Вадим Маркович Розин:
Мыслительные практики и концептуализации в философии и психологии

Мышление в плане его изучения — трудная проблема. Хотя ещё Ф. Бэкон ставил задачу построения науки о мышлении, такая наука не создана до сих пор, хотя концепции мышления в философии и особенно в психологии сложились. В «Великом восстановлении наук» Бэкон утверждает, что руководящей наукой является «наука о мышлении», а само мышление предварительно должно быть подвергнуто сомнению и «новому суду» [7. С. 76, 293]. В начале 1960-х годов Г. П. Щедровицкий, критикуя традиционную логику и противопоставляя ей содержательную логику как программу исследования мышления, пишет: «Естественным и вполне закономерным итогом разработки логики в этом направлении явилась формула: логика исследует не мышление, а правила формального выведения, логика − не наука о мышлении, а синтаксис (и семантика) языка. Одной из наиболее важных особенностей содержательной логики является то, что она выступает как эмпирическая наука, направленная на исследование мышления как составной части человеческой деятельности» [17. C. 37, 39–40]. Но ещё раньше в работе 1957 года «Языковое мышление» и его анализ» Щедровицкий обсуждает методы исследования мышления.

Однако поучительна судьба выдвинутой Щедровицким программы изучения мышления, в реализации которой в своё время участвовал и автор. Выдвинув по поводу мышления ряд гипотез, например, что мышление развивается (в фило и онтогенезе), в категориальном отношении представляет собой деятельность, что мышление есть движение в «плоскостях знакового замещения» и решение задач, Щедровицкий во второй половине 1960-х годов в силу эволюции собственного творчества и Московского методологического кружка (ММК), где формировалась и реализовалась данная программа исследования, оставляет изучение мышления, переключаясь на анализ деятельности. Ему в то время казалось, что поскольку мышление — это один из видов деятельности, то создание теории деятельности автоматически позволит описать и законы мышления. Но в 1987 году Щедровицкий пишет, что «анализ деятельности ведёт совсем в другом направлении и сам может рассматриваться как ортогональный к анализу мышления и знаний» [18. C. 282]. Снова ставится задача исследования мышления, уже в рамках теории мыследеятельности, к решению которой так и не приступили.

Щедровицкий не скрывал, что на него большое влияние оказали идеи Л. С. Выготского, прежде всего, семиотический подход в объяснении развития мышления, но думаю и методология изучения мышления в варианте естественнонаучного подхода. Интересно, что и Выготский при изучении мышления столкнулся с серьёзными проблемами. Ещё одно наблюдение. Анализируя концепцию мышления Выготского, можно заметить, что он использует два ряда понятий: одни заимствованы им из философии, например, понятия знака, осознания, развития, деятельности (но истолковывает их Выготский применительно к психологической реальности), а другие понятия, например, психического процесса, овладения, собственно психологические, полученные в ходе психологических экспериментов и исследования.

Такая же картина и у других психологов, изучающих мышление. Например, в концепции мышления Вюрцбургской школы ряд понятий имеют явно философское происхождение. «Связывая мышление с отражением отношений, — пишет О. К. Тихомиров, — представители анализируемого направления интерпретировали его как первичное усмотрение отношений, как приложение априорно, первично данных категорий. Ставя вопрос о развитии мышления, само это развитие сводили к переходу от мысли к мысли. В гносеологическом плане позиция характеризовалась последовательным идеализмом: «Мы же не только скажем: мыслю, значит, существую, но также: мир существует, как мы его устанавливаем и определяем» [16]. Другие понятия, например, «умственная деятельность», «установка», «детерминированная тенденция», «представление цели», «целеполагание», «антиципация», «интеллектуальная операция», были получены в экспериментах самонаблюдения [16]. К различению этих двух источников я ещё вернусь.

Итак, мышление — крепкий орешек, и это не секрет. Продолжая линию концептуализации мышления, наметим контуры «философско-психологической» концепции мышления. В основание подобной концептуализации можно положить различение «мыслительных практик» и собственно «концепций мышления». Первые представляют собой характерные для индивида и нормированные способы получения знаний. Вторые философские или психологические концепции мышления. Приведу примеры мыслительных практик. В античной культуре — это рассуждения, способы решения задач и проблем, математические доказательства, опирающиеся на рассуждения процедуры познания сложных явлений (например, любви в «Пире» Платона или движения в «Физике Аристотеля). Важно, что источником знаний, полученных в этих мыслительных практиках, является деятельность индивида, которая направляется правилами и категориями, сформулированными Аристотелем в «Аналитиках» и «Метафизике». Говоря о нормировании способов получения знаний, я имею в виду именно эти правила и категории. В следующих культурах были созданы и другие мыслительные практики, например, в Средние века теологические и алхимические рассуждения, в Новое время естественнонаучные способы получения знаний с использованием математики и эксперимента и прочие. Но для всех них характерно то, что мыслит (получает знания) индивид ¹, а также широко понимаемый контроль и сопровождение (направлять мысль могут образцы правильной мысли, собственно правила логики, методологические соображения и другое).

Примеры концепции мышления такие: аристотелевская трактовка мышления в работе «О душе», представления о мышлении Ф. Бэкона и Декарта, феноменологическое понимание мышления в работах Делёза и Хайдеггера, первая методологическая программа (построения теории мышления) Московского методологического кружка, указанная выше концепция Вюрцбурской школы, а также гештальтистские представления о мышлении.

Разделение мыслительных практик и концепций мышления приём чисто аналитический. Мыслительные практики образуют своего рода «тело мышления», если можно ввести такое представление, «сознанием» которого выступают концепции мышления. В живом организме, а мышление, на наш взгляд, напоминает такой организм жизни, сознание и телесность сосуществуют в единстве. Целое — не отдельно мыслительные практики и концепции мышления, а именно мышление, причём эволюционирующееся.

Наши исследования показывают, что эволюция мышления состоит из циклов, обусловленных сменой культур и/или вызовами времени, причём каждый цикл, в свою очередь, включает два основных этапа: становление мышления и его функционирование (и развитие). Можно говорить и о порче (коррупции) мышления. Состав самого первого цикла такой: становление античного мышления в работах Платона и Аристотеля, функционирование и развитие мышления в античной философии, науке, юриспруденции и политике. Порчу античного мышления можно увидеть (реконструировать) в «творчестве» многих античных политиков и юристов. По меньше мере два цикла мышления падают на Новое время. Первый новоевропейский цикл мышления вполне можно назвать по соответствующим двум концепциям — «беконовско-декартовским», второй — «психологическим», третий — «постклассическим» (он задан методологической и феноменологической концепциями мышления).

Чтобы лучше понять связь мыслительных практик с концепциями мышления, рассмотрим генезис самого первого цикла.

Анализ происхождения античной философии и науки показывает, что становлению тела мышления предшествовали два процесса: изобретение рассуждений, то есть нового способа построения знаний (в рассуждении на основе одних знаний путём умозаключений получались другие, как уже известные, так и новые, как правильные, так и противоречивые) и формирование процесса познания сначала отдельный предметов (любви, души, музыки, движения тел и так далее), затем более общих вещей (неба, космоса, божества). И рассуждения и познание появляются одновременно и частично в связи со становлением античной личности, то есть человека переходящего к самостоятельному поведению, пытающегося самостоятельно выстраивать свою жизнь.

В одной из первых работ Платона его любимый герой Сократ утверждает, что он не простой человек, что сам ставит себя на определённое место в жизни и стоит там насмерть. На излёте Античности Сократу вторит Апулей. В «Апологии или Речи в защиту самого себя от обвинения в магии» он так формулирует кредо своей жизни: «Не на то надо смотреть, где человек родился, а каковы его нравы, не в какой земле, а по каким принципам решил он прожить свою жизнь») [3. С. 28]. Именно рассуждение позволяло приводить в движение представления другой личности, направляя их в сторону рассуждающего (это было необходимо, поскольку каждая личность видит все по-своему и, как правило, не так как общество в целом). Например, Сократ сначала склоняет своих слушателей принять нужные ему знания, а именно, что смерть есть или сладкий сон или общение с блаженными лицами, а затем, рассуждая, приводит слушателей к представлениям о смерти как блага.

Установка же на познание складывается потому, что античная личность хочет понять, что существует на самом деле (что есть «сущее»), поскольку знание сущего она рассматривает как условие своего спасения. Последнее понимание просматривается в следующих рассуждениях Платона: «Когда душа ведёт исследование сама по себе, она направляется туда, где все чисто, вечно, бессмертно, и неизменно, и так как она близка и сродни всему этому, то всегда оказывается вместе с ним, как только остаётся наедине с собой и не встречает препятствий. Здесь наступает конец её блужданиям, и в непрерывном соприкосновении с постоянным и неизменным она и сама обнаруживает те же свойства. Это её состояние мы называем размышлением» [13. С. 79]. Пожалуй, это одна из первых попыток понять, что такое мышление.

Иначе говоря, задачу спасения (понимаемую не религиозно, а эзотерически) главные участники нового дискурса (Сократ, Платон, Аристотель) связали с познанием, понимаемым как получение знаний о сущем путём рассуждений (размышлений, доказательств). Однако рассуждать можно было по-разному, в частности, антиномично. Если софисты пытались закрепить и оправдать практику получения антиномий и свободной, ничем не ограниченной мысли, утверждая, что только человек — «мера знания о вещах» (Протогор), то ряд античных мыслителей, начиная с Парменида, выступили против этой практики и попытались преодолеть возникшие проблемы.

Уже Сократ показал, что ошибки в рассуждениях возникают потому, что рассуждающий по ходу мысли меняет или исходное представление или же переходит от одного предмета мысли к другому, нарушая, так сказать, предметные связи. Вот, пример элементарного софистического рассуждения: «у человека есть козел, у которого есть рога, следовательно, у человека есть рога». Здесь в первой посылке связка «есть» — это одно отношение (имущественной принадлежности, то есть козел принадлежит человеку), а во второй — другое отношение (рога козла — это не его имущество, а часть его тела). Чтобы при подобных подменах и отождествлениях не возникали парадоксы, Сократ стал требовать, во-первых, определения исходных представлений (в данном случае нужно определить, что такое человек, козел и рога), во-вторых, сохранения (неизменности) в рассуждении заданных в определении характеристик предмета.

Если сравнить предмет, заданный в определении, с эмпирическим предметом (например, козу как собственность и козу как таковую), то легко заметить, что первый предмет — это идеальное построение. У эмпирической козы почти бесконечное число свойств (коза — это животное, существо с четырьмя ногами, дающее молоко, приплод, шерсть и так далее), а у козы как собственности свойств несколько. Кроме того, в природе, вообще-то говоря, такой козы не существует, хотя она начинает существовать в рассуждении и мысли человека. Иначе говоря, создавая определение, человек именно приписывает козе определённые контролируемые в рассуждении свойства, то есть конструирует идеальный объект.

Трудно переоценить заслугу Пифагора, Сократа и Платона, запустивших указанный процесс идеализации. Эти философы предложили подчинить рассуждения и познание правилам, которые бы сделали невозможными противоречия и другие затруднения в мысли (рассуждения по кругу, перенос знаний из одних областей в другие и так далее), а также позволили бы с помощью рассуждений получать знания о различных явлениях (родах бытия). Необходимое условие этих революционных предложений — построение идеальных объектов и замена ими эмпирических явлений. Параллельно решались ещё две задачи: правила мышления должны были способствовать получению в рассуждениях и познании только таких знаний, которые можно было бы согласовать с обычными знаниями (то есть вводился критерий опосредованной социальной проверки), кроме того, правила должны были быть понятными и приемлемыми для остальных членов античного общества.

«Пир» Платона можно считать одной из первых удачных попыток реализации новых установок. В этой работе Платон конструирует любовь как идеальный объект (в трактовке Платона — это идея любви), приписывая любви такие свойства как «поиск своей половины», «стремление к целостности», «разумное поведение», «вынашивание духовных плодов» (стремление к прекрасному, благу, бессмертию). При этом Платон решает три задачи: создаёт новое понимание любви для становящейся античной личности, строит о любви непротиворечивое знание, реализует в отношении любви ряд собственных идеалов [14. С. 176–181].

Осознает он только вторую задачу, «логическую». Поясняя в диалоге «Федр» применённый им метод познания любви, включающий два вида мыслительных способностей, Платон пишет, что одна — «это способность, охватывая все общим взглядом, возводить к единой идее то, что повсюду разрозненно, чтобы, давая определение каждому, сделать ясным предмет поучения». Рассуждая об Эроте, Платон именно так и поступил: «сперва определил, что он такое, а затем, худо ли, хорошо ли, стал рассуждать; поэтому-то рассуждение, — говорит Платон, — вышло ясным и не противоречило само себе» [12. С. 176]. Рассматривая в диалоге Парменид отношения между единым и многим, Платон решает важную задачу нормирования познания. До изобретения рассуждений знания, относящиеся к определённому предмету, например той же любви, объединялись на схемах, задающих этот предмет, чаще же просто относились к этому предмету. Например, в античной мифологии любовь истолковывалась как действие богов любви — Афродиты и Эрота, а также как страсть (умопомрачение). С формированием рассуждений возникла сложная проблема: знания о предмете получались в разных рассуждениях и часто выглядели совершенно различными, спрашивается, как же их объединять, чтобы не получались противоречия? Вот здесь и потребовалась особая норма. С точки зрения Платона, предмет задаётся как единое, а отдельные его характеристики — это многое, причём «единое есть многое». В данном случае задача нормирования рассуждения и нормирования деятельности познания, ведь единое — это и есть своеобразная норма познаваемого предмета (например, любви) ещё не разошлись. У Аристотеля такая дифференциация уже налицо. В первой «Аналитике» он формулирует правила для рассуждений, во второй — для познания.

Аристотель по сравнению с Платоном меняет подход к нормированию рассуждений и познания: нормы — это не идеи, а система правил, законов человеческой деятельности. Именно, этот поворот — от объекта к деятельности, от смысла к языку, от содержания знания к его построению, и позволил Аристотелю выйти к нормам мышления, которые мы находим в «Аналитиках». С одной стороны, это фигуры силлогизмов, то есть правила, регулирующие правильные рассуждения, с другой — правила, позволяющие правильно вести доказательства, например, такие «доказывающее знание получается из необходимых начал», «нельзя вести доказательство, переходя из одного рода в другой», «каждая вещь может быть доказана не иначе как из свойственных ей начал» и другие. Аристотель понимает эти правила как знания о рассуждении и доказательстве, но мы сегодня, можем их трактовать главным образом как нормы, созданные самим Аристотелем. Они строились так, чтобы размышляющий (рассуждающий, доказывающий) индивид не получал противоречий и не сталкивался с другими затруднениями при построении знаний (движение по кругу, запутанность, сложность, вариации, удвоения и так далее). Следует обратить внимание на то, что правила, относящиеся к доказательствам (вторая «Аналитика»), нормируют не рассуждения, а познание определённых предметов (родов бытия).

Во всех случаях, когда необходимо было применять сформулированные правила к конкретному случаю, Аристотелю приходилось создавать особые объектные представления, которые позднее были названы категориями. Например, чтобы подвести под правило совершенного силлогизма «если три термина так относятся между собой, что последний целиком содержится в первом или вовсе не содержится в нём, то для этих крайних терминов необходимо имеется совершенный силлогизм» следующее рассуждение — «Сократ — человек, люди — смертны, следовательно, Сократ смертен», Сократ должен быть рассмотрен как представитель рода людей и только. Нас совершенно не должно интересовать, каким был Сократ человеком, мудрым или глупым, сколько он жил на свете, какую имел жену. Только одно — что Сократ есть вид по отношению к роду людей, которые в отличие от богов и героев все рано или поздно, но умрут. Если для пересчёта предметов, их необходимо представить как «количество», то для применения совершенного силлогизма — как «род и вид», находящиеся в определённом отношении (количество, род и вид — примеры аристотелевских категорий).

Категории могут быть рассмотрены двояко: это схемы описания эмпирии (в результате порождаются идеальные объекты, к которым уже могут применяться правила) и это особого рода объекты — кирпичики, из которых складывается мир (сущее). Во втором случае категории могут созерцаться, то есть в изучаемых явлениях (предметах) усматриваются категории, а не наоборот. Обсуждая, например, природу души, Аристотель спрашивает, из каких «кирпичиков-категорий» она состоит. Конструируя в работе «О душе» на основе категорий душу как идеальный объект, Аристотель создаёт понятие души.

Итак, Платон в «Пире», «Федре» и «Пармениде» обсуждает, как строить знание о некотором объекте изучения, сегодня мы бы сказали, как строить научный предмет, науку. Он показывает, что такие знания должны быть непротиворечивыми и связанными между собой процедурой размышления. Аристотель идёт дальше. Он ставит задачу создания регулярной процедуры построения наук, понимая под этим, с одной стороны, способы построения знаний о некотором предмете, основанные на применении сформулированных им правил и категорий, с другой — поиск того, что Аристотель называет «началами», а мы бы сказали построение основных положений и объектов науки.

Начала по Аристотелю — это истинные знания, задающие сущность изучаемого предмета. Силлогистическое суждение будет доказывающим, пишет Аристотель, «если оно истинно и взято из предположений, выдвинутых с самого начала». «У всех начал есть та общая черта, что они представляют собой первый исходный пункт или для бытия, или для возникновения, или для познания» [4. С. 10; 6. С. 78]. К тому времени как Аристотель приступил к реализации своей программы, были дифференцированы знания о различных вещах — рассуждали о движении, музыке, душе, богах и прочее; то есть сами предметы уже фактически сложились. Однако, поскольку до Платона и Аристотеля каждый мыслитель, реализуя себя и собственное понимание предмета, рассуждал по-своему, в каждой из указанных предметных областей были получены разрозненные знания, не связанные между собой; они по-разному трактовали предмет, нередко противоречили друг другу или опыту. Именно поэтому Аристотель ставит задачу — заново получить знания в каждой из таких предметных областей. Решение этой задачи и вылилось в построение античных наук.

Не менее важная задача, которую решает Стагирит, — подключение человека к созданной им системе правил (логике). Аристотель хочет оправдать новый взгляд на вещи и эмпирию, как выраженных с помощью категорий, понятий и начал, а также объяснить, как создаются научные знания. Для этого он вводит понятия «восприятия», «воображения» и, впервые, «мышления». Восприятие (ощущение) по Аристотелю решает задачу связи вещей и эмпирии с категориями и понятиями, воображение позволяет понять, как на основе одних знаний и понятий получаются новые, а мышление трактуется именно как деятельность человека, пользующегося правилами логики, категориями и понятиями. Обсуждая, например, в «Аналитиках» способность к познанию начал, Аристотель указывает на индукцию, «ибо таким образом восприятие порождает общее» [4. С. 288].

Но сходно Аристотель определяет в работе «О душе» ощущение как способность: «ощущение есть то, что способно принимать формы чувственно воспринимаемых предметов без их материи, подобно тому, как воск принимает оттиск печати без железа и без золота». Ясно, что восприятию (ощущению) Аристотель приписывает здесь такие свойства, которые позволяют понять связь начал с вещами и работой чувств. Тот же ход он реализует относительно мышления. «Мышление о неделимом, — утверждает Аристотель, — относится к той области, где не может быть лжи. А то, где [встречаются] и ложь и истина, представляет собой соединение понятий. Впрочем, не всегда ум таков, но ум, предмет которого берётся в самой его сути, [всегда усматривает] истинное, а не только устанавливает связь чего-то с чем-то» [5. С. 97, 99]. Другими словами, мышление по Аристотелю — это и есть рассуждения и познание по правилам с использованием категорий.

Важно, что именно категории, понятия и начала задавали в мышлении подлинную реальность, причём эта реальность оказывалась идеальной и конструктивной. Не менее важна аксиологическая роль аристотелевской концепции: Стагирит подчёркивает, что мышление представляет собой высшую ценность. Обсуждая в «Метафизике» природу единого он пишет: «Так вот, от такого начала зависит мир небес и <вся> природа. И жизнь <у него> — такая, как наша — самая лучшая, <которая у нас> на малый срок. При этом разум, в силу причастности своей к предмету мысли, мыслит самого себя и умозрение есть то, что приятнее всего и всего лучше. Если поэтому так хорошо, как нам, богу — всегда, то это изумительно: если же — лучше, то ещё изумительней» [6. С. 211].

Обобщая этот материал, можно предположить, что концепции мышления выполняют две основные функции: позволяют понять, что есть мышление, прежде всего, в плане его «тела», то есть практик мышления, а также присоединить мышление к индивиду. Утверждая, что мышление — неотъемлемая способность индивида, его деятельность, опирающаяся на правила и категории, что мыслить значит приобщаться к божественному и высшему, Аристотель склоняет античного человека мыслить и осваивать мышление.

Говоря, что мышление не зависит от чувственного восприятия, что оно задаётся только правилами и категориями, Стагирит одновременно задаёт мышление как имманентную, ничем не обусловленную реальность. Не является ли имманентная трактовка мышления одной из наиболее важных его характеристик? И вот почему. Конечно, в настоящее время мы понимаем, что мыслительные практики складываются под влиянием проблем и вызовов времени, изобретений и коммуникации, впрочем, как и концепции мышления. Однако если, как считается в разных теориях мышления, нормы и концепции мышления полностью его задают, то вполне законны утверждения, что мышление ничем не обусловлено, кроме своей природы.

Когда же мыслительные практики начинают концептуализироваться в рамках более широкого целого, как, например, в Средние века или в работах Канта, то в этом случае мышление не удаётся помыслить и приходится вводить (полагать) другие интеллектуальные реальности — разум, концепирование, рассудок, сознание и бессознательное, интуицию и так далее. Кстати, и психологические концепции мышления предполагают имманентную трактовку. И напротив, когда психолог вводит более широко целое, например, как Выготский, задающий представление о социальной обусловленности и роли семиозиса, мышление не удаётся помыслить. Сходная история, вероятно, имела место в ММК. Введя более широкое, чем мышление представление о деятельности, Щедровицкий утратил возможность мыслить мышление. И в концепции мыследеятельности «чистое мышление» не рассматривается имманентно, оно обусловлено деятельностью и коммуникацией.

Создание Аристотелем правил мышления и категорий, позволяющих рассуждать без противоречий и других затруднений, получать знания, которые можно было согласовывать с обычными знаниями, обеспечивая тем самым социальный контроль, а также понимать и принимать все предложенные построения (правила, категории и понятия), венчает длительную работу по «становлению мышления». С одной стороны, конечно, мыслит личность, с другой — мышление, безусловно, представляет собой культурный феномен, поскольку направляется нормами, основания которых лежат не только в мыслительных практиках, но и в социальной коммуникации.

Уже в античной культуре сложились два основных взаимосвязанных способа использования мышления. С одной стороны, мысля и рассуждая, античный человек уяснял окружающие его природу, мир и самого себя, разрешал проблемы, возникающие, когда он не понимал, что происходило в действительности или как она устроена. С другой — мышление позволяло решать социальные задачи, касающиеся всех (снять антиномии, построить непротиворечивые знания для становящейся античной личности и новых социальных практик — любви, судопроизводства, политики и прочего).

Становление античного мышления создало предпосылки для формирования специализированных видов мышления в античной науке, искусстве, юриспруденции и ряде других практик. Этот процесс можно отнести уже не к становлению, а к функционированию и развитию античного мышления. Вот один пример — формирование в Античности юридического мышления. Пусковым механизмом такого становление выступило понятие римского права. На его основе переосмысляются понятия, используемые в античном судопроизводстве, прежде всего закона и преступления (закон постепенно начинает пониматься как правовая норма или предписание, а преступление — как нарушение чьего-либо права). Складываются и специфические правовые рассуждения: подведение под правовую норму (закон) частного случая, выяснение и доказательство того, нарушена чья-нибудь правовая норма или нет, апелляция к справедливости как подразумеваемой правовой норме, судебные доказательства с использованием правовых представлений как аргументы для одной или другой стороны.

Собственно говоря, юридическое мышление в Античности — это аристотелевское мышление, в центр которого становится такое «начало» как право. В частности, суждения о тех или иных ситуациях, рассматриваемых в суде и становившихся предметом спора, теперь строятся не столько, исходя из знания конкретной ситуации или свидетельства сторон, сколько как следствия из понятия права, которое применялось к данному случаю. Из этого вырастают правовые процедуры истолкования (интерпретации) событий, также как возможность построения версий, слабо реагирующих на свидетельские показания или предъявляемый в судопрозводстве материал.

Существенно способствовали формированию юридического мышления в этот период три важных процесса. Складывается корпус профессионалов-юристов, которые помогали истцам и ответчикам правильно выбирать формулы (иначе дело могло быть даже не принято к производству), а также осуществлять другие необходимые в суде действия; одновременно юристы помогали преторам, чиновникам и судьям. Возникают юридические школы, где изучаются законы и осваиваются на примерах отдельных процессов способы юридического мышления.

Все больше юристы осваивают греческую философию и риторику. «Используя такую богатую греческую базу, как философия, римские юристы могли уже на гораздо более глубокой и намного более эффективной основе, чем они это делали раньше, уточнять юридически важные понятия и моменты в едином комплексе с конкретными фактами, а также устанавливать возможное сходство между отдельными похожими явлениями и фактами или, наоборот, выявлять различия между разными явлениями. На базе всей этой несистематизированной массы материалов, то есть правовых норм, предусматривавшихся в ту эпоху для каждой отдельной конфликтной ситуации, в конечном счёте был создан особый правовой институт, позволявший выделять из всего сложного комплекса правовых норм конкретные нормы, которые функционально соответствовали определённому типу своей конфликтной ситуации» [1. С. 107].

Я рассмотрел, и то схематично, первый цикл, а в нём только становление мышления. Полный цикл задаётся, как отмечалось, также категориями функционирование и развитие мышления. Например, развитие в эллинистическую эпоху юридического и художественного мышления можно отнести к функционированию и развитию античного мышления.

Почему же мышление периодически кардинально перестраивается? Прежде всего, потому, что меняются культуры и встают новые вызовы времени. Как ответ на них изобретаются и формируются новые способы получения индивидом знаний. Они одновременно оказываются и эффективными, в том смысле, что позволяют решать возникшие проблемы и задачи, и деструктивными (приводят к противоречиям и другим интеллектуальным затруднениям). Преодолевая возникшие деструкции, философы и учёные создают, во-первых, новые управляющие конструкции, в том числе и новые нормы мыслительной деятельности, во-вторых, новые концепции мышления. Последние не только выражают целое — новое мышление, но и позволяют остальным индивидам освоить новые способы получения знаний, новые управляющие конструкции. Дело в том, что изобретают новые способы и нормы обычно одни индивиды, как правило, единицы или узкая группа, а адресуются они всем.

В новое время мышление концептуализируется не только в рамках, если можно так выразиться, «логического подхода», но и методологического. Аристотель имел дело с нормированием способов получения знания, образцы которых уже отчасти сложились, и нужно было построить модели и схемы правильных способов. Бекон решает другую задачу: он ищет схемы, позволяющие создавать новые способы получения знаний для наук о природе. Главная его идея в отношении мышления следующая: прежде чем мыслить, нужно подумать, мышление предполагает управление, само это управление есть тоже мышление, но понимаемое как искусство ². «Впрочем, — пишет он, — если уж угодно определять каждое явление по степени его достоинства, то следует сказать, что науки, изучающие мышление, безусловно, являются ключом ко всем остальным. И точно так же как рука является орудием орудий, а душа — формой форм, так и эти науки являются науками наук. Они не только направляют разум, но и укрепляют его, подобно тому как упражнение в стрельбе из лука развивают не только меткость, но и силу, давая возможность стрелку постепенно натягивать всё более тугой лук» [7. С. 76, 293]. «Здание этого нашего Мира и его строй представляют собой некий лабиринт для созерцающего его человеческого разума, который встречает здесь повсюду столько запутанных дорог, столь обманчивые подобия вещей и знаков, столь извилистые и сложные петли и узлы природы. Надо направить наши шаги путеводной нитью и по определённому правилу обезопасить всю дорогу, начиная от первых восприятий чувств, но, прежде чем удастся причалить к более удалённому и сокровенному в природе, необходимо ввести лучшее и более совершенное употребление человеческого духа и разума… путь к этому нам открыло не какое-либо иное средство, как только справедливое и законное принижение человеческого духа» [7. С. 68–69].

Естественно возникает вопрос, каким образом мышление может направлять мышление? Бекон отвечает, следуя в той же самой логике «природы, как естественного, стеснённого искусством техники»: ибо говорит он, «природа Вещей сказывается более в стеснённости посредством искусства, чем в собственной свободе» [7. С. 288]. Уже как средство мышления такое управление Бэкон называет методом: «Знание же передаётся другим, подобно ткани, которую нужно выткать до конца, и его следует вкладывать в чужие умы таким же точно методом (если это возможно), каким оно первоначально найдено» [7. С. 343].

Через три столетия Щедровицкий концептуализирует мышление, реализуя тот же подход, но управление мышлением он задаёт принципиально иначе. Управлять мышлением, утверждает Щедровицкий, можно только на основе технологии, прежде всего, схематизации и проектирования, причём эти технологии должны опираться на собственный опыт мышления и рефлексию. В начале 1980-х годов, обсуждая особенности методологической работы, Щедровицкий пишет, что «продукты и результаты методологической работы в своей основной массе — это не знания, проверяемые на истинность, а проекты, проектные схемы и предписания. И это неизбежный вывод, как только мы отказываемся от слишком узкой, чисто познавательной установки, принимаем тезис К. Маркса о революционно-критическом, преобразующем характере человеческой деятельности» [19. С. 96]. «Итак, методолог (в отличие от учёного) — это человек, который работает над собственной деятельностью и собственным мышлением, меняя их, трансформируя, создавая новые формы — сначала в мысли, а потом в реализации. На мой взгляд, в этом суть дела» [11. С. 131, 184–185]. «Осуществляется полный отказ от описания внешнего объекта. На передний план выходит рефлексия, а смысл идеи состоит в том, чтобы деятельно творить новый мыследеятельный мир и вовремя его фиксировать, — и это для того, чтобы снова творить и снова отражать, и чтобы снова более точно творить. Поэтому фактически идёт не изучение внешнего объекта, а непрерывный анализ и осознание опыта своей работы» [20. С. 124].

Не отрицает Щедровицкий и роль исследования, иначе бы он не писал «теория мышления», «теория мыследеятельности», но понимает он исследование как принципиально подчинённое методологии.

Следует обратить внимание, что методологическая концептуализация мышления отражает реальное изменение и развитие мыслительных практик, особенно в ХХ столетии, где постоянно возрастала роль методологического планирования и сопровождения мысли. Мышление всё больше усложняется практически во всех областях деятельности и практиках. В результате для эффективной мыслительной работы мышление приходится планировать и программировать, а это одна из наиболее важных функций методологии. В свою очередь, усложнение мышления связано как с расширением спектра применяемых средств и методов, так и необходимостью выбора той или иной познавательной, более широко мыслительной стратегии. Если, например, в XIX столетии естественнонаучный метод и подход считались главными, то в настоящее время наряду с ним широко используются гуманитарные и социальные мыслительные стратегии (дискурсы). Часто исследователь должен сам выработать стратегию и план мышления, по сути, совершенно новые.

Хотя феноменологическая концептуализация мышления противопоставляется методологической по линии «не технология, а сознание», не «управление мышлением, а беспредпосылочное, свободное от норм мышление», на мой взгляд, идея управления мышлением здесь присутствует в форме «самоуправления». Различие в другом, его наметил ещё Декарт, когда писал, что мышление — это и чувства, и эмоции, и главное, ясное, непосредственное восприятии и сознавание предмета. «Под словом мышление (cogitation), — пишет Декарт, — я разумею всё то, что происходит в нас таким образом, что мы воспринимаем его непосредственно сами собой; и потому не только понимать, желать, воображать, но также чувствовать означает здесь то же самое, что мыслить» [9. С. 429]. Сравни.

«Я никого, — писал Э. Гуссерль, — не могу заставить с очевидностью усмотреть то, что усматриваю я. Но я сам не могу сомневаться, я ведь опять-таки с самоочевидностью сознаю, что всякое сомнение там, где у меня есть очевидность, то есть где я непосредственно воспринимаю истину, было бы нелепо. Таким образом, я здесь вообще нахожусь у того пункта, который я либо признаю Архимедовой точкой опоры, чтобы с её помощью опрокинуть весь мир недоразумения и сомнения, либо отказываюсь от него и с ним вместе от всякого разума и познания». «Если мы будем держаться вышеозначенного понятия истины, то истина как коррелят идентифицирующего акта есть некоторое предметное содержание, а как коррелят полной идентификации — тождество: полное согласие между тем, что имеется в виду, и данным, как таковым. Это согласие переживается в очевидность, поскольку очевидность есть актуальное совершение адекватной идентификации» (цит. по [8. С. 355–356]).

Так выглядит феноменологическая концептуализация, а вот реальная мыслительная работа (мыслительная практика), на мой взгляд, может быть охарактеризована таким образом:

1. Феноменолог «танцует» принципиально от своей личности, которая и задаёт целое, ход мысли. Различные подходы и методы для него только средства его работы и движения. Безусловно, он их использует, но они не определяют целое. Целое задаётся его экзистенциальными проблемами, актуализированным для ответа на эти проблемы опытом, самой работой мысли.
2. Единицей феноменологической работы является «тема», которая продумывается и разрабатывается; переход одной темы к другой обусловлен не логикой, а предметом и видением феноменолога.
3. Продумывание и разработка темы включает в себя объективные способы работы (разные подходы, методы, рассуждения и прочее), позволяющие предмету появиться, дающие феноменологу ясное ощущение того, что он попал в точку, схватил сущность явления. Объективные способы работы только условия мысли, а не её сущность.
4. Возражая против логики и методологии, в том смысле, что его работа и мышление, уверен феноменолог, не могут быть «интеллектуально пересчитаны» (термин А. Пузырея), феноменолог не отказывается от «концептуализации». Он характеризует свою работу главным образом в двух аспектах: как необусловленное, беспредпосылочное, свободное движение мысли и, тем не менее, как определённый путь, обусловленный движение в определённой реальности. Необходимость следовать указанным здесь двум аспектам предопределяет особый язык концептуализации: построения и термины этого языка метафоричны, противоречивы, многозначны.
5. Любое подлинное познание действительности, содержит феноменологический план, поскольку видение предмета и реализация личности — необходимые условия мышления. Но только в феноменологии эти два момента считаются основными.

Теперь обсудим, в чём особенность психологических концептуализаций мышления. На мой взгляд, здесь можно указать два момента. Во-первых, анализируя мышление, психологи заимствуют представления (схемы) о мышлении из внепсихологических концепций не только философских, но и физиологических, кибернетических, синергетических и других). Во-вторых, проявления мыслительной работы или другие, связанные с ней состояния мысли, выявляемые в психологических экспериментах (или психологических практиках), психологи истолковывают как составляющие или механизмы мышления индивида в связи с чем, они переосмысляют заимствованные схемы. Например, О. Зельц, анализируя способы решения индивидом задач, выявляет, что испытуемый для успешного решения должен устанавливать отношение между искомым и известным. Если бы речь шла о методологии, то это отношение было бы истолковано как одна из характеристик метода. Но Зельц, будучи психологом, вводит понятие антиципации, понимаемое как особая интеллектуальная операция и способность индивида. «Развивая свои представления о самом процессе решения задач, Зельц наибольшее значение придаёт самой первой фазе — образованию «общей задачи» в результате обработки данного экспериментатором материала, главное звено которой состоит в выделении «предметных отношений» между элементами. В результате образуется проблемный комплекс, в котором: а) выделены характеристики известного; б) определено место неизвестного, искомого; в) выделены отношения между данным и искомым. В незавершённости комплекса О. Зельц видел суть проблемности. Эта незавершённость может касаться либо компонента комплекса, либо отношения между известными компонентами. Образование общей задачи и состоит в создании определённой схемы, в которой искомое характеризуется через то место, которое оно занимает в комплексе. О. Зельцем введено важное понятие антиципация: антиципируется искомое. Если бы искомое вообще было неизвестным, оно не могло бы быть найденным. Неизвестное получает как бы косвенное определение через отношение к известному. В выявлении отношений между известным и искомым и создании на этой основе антиципации искомого и заключается образование общей задачи» [16].

Думаю, психолог действует так всегда. Столкнувшись в эксперименте или в практике с проявлениями, не укладывающими в принятые схемы психики, исследователь осмысляет их как принадлежащие к психике, находит этим проявлениям в ней место и заново уточняет строение психики. Здесь следует обратить внимание на то, что указанные проявления не существуют до психологических экспериментов и практик. Они появляются и ловятся (описываются) психологом именно в эксперименте или в практике. В этом смысле невозможно сказать, кто носитель психики (мышления): испытуемый или испытуемый вместе с экспериментатором, индивид или индивид вместе с психологом. Я лично склоняюсь ко второму ответу. Вот один пример.

Феномен сопротивления Фрейд вводит в психику, чтобы объяснить не только поведение своей клиентки, но и оправдать собственное поведение. Его пациентка (Элизабет фон Р.) сопротивляется, говорит, что ей внушают то, чего не может быть. Конкретно, Фрейд убеждает её, что она полюбила мужа своей горячо любимой сестры. Он преодолевает сопротивление Элизабет, убеждая её, что все так и есть на самом деле, как он говорит. Получается, что «сопротивление» у Фрейда — это теоретическое осмысление как его собственной практики и убеждений, так и реакции на неё Элизабет. Он истолковывает сопротивление Элизабет с помощью схемы, по которой введение в общее поле сознания изолированной области сознания (второй, так сказать, бессознательной личности) предполагает преодоление сил и энергии, затраченных на процесс изоляции. Понятно, что при другой концептуализации, например, по К. Роджерсу, сопротивление было бы истолковано совершенно иначе, например, как отказ принимать неправильную интерпретацию (кстати, именно такова и была первая реакция Элизабет) или как нежелание восстанавливать целостность опыта личности, или обсуждать с чужим человеком личные проблемы [15. С. 157–184].

Продумаем эту ситуацию. Наша версия такая. Элизабет сопротивляется потому, что Фрейд навязывает ей интерпретацию, которая не соответствует действительности и выставляет её черном цвете. Но Фрейд всё же вменяет свою интерпретацию на основе суггестии и двух схем: он утешает Элизабет, говоря, что человек не властен в своих чувствах и что само заболевание свидетельствует о её высокой нравственности. Подчинившись Фрейду и приняв его интерпретацию и схемы, Элизабет по-новому видит свою прежнюю жизнь (считает, что да, возможно она полюбила своего зятя). Сознание Элизабет изменилось, поскольку она подчинилась Фрейду и сознает действительность с помощью фрейдовских схем и интерпретаций. Конечно, изменилось не само по себе, а под влиянием Фрейда, под воздействием практики, в которую он её включил. Но нельзя отрицает и самоорганизацию психики в ответ на эти воздействия. Получается, что, с одной стороны, это формирование (искусственное), с другой — образование психической структуры (естественное).

Примерно то же самое происходит и по отношению к мышлению. Психолог в эксперименте формирует новые способы мышления, оснащая испытуемого новыми схемами, обучая новым действиям и так далее. При этом в ответ на формирование имеет место самоорганизация психики, складываются новые психические структуры. Проявления этих структур «ловит» экспериментатор и истолковывает их как чисто естественное, как действие психики (мотивов, установок, самооценки, антиципации и так далее). Последнее вряд ли правильно, ведь психические структуры вторичны, обусловлены взаимоотношением с экспериментатором, особенностью психологической практики, в которую оказывается включён испытуемый. Кроме того, отнесение указанных проявлений к психике приводит к формированию понятий (мотив, установка, интеллектуальная операция, высшая психическая функция и другие), значение которых весьма трудно определить. Но для психологов подобная неопределённость часто выглядит как преимущество, позволяющее придавать этим понятиям, нужные характеристики.

Но, несмотря на неадекватную концептуализацию, Всё это имеет смысл, ведь психолог выявляет условия формирования новых способов мышления, условия реализации используемых им понятий и концепций мышления, различающиеся для разных каналов социализации, разных подходов, разных типов личности. Действительно, в рамках психоаналитической практики или типов социализации, которые хорошо описываются в рамках психоанализа, формирование мышления, так же как и других психических феноменов обязательно будет наталкиваться на сопротивление индивида. При одном типе обучения нужно будет учитывать и формировать антиципацию, при другом, например, определённые мотивы или установки, при третьем — карты и схемы и так далее.

Подведём итоги. Предложенная здесь концепция мышления, на наш взгляд, имеет то достоинство, что она не отрицает, а наоборот объясняет существование и смысл других концепций мышления. Объясняет она и парадоксы мышления и его эволюцию. Ещё одно достоинство: эта концепция открывает большой простор для исследования мышления. Но есть и проблемы. Например, в какой мере предложенная концепция мышления удовлетворяет принципу имманентности? Мыслят ли, создавая концепции мышления, их авторы? Что вообще в этой картине можно назвать мышлением? И много других проблем, которые требуют обсуждения, но, на наш взгляд, только увеличивают привлекательность подобного подхода.