Пётр Георгиевич Щедровицкий:
Философия развития и конструктивная психология

I

Постановка вопроса о «конструктивной психологии» в современной социокультурной ситуации является во многом проектным выражением проблематики гуманитарного и деятельностного знания и результатом самоопределения комплекса социальных и гуманитарных дисциплин. Следует подчеркнуть, что эта проблематика представляет собой чрезвычайно запутанный клубок вопросов, берущий своё начало в философско-методологической и логико-эпистемологической области и захватывающий сегодня целый ряд ставших и становящихся социальных и гуманитарных дисциплин — как исследовательского, так и технического характера. Вместе с тем, следует подчеркнуть, что эти вопросы до сих пор не могут считаться решёнными, а во многих случаях — мы находимся лишь на стадии постановки проблемы.

В связи с этим можно утверждать, что всякие попытки решить на ниве конкретных дисциплин кардинальные проблемы, не решённые в рамках философских, методологических и логических разработок, вряд ли увенчаются успехом. На наш взгляд для продуктивного рассмотрения вопросов проектирования «конструктивной психологии», необходимо вернуться к базовым (фундаментальным) вопросам логико-методологического характера и попытаться выявить и сформулировать исходные проблемы.

При этом, в меру достигнутой на сегодняшний день широты обсуждения, необходимо чётко отвечать на вопрос: в какой действительности мы будем искать (формулировать) проблему и очерчивать конуры проблемной ситуации — в самой психологии и других социальных науках, в гносеологии, эпистемологии, социологии знания или методологии науки. В нашу задачу, естественно, не входит обзор всего спектра разноплановых вопросов, объединяемых под рубрикой философско-методологических проблем социально-гуманитарного знания. Мы исходим из того, что в каждой из названных областей может быть поставлена (очерчена) своя специфическая проблема. Однако, мы примем в качестве исходной действительность методологически организованного программирования развития областей и сфер деятельности (а по-сопричастности, сфер знания) и попробуем двигаться в ней, совмещая исторический и систематический способ анализа.

II

Г. Х. фон Вригт указывает, что термин «науки о духе» впервые появился в немецкоязычной философской литературе в текстах перевода «Системы логики» Дж. Ст. Милля (Moral Siense) 1863 года. Следует вспомнить, что это был также период возникновения и оформления неокантианского направления в логике и эпистемологии. Сформулировав лозунг «назад к Канту», философские группы естественно должны были очертить и новую сферу приложения Кантовских философско-методологических принципов: так возникает, пока на уровне проекта, ноумена, особая область — наук о духе, наук о культуре, идеографических наук.

Можно с уверенностью утверждать, что названная область до сих пор находится в стадии самоопределения. Вопрос, поставленный Г. Риккертом о границах естественно — научного образования понятий до сих пор не решен — ни в ограничительном, ни в утвердительном значении.

Мы рискнем утверждать, что первой действительностью, в которой может быть и должен быть поставлен вопрос о специфике гуманитарного знания и гуманитарных (социальных) дисциплин, является действительность программирования развития и, как частный случай, действительность сферной организации, исторического развития и самоопределения больших областей человеческого мышления и деятельности (мыследеятельности).

III

Ставя вопрос о границах естественно — научного образования понятий, мы можем двигаться, в соответствии со структурой любого понятия в двух различных направлениях. Один раз на передний план будут выходить объектно-онтологические вопросы и тогда необходимо будет вести речь о специфике тех объектов, с которыми приходится иметь дело за границами естественных наук.

Так возникают рассуждения о том, что де-объект в гуманитарных (социальных, деятельностных) областях очень специфичен: он изменяется по ходу самого исследования, носит индивидуальный (экземпплефицированный) характер, пронизан рефлексией, включает знание о себе самом в свою собственную структуру и способен позитивно усваивать содержание этого знания — короче, является по меткому выражению В. Лефевра «злонамеренным» (по отношению к исследователю) объектом.

Другой раз на передний план будут выходить логико-методологические вопросы и тогда понятие будет рассматриваться и трактоваться прежде всего с точки зрения тех средств, подходов, операций и процедур, которые стоят за ним и детерминируют как структуру выделяемых объектов, так и схемы образования знания. В этом случае речь идёт обычно о специфике гносеологического отношения, критике подвергается так называемая «субъект — объектная» схема организации процессов познавания и стоящая за ней логика рассуждения, а вслед за этим, естественно, происходит принципиальное расширение логико-методологической основы образования понятий и на передний фронт выходят другие способы организации мышления и деятельности: гносеологическое отношение уступает место пониманию, с одной стороны, и проектированию, с другой.

Однако, такого рода замещение одних форм организации деятельности другими оставляет не-решённым более существенный вопрос, лежащий в основе всякой работы по формированию нового семейства категориальных понятий: каковы требования к этим понятиям, схватывающим специфику гуманитарного (социального, деятельностного) знания?

Сама по себе реализация понимающей или проектной установки ничего не говорят нам о формальной сущности и логической «природе» явлений подобного типа.

Понимание, если оно сопровождается адекватной рефлексией, может изъяснить содержание понятого, а проектирование, по сути, превращает социальные и деятельностные явления в вещи особого рода (организованности). Ни в том, ни в другом случае не возникает вопроса о том с какого типа явлениями мы сталкиваемся, какова их принципиальная форма существования и каковы те формы мыслимости объектов данного типа, которые необходимо эксплуатировать.

Эти вопросы принадлежат сфере логической онтологии или онтологии всеобщей логики (методологии).

IV

Для того, чтобы очертить границы ответа на поставленный вопрос, мы будем использовать методы содержательно-генетической эпистемологии и теории деятельности. Уже неокантианская критика констатировала, что все гуманитарные дисциплины (науки о культуре, науки о духе) органически связаны с нормами, независимо от того, рефлектируется ли эта связь или нет.

Теория деятельности утверждает, что нормы и другие нормативные образования (выполняющие функции норм) существуют в контексте процесса воспроизводства как его организованности и, одновременно, как средства его осуществления. В связи с этим, они (нормы) всегда объединяют в себе две функции и, в своём строении, отражают включённость в два ряда отношений: с одной стороны, норма фиксирует структуры реально осуществлённых в прошлом деятельностей и ситуаций, а с другой стороны, служит проектом и схемой для будущей ситуации и будущей деятельности.

Содержательно-генетическая логика и эпистемология утверждает, что именно эта система отношений, образующих своеобразный «треугольник», задаёт содержание всякого гуманитарного знания, независимо от того, осознает ли оно (знание или, точнее, соответствующая эпистемологическая рефлексия) этот треугольник как свой подлинный объект или имеет в виду только отдельные фрагменты заданного поля. Во всех случаях, каждый член отношения рефлексивно снимает на себе (в себе) смысл и содержание всего поля отношений.

Такого рода троякое существование содержания и принципиальная структура любого объекта гуманитарного знания создаёт сложную методологическую проблематику.

Действительно, в соответствии с указанным принципом, норма осуществляет перенос структуры с одного материала на другой. Она как бы воспроизводит и сохраняет данные системы деятельности — но только в том, что принадлежит функциональным структурам. Поскольку в процессе воспроизводства осуществляется перенос функциональной структуры с одного материала на другой, она должна выступать как независимая от морфологии и морфологических структур организации материала. Реально в норме и за счёт нормы происходит отделение функциональной структуры от морфологии. Но, вместе с тем, функциональная структура не может существовать и не существует в качестве формы организации отдельно и вне материала; она существует только на материале и требует от него определённой природы и строения.

Значимость этого требования не умаляется от того, что в нормах функциональная структура получает особый род своего существования, независимый от материала, и за счёт этого может становится объектом особого типа. Поэтому, между функциональной структурой, зафиксированной в норме, и морфологическим структурами материала существует глубокая органическая связь: по сути дела лишь вместе, в единстве и связи друг с другом эти две структуры образуют некоторую целостность или объект. В этом объекте функциональная и морфологическая структура не разделяются, между ними нет границы, и если брать любой социальный или культурный феномен сам по себе, вне процессов воспроизводства деятельности и мышления и вне нормативного представления его, то там будет существовать только одна структура (а не две) — структура этого явления.

Здесь уместно вспомнить рассуждение Бонавентуры о существовании Духа, Души и Тела. Он подчёркивает, что все названные сущности имеют лишь формальное, а не реальное существование. Реально существующее тело, отделённое от души и духа, было бы просто трупом — иронизирует средневековый философ.

Здесь мы подходим к первой границе нашего рассуждения. Двигаясь и дальше в чисто логической действительности, мы оставляем в стороне вопрос о том, зачем необходима подобная формальная система различений.

V

Само различие функциональной и морфологической структуры объекта создаётся исследователем при ориентации на определённый тип процесса и определённые объемлющие (предельные) рамки практики.

Для целей предшествующего рассуждения мы исходили из предположения, что таким объемлющим процессом является процесс воспроизводства. Граница между функциональной и морфлогической структурой «создаётся шагом этого переноса»: с одной стороны, различием норм и фиксируемого в них прототипа, а с другой стороны, изменением материала новой реализации нормы относительно материала-прототипа. Функциональной структурой при таком подходе оказывается то, что мы обязаны сохранить при изменении материала и, соответственно, то, что сохраняется при максимальном изменении материала.

В общем виде можно утверждать, что граница между функциональными структурами и морфологическими структурами в деятельности определяетися изменчивостью самой деятельности. Однако, из этого можно сделать ряд неожиданных выводов.

Мы уже подчёркивали, что граница создаётся шагом переноса. Вместе с тем, если представить себе ситуацию, в которой ценность постоянного изменения деятельности становится ведущей, то эта граница должна быть искусственно создана (а для этого сначала с-проектирована). Принимая рамку процесса развития, мы оказываемся перед необходимостью постоянно разделять функциональную и морфологическую структуру деятельности и закреплять знание о первой в форме нормы и более сложных нормативных образований.

Специфический объект гуманитарного знания (искомый «треугольник») возникает в условиях постоянного изменения (эволюции, творческой эволюции) систем деятельности и несёт на себе принцип (рамку) развития. Возникает резонный вопрос: что задаёт определённость объектов и структур деятельности в условиях развития? В рамках деятельностного подхода — только нормы и соответствующие им функциональные структуры. Именно нормы и соответствующие содержания могут считаться подлинными определителями объектов в деятельности и самой деятельности в условиях развития.

Однако, говоря о нормах, мы как бы оставляем в стороне процессы задействования и употребления тех или иных организованностей деятельности (а также эпистемических организованностей) в функции нормы. В деятельности всё может быть всем и одновременно все не может быть всем. Нормой будет только та организованность, которая будет употребляться в функции нормы, то есть станет нормой (нормативным описанием, нормативным предписанием или рамкой) в реальных актах и ситуациях мыследеятельности, в актуалгенезе деятельности. Это означает, что возможность быть нормой (и соответствующий набор функций) тесно связана со структурой самой ситуации, типом включённых в неё субъектов и, что самое важное, наличием других знаний и норм, делающих возможным подобное функциональное употребление.

Это, вместе с тем, означает, что всякое гуманитарное (социальное, деятельностное) знание многоуровнево и проектно по самой своей природе: как в силу своей включённости в особый понятийный строй и центрации на нормах, так и в силу неоднозначности способов употребления этого знания (его содержания и смысла) в актуальных ситуациях деятельности, неоднозначности той расшифровки этого знания (этой нормы), которая осуществляется различными агентами и носителями мышления и деятельности.

В этом плане существенную роль начинает играть различие машин и организмов мыследеятельности. В первых мы стремимся построить такую форму организации, которая бы однозначно определяла (детерминировала) каналы распространения знаний, нормативные структуры и способы задействования знаний и норм деятельности. Вторые эволюционируют по своим собственным закономерностям и не поддаются машинным формам организации.

VI

Возвращаясь к вопросу о «конструктивной психологии» следует подчеркнуть, что мы волей-неволей прочитываем эту идею как программу искусственно-технического воздействия на человека и его способности — смыслообразование, интеллектуальные функции, принятие решений и осуществление действий. За этим понятием фактически стоят мотивы непрямого воздействия на человека и его поведение, претензии на влияние на общество и его отдельные составные части. В этом смысле «конструктивная психология» выступает как продолжение и развитие психотехники и программ практического использования психологического знания.

Это означает, что история становления психотехнической идеологии не может не учитываться при анализе ситуации и проектировании новой дисциплины.

В конце ХIХ — начале ХХ века психология претендовала на то, чтобы стать основной наукой, занять место в центре всего комплекса гуманитарных дисциплин (наук о культуре и истории); именно на условиях признания ведущей роли психологического фактора во всех явлениях общественной и духовной жизни развёртывалась программа психотехники, как дисциплины имеющей поистине неограниченную область приложения.

При этом достаточно длительное время в тени оставался вопрос об отношении психологического знания и его объекта (объекта знания) к более широкому контексту социокультурных явлений, а вместе с тем — вопрос о практичности психологии и психотехники. Действительно, если обращаться к платоновскому пониманию «практики», как определённости нравственного действия, поддерживающего целостность жизни и сохраняющего преемственность ситуаций взаимодействия, то мы вынуждены всё время задавать вопрос о границах тех социо — культурных и жизнедеятельностных структур, которые необходимо представить и охватить в мышлении (понимании) для установления практического отношения. Уже в силу этого, психотехника как принципиально техническая дисциплина, имеющая достаточно узкую сферу приложения и опирающаяся на заведомо аспектное и частичное знание, должна была подвергаться критике на предмет практичности и дополняться (достариваться) целым рядом других техник, опирающихся на другие типы знаний и гуманитарные дисциплины.

Возникала парадоксальная ситуация: для того, чтобы быть практичной, психотехника должна была отказаться и от своей привязанности к психологическим знаниям и от своей «упертости» в психику как объект воздействия. Она должна была превратиться в комплексную технику. Напротив, сохраняя предметную направленность на «психику» и наличные схемы образования знаний, данная дисциплина переставала быть действенной.

Одним из ключевых моментов оказался вопрос о целях. Г. Мюнстенберг — основоположник рациональной психотехники ХХ века — неоднократно подчёркивал, что цели определяются вне психотехники, а она лишь разрабатывает схемы их достижения. Однако способ решения Кантовского парадокса о соразмерности средств качеству достигаемых целей так и не был разрешён в рамках психотехнических программ.

Не менее важным оказался вопрос об онтологии. Поставив вопрос о практичности действия, адепты психотехнического подхода не могли не признать, что онтология традиционной психологии (психические функции, индивидуальные различия, индивидуальное сознание), на базе которой разрабатывались существующие массивы психологического знания, является принципиально узкой с точки зрения решения комплекса преобразовательных задач, активно обсуждавшихся в начале ХХ века.

Если ещё в 90-е годы XIX столетия было модно сводить хозяйственную практику к вопросам самоопределения и целеполагания хозяйствующего субъекта, то усложнение ситуации в промышленности и формирование мирового (регионального) хозяйства наглядно демонстрировало узость подобных подходов. Развитие средств массовой информации и дизайна демонстрировало узость постановки вопросов в рамках психологии и психотехники творчества.

Реализация практического отношения в сфере культуры, хозяйства и социальных отношений требовало отказа от рабочих онтологий (онтологем) существующих гуманитарных (социальных) дисциплин и перехода к более широким онтологическим контекстам.

Остановимся более подробно на одном из ключевых моментов названных онтологических поисков.

VII

Одной из значительных ценностей нового времени, сохранивший свой статус на рубеже третьего тысячелетия, является идея управления историческим процессом, идея преодоления стихийности и беспорядочности естественно -исторического процесса, идея овладения «историей». Эта идея в различных вариантах её постановки питала и социальные революции, и проекты экономического регулирования и управления со стороны государства, и схемы образования мирохозяйственных, экономических и торговых инфраструктур.

Вместе с тем, управляемость исторического или макроэкономического процесса как цель для своего достижения всегда требовала целого ряда средств и мер, реализация которых часто вызывает возражение и реакцию негативного характера. Действительно, овладение естественно — историческими процессами предполагает усечение многообразия исторических поползновений различных социальных групп, ограничение активности отдельных людей или профессиональных слоёв и, в пределе, стремится к гемогенизации хозяйственной, социальной и культурной жизни.

Такая гомогенизация естественно повышает управляемость и регулируемость процессов изменения (эволюции) систем деятельности, но приводит к целому ряду негативных последствий: снижению многообразия социо — культурной жизни и апроприации личности. При наличии такого рода последствий вопрос о ценности регулирования и овладения «историей» сам ставится под сомнение. Становится практически невозможным отличить «развитие» от «деградации».

Осознание этого комплекса вопросов заставляет иначе формулировать принципы развития и исходный набор ценностных ограничений: по отношению к органическим системам, имеющим достаточно сложное и неоднородное строение, выдвигается в качестве центрального условия развития требование сохранения линии развёртывания всех наличных подсистем (реализации форм самодвижения основных [несущих] элементов), в том числе и прежде всего, человеческой подсистемы, человека и всех обеспечивающих его институтов.

Вместе с тем, такая постановка вопроса возвращает нас к самой категории «развития» (его смыслу и содержанию) и допустимости её приложения к тем или иным объектам и организованностям деятельности. Ясно, что по отношению к предметам мебели или техническим устройствам эта категория и стоящая за ней логика не приложимы. Однако не ясно, может ли «человек» считаться развивающимся объектом! Этот тезис требует дополнительного пояснения.

В подавляющем большинстве случаев центральным категориальным условиям, позволяющим применять логику развития к анализу и описанию тех или иных объектов признается удостоверение целостности данного объекта, относительно по крайней мере двух процессов: естественного превращения и искусственного преобразования. В этом случае мы можем говорить о наличии «органической целостности» и использовать категорию развития для обозначения фактов структурного усложнения данного объекта при сохранении его идентичности и преемственности изменения структур.

Однако применение этих представлений к такому явлению = объекту как «человек» очевидно вызывает целый ряд проблем: такого рода анализ оказывается относительно не = противоречивым лишь в случае сведения «человека» к «биоиду». Попытка рассмотреть социальные и культурные аспекты человеческой жизнедеятельности и мыследеятельности автоматически выводит нас за пределы его биологического субстрата и телесной основы человеческого существования и разрушают границы наблюдаемой целостности.

Действительно, что должно считаться минимальной органической целостностью при анализе социального и культурного плана человеческого существования?

В своей реальной общественной социально-культурной жизни люди «паразитируют» на созданных усилиями предыдущих покалений системах деятельности, достигая своих специфических личных целей. Вместе с тем, они реализуют механизмы деятельности (в том числе и рассматриваемые нами процессы развития деятельности) и обеспечивают функционирование систем деятельности за счёт своего поведения и своих способностей. Рассматривая «человека» в качестве функционального элемента систем деятельности, мы обязаны считать минимальной развивающейся системой большие «организмы» деятельности, существующие исторически и опосредованные процессами трансляции культуры. Развитие человека в этих рамках следует рассматривать лишь по сопричастности к развитию систем деятельности.

VIII

Сформулировав тезис о том, что сущностью человека является совокупность тех общественных отношений, в которые он вступает в процессе своей жизни, марксистская философия превратила антропологию и весь комплекс антропологических дисциплин (в том числе, и психологию), в не = достижимую по сути дела установку человеческого разума — как исследовательского, так и проектного.

Этот тезис имеет не только теоретическое, но и практическое значение. Действительно, если мы берём в качестве предмета анализа «усохшие» общественные и социо — культурные отношения и структуры связей, гомогенное общество, лишённое необходимого многообразия форм культурной и социальной жизни, то в нём не может быть полноценного человека и не может быть поставлен вопрос о развитии. Человек в таком обществе будет обязательно «усохшим» и окажется низведённым до масштаба оставленного ему социокультурного пространства (мира). И наоборот: развитие и расширение мира личности предполагает прежде всего установку на развёртывание того деятельностного и социально-культурного контекста, в который включён человек. Чем более развёрнутой является социокультурная инфраструктура, тем большим потенциалом обладает каждый её член.

Проводимое рассуждение заставляет сделать ряд выводов касательно программы создания (разработки) конструктивной психологии. Названная установка является слишком узкой (в смысле установки на создание некой дисциплины или теории — конструктивной психологии) и должна рассматриваться только в контексте программирования развития систем мыследеятельности, в контексте социотехники и культуротехники, обеспечивающих пространство социокультурной жизни человека и его самоопределения.

В своих экстремистских направлениях психотехника и конструктивная психология является не только узкой, но и принципиально ложной установкой: прямая попытка ответить на вопрос «что есть человек?» и «каким быть человеку?» безнравственна. Решение вопроса, каким быть человеку, должно быть представлено ему самому — в условиях постоянного развёртывания социокультурного пространства, пространства коммуникации и кооперации, пространства возможного самоопределения и самодвижения человека как представителя рода человеческого.

Значит ли это, что все психотехнические и антропотехнические дисциплины бессильны в контексте развития? Скорее всего, нет, хотя ясно, что участие в совокупной работе по программированию развития систем деятельности и реализация этих программ, требует совершенно других рамок и принципов самоопределения самой конструктивной психологии.

Здесь следует подчеркнуть вторую наиболее важную характеристику человеческого как в его индивидуальных, так и в его коллективных проявлениях: человек не только действует и ведёт себя определённым образом; он ещё мыслит, рефлектирует и сознает. Это, в свою очередь, означает, что помимо реальных систем деятельности, в которые он включён, и реальных общественных отношений, функциональным моментом которых он является, человек строит интеллегибельные миры, он воображает, фантазирует и проектирует те социокультурные системы, которых ещё нет в реальности.

В этом смысле можно сказать, что хотя формы общественного бытия определяют установки и стереотипы общественного сознания, но мышление человека, культурные формы его самоорганизации, проекты и программы -определяют следующие шаги развития систем деятельности, и, следовательно, самого человека. Наиболее важным при обсуждении вопросов о развитии человека оказывается область знания об общественных системах и область онтологических гипотез об устройстве общественного бытия.

Те картины мира, которые несёт на себе человек определяют во многом тот способ жизни, который он реализует, динамику его развития, а также формы приложения его усилий. По сути дела видение онтологических картин реализуется затем в принятии (выборе) допустимых способов жизни и допустимых способов самоопределения в ситуации. Во многом независимо от наличной социальной обстановки «человек» осуществляет самостроительство и очерчивает те ситуации, которые считает приемлемыми для себя и которые конституирует, ориентируясь на схемы и принципы устройства предельных онтологических картин.

Ситуации самоопределения зависят от принятых онтологий.

Самоопределение и развитие человека и его интеллектуальных функций связано с наращиванием содержания, с введением в личностный оборот определённых онтологических картин и следующим за этим расширением пространства понимания, рефлексии и действия. Идеи оказываются силами, способными изменить ход событий в той мере, в какой человек принимает их и начинает использовать в качестве форм организации своего собственного мира и своей мыследеятельности.

IХ

Таким образом, можно утверждать, что формирование, формулирование и передача такого рода онтологических картин (картин мира) оказывается наиболее важной функцией всего комплекса антропотехнических дисциплин. Однако нелепо было бы думать, что введение в пространство самоопределения человека такого рода онтологических картин решает весь комплекс задач развития.

Отношение к идеальному содержанию и к картинам мира есть лишь одно из множества отношений, в которые человек вступает в процессе своей жизни. Вместе с тем, его значение не тривиально: это отношение замыкает и офрмляет весь остальной комплекс социокультурных отношений, делая их знаемыми для самого человека. Оно создаёт универсум культурных значений и смыслов, а, следовательно, формирует ось человеческого самоопределения, смыкая реальное поле деятельности со знанием о нём.

Однако в этой точке происходит принципиальное размежевание развивающих и консервирующих антропотехник, педагогик и психотехник. В том случае, если предлагаемая человеку онтологическая картина мира схватывает и отражает лишь структуры существующих социокультурных организаций и институтов, то мы имеем дело со стоп-педагогикой, оформляющей человека в качестве надёжного элемента данной системы деятельности и «крепостного» одного мира знания. В том случае, если между онтологией и реальной ситуацией существует разрыв, то мы закладываем тем самым целую серию рассогласований между культурным миром данного индивида, группы и социальными инфраструктурами; эти рассогласования могут приводить как к слому индивида, социокультурных систем, так и к развитию деятельности и социокультурных систем за счёт действий данного социального агента.

Здесь мы опять выходим за границы антропотехник в сферу социальной и культурной инженерии и политики.

Противоречие между консервативными и развивающими установками может решаться либо за счёт переориентации всей системы социальной педагогики и воспроизводства человека, либо за счёт создания элитных групп и стратификации самих антропотехнических институтов. Тот или иной тип стратегии будет определяться суммой реальных усилий, прилагаемых обществом к задаче развёртывания и изменения систем деятельности, тем, какова в данный момент онтотворческая сила тех или иных социокультурных институтов и их историческая компетентность.

Таким образом, ещё раз следует подчеркнуть, что психотехнические, антропотехнические и педагогические службы самоопределяются в рамках более широких технологий программирования развития систем мыследеятельности и культуры.

Вместе с тем, названные направления антропотехнической работы не исчерпывают всех измерений процессов самоопределения, техник и практик, ориентированных на человека. Мир не только должен быть предъявлен в формах идеальных представлений и онтологических картинах; он ещё должен быть освоен человеком в формах реальной практической деятельности. Это освоение, конечно, может протекать в формах чистого мышления. Однако — это достаточно рафинированная форма, отнюдь не всем доступная. Это, прежде всего, означает, что предъявляемые онтологические картины должны позволять организационно-деятельностное употребление, они должны быть соразмерны имитирующему мышлению и деятельностной рефлексии субъекта, они должны быть разложимы на единицы и простейшие формы организации действия.

Таким образом, помимо введения в оборот самоопределения новых онтологических картин, антропотехника и культурная политика обеспечивает их перевод в разряд простейших организационно-деятельностных схем, обеспечивающих освоение и артификацию коллективной мыследеятельности.