, наверное, самое важное — многие историки просто не видели ни малейшей нужды разбираться с лотмановскими «перекрёстками». Не верили, что Россия и впрямь время от времени «выпадала» из Европы. Одни (я называю их «деспотистами») не делали этого потому, что русская история представлялась им сплошным «выпадением» из Европы. Для Карла Виттфогеля, например, Россия была продолжением чингизханской евразийской империи, для Альфреда Тойнби — византийской, для Ричарда Пайпса чем-то вроде эллинистического Египта. Во всех случаях, однако, оставалась Россия для них лишь разновидностью восточного деспотизма. А поскольку деспотизм умирает таким же, каким родился, откуда в русской истории «перекрёстки?»

Другие (П. Я. Чаадаев назвал их своё время «новыми учителями») не делали этого, поскольку были уверены, как Ширинский-Шихматов, что Россия и Европа разные цивилизации — патерналистская и либеральная — и руководятся поэтому противоположными правилами общежития, одна богословием, другая — «умствованиями». Само собой Европа представляется в схеме «новых учителей» воплощением зла, ереси и крамолы, которая спит и видит, как бы причинить какую-нибудь пакость России — универсальному источнику благочестия и добродетели. И до такой степени умилялись они своему благочестию, что, как горько иронизировал тот же Чаадаев, «довольно быть русским: одно это звание вмещает все возможные блага, не исключая и спасения души». ⁷ Естественно, благодать эта распространяется и на московитский период русской истории, и на николаевский, и на сталинский. Читатель понимает, конечно, что при таких исходных данных о «выпадении» России из Европы речи опять-таки быть не могло.

По сути, как видим, и те и другие утверждают одно и то же — только «деспотисты» с презрением, а «новые учителя» с гордостью. Проблема, однако, в другом: приняв логику этого странного альянса русских националистов с западными (и отечественными) «деспотистами», мы просто перестаём понимать, что действительно происходило в нашей истории.

Непонятно становится, например, почему киевские князья XI–XIII веков, хотя и приняли православие от Византии, нисколько тем не менее не сомневались в своей принадлежности к Christendom. Или почему родоначальник русской государственности Иван III Великий столь же решительно отверг евразийский путь «поганых» и встал в XV веке после свержения ига на путь европейский, избранный его киевскими предшественниками. Или почему выращенное им поколение реформаторов России оказалось способно осуществить монументальную реформу 1550-х, заменившую феодальные «кормления» вполне европейским местным самоуправлением и судом присяжных.

Я не говорю уже о том, что твёрдыми приверженцами этого пути оказались в XVIII веке Пётр и Екатерина. Императрица даже провозгласила в официальном документе, что «Россия есть держава Европейская». Того же пути придерживались в первой четверти XIX века Александр I и выросшее при нём европейское поколение, включая такие культовые в русской истории фигуры, как Пушкин, Лермонтов, Чаадаев или Грибоедов. В конце концов непонятно было бы даже почему все три самых выдающихся лидера России, удостоенные потомством титула «Великий», предпочли именно путь в Европу. Как всё это вяжется с идеями нечаянного дуэта «новых учителей» и «деспотистов»?

Это правда, что во второй половине XVI века, вопреки всему предшествующему опыту, выбрала история-странница при Иване IV «особый путь России». Верно и то, что повторила она эти «особняческие» попытки отрезаться от Christendom во второй четверти XIX века при Николае и снова во второй четверти XX при Сталине. Но ведь и то правда, что за каждую из этих попыток заплатила страна крестьянским рабством, великой Смутой и «духовным оцепенением».

Причём, даже независимо от этой страшной цены, что же ещё могут означать все драматические изменения культурно-политической ориентации страны, если не правоту Лотмана? Выходит, роковые перекрёстки в прошлом России действительно были. И истории-страннице снова и снова приходилось выбирать между принадлежностью к Christendom и культурной деградацией «особого пути». Фигурально говоря, между круглой землёй и четырёхугольной. Так во всяком случае выглядит дело с точки зрения долгой ретроспективы.

Отступление в современность

Но если Лотман прав, то большая часть того, о чём спорили — и спорят — русские историки, оказывается вдруг совершенно неважной, попросту не относится к делу. Ни классовая борьба, на решающей роли которой настаивала советская историография, ни приоритет государства в России, который обосновывала историография дореволюционная, не объяснят нам, каким может быть выбор истории странницы в XXI веке. И ещё меньше — можно ли предотвратить новое «выпадение» страны из Европы, а, стало быть, новую её деградацию? И если можно, то как? Георгий Петрович Федотов понял это бессилие старой историографии ещё в 1930-е, когда писал, что «национальный канон, установленный в XIX веке, явно себя исчерпал. Его эвристическая и конструктивная ценность ничтожны. Он давно уже звучит фальшью». ⁸

Очевидная фальшь эта нисколько, однако, не мешает сегодняшним эпигонам «новых учителей» столь же агрессивно пропагандировать новое «выпадение» России из Европы, как и их московитским предшественникам. Больше того, столько развелось их нынче в Москве, этих доморощенных неоконсерваторов, красноречивых и темпераментных защитников патерналистской «русской цивилизации», что становится порой не по себе. Ещё страшнее, однако, набирающая силу популярность их пропаганды среди значительной части сегодняшней политической элиты. Скажу о ней словами Наталии Нарочницкой, ведущего идеолога партии «Родина».

Вот её исповедь на страницах газеты Завтра. «Мои идеи, которые в 1993–1996 годах можно было поместить только в Наш современник… теперь идут нарасхват везде и во всех ведомствах, вплоть до самых высоких. Пожалуйста, моя книга Россия и русские в мировой политике — антилиберальная и антизападная бомба, но разбирают все — не только оппозиционеры, но бизнесмены, профессора и высокопоставленные сотрудники». ⁹

Что же внушает Нарочницкая «высокопоставленным сотрудникам» и какие идеи идут нарасхват в Москве начала XXI века? Вот их краткое (в её «бомбе» больше 500 страниц) изложение. В центре утверждение, что Европа всегда, по крайней мере, с XI века, ненавидела Россию. Причём, ненавидела не из-за каких-нибудь там преходящих политических споров, но в силу «имманентно присущего культурно-историческому самосознанию Запада, заметного у гуманиста Ф. Петрарки и просветителя И. Г. Гердера, философов истории Гегеля и Ж. де Местра, презрения ко всему незападному и неудержимого влечения… к господству и подчинению». ¹⁰

Удивительно ли, что в современных условиях ненависть эта привела нас в конце концов к национальной катастрофе, когда «под флагом западноевропейского либерализма и прав человека совершалось сознательное разрушение России?» ¹¹ Странно лишь, почему не произошло это раньше, поскольку «с XI по XXI столетие Запад с остриём из восточноевропейских католиков постоянно продвигался на Восток, а рубежи русской государственности едва удерживались». ¹²

Загадка, впрочем, разрешается просто. В ХХ веке у России появился спаситель от европейской ненависти и прав человека. Спасителем этим был Сталин. Железной рукой разрубил он Европу надвое, обезвредив тем самым европейскую ненависть. К сожалению, лишь на два поколения: «Только Ялта и Потсдам изменили положение, сделав на 50 лет сферой влияния СССР всю территорию Восточной Европы». ¹³

Здесь — ключ к философии экстремистского крыла российского неоконсерватизма: нет России спасения от неумолимой ненависти Запада во главе с «ростовщической империей США» ¹⁴ без новой диктатуры и нового передела Европы. Нет, ибо в этом случае Россия не сможет сопротивляться «Западу и его нескрываемой задаче века — уничтожению российского великодержавия и русской исторической личности». ¹⁵ А это, естественно, означает «крушение всей русской истории». ¹⁶ И уготована поэтому России «геополитическая резервация, конфигурация которой с постоянством повторяется в течение многовекового давления с целью ’сомкнуть клещи’ с Запада и Востока». ¹⁷ Единственное утешение — и надежда — в том, что и глупая, ослеплённая ненавистью Европа прогадала тоже: «моральная капитуляция России привела к полной деградации Европы». ¹⁸ В подтексте: всё ещё возможно, если «ростовщическая империя» оставит «деградировавшую» Европу на произвол судьбы — и России.

Уроки Чаадаева

Даже самый дружелюбный рецензент не нашёл бы в опусе Нарочницкой предмета для обсуждения. Просто потому, что всё, о чём в нём речь, давно уже сказано другими, подробно обсуждено и найдено, говоря языком Федотова, фальшью. У автора нет ни единой собственной мысли, всё заимствовано, всё перепевы современных или старинных ненавистников Европы. Ближайшая к нам по времени часть опуса, где Сталин фигурирует в роли доброго гения России, а Запад в роли её разрушителя, заимствована у Зюганова (точнее, у безымянных сталинистов, сочинявших для него эти стандартные в ельцинские «антинародные» времена тексты). Непримиримая ненависть Европы к России заимствована у Николая Данилевского (с той, впрочем, разницей, что Данилевский, в отличие от Нарочницкой, бесстрашно додумал свою мысль до конца и потребовал войны с Европой не на жизнь, а насмерть. Более того, уверенно пророчил, что без такой войны Россия неминуемо превратится в «исторический хлам, лишённый смысла и значения». ¹⁹

Всё остальное в этом её эклектическом опусе взято непосредственно у московитских дьяков, уверенных, как мы помним, что их страна единственно правоверная в мире их понимание божества исключительно правильное, а земля четырёхугольная. На самом деле перед нами старая фундаменталистская схема, переведённая на советский канцелярит и адаптированная к реалиям XXI века. Всё это, однако, нисколько не объясняет, почему так заинтересованы в столь откровенном эпигонстве сегодняшние «высокопоставленные сотрудники» и тем более то, почему идёт оно в настоящее время нарасхват.

Что означает этот успех российских неоконсерваторов? Преходящую моду? Или предзнаменование ещё одного «выпадения» России из Европы? Увы, историография прошлых веков и впрямь не помогает нам ответить на эти вопросы. За одним, впрочем, исключением. Словно бы предвидя, что потомству ещё не раз предстоит на них отвечать, один из самых замечательных мыслителей России Пётр Яковлевич Чаадаев именно над такого рода вопросами и размышлял в последний год своей жизни.

Имея в виду, что записывал он эти размышления в канун Крымской войны, больше всего занимал его, естественно, вопрос о том, кто опаснее для будущего страны — правительство, не устоявшее перед соблазном бросить вызов Европе, или тогдашние «новые учителя», которые, подобно своим нынешним эпигонам, готовили то, что назвал он «переворотом в национальной мысли», антиевропейской революцией в умах, сделавшей этот вызов неизбежным? Послушаем Чаадаева.

«Нет, тысячу раз нет — не так мы в молодости любили нашу родину. Нам и на мысль не приходило, чтобы Россия составляла какой-то особый мир… В особенности же мы не думали, что Европа готова впасть в варварство и что мы призваны спасти цивилизацию посредством крупиц этой самой цивилизации, которые недавно вывели нас самих из нашего векового оцепенения. Мы относились к Европе вежливо, даже почтительно, так как знали, что она выучила нас многому и между прочим нашей собственной истории».

Сравним это с «особняческой» риторикой неоконсерваторов и увидим, как неузнаваемо изменились сами ценности российского общества, не говоря уже о его отношении к Европе, после «переворота в национальной мысли» в николаевские времена. После того, как, говоря словами Чаадаева, «мнимо-национальная реакция дошла у наших новых учителей до степени мономании». В результате чего «они не задумались приветствовать войну, видя в ней начало нашего возвращения к хранительному строю, отвергнутому нашими предками в лице Петра Великого».

Что до правительства, то оно «слишком невежественно и легкомысленно, чтоб оценить или даже просто понять эти учёные галлюцинации». Но зато «убеждено, что как только оно бросит перчатку нечестивому и дряхлому Западу, к нему устремятся симпатии всех новых патриотов, принимающих свои смутные надежды за истинную национальную политику… Этим и объясняются роковые просчёты, допущенные правительством в настоящем конфликте». ²⁰

Едва ли может быть сомнение, что действительными виновниками этого трагического конфликта считал Пётр Яковлевич «новых учителей» с их националистической мономанией. Просто потому, что именно они сделали ошибки невежественного правительства необратимыми. И подготовленная ими антиевропейская революция в умах трансформировала их «учёные галлюцинации» в самоубийственную политику России.

Если Чаадаев был прав, то успех неоконсервативной пропаганды у «высокопоставленных сотрудников» должен вроде бы насторожить всех, кого беспокоит возможность очередной деградации России. Увы…

Формула «выпадения»

Как бы то ни было, горькая жалоба Федотова да провидческие уроки Чаадаева — вот, собственно, и всё, что оставили нам в наследство историографические баталии последних столетий для нашей попытки ответить на главный вопрос российского будущего. Ни смысл векового сопротивления политической модернизации страны, ни происхождение лотмановских исторических «перекрёстков», ни — самое главное — причины повторяющихся «выпадений» России из Европы в этих баталиях не обсуждались. И, следовательно, выяснены не были.

Дело, однако, выглядит совсем не так безнадёжно, если мы попробуем обобщить опыт всех перекрёстков, на которых истории-страннице приходилось соглашаться на «выпадение» России из Европы, и выяснить, при каких условиях оказывались они возможны. Это и попытался я сделать в своей трилогии. И получилась у меня в результате в некотором роде формула такого «выпадения». Пять условий, оказывается, должны совпасть, чтоб оно стало реальностью. Вот эти условия.

Во-первых, нужен для этого сильный Лидер, уверенный как в превосходстве России над Европой так и в своей способности доказать это превосходство на поле брани (или, по крайней мере, в открытой конфронтации).

Во-вторых, нужен авторитетный Идеолог, способный убедить политическую элиту страны, что воссоединение с Европой (еретической ли, как в XVI веке, революционной, как в XIX, или, напротив, буржуазной в ХХ), угрожает леонтьевской «субъектности» России. И потому единственным способом самосохранения Державы является революция в умах. (Для Ивана IV, например, такую роль сыграл митрополит Макарий, для Николая I — Н. М. Карамзин, для Сталина — Отдел пропаганды ЦК ВКПб).

В-третьих, нужна новая опричная политическая элита, безусловно поверившая Идеологу (или идеологам) «переворота в национальной мысли».

В-четвёртых, либеральная культурная элита должна быть идейно разоружена, деморализована и потому неспособна оказать «перевороту» серьёзное сопротивление.

В-пятых, наконец, требуется для этого геополитическая ситуация, исключающая европейский выбор.

Посмотрим теперь под углом зрения нашей формулы на то, что происходит в России сегодня. Нет нужды, я думаю, доказывать, что первого и пятого условий «выпадения» из Европы сейчас не существует. Зато в наличии второе условие — в лице многочисленной и агрессивной котерии эпигонов «новых учителей», пытающихся сыграть роль коллективного митрополита Макария (или Отдела пропаганды). Третье и четвёртое, наконец, условия — обновление политической элиты и деморализация либералов — происходят на наших глазах.

Тут, однако, сложность. Покуда формирующий новую, лояльную ему элиту Лидер к антиевропейскому проекту безразличен, нет оснований полагать, что она тотчас и бросится в объятия националистических мономанов. За неё — в ожидании нового, более сговорчивого Лидера — предстоит им ещё побороться.

Императив эпигонов

Присмотревшись к идеологической жизни страны, мы достаточно ясно увидим, что именно это сегодня и происходит. Эпигоны отчаянно борются за умы новой политической элиты и молодёжи. Нарочницкая со своей «антилиберальной и антизападной бомбой» лишь экстремальный случай. На самом деле их не счесть. Недавним и замечательным подтверждением их силы является выход в свет в 2004 году двух монументальных (в буквальном смысле) томов. Первый из них называется «История человечества, т. VIII. Россия» (около 800 крупноформатных страниц). Издан он по инициативе ЮНЕСКО, что нисколько не мешает ведущим его авторам полностью разделять фундаменталисткие идеи эпигонов, вплоть до славословий «евразийской цивилизации» и воинственной риторики Н. Я. Данилевского. Другой том ещё толще (900 страниц). Он принадлежит перу Александра Севастьянова, выдающего представителя «придурочного», по выражению президента Путина, движения Россия для русских и называется, естественно, «Время быть русским!» Есть, конечно, среди эпигонов более умеренные, есть менее, но все они сходятся именно на том, что категорически, как мы видели, отвергло европейское поколение России, от имени которого говорил Чаадаев. На московитском, то есть, убеждении, что «Россия составляет какой-то особый мир». На убеждении, из которого в конечном счёте следует всё то же «выпадение» из Европы и та же четырёхугольная земля.

Другое дело, что договориться между собой они покуда не могут. И рассчитаться на первый-второй не могут тоже: все первые. Зато одно знают все они твёрдо: «переворот в национальной мысли» для них императив. И задача у них тоже одна: идейно вооружить опричную элиту. С тем, чтобы на следующем историческом перекрёстке, в момент, когда ненадёжного Лидера сменит другой, ещё более «национально ориентированный», была эта элита к перевороту готова. Отсюда удивлённый вывод американского исследователя Джеймса Биллингтона, что «авторитарный национализм [имеет в России шансы], несмотря даже на то, что не сумел создать ни серьёзного политического движения, ни убедительной идеологии». ²¹

Русская история-странница помнит эту старую модель «переворота». В 1825 году, когда несговорчивого Александра I сменил Николай, модель и впрямь сработала — Россия действительно «выпала» из Европы. Очень помогло и то обстоятельство, что воцарение Николая совпало с разгромом декабристов, приведшим к необратимой деморализации российского либерализма.

Уязвимость старой модели

Что ж, не от хорошей жизни наши «новые учителя» — эпигоны: ничего нового придумать они не могут. В XXI веке, однако, традиционная модель «переворота сверху» оказывается уязвимой. По простой причине: четвёртое условие формулы «выпадения», предполагающее перманентную деморализацию либералов, вполне может дать сегодня сбой. Прежде всего потому, что за ними стоит либеральная Европа, магнит, притягивающий российские умы столетиями, а также неумирающая мечта масс о «нормальной» (подразумевается европейской) жизни — без осточертевшей нищеты, без всесильного чиновничества и произвола власти. Ещё Николай I интуитивно понял то, что впоследствии свёл в чёткую формулу Данилевский: окончательное истребление либерализма в России невозможно без окончательного разгрома Европы. Можно не сомневаться, что это было одной из причин, по которым бросил он ей в 1853 году перчатку. К сожалению для эпигонов, сегодняшняя Россия, в отличие от николаевской, не может позволить себе такую роскошь.

Тем более в ситуации, когда, с одной стороны, переживает страна опустошительную демографическую драму, а с другой, на географических картах, по которым учатся китайские школьники, вся территория от Владивостока до Урала уже окрашена в национальные цвета их страны. В таких обстоятельствах впору думать не столько о том, чтобы нажить себе ещё одного врага, сколько о сохранении собственной территориальной целостности. А возможно ли сохранить её, не осознав «братской связи, — по выражению Чаадаева, — с великой семьёй европейской?» Той самой связи, которую отчаянно пытаются разорвать эпигоны. Чаадаев же и объяснил нам, что стало бы результатом такого разрыва: «Новые учителя хотят водворить на русской почве новый моральный строй, нимало не догадываясь, что обособляясь от европейских народов морально, мы тем самым обособляемся от них политически и раз будет порвана наша братская связь с великой семьёй европейской, ни один из этих народов не протянет нам руки в минуту опасности». ²²

Воссоединение с Европой как выход из тупика

Необратимое изменение ситуации России в мире — это главное, как мы видели, что отказываются признать эпигоны, по-прежнему одержимые архаической имперской мечтой о «сферах влияния» — несмотря на гигантскую неосвоенную Сибирь. Россия, однако, не первая — и, боюсь, не последняя — кому случилось падать со сверхдержавного Олимпа. В конце концов и Турция, и Франция, и Германия тоже были в своё время грозными и гордыми империями. И каждая из них точно так же, как Россия, побывала на том самом Олимпе.

Напомню здесь лишь о судьбе Турции, в прошлом Блистательной Порты, как она себя величала. Сокрушив в середине XV века Византию и завоевав во второй его половине Балканы, она стала, как и Россия, евразийской империей, и к началу XVI угрожала жизненным центрам Европы. Мартин Лютер сурово предупреждал Европу, что, не пройдя через духовное возрождение Реформации, она неминуемо станет добычей новой сверхдержавы. Ещё в XIX веке титул османского «царя царей» был длиннее титула русского императора и Блистательная Порта не уступала по территории тогдашней России.

И чем же, скажите, вся эта ужасная слава закончилась — не для одной лишь Турции, но и для её будущих коллег по сверхдержавному клубу? Не только полным и окончательным распадом их империй, но и страшным национальным унижением. Франция была трижды оккупирована иностранными армиями, Германия — дважды, а Турция вообще едва удержала свою этническую территорию. Это, впрочем, известно всем, кроме, похоже, наших эпигонов. Важно другое. Важно, что из исторического тупика, куда повергла их сверхдержавная гордыня, выходили бывшие олимпийцы одним и тем же способом: признав необратимость крушения своих имперских амбиций, они навсегда помирились друг с другом в рамках либерального Европейского Союза. И, между прочим, «субъектность», то бишь самобытность их национальной культуры, осталась при них во всей своей первозданности.

Оказалось, иначе говоря, что лишь «под флагом либерализма и прав человека» способны бывшие сверхдержавы разом добиться решения всех терзавших их десятилетиями проблем — и выкарабкаться из исторического тупика, и обрести новое достоинство в качестве великих держав Европы, и сохранить свою бесценную «субъектность», на страже которой круглосуточно дежурят сегодня наши эпигоны. Верно, что Турции с её евразийской традицией понадобилось для этого больше времени, чем её западным соседям. Но то, с какой отчаянной настойчивостью добивается она присоединения к ЕС, свидетельствует, что исключением из правила не станет и она.

Выходит, что другого способа пережить крушение сверхдержавности, кроме воссоединения «с великой семьёй европейской», говоря языком Чаадаева, просто не существует. Здесь — трудная, но единственная дорога к выживанию национальной государственности бывших великих империй. А постоянная тоска по безвозвратно утраченной сверхдержавности, мучительная имперская ностальгия по «сферам влияния», которой живут и дышат эпигоны, порождает лишь идеологию реванша, неминуемо ведущую обратно в тупик, к очередной деградации страны.

Так почему же, спрашивается, не желает становиться на эту спасительную дорогу российская политическая элита? Почему видит она в воссоединении с Европой угрозу, а не выход из тупика? Почему готова прислушаться даже к таким полубезумным проектам эпигонов, как возрождение коммунизма (проект В. Т. Третьякова) или возвращение к московитскому изоляционизму (проект М. З. Юрьева) или поворот против Запада (проект Н. А. Нарочницкой) — несмотря на то, что каждый из этих проектов однажды привёл уже страну к деградации? Не решив эту загадку, мы, согласитесь, не сможем ответить на вопрос, что ждёт Россию в будущем.

Собственно, попытке её решения и посвящена моя трилогия. Сведя, однако, подробный анализ к одной фразе, скажу, что удайся сегодняшним «новым учителям» их переворот в национальной мысли, аналогичный хотя бы тому, о котором рассказал нам Чаадаев, Россия XXI столетия неминуемо окажется в ситуации «больного человека Европы». Той самой, напомню, в какой пребывала в XIX веке Блистательная Порта. Напоминать ли также, что кончилась эта ситуация для Порты полным распадом страны?

Есть ли шансы предотвратить беду?

При таком раскладе центральный вопрос российского будущего, похоже, выглядит таким образом: есть ли сегодня у либералов в России шансы совершить то, чего не смогли сделать их предшественники полтора столетия назад? То есть, сорвать готовящийся переворот в национальной мысли, идейно обезоружив тем самым опричную элиту и лишив её поддержки страны? Ответ, основанный на анализе прошлого российской государственности, должен быть по необходимости осторожным: при определённых обстоятельствах такие шансы есть. Больше того, они не зависят ни от политических флуктуаций режима, ни от поведения опричной элиты, ни от пропаганды эпигонов — только от самих либералов. Я вижу три таких обстоятельства.

Первое:

Шансы есть, если либералы наконец-то поймут, что главный фронт их борьбы проходит сегодня не там, где они безнадёжно слабы, но там, где они неизмеримо сильнее неоконсерваторов. Другими словами, не в области политики, а в области культуры и просвещения молодёжи. Так, собственно, и было всегда в истории России. Едва оказывалась страна открытой для европейского просвещения, едва становилась её интеллигенция достаточно свободной, чтобы перейти в контрнаступление против хранителей традиционалистской архаики, дело неизменно кончалось попыткой политической модернизации страны. Но начиналось оно всегда с работы культурной.

Вспомним хотя бы, как было это при Иване III, не позволившем тогдашним консерваторам-церковникам монополизировать культуру и просвещение молодёжи. Сначала было движение нестяжателей, Вассиан Патрикеев и Максим Грек, безжалостно высмеивавшие традиционалистскую архаику. И лишь потом на взрыхлённую ими культурную почву пришли политические реформаторы. Те самые, кому удалось, в частности, ввести в Судебник 1550 года знаменитый пункт 98, юридически запрещавший царю принимать законы без согласия Думы, превратив его таким образом лишь в председателя думской коллегии. Так, собственно, и родилась эта, если хотите, российская Magna Charta.

И точно то же произошло после Екатерины, открывшей элите страны доступ к европейскому Просвещению. Опять ведь сначала пришли культурные подвижники, будь то Новиков или знаменитый комедиограф Фонвизин, так же безжалостно, как в своё время Патрикеев, выставивший на осмеяние традиционалистскую архаику. И лишь затем вышло на политическую арену европейское поколение молодёжи, готовое рискнуть своей вполне благополучной жизнью ради либерального дела (в этом случае ради уничтожения крестьянского рабства и самодержавия). Иначе говоря, ради политической модернизации отечества. Ибо в чём же и состоит в конечном счёте смысл этой модернизации, если не в избавлении от произвола власти? И не в том ли вообще смысл существования либералов, чтобы принести своему народу гарантии от этого произвола?

Как бы то ни было, даже в двух этих самых очевидных и документально подтверждённых исторических случаях оказалась российская культурная почва взрыхлена недостаточно глубоко, чтобы предотвратить свирепую патерналистскую реакцию, которая и смела оба предшествующих европейских поколения России — ценою, конечно, «выпадения» из Европы. Так какой же следует урок из этого жестокого опыта? Похоже, лишь один: ключ к успеху политической модернизации России в том, насколько глубоко взрыхлена её культурная почва. Другими словами, в том, насколько активно борются за умы своего народа её либералы. Удивительно, право, что рыцари традиционалистской архаики, неоконсерваторы, превосходно это усвоили, а либералы, увы, нет.

Казалось бы, тут им и карты в руки. Их интеллектуальное превосходство неоспоримо, большинство учёной интеллигенции на их стороне. И всё равно ничего адекватного культурному наступлению эпигонов они не противопоставили. Даже, как мы скоро увидим, им во многих случаях подыгрывали. Да вот хоть один пример. Никто, сколько я знаю, даже не попытался объяснить тому же ЮНЕСКО, что финансируя скандальную «Историю человечества, т. VIII. Россия», ООН по сути принимает участие в подготовке нового «выпадения» России из Европы. Словно бы ничему не научило российских либералов завещание Чаадаева и до сих пор не взяли они в толк, что невозможно сорвать патерналисткую реакцию, не предотвратив антиевропейскую революцию в умах.

Идейная война

Второе:

Шансы у российских либералов есть, если они сделают из этого положения вещей единственно логичный вывод, что действительная их задача заключается не столько даже в борьбе с антилиберальным курсом режима, сколько в предотвращении нового переворота в национальной мысли. И требуется для этого лишь две вещи. Первая заключается в том, чтобы интеллектуально разгромить эпигонов, объявив им безжалостную идейную войну. События в Украине зимою 2004 существенно облегчают эту задачу.

Облегчают потому, что в этом случае эпигоны, можно сказать, разделись на глазах у изумлённой Европы, разоблачили себя как откровенных приверженцев произвола власти. Вот смотрите. В Украине произошла классическая европейская революция: молодёжь страны устала от привычной на постсоветском пространстве пародии на демократию и поднялась против электорального мошенничества и лежащего в его основе произвола власти. Геополитические расчёты — последнее, что приходило в голову молодым людям, простоявшим 17 дней в лютые морозы на Крещатике и потрясшим мир не только своим терпением, но и удивительным миролюбием и дисциплиной. Ни в малейшей степени не держали они зла на Россию, напротив, были бы счастливы, окажись ей по пути с ними в борьбе за гарантии от произвола.

В плоскость геополитической игры с нулевой суммой поставили ситуацию в Киеве российские эпигоны, вдруг забормотавшие, совсем как полтора столетия назад николаевские жандармы, о губительности демократических революций. Вот как сформулировал их позицию Вячеслав Никонов: «Массовые демонстрации в Киеве — первая масштабная геополитическая спецоперация объединённого Запада, направленная на революционное изменение режима в стране, являющейся [стратегическим] союзником России». ²³

Иначе говоря, эпигоны приравняли борьбу за честные выборы к революционной агрессии против России и её союзников, объявив таким образом открытым текстом, что честные выборы и Россия — две вещи несовместные. Более того, потребовали они противопоставить европейской либеральной чуме свои, русские (предположительно контрреволюционные) ценности. Поистине возвращаются ветры на круги своя…

При Николае I Россия была оплотом контрреволюции в Европе. Те, кого П. Я. Чаадаев назвал тогда новыми учителями тоже требовали от правительства противопоставить европейским ценностям наши, исконные, неуязвимые ни для каких революций. Правительство противопоставило. Конечно, мы теперь знаем, что ничего лучшего, чем Православие, Самодержавие и Народность, оно не изобрело. И, конечно, логика во всём этом не ночевала. Как ядовито заметил самый проницательный из новых учителей Михаил Петрович Погодин, внезапно прозревший во время катастрофической Крымской войны: если наши исконные ценности и впрямь неуязвимы для европейской революции, то зачем было затевать в стране контрреволюцию? Погодин призывал царя признать свою ошибку: «Напрасно мы начали у себя стеснять мысль, — воскликнул он в сердцах, — преследовать ум, убивать слово, уничтожать гласность, гасить свет, распространять тьму, покровительствовать невежеству». ²⁴ Увы, горькая эта мудрость открылась ему слишком поздно. И вообще сова Минервы, если верить Гегелю, вылетает лишь в сумерки.

Но нам-то что мешает воспользоваться запоздалым прозрением Погодина сейчас, ясно продемонстрировав публике неприглядную изнанку политики эпигонов? Ведь вся и разница-то между ними и их предшественниками лишь в том, что в XIX веке «гасили свет» и «убивали слово», чтоб отстоять крестьянское рабство, а в XXI чтобы защитить рутинное электоральное мошенничество в государственном масштабе. В обоих случаях, однако, речь ведь всё о том же — об идейном оправдании произвола власти.

Это, конечно, лишь ещё один пример того, как может выглядеть идейная война. На самом деле с эпигонами нужно воевать на всех фронтах, где работает их неотрадиционалистская пропаганда, — не только в прессе, в кино или на телевидении, но и во всех областях культуры, не исключая литературоведения или историографии. Ни одна подтасовка фактов не должна остаться без ответа, ни один злокачественный миф — без разоблачения, ни одна мистификация — без публичной порки. Чтобы открывая рот или берясь за перо каждый эпигон заранее знал: наказание неотвратимо.

Естественно, понадобился бы для этого специальный мониторинг всех неотрадиционалистских публикаций и сайтов. И так же естественно, что всем либеральным газетам и сайтам, не говоря уже о журналах, пришлось бы выделить для этой перманентной полемики специальные площадки. Иначе говоря, идейная война требует организации. Ведь на самом деле речь здесь идёт о развязывании национального диалога с читателем, о попытке возродить в стране открытую политику, сообщить ей второе дыхание.

Способна на это идейная война? Не знаю. Со времён беспощадной полемики «Арзамаса» Жуковского против традиционалистской «Беседы» адмирала Шишкова никто ничего подобного в России не пробовал (если не считать конечно идейную схватку «Нового мира» с «Октябрем»). Но зато я точно знаю другое: то, что пробовали, не работает. Художества лимоновцев при всей их подростковой дерзости ни к чему, кроме административного террора, не ведут. Ещё меньше способны сообщить стране второе дыхание бесконечные форумы, конференции и круглые столы, где неизменно фигурируют одни и те же лица, повторяя одни и те же слова и начиная в результате выглядеть в глазах публики своего рода постсоветскими «лишними людьми». А влияние неоконсервативной мифологии становится тем временем всё ощутимее. Так не предпочтительнее ли употребить организационные ресурсы и энергию, которые тратятся на подготовку всех конференций, на организацию идейной войны с эпигонами?

Тем более, что есть у нас достаточно точный критерий неэффективности этих конференций. Если либералы не смогли преодолеть 5-процентный барьер на выборах в Думу в 2003, а какая-нибудь национал-патриотическая «Родина» смогла, ясно же, что культурная почва для политической модернизации всё ещё ждёт своего плуга и патерналистские идеи всё ещё влиятельнее европейских. Конечно, это означает, что зря требуют эпигоны «гасить свет» и «убивать слово», говоря языком Погодина: европейская революция Москве покуда не грозит. Не связали ещё избиратели произвол в своей повседневной жизни с его идейным оправданием в традиционалистской пропаганде. В Украине уже связали, а в России — пока нет.

Доказательство? Первым учреждением, о создании которого объявил президент Ющенко, стало Министерство по интеграции в Европу. Для Украины, выходит, Европа — родной дом, куда она твёрдо намерена вернуться, символ защиты от произвола, а для Москвы — всё ещё геополитическая соперница. И скажите теперь, что дело здесь не в культурной почве, не в атмосфере осаждённой крепости, не в имперском наследии, которое старательно культивируют эпигоны. И не избавится от этой напасти стране, покуда они не высмеяны и не отброшены на обочину национальной политики.

Да, если верить Марксу, только смеясь расстаются люди со своим прошлым. И недостаточно поэтому лишь разбить эпигонов в интеллектуальных баталиях. Требуется ещё и сделать то же самое, что делали в своё время Патрикеев и Фонвизин, — выставить их на публичное осмеяние. Ибо страшнее казни нет. Вот это и есть второе условие, необходимое для эффективности идейной войны.

«Мышиная нора» или «Вторая наша мать?»

Есть, однако, ещё и третье, самое, пожалуй, серьёзное обстоятельство, от которого зависят шансы российских либералов сорвать очередную патерналистскую реакцию. Состоит оно в том, чтобы убедительно и по возможности документально доказать публике, и не только внутри страны, но и — это ничуть не менее важно — на Западе, что нынешнее европейское поколение не пятая колонна, не десант чужеземных сил, намеренных подчинить себе страну, но результат древней и мощной традиции, существующей в России от самого её начала. Это она дала ей в XVI веке её Magna Charta, в XIX веке — Пушкина и декабристов и в XX — силу свергнуть самодержавие (причём дважды — в начале и в конце столетия).

Доказать это, как мы уже знаем, непросто. Старинный альянс западных «деспотистов» и отечественных «новых учителей» стоит на страже своего центрального мифа, гласящего, что Россия изначально неевропейская, патерналистская «цивилизация». Дело, однако, не только в этом альянсе. Понятно, почему ухватились за этот миф эпигоны: он оправдывает переворот в национальной мысли, который они готовят. Парадокс в другом. Как ни странно, многие, если не большинство либералов, согласны с эпигонами в этом центральном пункте традиционалистской идеологии. Чем это объяснить?

Много лет назад я был свидетелем того, как зарождался этот нигилистический миф в советской либеральной среде. Более того, боюсь, что именно мои самиздатские работы и положили ему начало. Так или иначе, на нём печать времени: серая мгла брежневского духовного оцепенения, обволакивавшая страну в начале 1970-х, не оставляла надежды. Отсюда отчаяние. Отсюда неверие, что в России когда-то могло быть (и тем более может быть) иначе. Отсюда, наконец, идея, что Россия и Европа далеки друг от друга не только политически, но, если угодно, космически — как Марс и Венера.

Мы не знали тогда, что и наше отчаяние, и наше неверие бывали уже в русской истории. И не раз. Достаточно заглянуть в дневниковые записи академика Александра Васильевича Никитенко, чтоб в этом не осталось сомнений. Вот посмотрите. «Нас бичуют, как во времена Бирона, нас трактуют как бессмысленных скотов… Неужели наш народ всем обязан только тому, что всегда повиновался — этой гнусной способности рабов? Ужас, ужас, ужас! О рабская Византия! Ты сообщила нам религию невольников. Проклятие на тебя! Нам пришлось удостовериться, что на земле русской нет и тени законности. Да сохранит Господь Россию! Приняты все меры, чтобы сделать Россию Китаем. Европа становится какой-то обетованной землёй». ²⁵ Это в 1840-е, в николаевской России. А потом то же самое повторилось в 1890-е, когда «Победоносцев над Россией простёр совиные крыла». Так что же, право, удивляться, если опять обволокло Россию духовное оцепенение в 1970-е?

Нужно было, наверное, уехать из брежневской страны, чтобы избавиться от этого наваждения. Чтоб с первозданной силой зазвучали слова Достоевского: «Европа нам мать, как и Россия, вторая мать наша; мы много взяли от неё и опять возьмём и не захотим быть перед ней неблагодарными». ²⁶ Невозможно, согласитесь, вычеркнуть из наследства классика это признание в любви к Европе, как бы ни ненавидел он католиков и евреев.

К сожалению, ко многим из тех, кто остался, второе дыхание не пришло. Чаадаевское ощущение «братской связи с великой семьёй европейской», с такой силой повторённое Достоевским, никогда их не посетило. Замечательно хорошо это видно на примере одного из самых авторитетных лидеров современных либералов Егора Гайдара. Ещё в своей книге «Государство и эволюция» (1995) он твёрдо стоял на позициях эпигонов, утверждая, что Россия — патерналистская цивилизация, принципиально отличная от Европы. Увы, остался он на этой позиции и десятилетие спустя. Украине, говорит он теперь, жизненно необходимо воссоединение с Европой, ибо только оно способно стабилизировать в ней демократию. По той же причине необходимо оно и Турции. А вот России в Европе не место. Повторяя бездумную ремарку бывшего председателя Европейской Комиссии Романо Проди, Гайдар объясняет: «Россия для этого слишком велика. Ей придётся стабилизировать свою демократию самостоятельно». ²⁷

Но ведь тот же Романо Проди, помнится, закончил свою ремарку так: шансов на вступление Украины в ЕС столько же, сколько у Новой Зеландии. Если уж считать заурядного бюрократа авторитетом в таких сюжетах, так почему не процитировать его полностью? И почему заодно не процитировать и другого единомышленника, одного из самых воинственных (и невежественных) эпигонов Дмитрия Рогозина, который говорит ведь почти буквально то же самое, что Гайдар (если, конечно, опустить присущую эпигонам вульгарность): «Россия — это особая евро-азиатская цивилизация… Мы слишком большие, чтобы проситься на ночлег в мышиной норе [Европы]». ²⁸ Тем более, что звучало бы это необыкновенно эффектно в сравнении с признанием Достоевского. Короче говоря, пришло, кажется, время выбирать между двумя авторитетными мнениями, определиться, наконец, в том, что такое для нас Европа — «мышиная нора» или «вторая мать».

Возможно ли воссоединение с Европой?

Вот факты. Население Турции и Украины вместе взятое не намного меньше российского. А если посмотреть проекцию ООН на 2050 год, то и население одной Турции (97,8 млн) практически сравняется с населением России (101,5 млн) Так почему же в таком случае именно России не следует стремиться в ЕС? У неё что, больше шансов самостоятельно стабилизировать демократию, чем у Турции? Я не говорю уже, что интеграция Турции и Украины сделает для ЕС императивом радикальную структурную перестройку. Возможно, он станет конфедерацией, возможно, как-то разделится на регионы.

Так или иначе, проблема не в будущем ЕС. У Турции несопоставимо больше противопоказаний для воссоединения с Европой, чем у России, начиная с того, что она никогда не принадлежала к Christendom, а христианские ценности ключевой вопрос для многих в Европе. Наша проблема в другом. Идейная война с эпигонами бессмысленна, если у либералов нет жизнеспособной политической альтернативы их «цивилизационному» мифу, чреватому новым «выпадением» из Европы. Для России единственная такая альтернатива — воссоединение с Европой. Потому хотя бы, что она не только символ «нормальной» жизни и гарантий от произвола власти. Она ещё и «вторая мать наша». И пусть такое воссоединение не светит нам (как, впрочем, и Украине с Турцией) раньше, чем, скажем, через десятилетие. Сама его возможность снабдила бы страну своего рода «дорожной картой», шаг за шагом ведущей её по пути к процветанию и «нормальной» жизни. Она вернула бы России надежду. А когда грянет час опасности, и защиту её территориальной целостности.

А уж для либералов воссоединение с Европой должно бы стать чем-то вроде Моисеевой скрижали, единственно достойной политической платформой, отсутствие которой их по сути сейчас и губит. Больше того, только она и позволит им, написав на своём штандарте гарантии от произвола власти, стать массовой партией. Но главное — и самое актуальное — дала бы она им возможность идейно разгромить «новых учителей», предотвратив тем самым — впервые в русской истории — патерналистскую реакцию (и культурную деградацию страны, неизменно, как мы теперь знаем, ей сопутствующую). Просто некому, кроме либералов., защитить от неё Россию.

Надежды маленький оркестрик

Я не говорил бы об этом с такой уверенностью, не будь у меня перед глазами недавний пример возрождения либерализма в другой великой стране. Я видел, как один мужественный либерал оказался способен рассеять туман деморализации, цинизма и страха, с помощью которых точно таким же неоконсерваторам, как наши эпигоны, почти удалось обмануть свой народ. Пусть пример этот взят из другой реальности. По некоторым параметрам, однако, он необыкновенно напоминает сегодняшнюю ситуацию в России.

В 2000 году американским «новым учителям» удалось захватить контроль над победоносной республиканской партией. Партия в свою очередь контролировала все командные высоты в стране — администрацию президента, правительство, обе палаты Конгресса, большинство Верховного суда, значительную часть СМИ, в особенности самых массовых в Америке — радио. Дыхание имперской сверхдержавности, которую проповедывали эти «новые учителя», обволакивало Америку. Она противопоставила себя Европе и была, казалось, на пороге своего собственного «переворота в национальной мысли». Удивительно ли, что среди либералов царило такое же, как сегодня в России, ощущения бессилия и безнадёжности?

Но вот нашёлся в 2003 году бунтовщик, по сути, диссидент (поскольку восстал он не только против правящей партии, но и против руководства своей собственной). Зовут его Говард Дин. По профессии врач. В прошлом избирался губернатором маленького штата Вермонт. Впрочем, за пределами Вермонта никто о нём в стране не слышал. И тем не менее Дин ринулся в бой. Ясное дело, проверенных путей в его распоряжении не было, как нет их в распоряжении российских либералов. И вообще никаких путей не было видно. Кроме разве непосредственного обращения к молодёжи страны.

Вот Дин и обратился — через Интернет — к студенческим советам университетов. И вопреки предсказаниям циников, молодёжь откликнулась. Непрерывным потоком потекли к нему пожертвования, по-студенчески мизерные, но их был шквал. Из самых отдалённых штатов съехались к нему молодые волонтёры, готовые хоть бесплатно работать на его президентскую кампанию. А потом пошла цепная реакция. Подняла голову поверженная, казалось, либеральная интеллигенция, обрушив на «новых учителей» не только серьёзные учёные трактаты, разоблачающие тщету их сверхдержавного высокомерия, но и град уничтожающих насмешек. За какие-нибудь полгода Дин из провинциального доктора превратился в общенациональную фигуру, грозную для «новых учителей» силу.

Нет, опыта в большой политике у него не было и стать не только президентом, но даже кандидатом в президенты от оппозиционной партии он, конечно, не смог. Но в этом ли дело? Под воздействием его кампании вся политическая ситуация в стране изменилась неузнаваемо. Он, можно сказать, воскресил для политической жизни американскую молодёжь, даже ту её часть, которая вообще раньше не голосовала. И что ещё важнее, никто больше не принимал всерьёз «новых учителей». Над их идеями смеялись. Их презирали. И совершенно независимо от исхода президентских выборов их имперские проекты скомпрометированы, скорей всего безнадёжно (нет слов, злосчастная война в Ираке, первый — и, надо полагать, последний опыт бушистской стратегии превентивных войн, тоже сыграла свою роль). Короче говоря, «переворот в национальной мысли» не состоялся.

А больше ничего и от российских либералов сейчас, собственно, не требуется. Только осознать неоспоримый факт, что их гражданский потенциал громаден и проблема лишь в том, что он по многим, как мы видели, причинам, сегодня бездействует. Впрочем, я не совсем прав, гильдия российских адвокатов действует — и бесстрашно, блестяще. Увы, одна ласточка весны не делает. Но чем, спрашивается, хуже адвокатов другие отряды либеральной интеллигенции, допустим, литераторы или историки? Почему бы и им не перейти в контрнаступление против эпигонов? Не совершить то, что сделал в Америке Говард Дин? Ведь его пример свидетельствует, что даже в условиях, когда у либералов нет, казалось бы, никаких шансов, воевать с «новыми учителями» возможно. И сделать их посмешищем в глазах общества тоже возможно.

Тем более необходимо это в России, где либералам ещё предстоит создавать гражданское общество. Между тем именно из контрнаступления против эпигонов, если бы кто-то, подобно Говарду Дину, взялся — вместо всех политических словоговорений — за его организацию, оно и могло бы родиться. Просто потому, что такое контрнаступление неминуемо потребовало бы координации действий разных отрядов либеральной интеллигенции. Во всяком случае история-странница помнит, что из такой координации как раз и выросло в октябре 1905 года в России мощное гражданское Сопротивление, свалившее четырёхсотлетнее самодержавие.

Спору нет, сейчас не 1905 год и сегодняшняя Россия — не Америка Говарда Дина. Но ведь и в сегодняшней России есть Интернет и студенческая молодёжь, пока ещё не отравленная эпигонами. И самое главное, есть миллионы граждан, для которых жизненно важно чувствовать себя, пользуясь выражением российского президента Путина, «свободными людьми в свободной стране».