Олег Игоревич Генисаретский:
Корпоративный мир и новые виды занятости с точки зрения цивилизационной синергии

Введение

Данная статья посвящена одному из существенных аспектов развития корпоративного мира — тому скрытому влиянию, которое он оказывает на микроструктуры человеческой жизнедеятельности во всех областях общественной жизни и тем самым на характерные черты современного нам цивилизационного процесса. Речь пойдёт о процессе генерирования в корпоративной среде новых видов занятости и обеспечивающих их компетенций, которые затем получают прописку чуть ли не во всех общественно значимых областях жизни и деятельности человека. А также и о новых видах социальности, складывающихся вокруг этих порождённых занятостей/компетенций, живущих далее собственной жизнью в обществе независимо от породившей их корпоральности. На мой взгляд, это скрытое влияние пока не получило определённой общественной оценки, хотя весьма возможно, оценка эта окажется неожиданно позитивной, что противоречило бы распространённому гиперкритицизму как в отношении интенсивно глобализирующегося корпоративного мира, так и отношении самого процесса глобализации.

О понимании и размышлении в организационно-управленческих обстоятельствах

В корпоративном управлении заметное место занимают так называемые предметы ведения. Однако, имея дело с ними, почему-то чаще обращают внимание на их предметность, чем на то, что они являются предметами именно ведения, а не чего-то другого. Их привычно различают между собой, оценивают и упорядочивают по значимости, измеряют. Но значит ли всё это, что их «ведают?» И что это значит — ведать предметы и некую предметность?

Как мне представляется, стоит, хоть на некоторое время, вслушаться и вдуматься в смысловое звучание русского слова «ведение». А вслушавшись постараться понять, что в нём (и с его помощью) думает вместе с нами (или за нас) наш родной язык.

Слово «ведение» имеет несколько значений, впрямую относящихся к организационно-управленческой деятельности.

Во-первых, ведение — это понимание, сознавание, осмысление, знание, то есть интеллектуальная способность (функция), соотносимая сразу с мышлением и сознанием. В этом смысле, например, говорят: «знать не знаю, ведать не ведаю».

Во-вторых, ведение — это заведывание, руководство, распоряжение, то есть связанная с волей, практическая способность (функция), очевидным образом соотносящаяся с действительностью организации и управления.

Важно ещё принять во внимание, что как ведение-понимание, так и ведение-заведывание могут реализоваться не только в виде сознаваемо-произвольных, ведомых способностей, но и в виде заведомых, непреднамеренных установок. Так что можно говорить, в третьих, о ведомом как о бессознательном и непроизвольном понимании/заведывании. Это ведение осуществляется посредством «отнесения к ценностям» и есть способность сознавания и оценивания так сказать «по ходу сознавания».

Наконец в четвёртых, не забудем ещё и заведомое — то, что подразумевается априорно, то есть непреднамеренно, установочно; это такое ведение, которое реализуется уже не как способность, а как установка.

Как видим, ведение-понимание и ведение-заведывание различаются тем, что первая их них есть способность сознания (смыслопостижения), тогда как вторая — способность воли (целедостижения).

Очевидно также, что ведомое и заведомое с логической точки зрения противопоставлены друг другу как апостериорное — априорному; а с психологической точки зрения как сознательное — бессознательному, очевидное — неочевидному, и произвольное — непроизвольному.

Поскольку же ведение-понимание и ведение-заведывание могут осуществляться и в качестве способности (ведомо), и в качестве установки (заведомо), нужно помнить, что понимание может быть заведомым, установочным (то есть именно состоянием, а не процессом), а заведывание, напротив, процессом сознаваемого целедостижения, то есть деятельности, как таковой, а ведение — процессом смыслодостижения, то есть мышлением, как таковым.

На последнем обстоятельстве стоит задержаться особо: именно из-за того, что заведывание, которое мы соотносим с деятельностью организации и управления, не чуждо смыслопостижению (пониманию) и смыслодостижению (мышлению) и оправдывает нашу попытку вслушивание в смысловое звучание слова «ведение».

Следует также отметить, что ценностная окрашенность, отнесённость к ценностям сохраняется во всех четырёх случаях ведения. А это значит, во-первых, что оно, ведение, самоценно, а во-вторых, что предметности ведения (и все возможные его предметы) неустранимо ценностно значимы и не могут быть — без ущерба для сути дела — сведены к исключительно к объективно сущему (то есть пониматься только как объекты научного знания или технологизируемой деятельности).

Часто встречающаяся в практике организации и управления не оговариваемая замена предметов ведения — учётными технологическими объектами есть род профессионального недуга, которому уместно присвоить достойный его ярлык — «техноз». Там, где не хотят знать, что предметы ведения — это в первую очередь именно предметы ведения, и лишь во вторую — объекты технического манипулирования, там и речи не может быть о такой важной разновидности управления как самоуправление. Ибо самоуправление — это, среди прочего, управление, понимающее себя именно как самоуправление.

При всём том, следует также иметь в виду, что в повседневной жизни и работе перечисленные выше моменты ведения (ведомое или заведомое понимание или заведывание) чаще всего обращаются слитно, нерасчленённо. И потому в «предметах ведения» часто не усматривается то существенное, что этими словами означается: а именно то, что предметы эти предметны лишь для тех, кто ими ведает, кто их понимает и предпринимает.

Иначе говоря, понятие «предметы ведения», просочившееся в практику управления и организации из каких-то неведомых недр русского правопонимания, принадлежит к ещё более неведомой ныне области понимающего и размышляющего управления. Оно ждёт тех, кто склонен и способен жить во истину «по понятиям» и действовать «по праву понимания», а не «технича» на очередной забугорный манер.

Что ни говори, а возраст понимающей психологии (если отсчитывать его от В. Дильтея) и понимающей социологии (соответственно, от М. Вебера) равен целому веку. Так может мы доспели уже до понимающего — и проактивно мысляющего — управления?

Конечно, изложенные соображения о когнитивно-семантических созначениях ведения и заведывания — не более чем этимологическая метафора. Но и из неё можно кое-что извлечь для нашего разыскания о компетенциях в корпоральном контексте. Ведь вступив на путь понимающего и размышляющего отношения, мы часто соприкасаемся с вещами не только не вполне очевидными, но и вызывающими сомнения, тревогу и настороженность, разочарование, чувства возмущения, протеста или… отвращения. Всегда ли эти эмоционально-ценностные реакции говорят нам именно о том, что должно быть понято? Или же часть из них относится к нашему собственному опыту непонимания и внутренней неуверенности, сопутствующему любым попыткам понять что-либо? К чему-то не прояснённому внутри нас самих?

Следуя В. Бибихину, можно спросить: не скрываем ли мы с их помощью что-то от себя?» П оложение, когда мы что-то без своего ведома скрываем от себя, абсолютно нетерпимо, с ним нужно покончить по возможности как можно быстрее. На ближайший момент тут первая задача, задача задач, вся задача» ¹.

Так что, выбираясь из маскирующих ловушек использованной этимологической метафоры предварительно скажем так: Понимание — это постижение целей мышления, открывающее путь к новому состоянию мысли (в частности, посредством полагания чего-то реально сущим и значимым для нас). Мышление же, осуществляя понятое в событийном движении мысли, открывает путь к новой внятности понимания (сути бытия этого сущего и значимости его для нас). При этом понимание обеспечивает естественность мысли, тогда как мышление — свободу понимания.

И свобода, и естественность самоценны в поиске сообщительности. Без естественности мысль вырождается в произвол мнений, возмущающих атмосферу общения, в которой «дерзость не по разуму» перемежается стыдливым смущением. Без свободы понимания общение превращается в ни к сему не обязывающему обмену мнениями, которые остаётся только «уважать». В конце концов плодотворна свободно и естественно текущая сообщительность, хотя держаться её, как мы знаем, не просто!

Корпоральность и поворот к цивилизационному дискурсу

Есть много свидетельства того, что поворот этот налицо:

1. После выхода книги С. Хантингтона «Столкновение цивилизаций» — и полемики вокруг нее — произошла резкая политическая мобилизация цивилизационного дискурса. Тогда как двухсотлетняя история исследований цивилизационного разнообразия, отражавшие их результаты визионерские панорамы Данилевского, Шпенглера, или Тойнби оказались скорее на запасной скамье, чем в поле мысли.
2. В российском интеллектуальном сообществе интерес к цивилизационной проблематике возродился в связи с поисками специфики православной цивилизации, русской цивилизации, русского мира. В последнее время они политически сфокусированы вокруг проблем цивилизационного суверенитета.
3. Шаг за шагом на публичную поверхность мысли выплыло соперничество имперского и цивилизационного дискурсов (при состоявшемся уже понимании пережиточности первого из них и не интеллектуальной проработанности второго).

Интерес к цивилизационной проблематике проглядывается сегодня в среде бизнес-корпораций. Разве давние споры о влиянии ТНК на ход мирового развития не свели в одно поле мысли и мир, с его цивилизационным разнообразием, и корпоративное развитие, влияющее на судьбу всех цивилизаций, своеобразие которых, как считают антиглобалисты, оказалось под угрозой?

Впрочем, задолго до разговоров о глобализации Макс Вебер написал в «Протестантской этике и духе капитализма»: «В настоящее время стремлениё к наживе, лишённое своего религиозно-этического содержания, принимает там, где оно достигает своей наивысшей свободы, а именно в США, характер безудержной страсти, подчас близкой к спортивной. Никому не ведомо, кто в будущем поселится в этой обители аскезы: не возникнут ли к концу этой грандиозной эволюции совершенно новые пророческие идеи, возродятся ли с небывалой мощью прежние представления и идеалы или, если не произойдёт ни того, ни другого, не наступит ли век механического окостенения, преисполненный судорожных попыток людей поверить в свою собственную значимость. Тогда-то применительно к «последним людям» этой культурной эволюции обретут истину следующие слова: «Бездушные профессионалы, бессердечные сластолюбцы — и эти ничтожества полагают, что они достигли ранее ни для кого не доступной ступени человеческого развития» ².

И разве тема нового миропорядка, вставшая сегодня в центр политической мысли, не привела уже к признанию необходимости альянса цивилизаций (по версии ООН) или цивилизаций диалога (по версии православно ориентированного Мирового общественного форума «Диалог цивилизаций»)?

Что в цивилизационном дискурсе представляется наиболее проблематичным, на что сейчас стоило бы обратить внимание? Какие существенные черты нынешнего цивилизационного состояния вызывают наибольший интерес … и опасения?

Это, во-первых, достаточно широко признанная всесторонняя корпоральность современного мира, следующая за признанием реальности процесса глобализации и его направленности на цивилизационную однородность (европейско-американского типа). И мы в своих надеждах и сомнениях ежедневно встаем, то с одной ноги, как глобалисты, — поскольку имеем прививку кафоличности, — то с другой ноги, как антиглобалисты, и потому побаиваемся или брезгливо отторгаем ждущие нас по пробуждении очередные свидетельства о вездесущей корпоральности ³.

Во-вторых, этому цивилизационному состоянию столь же заведомо присуща стратегичность, идущая сегодня строго вровень с корпоральностью: там, где имеется корпорация, всегда найдётся стратегия её развития. И посему можно говорить о стратегизме современного цивилизационного состояния, имея в виду не только актуально практикуемые стратегии, но и те, что в стадии навигационно-стратегических изысканий.

В-третьих, мы живём уже в условиях информационного общества, и как нас заверяют, вскоре будем жить в обществе знаний, где ключевую роль должны играть когнитивные, то есть как раз относящиеся к пониманию и мышлению, институты. Иначе говоря, корпоративные стратегии — в обществе знаний — будут, среди прочего, поиском новых целей мысли и новой внятности понимания, способных обеспечить желательные эффективность и качеств инкорпорированной деятельности. Ожидается повышение спроса на развитые способности понимающего мышления ⁴.

Институциональная конкретность проблематики компетенций в корпоративной среде

В настоящее время в корпоративной среде проблематику компетенций ⁵ принято рассматривать в связи с проблематикой человеческого потенциала, при том, что последняя оказалась приписанной более к образовательным, чем каким бы то ни было ещё социальным институтам. Образование почему-то считается той сферой деятельности, где главным образом производится человеческий капитал и происходит капитализация человеческих ресурсов.

В этом понимании, как в зеркале, отразилась глубинная дидактичность российской идеологической традиции и вполне естественная — в условиях системного кризиса — обеспокоенность судьбой российских образовательных (и академических) институтов.

Однако, разве не очевидно, что здравоохранение, институты «демографической» детородной активности, социальной коммуникации, ценностного самоопределения и личностной опытности не менее значимы для наращивания и эффективной реализации человеческого потенциала?

Основными вопросами о человеческом потенциале устойчиво считаются:

1. Каков состав критически значимых сфер деятельности (вместе, с образованием) обеспечивающих самосвязанный рост человеческого потенциала?
2. В чём состоит антропологический и культурно-экологический смысл понятия человеческий потенциал?
3. В каких гуманитарных (человеко-со-размерных) практиках, благодаря формированию каких компетенций (установок и способностей, навыков и умений) он практически осваивается?
4. Не подошли ли мы уже к пределу человеческой, духовно-нравственной осмысленности гуманитарности, как таковой, и гуманитарных практик, техник и стратегий, в частности?
5. Что за ценностные качества жизни и деятельности, позволяют, как минимум, сохранять память о человеческом достоинстве, а по сути — отстаивать право на достойное человеческое существование?

Одна из наиболее важных проблем управления развитием сегодня — поддержание мотивированного спроса на новые виды занятости и удовлетворение его путём производства отвечающих этому спросу компетенций.

А востребуются сегодня не только занятости инкорпорированные, — то есть включённые в деятельность тех или иных производственных или государственно-управленческих корпораций, — но и занятости социально-гражданского, например, этнокультурного, конфессионального или психопрактического свойства.

Сказав, что новые занятости проявляются в самых разных сферах жизни и деятельности, мы должны также признать, что под расширенное понимание занятости подпадает не только трудовая или, скажем, социальная занятость, но и занятия иного рода, предметно-деятельностный и социальный смысл которых в настоящее время находится все ещё в стадии проектного доопределения.

Важно было бы показать, как социальное обустройство новых форм занятости связано с порождением новых видов компетенций и адекватных им форматов коммуникации (имея в виду, что критериальной основой для оценки и отбора их может выступать их стратегическая эффективность).

Организация приобретает и использует «способности человека в ситуации». Какие факторы при этом определяют предпринимаемые организационно-управленческие действия и достигнутые ими результаты? Эти факторы и называются далее компетенциями. Их в корпоративно развитых компаниях пытаются проектировать, ими пытаются управлять и на основании них принимают решения.

В связи с компетенциями принято различать два пути развития корпорации:

1. Путь № 1 — создание регулярных механизмов управления. Регламенты, процедуры принятия решений — наработка опыта и создание матриц компетенций — определение стратегических приоритетов, миссии и политики. Корпоративные службы HR (сокращение от Human Resources, буквально — человеческие ресурсы) при этом занимаются подбором и оценкой персонала щихся, а также другими аспектами управления персоналом по международным стандартам. Существуют и используются стандартные модели компетенций, формализующие требования к специалистам и менеджерам.
2. Путь № 2 — отдельные проекты по развитию. Поддержка отдельных предпринимательских инициатив, развитие через проблемы и конфликты. С устанокой на дальнейший путь: от проектов — к корпорации (предпринимателей). Тогда выделяются новые виды занятости и деятельности, уже зарождающиеся где-то и признаваемые перспективными для компании. Проводится их концептуальная идентификация, последующая институционализация в виде профессиональных компетенций. Компетенции типизируются и кладутся в основу проектов в рамках управления человеческими ресурсами корпорации.

Обычно выделяются следующие группы компетенций для развития современных корпораций:

1. Проектные. Значительная часть нового создаётся и в принципе может возникнуть как проект. Точка развития здесь — это этап определения проектной готовности, формулировки проекта и контрактации основный участников проекта (держателей ресурсов, необходимых для реализации проекта). Запускать проекты — это особый блок компетенций и особый тип людей. Они являются носителями развития; истерично переживают и вынашивают ростки нового. На этом этапе основное управление и основные решения — кадровые. Поиск и контрактация людей, способных и мотивированных работать на идею и проект.
2. Коммуникационные. Рефлексивно — коммуникационная структура взаимоотношений для компаний партнёрского типа со слабо формализованной системой влияния и согласования интересов ⁶ крайне сложна и требует особых коммуникационных навыков и процедур:
   • уточнение взаимных ожиданий;
   • внятного обозначения ролевых позиций и целевых предпочтений участников;
   • поиска форм адекватного реагирования на креативный стиль руководителей компании;
   • принятия задачи подчинения деловой коммуникации требованиям управленческой эффективности;
   • обогащения коммуникационного инструментария ведущих сотрудников.
3. Юридические (с развитием правопонимания). Корпоративная юриспруденция — это не только техническое обеспечение реализации схем за счёт знания нормативно-правовой базы. Крайне актуальными становятся сейчас способности понимать и определять ситуации через правовые и административные конструкции. Уважение корпоративных и национальных традиций, принятие в расчёт корпоративных ценностей, задач сохранения национальной целостности и национального развития.
4. Информационно-технологические. Мир становится синхронным и связанным за счёт развития телекоммуникационных и информационных (сетевых) технологий. Умение использовать сетевые технологии для решения организационных задач корпорации — одно из наиболее актуальных для современных управляющих компаний.
5. Финансово-инженерные. Эта разновидность компетенций связана с решением задач капитализации кампании.

Человек в корпорации напрямую сталкивается с проблемами и конфликтами экзистенциально-прагматического толка, том числе и в корпоративных проектах по компетенциям. Многие из них связаны с глубоким различием личностных целей сотрудников и целей компании.

В тактическом измерении альтернатива дольно проста — можно или обсуждать эти проблемы в работе по управлению персоналом или скрывать их (от других — и тогда быть нечестным, или от себя — и тогда признать себя безправной частицей «офисного планктона», и заниматься самоедством). Прикоснуться к этим проблемам в стратегическом измерении — значило бы номинировать значимую для корпоративного развития категорию экзистенциально-прагматических компетенций, до чего дело дойдёт, видимо, не скоро.

Обсуждая эту тему, проектный аналитик по работе с персоналом Колесников В. С. удачно выразился вот как: «Рост происходит в действии. Рост в сообществе, в корпорации — это наличие общих ориентиров и перспектив, возможностей приложения приобретаемой силы». То есть первый вопрос — система мотивации.

Личностный рост отличается от приобретения (знаний, ресурсов, статуса). Он состоит в изменении себя — в сознавании, в строительстве схем, в продвижении. «Талант и ум даются, а рост обеспечивают совершенствование и трудолюбие».

Понимаем ли мы компетенции интуитивно, как умения и навыки, или как способности и установки, про них наверняка можно сказать, что они осуществляются на стыке технологической и социально-институциональной организации деятельности ⁷.

При этом технологической организации всегда подлежит процесс, представляемый как последовательность действий, а целью технологизации ⁸ является возможность складывания цепей деятельности из стандартизированных операций. В докомпьютерную эпоху пределом техничности считалось автоматизированное выполнение установленной в ходе технологизации цепи операций (роботом, киборгом или человеком в системе «человек/машина»). В IT-эпоху речь чаще идёт уже не об инструментальной, а об информационной технологизации: автоматизированном проектировании IT-модели процесса деятельности (вместе с потребными для его практической реализации модельными компетенциями).

Институциональная организация деятельности чаще всего понимается как структура, состоящая из приемлемых и доступных — в данный исторический момент — институтов (что не исключает понимания институционализации как целенаправленно предпринимаемой, и даже проектируемой деятельности ⁹.

Как в случае технологической, так и в случае институциональной организации, её, организацию, также можно понимать сразу в двух залогах: как организованность, то есть актуально данный порядок, и как деятельностно выраженное упорядочение, организовывание. Так что и технологизация, и институционализация суть организационно-деятельностные феномены. А раз так, то и компетенции суть столь же деятельностные, сколь и организационные сущности.

И поэтому о тех или иных компетенциях можно осмысленно говорить лишь в определённых организационно-деятельностных контекстах (например, в контексте корпоративного развития).

Отсюда и формулировка миссии класса программ «Компетенции ради развития»: исследование спроса на новые типы занятости и построение компетенций для целей корпоративного развития. Для более внятного понимания этой (или иной какой) миссии важно понять, что институционализация может протекать не одним каким-то, а многими путями, и что её результаты могут воплощаться в разных «социально-антропологических морфологиях».

Для того состояния организационно-проектной развитости, на котором мы себя сейчас ощущаем, можно начать с различения:

• инфраструктурной;
• социальной-коммуникационной;
• культурно-ценностной;
• когнитивной;
• экзистенциально-прагматической (персональной) разновидностей институционализации.

Деятельность неустранимо телесна, а потому неотделима от перемещений человека в пространстве, посещении им тех или иных мест или постоянного присутствия в них. В материально-телесном горизонте человеческого жития-бытия инфраструктурная институционализация — это привязка к узлам и каналам различных инфраструктур, размещённость их в физическом пространстве, включённость в потоки, протекающих в физическом времени ¹⁰.

Таковы не только транспортные инфраструктуры или каналы связи, но и сети торговых точек, учреждений культуры (клубов, музеев…), судов, кладбищ или церковных приходов.

Когда представления об инфраструктурах из физического пространства (и времени) переносится в знаковые, символически выраженные виртуальные пространства, их ныне принято называть «сетями», а процессы в них протекающие «потоками» ¹¹. Специфика инфраструктурной институционализации определяется именно тем, что инфраструктурам (и сетям) одновременно присуща пространственность и специальная функциональность ¹².

Социальные институты организуют деятельность и отношения человеческих сообществ (коммуниумов) — групп, классов, страт, популяций, этносов, диаспор, и так далее — разного масштаба, разной породы и деятельностной предназначенности (функциональной определённости).

Для коммунитарной версии социологии важно, что сообщества (и их целое, именуемое обществом) — это своего рода живые множества, структурированные множества живых людей. И потому развиваться коммунитарная социология, в отличие от других версий социологической науки, может лишь в русле витальных онтологий. Коммуниумы, с одной стороны, динамически и коммуникационно взаимодействуют между собой, а с другой, стационарно закоммутированы (соединены заведомо надситуационными связями взамодеятельности). Этот второй аспект коммуникационно-коммунитарной реальности отсылает нас к социологии социальной структуры, а она, в свою очередь, к социологии культурно-ценностных оснований жизни и деятельности.

Нам сейчас — в контексте понимающего подхода к представлениям о компетенциях — важно, что в социальном горизонте институционализации организационно-деятельностный анализ обычно замыкается на понятие о нормах: юридических или культурных, о стандартах, правилах и так далее.

О третьем, культурно-ценностном горизонте об институционализации речь правомерно заходит в тех случаях, когда институты соотносятся с культурными традициями и практиками, когда трансляция деятельности поведенчески и символически структурируется отношениями типа наставник/послушник, мастер/подмастерье, учитель/ученик… родитель/ребёнок. Поскольку культурно-ценностному горизонту присущи характерные именно для него типы рациональности (например, ценностная рациональность), мы вправе говорить об ориентированных именно на него стратегиях институционализации. Кое-что об этом сюжете становится ясно при анализе реальных практик понимающего управления ¹³.

При когнитивной институционализации взаимоотношения между действующим людьми, их сообществами и любыми субъектами деятельности устанавливаются в «сфере мысли», в «смысловых пространствах», в «материи мысли», и деятельно осуществляются посредством логико-семиотического оперирования созначениями, значимостями и созначностями. Выражаясь метафорически можно утверждать, что смысл есть то, структурой чего является сознание, а процессом чего является мышление; и напротив, сознание и мышление — это структура и процесс того, что известно нам в качестве смысла.

Персональная институционализация, названная нами также экзистенциально-прагматической, реализуется в рамках свойственных европейским культурам института личности и созначных с ним межличностных отношений. Они дают о себе знать в практиках ценностной ориентации (и мотивации), личностного, — как индивидуального, так и соборного, гиперличностного, — самоопределения.

Названные разновидности институциональной организации, перечислены в порядке нарастания уровня их рефлексивности и выраженности в личностных самообразах. А указание на этот порядок позволяет заметить, что интересующие нас компетенции развиваются (и осваиваются) на всех уровнях институциональной организации деятельности параллельно и во многом независимо друг от друга — с помощью соответствующих им технологических оснасток.

Эффекты цивилизационной синергии: стратегии, коммуникации и компетенции ради развития

«Как методология, так и политика являются средством перехода от одной исторической эпохи к другой».

П. Фейерабенд.

Как методология, так и политика — логическое ударение я буду делать, естественно, на слове «методология», полагая вслед за П. Фейерабендом, что от решения методологических вопросов действительно зависит успешность и качество перехода от одной исторической эпохи к другой.

На самом деле эти слова американского остроумца означают лишь адекватное раскрытие в условиях ХХ века кантовского принципа юрисдикции разума, согласно которому осмысленность политического действия всегда идёт только вровень с правомочностью мысли и, подчёркиваю это, именно потому, что методология и есть искусство правомочной мысли, не просто «абы каких-то» возможностей, раскрывающихся перед мыслью, а мысли правомочные, то есть имеющие достаточные основания как в реальности, так и в природе деятельности.

Разве неочевидна та навязчивая методологическая неопределённость, я бы даже сказал, растерянность многих академически- университетских умов перед проблемой будущего миропорядка? По мне так «да»! И потому со своей стороны назову несколько проявлений этой неопределённости, так или иначе связанных с проблемой стратегизма.

Так уж получилось, что во второй половине ХХ века именно стратегия и стратегизм стали той наиболее широкой, предельной рамкой, внутри которой мы осмысливаем развитие политических, государство-образующих, финансово-экономических и всяких других процессов. И это особенно следует подчеркнуть в условиях, когда начиная с 2001 года стратегия вновь стала признаваться важным государственным делом.

Однако, у той версии стратегизма, что практикуется с тех пор, есть значимая для судеб нашей страны родовая травма. Как известно, практика стратегического отношения к действительности формулировалась преимущественно в военном деле, дипломатии, а также деятельности больших промышленных и финансовых корпораций. Некритический перенос таких моделей стратегии в сферу человеческих и общественных отношений приводит к редукции их — к проблематике стратегического планирования, которое методологически уместно по отношению к действительности достаточно регулярных (стационарных) промышленных или военно-тактических процессов.

А разве таковы процессы становления нового миропорядка, новой системы международных отношений, происходящие на наших глазах? Поэтому назову три главных кризиса, которые связаны с этим переносом и с подобной редукцией. Все они говорят о гуманитарной недостаточности нынешних версий стратегизма.

Кризис первый. Мы явно находимся в ситуации кризиса международно-правовых институтов как таковых, и поэтому вопрос не в том какие действия предпринимать, как их разрабатывать, а чаще всего в их правомочности. Какую кризисную ситуацию вы не вспомните — Косово, Ирак, Кавказ 2008 г. — главный вопрос не в том, что делать (для этого генштабы с успехом предлагают свои якобы эффективные стратегии), а вопрос так или иначе упрётся в правомочность действий сторон конфликта, и более того, в основаниях этой правомочности.

Кризис второго рода связан с конверсией страновых внешних и внутренних политик в условиях становящегося миропорядка. Вспомните ту растерянность, в которой оказалось наше общество и его элиты, — в том числе и стратегические, — в связи с приходом американских военных в Центрально-азиатский регион, или с приближением НАТО к границам Российской Федерации. Так было, и так будет дальше и все сильнее. Чем более мы втягиваемся в систему международных стратегических отношений, тем резче ощущаем последствия этого втягивания во внутренней политике, на нашей собственной территории. Тем уверенней будут звучать сомнения в обоснованности примата международного права над национальной правовой системой, ибо именно этот канал является проводником указанной конверсии.

Третья и последняя констатация кризиса связана с потребностью в новой политкорректности межцивилизационных отношений, сохраняющей критичность по отношению к ним. Мультикультурный релятивизм заметно пригасил пафос цивилизационного критицизма, свойственный эпохе Просвещения и впитанный в основания нашего цивилизационного умозрения. А оно не может перестать быть критически-требовательным, несмотря на известные удобства политкорректности. Речь, стало быть, идёт о толерантности, совместимой с требовательностью и критичностью.

Думаю, не лишним будет напомнить четыре основополагающих начала открытого свободного развития. Три из них почти общеизвестны и общеприняты (хотя бы в публичной риторике) — это открытый рынок, правовое государство, гражданское общество, а вот про четверное, гуманитарную культуру, этого никак не скажешь. Если чем ХХ век и славен, так это состоявшейся в нём гуманитарной революцией, возникновением целого куста гуманитарных практик, наук и методологий. К сожалению, современный стратегизм редко пользуется плодами этой революции, с большей охотой демонстрируя игру своих интеллектуальных мышц на поприщах геополитики и геоэкономики.

В этой ситуации — по совокупности своих навигационных, когнитивно-стратегических соображений — я счёл за благо заняться феноменами цивилизационной синергии и её эффектов ¹⁴. Цивилизационный дискурс, — покуда он ограничивался рамками историософского или научно-академического подходов, — изначально был настроен на наличную множественность цивилизационных миров, поиск специфики каждого из них, познавательно внятное их различие и выявление всевозможных способов их взаимовлияния.

По мере роста пространственной связанности жизне/деятельностных миров на нашей планете, получившей полвека назад имя «глобализации», когнитивной кристаллизации геополитических концепций и внедрения в систему международных отношений геополитических практик усилился интерес к механизмам взаимодействия цивилизационных миров, к управлению процессами этого взаимодействия (для реализации геополитических интересов того или иного «субъекта цивилизационного взаимодействия). Покуда международные отношения строятся под знаком «национальной государственности», цивилизационным дискурсом правит логика «национального интереса». Вместе с усилением роли транснациональных субъектов взаимодействия (не только ТНК, военно-политических, информационных, и так далее) геополитика в умах правящих элит приобрела непомерно большое, самодовлеющее значение. Не в порядке ли реагирования на это обстоятельство возникли два разнонаправленных движения умов: концепция «цивилизационных войн», признающая status quo силовых взаимодействий, с одной стороны; и многочисленных «межцивилизационных диалогов», занятых поиском общих ценностей и будущностей, с другой?

Никак не оценивая данной статье эффективности и последствий этих подвижек в цивилизационным дискурсом, вспомним о различении трёх характерных для нашего времени типов свободных взаимоотношений между любого рода «системными субъектами»:

• рынками, на которых устанавливаются цены (изменяемые не только в денежном выражении, но и с помощью обобщённых финансовых индексов);
• форумами, на которых устанавливаются значения (когнитивно-семантические единицы рефлексивно-коммкникативных взаимоотношений);
• синергиумы, в которых — при высвобождении в системе ранее связанных энергий — взаимоотношения складываются по поводу спонтанно возникающих и развивающихся событий.

Так вот, говоря о цивилизационной синергии, мы имеем в виду дальнодействие глубинных структур цивилизационных миров друг на друга и сложение трансцивилизационных завязей (узлов) спонтанно становящегося миропорядка.

Почему нужно говорить не просто о цивилизационной синергии, а об её эффектах? Как раз потому, что узлы эти имеют событийную природу и плохо уловимы в институционально-традиционных форматах, принятых для описания цивилизационных макропроцессов. Они плохо укладываются даже в популярный язык разного рода идентичностей, будь то гражданских, религиозных, культурных, этнических или ещё каких-то.

Всё, что описывается как стационарное, покоящееся, — а идентики ведь ни что иное, как тождества и самотождества, — в принципе не схватывает и не может схватывать процессы, которые протекают спонтанно в большом целом «мира миров». Поэтому возникает вопрос о способах улавливания синергийных эффектов и отработки их, для начала хотя бы в стратегических практиках, да и во всех других гуманитарных практиках, которые доступны нам в порядке практическом.

В этой связи, перечисленные в подзаголовке этого раздела статьи термины — стратегия, коммуникация, компетенция ради развития — я бы счёл целесообразным поменять местами: путь «от компетенций — к коммуникациям, по их поводу, и с их помощью, а затем — к выработке стратегий» представляется методологически более правдоподобным. Он более соответствует содержанию проблематикам человеческого потенциала, культурно-антропологических перспектив миропорядка, гуманитарных технологий, и так далее. Компетенции, которые должны быть понятны, не как дедуцированные из анализа практик, а как то, что и порождается, как человеческие способности во взаимообусловленном возникновении будущего миропорядка.

Поэтому способом улавливания эффектов цивилизационной синергии является отслеживание и схватывание, называние тех или иных компетенций и практик, связанных с их отправлений. И способом проявления новых компетенций, как ни странно, является концептуальная рамка, связанная с типологией разного вида рациональностей, то есть темы, которую ввёл в интеллектуальный оборот М. Вебер в начале прошлого века. Только если мы способны строить стратегии не в рамках одной функционально-целевой рациональности, а в рамках полного пакета рациональностей, включая ценностную, традиционную, аффективную (ныне — психопрактическую). только когда у нас в руках палитра разных рациональностей, и мы в равной степени оспособлены в них (то есть способны с одинаковой степенью продвинутости работать в них, сравнивая их между собой), только тогда вопрос о прощупывании становящихся человеческих потенциалов, сиречь компетенций, приобретает значение практически значимой, отрабатываемой, что, впрочем, в мире и происходит.

Я бы назвал три рамочных проблемы, которые здесь возникают, и которые прорабатываются в контексте разного рода академических программ. Первая проблема — это поддержание мотивированного спроса на нового типа занятости. При этом не только инкорпорированные занятости, то есть уже включённые в деятельность корпораций, в бизнес, если угодно, но и занятости социально-гражданского, а также этнокультурного и/или конфессионального свойства.

Когда говорится по отношению к нашему российскому гражданскому обществу о его не-до-развитости, то ощущаю запах плохо скрываемого лукавства. Предложений, инициатив, креативных социальных и культурных проектов гораздо больше, чем способны отслеживать и улавливать не только государственная власть, но и академическая наука. Даже наш скромный опыт проведения Ярмарок социальных и культурных проектов в Приволжском федеральном округе говорит о том, что предложений на новые типы занятости, ну, хотя бы в некоммерческом секторе, гораздо больше, чем способна ассимилировать власть в рамках социального партнёрства ¹⁵. Мы просто не совсем готовы к этому.

Новые занятости, повторяю, складываются и в социально-гражданской, и в этнокультурной, а также конфессиональной сферах. В частности, мне представляется крайне перспективным и по-человечески симпатичным проект этнофутуризма, выросший в недрах российского финно-угорского мира ¹⁶. Этнофутуризм исходит из гуманитарного понимания этничности, у которой есть своё особое этнокультурного будущее, отличное от этнополитического (с характерным для него ходом на национальное самоопределение). Привычная редукция этничности к проблемам национально-государственного суверенитета, особенно, применительно к малым этносам и территориям, заведомо тупиковое дело. И очень важно, что именно из мирного — по историческим меркам — финно-угорского цивилизационного круга, не имевшего в историческом прошлом крупных форм госудаственности и мировой религии, исходит инициатива гуманитарного понимания этничности.

Этнофутуризм — это философские размышления, художественные и педагогические проекты и эксперименты, в ходе которых формируется гуманитарное понимание этничности, как имеющей своё собственное будущее. Мне представляется, это яркий пример того, что занятость социально-гуманитарными и этнокультурными вопросами имеет своё практическое, и даже практико-политическое выражение. Нужно только для этого шоры несколько с себя сбросить и начать смотреть на проблемы этничности не из XIX века, не из эпохи доминирования национальных государств, а из нашего времени постнациональной этничности.

Итак, очень важно поддержание именно мотивированного спроса на новые виды занятости. Ведь предложения, отвечающие наличному спросу, могут быть и иного рода, в том числе весьма агрессивными. Что, к примеру, можно сказать о «принуждении к здоровому образу жизни» в условиях официальной установки на национализацию здоровья? Какой бы ни была форма и мера насилия в этом принуждении, за его бортом остаются приватизация здоровья в практиках «заботы о себе» и в коммунитарных практиках здравостроительства. Что касается хоть отчасти агрессивных предложений, то они, по-моему, и агрессивны чаще всего именно потому, что нормального гуманитарного спроса нет, а когда ты не можешь дошептаться, тебе приходится стучать и кричать. И стучать, чем дольше, тем громче.

Вторая проблема, здесь возникающая, локализована в переходной зоне между информационно-сетевым подходом к становлению нового миропорядка, по происхождению технократическом, и интенционально-аттрактивным, ориентирующимся на привлекательность новых видов занятости, на их гуманитарно-антропологическое понимание компетенций, как расширение круга жизненных и профессиональных возможностей современного человека. Что, в свою очередь, означает необходимость перехода к фазе такого рефлектированного индивидуализма (и индивидуации), когда спонтанность мы сможем понять, как искомую мотивационную обеспеченность.

Будучи инженером-физиком по исходному образованию, я понимаю пафос тех авторов, которые делают наибольшую ставку на информационные технологии, на сетевые методы управления, теорию хаоса, бифуркации и так далее. Очень красивая, удобная и для многих вдохновляющая научно-техническая «феня». Потому как, честно говоря, ещё никто не определил, что такое информация, а стало быть, делать судьбоносные ставки на информационные технологии опрометчиво. Да, мы знаем, что она принимается, хранится, перерабатывается и распространяется; измеряется байтами и пр. Но никакого гуманитарно-осмысленного научного концепта тут пока просто не видно.

Пока можно лишь признать, что поборники «информационного общества» предлагают важное для них цивилизационное полагание и сверхкрупную инвестицию, которая потом ещё только должна быть реализована. В то время как те же самые компетенции можно понимать в интенционально-аттрактивной рамке, как нечто спонтанно раскрывающееся и налично привлекательное. Это важно ещё и потому, что интенция есть, в сущности, динамическая идентичность и напротив, идентичность — это статическая стациальная интенциональность. Так что, говоря об идентичности, мы вовсе не имеем в виду фиксацию и консервацию какого-то порядка вещей, мы, напротив, говорим о развитии, но как об устойчивом развитии.

Третий проблемный узел — это отдельный род компетенций, связанных с действиями/событиями самоопределения и позиционирования, а это суть социально-антропологическое выражение общезначимого принципа рефлектированого рационализма и присущего ему типа формальной рациональности. Поэтому я, сохраняя интерес к проблеме управления знаниями, всё же думаю, что для всех, хоть отчасти причастных к университетско-академической традиции, к сфере образования и специальной подготовки главным остаётся вопрос об управлении динамикой компетенций, о способности регистрировать и различать их в потоке событий становящегося миропорядка, в динамике цивилизационных синергий, чтобы затем превращать в предмет образовательной деятельности — «схолафицировать», делать их обитающими в общеобразовательной и высшей школе, и, тем самым, придавать университетской жизни новые импульсы. Ведь ориентация на университет, как храм знаний и мысли, производящей знания, неминуемо потом ставит нас перед проблемой их распространения и практической реализации. Если же ориентация делается на управление компетенциями и на рост университетского целого из этого мира, то мы имеем шанс сделать шаг в будущее не только века, но будущее века университетского.