Абрам Ильич Фет:
Инстинкт и социальное поведение.
Глава 4. Культура и поведение

1. Значение культуры

В повседневном языке «культурой» называется развитое, сложное состояние человека, в отличие от неразвитого и простого. Самое слово cultura первоначально означало «возделывание почвы», «земледелие», но уже в латинском языке оно приобрело добавочные значения: «воспитание», «образование» и «почитание», «поклонение». Во всех этих значениях оно противопоставляется простому, «естественному» состоянию, описываемому словом natura (природа).

«Культурным человеком» называют человека, мышление и чувства которого развиты воспитанием, общением с людьми и собственным размышлением; «культурным обществом» называют общество, где развились и действуют сложные, утончённые способы воспитания, общения и мышления. В этом смысле отдельные люди одного и того же общества могут быть более или менее культурны, и отдельный человек может развиться, став более культурным, но может и растерять свою культуру, вернувшись к более простым интересам и формам поведения. О таком человеке говорят, что он «опустился». Точно так же, человеческое сообщество может развиваться, становиться более культурным, но возможен и обратный процесс. Это последнее явление называется «упадком культуры», что означает упрощение форм воспитания и поведения, вырождение более сложных и утончённых интересов и возвращение к более простым отношениям между людьми.

Таким образом, слово «культура» в его повседневном значении (не имеющее в этом смысле множественного числа) обозначает фазу в развитии одного и того же индивида или сообщества. Но есть и другое значение слова «культура», научное, в котором мы употребляли его в предыдущих главах. В этом другом смысле «культура» относится не к индивиду, а только к некоторому сообществу людей и означает особый образ жизни этого сообщества, установившиеся в нём навыки и способы поведения, понятия и способы мышления, передаваемые по традиции из поколения в поколение. Напомним определение, отчётливо отделяющее человека от всех других животных: человек — животное с двумя системами наследственности — генетической и культурной. Для выживания любого другого вида животных достаточно генетической информации, получаемой животным при рождении. В геноме животного запрограммировано всё, что оно может делать в течение своей жизни, в том числе необходимые ему способы воспитания потомства и возможные для него способы усвоения индивидуального опыта, вводимого в открытые программы его инстинктов в виде «выученных» подпрограмм. Между тем, как мы уже видели, геном человека не содержит информации, достаточной для его выживания. Инстинктивные последовательности поведения, автоматически выполняемые другими животными, у человека обычно расчленены на куски, соединяемые «сознательным» поведением. В ряде важных случаев такое поведение может быть усвоено только из культурной традиции.

Все такие способы поведения, без которых человек не может выжить и дать потомство, он должен получать в виде программ, выработанных его культурой, и прежде всего, как уже было сказано, наиболее важную из них — программу пользования языком. Культура — непременное условие существования человека, но культурные традиции, выработанные разными племенами, весьма различны. Язык, которому учат ребёнка — это язык его культуры; другие виды обучения, жизненно важные для его будущего, также зависят от этой культуры. Человек вырастает принадлежащим некоторой культуре, в значительной мере определяющей его поведение. В раннем возрасте ребёнок усваивает этические принципы культуры, в которой он воспитан. Поэтому Альберт Швейцер с полным основанием выделил этическую проблему как главную проблему современной жизни, назвав свою книгу «Культура и этика»: в эпоху распада культуры прежде всего оказывается в опасности её этическая традиция ¹.

Только что описанное значение слова «культура», утвердившееся в научной литературе, может употребляться во множественном числе. Ещё в XIX веке говорили о «национальных культурах», например, французской, русской или китайской, отличительным признаком которых считался язык. В более общем смысле, уже не обязательно связанном с языком, термин «культура» стали применять к более крупным сообществам, объединяемым образом жизни, религией или исторической эпохой: говорили о европейской, мусульманской или средневековой культуре. Наконец, уже в XX веке этнографы, исследовав образ жизни сохранившихся «примитивных» племён, обнаружили, что каждое из них живёт по вполне определённым обычаям, передаваемым из поколения в поколение и образующим определённый общественный порядок; с тех пор стали говорить о культуре острова Таити, индейцев пуэбло или эскимосов. Само собой разумеется, все эти культуры развивались со временем, усложняясь или упрощаясь, процветая или приходя в упадок.

Более развитые культуры несомненно образовались в племенных союзах, разросшихся в благоприятных условиях и ассимилировавших соседние, не обязательно родственные племена, причём такие сообщества вырабатывали общий язык, общие обычаи и общую религию (или только некоторые из этих признаков). Для этого потребовалась глобализация социального инстинкта на бoльшие, иногда многомиллионные коллективы, в каждом из которых развивался однотипный образ жизни или — на языке нашей «компьютерной» модели — однотипный способ культурного заполнения программ инстинктивного поведения. Напомним, что при всём разнообразии этих культур самые программы человеческих инстинктов, определяемые геномом нашего вида, всегда одни и те же!

Легче всего проследить образование древнейших культур, сложившихся в долинах больших рек, в относительной безопасности от внешних вторжений: таковы были шумерская культура, влияние которой до сих пор заметно в Двуречье, египетская, язык которой оставался живым до XVII века, и китайская, сохранившая свой язык и до недавнего времени сохранявшая свой образ жизни. В других случаях культура, возникшая в одном месте, впоследствии разбивалась на различные формы у групп, долго кочевавших до обретения оседлости, но сохранивших общие черты. Таковы были культура германцев, возникшая в Скандинавии, и греческая культура, место рождения которой нам неизвестно.

Основное значение культуры для понимания человека и человеческого общества было осознано сравнительно недавно. В центре внимания историков и философов всегда были внешние формы организации культуры — государства и войны между государствами, считавшиеся едва ли не единственным содержанием человеческой истории. По существу научное изучение культуры только началось. С середины XX века этнографы начали рассматривать первобытные культуры с точки зрения кибернетики — как иерархически устроенные системы с обратными связями. Но подлинное понимание культур потребовало исторического подхода, использующего в качестве модели эволюцию биологического вида. Конечно, в этой модели надо было знать не только эволюцию строения животных, но в особенности эволюцию их поведения, раскрытую лишь работами Лоренца и его сотрудников: в самом деле, история культуры, протекавшая при почти неизменном физическом строении человека, была именно эволюцией человеческого поведения. Поэтому возникновение этологии стало мощным стимулом исследования культур.

С биологической точки зрения культура есть живая система, так что эволюция вида животных — не просто модель, полезная для изучения истории культуры: все живые системы проявляют общие закономерности, которые можно проследить на множестве различных видов и подвидов, а потом обнаружить в истории человеческих сообществ. Эти общие закономерности проявляются с поразительной отчётливостью.

Подобно виду животных, культура формируется в определённом ареале, географически ограждающем её от смешения с другими популяциями. Более того, культура создаёт, уже в рамках своей традиции, искусственные отличительные признаки, выполняющие ту же функцию «ограждения»; эти признаки совершенно аналогичны «демонстративной» окраске и формам поведения многих видов, служащим для узнавания «своих» и отпугивания «чужих». Сюда относятся, например, раскраска, татуировка и, на более поздних этапах, национальные костюмы. Можно проследить, как в ходе развития культуры происходят отбор и закрепление её обычаев и символов, поразительно напоминающие процессы естественного отбора в эволюции видов.

Те же явления формирования и столкновения культур, какие проявляются в истории, можно заметить в менее устойчивых образованиях, складывающихся в наши дни, например, в так называемых «молодёжных субкультурах». Психоаналитик Эрик Эриксон, исследовавший такие сообщества, назвал их «псевдовидами», и Лоренц перенёс это название на культуры в обычном смысле слова. Далее, те же закономерности — устойчивость традиции, повторение принятых обычаев, механическое перенесение в новую ситуацию унаследованных способов поведения — видны в истории техники, в проектировании машин и изделий массового производства. Нет сомнения, что при более глубоком изучении культур станут понятными и другие шаблоны общественного поведения и мышления, вызывавшие удивление философов и социологов, но объясняемые общими свойствами живых систем, а вовсе не сознательной деятельностью людей. В уже упомянутой книге Лоренца «Оборотная сторона зеркала» можно найти много примеров и ссылки на литературу — к сожалению, все ещё неизвестную «гуманитарным» учёным.

Продолжая биологическую аналогию, можно было бы подумать, что образование таких «псевдовидов» — человеческих культур — должно привести к их все большему обособлению, наподобие того, как в дарвиновой схеме естественного отбора подвиды одного вида, путём постепенного расхождения признаков, превращаются в разные виды, уже неспособные — по самому определению вида — смешиваться между собой. Но это не происходит: хотя более слабые или малочисленные культуры погибли, выжившие культуры сохранили способность к взаимодействию и смешению, так же, как это раньше происходило с первоначальными группами и племенами. В этом месте модель, которой мы пользовались — аналогия между культурой и видом животных — отказывается дальше служить! Конечно, любая модель лишь отчасти отображает сравниваемый с ней объект, но в нашем случае можно объяснить, в чём дело.

Культурная эволюция весьма напоминает генетическую, но нельзя забывать, что человеку свойственны два вида наследственности. Культуры меняются со временем, обособляясь друг от друга, как все живые системы, в ходе культурной эволюции. Но они состоят из индивидов, принадлежащих одному и тому же виду Homo sapiens, геном которого почти не меняется. Время генетических изменений, способных «изолировать» новые виды, — так называемое характерное время видообразования — составляет миллионы лет, между тем как характерное время образования культур — несколько сот лет. К тому же, человек в своём приспособлении к окружающим условиям не ждёт, как другие животные, благоприятной мутации: он использует свои культурные возможности, а тем временем человеческие племена неизбежно смешиваются, поскольку у них общий геном. Обособление культур, на фоне несравненно более медленного генетического изменения, представляет cобой кратковременное явление, не способное вызвать обособление видов.

Мы имеем здесь дело с тремя уровнями живых систем: на «нижнем» уровне это отдельные особи человеческого вида, на «среднем» — культуры, и на «высшем» — всё человечество, также составляющее живую систему. Поэтому культуры не могут окончательно разойтись: можно думать, что они, напротив, сливаются теперь в единую общечеловеческую культуру. Не будем обольщаться этим достижением. Культурный распад, угрожающий современному человечеству, связан с первым, повседневным значением слова «культура» — это качественная деградация всех существующих культур, угрожающая произвести их нежизнеспособный гибрид.

Но вернёмся к существующим, все ещё очень различным культурам. По определению, культура достаточно устойчива, чтобы выработать традицию: это значит, что способы воспитания, принятые в этой культуре, мало меняются в течение ряда поколений и, тем более, на протяжении человеческой жизни. Естественно, сходные способы воспитания производят сходные черты личности: культура вырабатывает определённый тип человека — то общее, что свойственно людям одной культуры, при всём их индивидуальном различии ². Конечно, речь идёт не о генетическом типе человека, проявляющемся в его физических признаках, а о психическом типе, созданном воспитанием. Как ни трудно определить этот тип, вряд ли можно сомневаться в существовании некоторых общих признаков у людей, воспитанных в одной и той же культуре. Во всяком случае, это почти не изученное понятие заслуживает внимания, и полезно иметь по крайней мере название, обозначающее предмет обсуждения. В дальнейшем мне придётся заниматься этим предметом; впрочем, меня будет интересовать не столько человеческий тип, возникший в какой-нибудь из «старых» культур, сколько тип, вырабатываемый в наше время «западной» культурой.

2. Дихотомическое устройство человека

Как мы видели, строение культуры определяется свойственными этой культуре формами проявления человеческих инстинктов. Инстинкт, которым организм реагирует на явления окружающего мира, это программа, выделяющая некоторые ситуации, важные для данного вида, и отвечающая на них определёнными действиями. Животное распознаёт важные для него ситуации с помощью врождённого аппарата познания — рецепторов, и реагирует на них с помощью врождённого аппарата действия — эффекторов.

В основе всякой познавательной деятельности лежит «сравнение признаков»: это приблизительный перевод английского термина pattern matching, столь важного, что Лоренц даёт ему подробное объяснение (поскольку у него нет и удовлетворительного немецкого перевода). Matching, в интересующем нас смысле, означает «сравнение» или «сопоставление», от глагола to match, от которого происходит также название спортивных состязаний. В гносеологии matching означает сравнение восприятия некоторого объекта с имеющимся в памяти индивида признаком, который и обозначается словом pattern. Это слово может обозначать «образец», по которому изготавливают изделия, но такое значение нас здесь не интересует, так как мы занимаемся теперь работой органов восприятия, а не органов действия. Pattern означает также повторяющийся характер предметов определённого рода, например, рисунка на одежде или символа на плакате, и как раз это значение для нас важно: мы пытаемся передать его словом «признак», хотя в русской кибернетической литературе оно уже превратилось в слово «паттерн». «Сравнение признаков» — это проверка, обладает ли данный предмет признаком, по которому его узнают.

Процессы распознавания признаков очень сложны уже у животных, а тем более у человека. Во всех случаях, когда они поддаются подробному анализу, это осуществляется серией ответов на вопросы простейшего типа: есть ли предъявляемый предмет А, или не А? Например, при всякой сигнализации последовательно предъявляются знаки, сравниваемые с имеющимся у индивида списком символов — «алфавитом». Индивид сравнивает полученный знак с буквами алфавита и останавливается, когда замечает совпадение. В более сложных случаях приходится отвечать на вопросы: «Тигр это или не тигр?», «Фашизм это или не фашизм?», и так далее, но уже пример с сигнализацией показывает, что для передачи всевозможных сообщений достаточно уметь отвечать на простейший вопрос, допускающий всего два ответа — «да» или «нет». Алфавит, буквы которого надо узнавать, может быть при этом предельно упрощен — до двух символов. Азбука Морзе, долго использовавшаяся в телеграфии, была избыточной, поскольку содержала не только точку и тире, но ещё и пробел (отсутствие знака, или интервал в сигнализации). Для передачи любого сообщения достаточно выдавать на каждом шаге один из двух сигналов или, что-то же, выдавать или не выдавать единственный знак. Таким образом, простейший возможный алфавит двузначен, и эволюция воспользовалась именно этим алфавитом, чтобы выработать у живых организмов аппарат восприятия и обработки информации.

Амеба, столкнувшись с препятствием, поворачивает назад, свидетельствуя о том, что она распознала признак: «дальше пути нет». Может быть, даже эта её реакция не столь элементарна; рецепторы амёбы могли воспринять более простой признак: «реакция воды на движение вперёд стала больше критического значения q». Во всяком случае, поведение низших животных отчётливо обнаруживает двоичную структуру их восприятия мира. У высших животных, у которых система получения и обработки информации чрезвычайно сложна, элементарные сигналы нервных окончаний всегда двоичны: информация передаётся по нервам испусканием (или неиспусканием) электрических импульсов стандартной силы и продолжительности, то есть сигналами типа «да» и «нет». В эпоху возникновения кибернетики предполагали даже, что вся работа человеческого мозга сводится к таким двоичным элементам, наподобие того, как это происходит в компьютере. Теперь в этом сомневаются: мы не знаем, каким образом человеческий мозг распознаёт общий характер, или «гештальт» сложного объекта, но, конечно, он это делает не так, как компьютер. Когда мы рассматриваем изображение в газете, составленное из типографских точек, то вряд ли мы узнаём его, просматривая точки одну за другой.

Во всяком случае, двоичное строение нашей нервной системы наложило свой отпечаток на человеческое мышление и чувствование. Мышление оформляется в виде логических рассуждений, всегда построенных на дуализме «истины» и «лжи». Попытки строить «многозначные» логики, в которых утверждения могли бы быть не только истинны или ложны, но также «возможны», «вероятны», «желательны», и так далее, не привели к сколько-нибудь интересным результатам. Складывается впечатление, что высказывания, которые не могут быть просто «истинны» или «ложны», принципиально отличаются от утверждений, называемых знанием. По-видимому, «готовая» мысль всегда допускает вопрос, «истинна» она или «ложна», так что конечной целью всякого мышления может быть только достоверное знание.

Принудительная сила научного мышления основывается как раз на том, что все построения науки могут быть представлены как последовательности утверждений, каждое из которых может быть только верно или неверно, причём способ проверки предлагается вместе с утверждением, таким образом, что проверка в принципе доступна всем желающим. Конечно, построения религии и философии не таковы; поэтому есть только одна физика, но множество философских и религиозных мнений. И всё же, эти причудливые произведения человеческой психики тоже претендуют на истину и обличают ложь, хотя и не предлагают способов проверки своих высказываний: люди попросту настаивают, что их мнения «истинны», а мнения их противников «ложны», ссылаясь на традицию своей культуры, на высказывания предшественников или на пережитые ими эмоции.

Потребность в двоичном выражении мыслей столь сильна, что нередко превращается в серьёзное препятствие для мышления: Лоренц назвал эту тенденцию «мышлением в противоположных понятиях». Дело в том, что не только философы, но и учёные часто задают себе вопросы, имеющие ту же грамматическую форму, что и «законные» вопросы человеческого исследования, но по самой своей природе не допускающие ответа «да» или «нет». Пример плохо поставленного вопроса — «Является ли человек животным?» При обсуждении этого вопроса можно пользоваться различными критериями и прийти к разным ответам, потому что он не сопровождается никакой процедурой проверки, позволяющей ответить на него «да» или «нет». Можно ставить более разумные вопросы, уточняющие его в том или ином направлении, например, «Питается ли человек так же, как шимпанзе?», или «Обладает ли человек такой же памятью, как попугай?»; на первый из них можно дать утвердительный ответ, а на второй отрицательный, указав, какие проверочные опыты имеются в виду.

Другой пример — это классический вопрос философии «Добр человек или зол?», тоже допускающий какие угодно ответы, поскольку оба прилагательных, «добрый» и «злой», можно понимать в самом разном смысле. Уточняя его, можно поставить более разумные вопросы, например: «Есть ли у человека потребность нападать на своих собратьев по виду?» (на что можно ответить утвердительно, имея в виду инстинкт внутривидовой агрессии), или: «Есть ли у человека потребность убивать других людей?» (с отрицательным ответом, поскольку у нормального человека такая потребность отсутствует). Вопросы, допускающие однозначный ответ в форме «да» или «нет», я буду называть дихотомическими, от греческого слова, означающего «деление надвое»; этот термин уже применяется в аналогичном смысле в логике и лингвистике. Другие вопросы, не допускающие такого ответа, могут, конечно, выражать нашу законную любознательность, и учёный может уточнять постановку таких вопросов. К сожалению, многие учёные торопятся решать вопросы, не имеющие твёрдо установленного смысла, а некоторые философы пытаются даже извлечь некую мудрость из неточностей нашего повседневного языка. Вот ещё несколько примеров плохо поставленных вопросов, не допускающих ответа в форме «да» или «нет»:

1. «Верно ли, что все люди равны?».
2. «Хорошая ли вещь частная собственность?».
3. «Существует ли эксплуатация трудящихся?

Сами по себе эти вопросы не имеют разумного смысла, но с каждым из них связаны психические установки и реакции, заслуживающие изучения. Такие вопросы предшествуют «разумным» вопросам, рассматриваемым в науке; обычно их относят к философии.

Дихотомично не только познание, но и действие. Реакции живого организма на его восприятия осуществляются той же нервной системой, где действует двоичное кодирование сообщений. Все поведение животного состоит из элементарных движений, которые лишь в редких случаях проявляются отдельно — например, при реакции на укол или ожог; каждое из таких движений запускается единственным сигналом, который может поступить или не поступить, то есть двоичен. Выдача гормонов, стимулирующих поведение, включается и выключается командами того же рода.

Даже психические переживания, при всей их сложности и разнообразии, проявляют отчётливую дихотомию. Почти каждому человеческому чувству (даже равнодушию!) соответствует противоположное чувство, каждой «добродетели» — «порок». По-видимому, структуры мозга, вырабатывающие наши эмоции, «не умеют» остановиться в промежуточном состоянии, а неудержимо стремятся к одному из двух полюсов, рассматриваемых как противоположные, исключающие друг друга, и даже рационализируемых в этом качестве какой-нибудь философией. Самые важные из таких полярных конструкций нашей психики — это дихотомия «добра» и «зла» и связанная с ней — как её рационализация — дихотомия «истины» и «лжи». Предполагается, что последние две категории могут быть «познаны» человеческим разумом, тогда как две предыдущих, хотя и возникающие спонтанно, некоторым образом вытекают из последних. Гюго выразил эту философию наивными стихами: … le vrai C’est le juste, vois-tu: Bien voir la verite, c’est trouver la vertu ³.

Между тем, это одно из самых опасных предположений — как раз потому, что оно часто оправдывается, но далеко не всегда. Культура, в которой воспитан индивид, говорит ему, чтo «хорошо» и чтo «плохо», и учит его любить то, что она считает «добром», и ненавидеть то, что она считает «злом». Как мы знаем, в основе всех культур лежат инстинктивные мотивы поведения, созданные эволюцией для сохранения нашего вида и обычно способствующие сохранению и благополучию индивида. В этом все культуры сходны между собой. Но культурная глобализация социального инстинкта в разных культурах шла разными путями, и многие черты сложившейся культуры отражают уже не функцию сохранения вида, а функцию сохранения самой культуры, нередко обособляя её от других культур и даже стимулируя враждебность к людям других культур. Таким образом общечеловеческое смешивается с частным, исторически случайным.

Впрочем, не следует упускать из виду, что эта же историческая случайность культур обусловила их своеобразие и доставила тем самым материал для их плодотворного соревнования. Мы можем радоваться тому, что на наших глазах, по-видимому, складывается единая мировая культура; но если она остановится на уровне общих «стандартов обслуживания» и общих «средств массовой информации», то, может быть, придётся пожалеть о более богатой содержанием жизни наших предков.

3. Древнейшие механизмы культуры

Дихотомия добра и зла. Каждая культура основывается на дихотомии добра и зла. Поведение человека мотивируется его инстинктами, образующими сложную систему. Напомним, что у высших животных инстинкт внутривидовой агрессии, охраняющий охотничий участок, корректируется таким образом, чтобы он не приводил к истреблению собратьев по виду: возникает инстинктивный механизм демонстративных поединков, при которых более слабый конкурент изгоняется, но, как правило, остаётся в живых. Жизнь обезьяньего стада управляется системой тщательно «сконструированных» эволюцией ритуалов, охраняющих более слабых членов сообщества, при условии выполнения «предусмотренных» для этого жестов. Благодаря этим ритуалам, встроенным в генетическую программу вида, агрессивные взрослые самцы не причиняют ущерба друг другу, а самки и детёныши пользуются особой защитой.

Человеческие культуры, выполняющие аналогичные функции в более сложных сообществах, развились из ритуалов обезьяньего стада, и потому сохранили основные черты «культуры обезьян». Обезьяна не размышляет о правах и обязанностях своего собрата, а придерживается генетически унаследованных правил, говорящих ей в каждой ситуации, выполнить или не выполнить такое-то инстинктивно запрограммированное движение. Все эти унаследованные инструкции имеют, как всегда у животных, дихотомический характер: движения запускаются сигналом, который может поступить или не поступить. Более сложно, но также дихотомически устроены ритуалы человеческого общества, определяемые совместно генетической и культурной наследственностью.

Как мы уже знаем, у человека действие инстинктивных механизмов во многих отношениях нарушено. Мы уже видели, каким образом запрет убивать собратьев по виду, имеющийся у всех приматов, сузился у человека до членов собственной группы, а затем расширился на более многочисленный коллектив — племя. По-видимому, эти изменения в поведении были обусловлены генетически; но чем сложнее и чем «новее» инстинкты, тем труднее их осуществление, и тем чаще при этом происходят «сбои». Это тем более относится к культурным подпрограммам, заполняющим открытые программы инстинктов, например, к «запрету убийства». Глобализация этого правила, постепенно возвращающая нам «мораль» всех высших животных, до сих пор не завершена.

Точно так же, у человека нарушено действие полового инстинкта, предписывающего всем другим высшим животным строго определённые для каждого вида формы сексуального поведения. У человека способы образования пар крайне разнообразны, даже у родственных племен: по-видимому, от полового инстинкта у нас осталось лишь элементарное влечение, а всё остальное поведение определяется культурной традицией — в этом случае крайне разнообразной. В меньшей степени то же относится к культурным программам воспитания потомства.

Напомним общую причину такого разнообразия: длинные цепочки инстинктивных действий, запрограммированные для определённых ситуаций и запускаемые у животных в виде непрерывных последовательностей, у человека разделились на короткие отрезки, соединяемые его сознательными решениями или выработанными привычками. Эти специфически человеческие изменения инстинктов делают поведение человека более гибким, но такое преимущество сопровождается опасностью: действие инстинкта, утратившего свою жёсткость, может оказаться ненадёжным.

Так было, несомненно, уже в первоначальных человеческих группах. Самые важные решения, от которых зависело выживание группы, не могли быть предоставлены зачаточным мыслительным способностям первобытного человека, и культурная эволюция выработала твёрдые правила, прежде всего устанавливавшие, что можно делать, и чего делать нельзя. Отсюда, по-видимому, и произошла дихотомия «добра» и «зла»: добром считалось все способствующее выживанию «своей» группы, а «злом» — все вредное для группы, то есть уменьшающее её шансы на выживание. Мы уже встретились с категориями добра и зла, рассматривая в предыдущей главе «племенную мораль», дихотомический характер которой не вызывает сомнения. Как уже было сказано, эта мораль в своих основных чертах универсальна, поскольку происходит от действия одного и того же генома. Этим и объясняется тот удивительный, до сих пор недостаточно оценённый факт, что при встрече различных, никогда не видевших друг друга племён возможно было некоторое взаимопонимание, основанное на сходных представлениях о добре и зле.

Рассматривая племенную мораль, мы сосредоточили внимание на экономических и социальных сторонах жизни, важных для предмета этой книги. Древнейший слой этой морали, восходящий к первоначальным человеческим группам, составляют основные «запреты», осуждающие и наказывающие поведение, признанное безусловно «плохим». Они перечисляют неправильные действия инстинкта внутривидовой агрессии и полового инстинкта, то есть действия, противоречащие социальному инстинкту.

На стадии образования племенных союзов и государств эти запреты превратились в этические предписания или «заповеди», древнюю форму которых мы находим, например, в Ветхом Завете. Мы выбрали этот кодекс морали из многих других, очень на него похожих, потому что он составил основу христианской культуры, в дальнейшем — европейской или западной, в наше время доминирующей на Земле. Глава 20 Книги Исхода содержит «десять заповедей». Опуская обязанности по отношению к богу и обязанность любить родителей, мы находим в них следующие пять запретов. Вот они, в синодальном переводе:

1. Не убивай.
2. Не прелюбодействуй.
3. Не кради.
4. Не произноси ложного свидетельства на ближнего твоего.
5. Не желай дома ближнего твоего; не желай жены ближнего твоего, ни раба его, ни рабыни его, ни вола его, ни осла его, ничего, что у ближнего твоего.

Библия излагает эти запреты в кратком виде, подразумевающем ситуации, к которым их относит законодатель. Первый из них, конечно, первоначально относился только к соплеменникам — вначале только они назывались «ближними» — и лишь в позднейшие исторические эпохи превратился в запрет убивать любого человека, за исключением «дозволенных» случаев убийства — войны и смертной казни. Второй запрет предполагает уже существующий институт брака: прелюбодеянием называется нарушение брачных правил. Как известно, ограничения полового общения были у всех известных племён, но это были различные ограничения, так что вторая заповедь носит ещё более условный характер, чем первая. И всё же, эти две заповеди составляют древнейший слой библейской морали, гораздо более древней, чем сама Библия. Они слишком тесно связаны с инстинктами человека, чтобы ими можно было пренебречь. Смысл этих заповедей по-разному раскрывается в разных культурах, но содержащиеся в них ограничения безусловно необходимы для существования нашего вида.

Остальные приведённые запреты предполагают также существование более поздних механизмов культуры: пятый — существование брака, третий и пятый — существование частной собственности, причём перечисляются даже виды собственности, наконец, четвёртый предполагает существование суда. Библия — памятник эпохи, когда возникало государство и когда кодифицировалась религия; религиозные представления и этические нормы образуют в ней смесь, отражающую понятия составивших её жрецов.

Система ценностей

Первичный механизм культуры, присутствующий уже в самых примитивных культурах, — это система представлений о желательных и нежелательных ситуациях, описываемых ценностями культуры ⁴. Положительными ценностями культуры называются ситуации, к которым человек этой культуры должен стремиться; отрицательными ценностями — ситуации, которых он должен избегать. Первые из них означают для данной культуры «добро», вторые — «зло»; вместе они определяют обычное поведение человека этой культуры. Необычное поведение воспринимается как плохое и осуждается, а в «серьёзных» случаях наказывается. Здесь неизменно действует дихотомия: что не «добро», то «зло», «третьего не дано».

Дихотомия «добра» и «зла», содержащаяся в системе ценностей, носит «идеальный» характер, в том смысле, что поступки людей редко соответствуют идеалу добра или идеалу зла, а чаще всего лишь сопоставляются с этими идеалами и получают некоторую общественную оценку. Эта оценка и есть «мораль» данной культуры. Значение морали видно из того, что человек сталкивается с ней на каждом шагу (тогда как встреча с «законом» относительно редка; закон представляет собой, в некотором смысле, крайний случай морали). Предусмотренное культурой обучение морали производится в детстве, самая важная часть его — в раннем детстве, до 5–6 лет. Обучающие лица — чаще всего родители — обычно выполняют эту функцию бессознательно, как часть культурной наследственности. При этом они — бессознательно, но в некоторых случаях и сознательно — стараются сделать детей похожими на самих себя, что и требуется для воспроизводства культуры ⁵. Главный результат этого обучения — та бессознательная мотивация поведения, которую Фрейд обозначил термином «бессознательная совесть». Выпадение или неполноценность морального воспитания, получаемого в раннем детстве, производит «ненадёжную» личность, плохо приспособленную к своей культуре; массовое же нарушение этого процесса означает распад культуры.

Как уже было сказано, все существующие культуры имеют близкие представления о «добре» и «зле», то есть их системы ценностей имеют существенную общую часть. Можно предположить, что эта общая часть относится именно к «бессознательной совести», вырабатываемой в раннем детстве и самым непосредственным образом связанной с общими для всех людей инстинктами. Во всяком случае, эта общая часть содержит, как мы уже видели, «племенную мораль». Напротив, к «сознательному» воспитанию, происходящему в более позднем возрасте, относятся те черты, которые отличают одну культуру от другой. В одних культурах больше ценится агрессивность, в других — кротость; в одних — воинственность, в других — трудолюбие, и так далее.

Религия

Этот древнейший культурный механизм развился, вероятно, вместе с системой ценностей. Религия всегда имела две функции, которые можно условно назвать «научной» и «технической». «Научная» сторона религии состояла в объяснении мира, каким его воспринимал первобытный человек. Поскольку он лучше всего знал самого себя и важных для его существования животных, он моделировал непонятные ему силы природы в виде воображаемых существ, напоминающих людей или зверей, более сильных, чем он, но обладающих человекообразными свойствами. Предполагалось, что с ними можно общаться, добиваясь их расположения: для этого уже очень рано появились специалисты — жрецы. Религия исполняла функции «примитивной науки» и, естественно, эта «наука» была главным образом «прикладной».

Сверх того, религия доставляла своей культуре важную санкцию её ценностей: человек был всегда на виду у могущественных сверхъестественных сил, от которых не могли укрыться не только его поступки, но и его намерения. Вначале эти силы казались необъяснимыми и капризными, как это и сейчас можно видеть у самых примитивных племен; но постепенно религиозное мышление включило их во всеохватывающую схему добра и зла: боги стали награждать хорошее поведение и наказывать плохое. При этом к человеческому поведению, подлежавшему моральной оценке, прибавилось поведение по отношению к богам. В Библии это поведение уже подробно разработано, поскольку в ней излагается поздняя форма религии — монотеизм. Итак, религия стала средством контроля над человеческим поведением, и в этом качестве входила в традицию воспитания. Она сплачивала культуру и обеспечивала соблюдение её ценностей, получавших санкцию сверхъестественных сил. Эту функцию религии можно назвать «технической».

Техническая сторона религии включала также достижение особых состояний экстаза и экзальтации, в виде индивидуального «мистического опыта» или коллективных переживаний — молитвенных церемоний и оргиастических празднеств. Переживания этого рода, удовлетворяющие одни и те же инстинктивные потребности и стимулируемые одними и теми же физиологическими механизмами, в разных культурах запускаются разными способами, которым придаётся сакральное значение.

Семья

В отличие от запрета убивать собратьев по виду, запрет прелюбодеяния не имеет опоры в инстинктах приматов, у которых половое общение, как правило (то есть почти у всех видов) не приводит к прочным и длительным связям. Парный брак, то есть постоянное сожительство одного мужчины с одной женщиной, есть сравнительно новое изобретение эволюции — ничего подобного нет у ныне живущих антропоидов, шимпанзе и горилл. Но вообще парный брак часто встречается у тех высших животных, у которых воспитание потомства продолжительно и требует участия не только матери, но и отца. Вероятно, причиной возникновения парного брака у человека была, как уже было сказано, неотения — затяжное развитие человеческого ребёнка, связанное с трудностью усвоения культурной традиции. Во всяком случае, при всём разнообразии брачных обычаев у человека преобладает парный брак, и под прелюбодеянием Библия понимает его нарушение.

От парного брака происходит семья, то есть вся система родственных связей, сохранивших своё значение до настоящего времени. Отношения супругов друг к другу и к детям, во всех формах семьи, определяются не только общим для всего вида инстинктом, но и культурной традицией.

Равенство в племенной культуре

Как нетрудно заметить, племенная мораль в принципе считает всех членов племени равноправными. Это первобытное равенство означает, что рождение не даёт человеку никаких особенных преимуществ. Конечно, человек может приобрести такие преимущества личными достоинствами: самый храбрый может стать вождём, самый мудрый — жрецом. И, конечно, всегда выгодно иметь выдающихся родителей, хотя бы потому, что от них наследуются хорошие способности. Но Всё это — случайное везение, а не жёсткая сословная привилегия. Поскольку первобытное равенство соответствовало инстинктивно обусловленным правилам племенной морали, оно во всех племенах считалось «справедливым».

Нам трудно судить, были ли люди первобытного племени «счастливее» нас, потому что трудно установить общие для всех людей критерии «счастья». В первобытных племенах, многие из которых сохранились до настоящего времени, господствует жёсткий коллективизм, оставляющий мало места для самостоятельности индивида. В некотором смысле там ещё и не выработался индивид. Поэтому люди нашей (западной) культуры, попавшие в плен к первобытным племенам и прожившие с ними много лет, никогда не привыкали к их жизни и не были там счастливы. Но в исторической памяти человечества племенная культура сохранилась как «Золотой Век». Явление государства, с институтами сословий и частной собственности, было для человека страшной катастрофой.

Племенную культуру наделяли всеми благами, которых люди не находили в собственной жизни, в «железном веке» реальности. Библейская история объясняет, каким образом первые люди лишились райского блаженства: они нарушили божественный запрет, совершив «первородный грех». Замечательно, что этот запрет относился к познанию «добра» и «зла». Гесиод, с присущим грекам фатализмом, не объясняет, почему кончился Золотой Век: он видит в этом некий космический закон, по которому все в этом мире неизменно становится хуже. Так думали все греческие мыслители, и не только греческие. Можно подумать, будто закон возрастания энтропии подводит под их интуицию некий научный фундамент — наподобие того, как атомная физика подвела фундамент под представления Демокрита. Но Всё это — лишь ностальгия по утраченной племенной жизни.

Мы вовсе не исходим из подобных представлений в нашем изложении племенной морали, не восхищаемся первобытным образом жизни и не предлагаем к нему вернуться. Дело совсем в другом. Нравится нам племенная мораль или нет, она входит в механизм наших инстинктов, и от неё нельзя избавиться до тех пор, пока какие-нибудь мутации не превратят нас в другой вид. Нельзя пренебрегать биологической природой человека, как мы это делаем, и удивляться, почему мы недовольны обществом, где нам приходится жить.

4. Идеалы культуры

Культура ставит перед человеком определённые цели. Понятие цели не относится к научному объяснению природы: наука занимается причинами явлений, всегда предшествующими им во времени, между тем как цели человеческого поведения относятся к будущему, которое может наступить в результате этого поведения. Мы не находим целей в природе, мы сами их создаём, следуя сложившимся в нашей культуре ценностям — представлениям о том, что должно быть. Наука же исследует то, что есть. Ценности, как и другие понятия культуры, не создаются наукой, но могут быть предметом научного исследования. Цели появились в природе вместе с человеком. И поскольку сам человек — часть природы, то можно сказать, что в человеке «природа впервые стала ставить себе цели» — разумеется, в метафорическом смысле, потому что «природа» вовсе не действует наподобие людей.

Такое понимание целей свойственно современному человеку. В древности считали, что все явления природы объясняются целями, подобно поступкам человека — в том числе движения небесных тел. Под влиянием Аристотеля так думали и средневековые схоласты. Такой способ объяснения природы назывался «телеологическим», от греческого слова «телос», означающего цель. Телеология не была наукой: научное объяснение мира появилось лишь в Новое время, в мышлении таких людей, как Галилей и Ньютон. Итак, если можно говорить об «изобретениях» эволюции, то она изобрела цели и целеустремлённое поведение, лишь создав человека. Как мы уже говорили, кажущееся целеустремлённое поведение животных сводится к инстинктивным стимулам, непосредственно связанным с удовлетворением их потребностей.

Но человек не может жить без целей, и его цели зависят от его культуры. Даже высокая оценка научной истины является продуктом культуры: наука создаёт эту истину, а оценивает её культура. Если культура ещё не созрела до такой оценки, то она осуждает научное знание: в 1600 году, на заре Нового времени, Джордано Бруно был сожжен в Риме, на Площади Цветов.

Возникает вопрос: если цели человека определяются его культурой, то имеет ли смысл представление о целях самой культуры? Иначе говоря, могут ли люди ставить себе, в качестве индивидуальной цели, определённое изменение культуры, к которой они принадлежат? Каждая культура реагирует на все внешние и внутренние явления способами, направленными к её самосохранению. Это свойство культурной эволюции аналогично свойству генетической эволюции, где весь медленный процесс изменения имеет целью сохранение вида: в этом, несколько парадоксальном смысле природа «консервативна». Сохранение культуры становится наиболее важной ценностью этой культуры и, тем самым, целью поведения индивидов, воспитанных в её традиции. Здесь заложена мотивация любого «консерватизма», присущего уже древнейшим культурам, таким, как египетская и китайская. Китайца учили думать, что в центре Вселенной находится «Срединная империя» — средоточие всей возможной мудрости и красоты, что в этой стране живут настоящие люди, способные к упорядоченной, цивилизованной жизни, и только на её периферии влачат своё существование уродливые варвары, ещё не знающие, что они должны платить дань Сыну Неба. Приблизительно так же заботилась о своём сохранении европейская культура, прежде называвшаяся «христианской», а теперь именуемая «западной». Эти две культуры — единственные, выработавшие письменность — в Новое время столкнулись между собой, и результаты этой культурной катастрофы ещё трудно предвидеть.

Следуя нашему кибернетическому подходу, мы рассматриваем культуру как систему и пытаемся выяснить, как устроена и как работает эта система. Пользуясь древней аналогией Менения Агриппы, можно сказать, что мы занимаемся анатомией и физиологией культуры. В его модели система, составленная из людей, сравнивается с отдельным человеком. Конечно, эта модель статична, поскольку в ней нельзя проследить развитие системы: человек развивается по заранее заданному «плану», заключённому в его геноме, между тем как культура не имеет ни плана, ни заранее определённого способа развития. Для изучения культуры гораздо полезнее «эволюционная» модель, сравнивающая развитие культуры с эволюцией вида животных. Впрочем, эта модель — не простая аналогия: в ней проявляются общие свойства всех живых систем, и прежде всего их стремление к самосохранению. Культуры, как и виды, наделены механизмами самозащиты. Но эволюция видов бесцельна: с точки зрения этой модели, культура не может иметь целей, точно так же, как не имеет их вид животных. И в самом деле, так думают в наше время многие философы и историки, отвечая на извечный вопрос о «смысле жизни» успокоительной доктриной, что «жизнь есть самоцель» — то есть имеет «целью» простое воспроизводство, при неизменном ассортименте «радостей бытия».

Но ещё в древности у людей сложились антропоморфные представления о поведении сил природы, имитирующем спонтанное поведение человека. «Своеволие» человека отражалось в своеволии богов. Человек способен был ставить себе цели, выходящие за пределы требований и обычаев его культуры: он не только стремился выполнить эти требования и соблюсти эти обычаи, но иногда придумывал нечто, чего никогда не было, и ориентировал своё поведение на эту выдумку. Конечно, здесь нет нарушения «закона причинности», потому что мысли человека — в том числе мысли о возможном будущем — берутся из его прошлого опыта. Но сочетание этих мыслей, случайное, как фигуры в калейдоскопе, способно производить множество неожиданных комбинаций; человек, сравнивая их со своими «стандартами», способен выделить какую-нибудь более интересную из них и принять её за новый «стандарт» поведения. Так спонтанно возникают новые цели. Спонтанное поведение человека уникально: оно основано на особых свойствах его мозга. Это поведение играет в культурной эволюции нашего вида роль, аналогичную мутациям в генетической эволюции.

Именно эти спонтанно возникающие личные цели человека определяют «культурную изменчивость» и дают материал для «культурного отбора». Очень часто такие личные цели осознаются самим индивидом и его окружением как новые цели, не вытекающие из требований традиции. Возникает вопрос: может ли сама культура ставить себе такие цели? Конечно, самосохранение не является новой целью — как и в случае вида, оно всегда присутствует с начала существования культуры. Не ставили себе новых целей и древние традиционные культуры, такие, как египетская и китайская: напротив, они были сосредоточены на сохранении своего совершенства. Не ставили себе новых целей и культуры, ориентированные на завоевания: ассирийцы, римляне и монголы всегда действовали по неизменным шаблонам. Их цели оставались в рамках традиции и не менялись.

На более развитых стадиях культура может ставить себе (то есть своим людям) и новые для неё цели, расширяющие её традицию. Такой целью может быть совершенствование человека. Представление о том, что человек и отношения между людьми могут совершенствоваться сознательными усилиями людей, впервые возникло, по-видимому, в буддийской культуре. У буддистов был великий реформатор, индийский царь Ашока, правивший в III веке до Новой эры. Этот необыкновенный царь хотел воспитать из своих подданных совершенных людей, следующих учению Будды, и добивался этого мирными средствами просвещения. Более того, он хотел распространить блага этого учения на другие народы и посылал своих миссионеров в отдалённые страны, в том числе в греческие государства. Эта попытка оказалась преждевременной, да и само учение Будды было мало приспособлено к общественной жизни: оно не развивалось и скоро погрузилось в догматизм и идолопоклонство.

Представление о сознательном изменении культуры усилиями людей утвердилось в истории только один раз: это была идея прогресса, возникшая в Западной культуре. Можно считать это явление редкой — даже уникальной — мутацией культуры! Идея прогресса, привившись в европейской культуре, придала ей беспримерный в истории динамический характер. В дальнейшем мы рассмотрим это явление. Теперь же следует отметить, что эта идея предполагает совершенствование общества — в некотором смысле, подлежащем определению. И при любом таком определении должны стать более совершенными отношения между людьми. Но тогда должна стать более совершенной, прежде всего, отдельная человеческая личность. Следовательно, наиболее важный вопрос, касающийся культуры, состоит в том, какой тип человека создаёт эта культура.

В рамках данной культуры, с точки зрения её ценностей в рассматриваемую эпоху, создаваемый ей человек может быть более или менее совершенным. В Средние века христианская культура имела определённый идеал человека, и даже представление о совершенствовании человека, путём «подражания Христу». Идеальным типом христианина считался монах, уклоняющийся от соблазнов этого мира и стремящийся к «спасению души». Поскольку от всех людей нельзя было требовать такого совершенства, церковь — законодательница христианской культуры — допускала и другие, тоже идеальные, но «светские» типы человека, например, «христианского воина», на которого должен был походить образцовый рыцарь. В девятнадцатом столетии европейская культура, далеко развившаяся и уже вряд ли «христианская», больше не интересовалась такими идеалами, но создала вместо них новые: высшими типами человека считались художник, учёный и общественный деятель — реформатор или революционер. В XX веке европейская культура не сумела создать никакого идеального типа и ориентировалась на посредственность и покладистость индивида, то есть на массового человека. Это не сулит ей ничего хорошего. Чтобы выжить, наша культура должна измениться.

Сравнение человеческих типов — точнее, оценка высоты человеческого типа — производится обычно внутри данной культуры и с точки зрения ценностей этой культуры. Можно спросить, имеет ли смысл сравнивать типы человека, возникающие в разных культурах, и можно ли сравнивать разные культуры? Для этого понадобилась бы «внекультурная» система ценностей. Я полагаю, что такая система ценностей уже существует, под названием «гуманизм». Это название происходит от латинского слова humanum («человеческое»).

С точки зрения гуманистической системы ценностей, целью культуры является создаваемый ей человек. Этот взгляд впервые высказал греческий философ Протагор в V веке до Новой эры: он сказал, что «человек — мера всех вещей». За такую ересь он был изгнан даже из Афин — самого просвещённого государства того времени.

Следует подчеркнуть, что с этой точки зрения культура существует для человека, а не наоборот. Тем самым отвергаются все «коллективистские» идеологии недавнего прошлого, оценивавшие культуру некоторыми «глобальными» показателями, такими, как уровень производства или военная мощь, и равнодушные к отдельному человеку. Эти идеологии ссылались иногда на биологию, где развитие вида направляется селекционным давлением в сторону размножения, и где качество отдельной особи «оценивается» лишь её способностью дать возможно большее потомство. Государственные системы, построенные на таких идеях, провалились, поскольку человек, в отличие от муравьев и пчел, не может быть простой деталью коллективного механизма. Этих экспериментов можно было и не ставить, потому что уже в начале XX века известно было, чт? из этого выйдет. К сожалению, более серьёзное знание всегда было достоянием немногих. Это отдавало массы простых людей в руки фанатиков и шарлатанов.

Гуманистический взгляд на культуру пробивает себе путь в истории нашего времени. Системы, пренебрегающие отдельным человеком и не дающие ему достаточной свободы, теперь существуют недолго. Их могут поддерживать только люди, не заинтересованные в самом существовании нашего вида — подсознательно ориентированные на личную власть. Этот опыт современного человечества свидетельствует о том, что людей нельзя уже вернуть к бездумному повиновению древних деспотий.

Относительность идеальных понятий

В Западной культуре идея прогресса выражается некоторыми общими понятиями. Самое широкое из них описывается словом «справедливость»; более частные — формулой Французской Революции: «свобода», «равенство», «братство». В мои задачи не входит обсуждение всех значений, которые люди придавали и придают этим словам.

Читатель мог удивиться настойчивости, с которой я подчёркиваю, что занимаюсь только «реакцией на социальную несправедливость», оставляя в стороне «социальную справедливость». Можно было бы думать, что «социальная несправедливость» есть попросту отсутствие или недостаток «социальной справедливости», так что одно понятие определяется через другое. Однако, такое представление было бы семантической ошибкой, поскольку эти термины, как можно заметить, применяются в различных ситуациях и не находятся в простом логическом отношении.

Это замечание относится не только к слову «справедливость», но и ко всем другим словам, обозначающим так называемые «общественные идеалы», — прежде всего, к словам «свобода» и «равенство». (О «братстве», означающем идеал иного рода, будет сказано отдельно.) Можно было бы думать, что эти слова описывают некоторые наличные состояния человеческого общества, но в этом позитивном смысле их применяют только политические пропагандисты, пытающиеся выдать желаемое за действительное. Обычный язык приписывает им лишь «идеальное», то есть желательное значение, и употребление их в некоторой общественной ситуации уже означает определённый уровень недовольства и протеста против наличного состояния такого общества. В «благополучных» обществах, с прочной и бесспорной традицией, этих слов не услышишь. Никто не хвалится обладанием идеала: жалуются на его утрату, или надеются его обрести.

В этих случаях употребление одного и того же слова может иметь разный смысл, и смысл этот во всех случаях зависит от социального контекста. В «благополучном» обществе все группы населения привыкли к своему положению и считают свой образ жизни — пользуясь термином нашего времени — «нормальным», то есть естественным и не вызывающим сомнений. Крепостные крестьяне России обычно не задумывались, справедливо или нет их положение, точно так же, как крестьяне и ремесленники средневековой Европы. Ощущение «несправедливости» возникало у них в случаях необычных повинностей или ограничений, от чего и происходили, как правило, все формы социального протеста. Например, в случае крестьянской войны в Германии (1525) социальное равновесие было нарушено феодалами, перелагавшими на крестьян свои новые потребности, выросшие вследствие изменения экономических условий в эпоху Великих открытий. Парижская Коммуна и большинство революций XX века были спровоцированы войнами.

Таким образом, «протест против социальной несправедливости» — это реакция некоторой общественной группы на неблагоприятные для неё изменения её привычного положения. Смысл этого протеста зависит от местного фона до происшедшего изменения — от «локальной системы отсчёта», и в этом смысле относителен. Самое представление людей о «социальной несправедливости» зависит от условий места и времени, определяющих мышление индивида, но всевозможные формы протеста однородны, поскольку имеют одно и то же инстинктивное происхождение.

Специфическим видом «социальной несправедливости» является «эксплуатация человека человеком». Этот термин означает «несправедливую оплату труда». Непонимание его относительного смысла привело к бесплодным дискуссиям. Например, Поппер без всякого определения этого понятия сразу признаёт эксплуатацию рабочих в Англии во времена Маркса, но затем критикует Маркса за неудачную попытку её определить. Попытка определить «эксплуатацию» вне её контекста равносильна изучению движения без системы отсчёта!

Точно так же обстоит дело со «свободой» и «равенством». При определённом изменении привычных условий люди жалуются на «несвободу» или «неволю», даже если речь идёт о каких-нибудь обязательных прививках, но не замечают трудовых отношений, по существу равносильных рабству. Некоторые люди понимают под «равенством» одно только равенство юридических прав и отказываются видеть «неравенство» в чём-то другом.

Однако, наряду с «локальным» фоном, на котором воспринимаются общественные идеалы, существует ещё наиболее важный и по существу неизменный «глобальный» фон, заданный набором человеческих инстинктов. Люди бессознательно оценивают своё положение не только по принятым в их обществе нормам, зависящим от места и времени, но и по моральным правилам всех человеческих племён, о которых уже была речь. «Право, что родится с нами» неустранимо, как наши инстинкты. Его опасно нарушать. В случаях, когда им слишком пренебрегают, оно напоминает о себе нарастанием патологических явлений и катастрофическим крахом культуры. Очень вероятно, что наша западная культура приближается теперь к такому краху.

До сих пор речь шла о «реакциях на нарушение идеалов» — на несправедливость, несвободу, неравенство. Остаётся вопрос, какой смысл надо приписать самим идеалам, без их семантического преобразования. Преобразованные в «отрицания», эти слова означают определённые изменения общественных ситуаций. Но что означают эти слова сами по себе? Они означают идеалы в первоначальном смысле слова, то есть отдалённые, но важные цели общества, зависящие от воспитания и подготовки человеческих групп. Забвение этих целей — достижимых лишь в относительном смысле, но всегда заложенных в наших инстинктах — делает человеческое общество нежизнеспособным, как и отдельного человека.

Мы оставили в стороне третий лозунг Французской Революции — «братство». Дело в том, что это идеал, «не имеющий отрицания»: нет слова «небратство», и против недостаточного братства никто никогда не протестовал. Это слово означает просто идеал, без семантического двойника. Но идеал этот восходит к тем временам, когда наши предки только учились быть людьми! В действительности он означает социальный инстинкт.

Общие закономерности развития культур

В книге «Оборотная сторона зеркала», в разделе «Длительная открытость миру и любознательность», Лоренц формулирует общие закономерности роста культур: «Функциям, сохраняющим культуру, противостоят другие функции, обеспечивающие необходимое для любого дальнейшего развития культуры разрушение.

Насколько сильно жизнеспособность любой культуры зависит от равновесия этих двух факторов, лучше всего можно понять из нарушений, происходящих от преобладания одной из них. Увязание культуры в жёстких, строго ритуализированных обычаях может быть столь же гибельно, как и потеря всей традиции с хранящимся в ней знанием. Функции, разрушающие постоянство культуры, которые мы теперь рассмотрим, носят столь же специфически человеческий характер, как и функции, сохраняющие её постоянство.

… Одна из характерных особенностей человека состоит в том, что у него аппетенция к исследованию и игре, в отличие от других высших организмов, не исчезает с достижением половой зрелости. Это свойство, вместе со склонностью к самоисследованию, делает человека конституционно неспособным безусловно подчиниться принуждению старой традиции. В каждом из нас существует напряжение между господством освящённых традицией ценностей и мятежной любознательностью, влечением к новизне. У римлян политическим термином для революционера было выражение «Novarum rerum cupidus» ⁶.

Дальше, в разделе «Стремление к новшествам в юности», Лоренц объясняет биологические мотивы этого стремления: «Все мы считаем само собой разумеющимся, что старшие обычно консервативны, а младшие стремятся к новшествам, так что у нас не возникает повода задуматься, не кроется ли за этим антагонизмом некая глубокая гармония…

У шимпанзе и вообще у обезьян половая зрелость наступает ещё до того, как животное достигает своего окончательного веса, а именно, сразу же после смены зубов, то есть примерно на седьмом году жизни. С этого момента проходит ещё пять-шесть лет, прежде чем молодой самец начинает играть роль взрослого в свойственной виду социальной структуре. Как известно, у человека юношеское развитие ещё более растянуто во времени. Естественно предположить, что селекционное давление, вызвавшее это удлинение времени развития, произошло от необходимости усвоения традиционного знания. В естественно образовавшемся языке слова «детство» и «юность» были созданы для двух качественно различных фаз развития. Можно выдвинуть некоторые гипотезы о смысле и цели этих периодов жизни.

Долгое детство человека служит для обучения, для заполнения резервуара его памяти всеми благами кумулирующей традиции, в том числе языком. Долгий период между наступлением половой зрелости и принятием роли взрослого, называемый «юностью», также служит вполне определённой цели. Когда юноша во время полового созревания начинает критически подходить ко всем традиционным ценностям родительской культуры и искать новых идеалов, это, безусловно, нормальное явление, предусмотренное филогенетическим программированием человеческого социального поведения. Так ведут себя и «хорошие» дети, у которых при внешнем наблюдении их отношений с родителями вначале не заметно никаких перемен. Но втайне, несомненно, происходит некоторое охлаждение чувств к родителям и другим уважаемым лицам. И это касается, как показал Н. Бишоф, не только эмоциональной установки в отношении родителей, семьи и самых уважаемых людей, но, что весьма важно, также позиции юноши по отношению ко всему, что принимается на веру …

Сразу же после того, как юноша начинает критически и несколько враждебно относиться к отеческой личности и сообщаемым ей нормам социального поведения, он начинает также высматривать других людей, передающих традицию, но стоящих дальше от узкой традиции его семьи. За годами учения следуют вошедшие в пословицу годы странствий. Часто они и в самом деле состоят в перемене мест, но часто и в чисто духовных поисках. То, что влечёт молодого человека вдаль, — это стремление к чему-то высокому и безымянному, совершенно отличному от повседневных происшествий семейной жизни. Нетрудно ответить на вопрос, в чём заключается подлинная цель такого поведения, служащая сохранению вида: она состоит в отыскании культурной группы, традиционные культурные нормы которой отличны от норм родительского общества, но при этом всё же достаточно похожи на них, чтобы возможно было отождествление с ними… В критической стадии развития юноша воспринимает родительские формы поведения как пошлые, устарелые и скучные. Внезапно он проявляет готовность принять чужие, отклоняющиеся от родительских нравы, обычаи и взгляды. Для выбора этой новой традиции важно, чтобы она содержала идеалы, за которые можно бороться … Я выдвигаю гипотезу, согласно которой только что описанные процессы, в их закономерной временнoй последовательности, имеют выработанную эволюцией программу, а функция их для сохранения культуры и вида состоит в том, что они, разрушая устаревшие элементы традиционного поведения и строя вместо них новые, осуществляют текущее приспособление культуры к непрерывно меняющимся условиям окружающего мира.

Чем выше культура, тем более необходимы для её выживания эти функции, поскольку чем выше уровень культуры, тем сильнее, естественно, её социальное воздействие, изменяющее окружающий мир. Можно полагать, что пластичность культуры, обусловленная разрушением традиционных норм, не отстаёт от этих изменений. Есть основания считать, что в старых и примитивных культурах традиция соблюдалась более жёстко, что сын более верно следовал в них по стопам своего отца и других людей, передающих традицию, чем в высоких культурах. Трудно сказать, случалось ли уже в прошлом, что высокие культуры погибали от расстройства описанных выше процессов, прежде всего от преобладания процессов разрушения культуры. Но нашей культуре, без всякого сомнения, угрожает опасность гибели из-за слишком быстрого разрушения и даже полного обрыва всей её традиции».

Группы, где рождаются новые идеалы, Лоренц называет «молодыми группами старой культуры». Он описывает образование таких групп по наблюдениям нашей современной культуры, но нет сомнения, что это явление, с характерными для него психологическими чертами, универсально и восходит к глубокой древности. В самом деле, его физиологическая основа — противостояние между новым поколением и поколением родителей, закономерно возникающее в юности и принимающее у человека характер культурного расхождения. Это расхождение может относиться к основам принятого в данном обществе образа жизни, но не должно слишком радикально от него удаляться, чтобы могли возникать жизнеспособные «молодые группы» той же старой культуры, порождающие её изменчивость. По аналогии с эволюцией вида, такие отклонения можно назвать мутациями культуры.

Мутации бывают полезными и вредными для сохранения вида. Точно так же, естественно возникающие в культуре новые группы могут иметь, по отношению к этой культуре, конструктивный или деструктивный характер. Для эволюции культуры, обеспечивающей её сохранение, группы первого рода полезны, а группы второго рода вредны. Но в отличие от эволюции вида, где вредные мутации обычно устраняются отбором, в эволюции культуры они могут сохраняться, поскольку правила племенной морали не допускают прямого устранения деструктивных групп.

Историки, как правило, обращали внимание на внешние причины изменения культур, которые достаточно очевидны: это изменения физических условий и столкновения с другими культурами. Как известно, германские племена, сформировавшиеся в Скандинавии, начали мигрировать на юг в середине первого тысячелетия до Новой эры, вследствие резкого похолодания, сократившего ресурсы их ареала. Весьма вероятно, что изменение климата было также причиной миграционного движения монголов, положившего начало их завоеваниям. Столкновения с другими культурами вызывали войны, а завоевания приводили к гибридизации культур, которую Лоренц сравнивает с прививкой растений. Вероятно, самой замечательной из гибридных культур является английская.

Внутренние причины изменчивости культур в Новое Время, а в некоторой степени уже в Средние века, были связаны с техническими изобретениями, приносившими новые способы производства. Эти экономические причины культурной изменчивости привлекли внимание историков сравнительно поздно. Но они почти отсутствовали в традиционных обществах Древнего Востока и были очень медленны в средневековой Европе. В основе самопонимания таких культур лежала религия, и все осознанные изменения культурной традиции неизменно принимали в них религиозную форму. Всякое отклонение от правоверия рассматривалось в них как «ересь» (хотя это название возникло лишь в христианской культуре). Можно предположить, что в этих старых культурах «новыми группами» были религиозные секты. В таком случае ереси оказываются главной движущей силой эволюции культур, в то время как правоверие обусловливает культурный застой. Застойная культура, не умеющая меняться и чуждая представлению о сознательном изменении, безоружна перед внутренними и внешними опасностями и перед вторжением идей, происходящих из других культур. Этим обычно объясняется гибель Римской империи и бессилие Индии и Китая перед кочевыми племенами более низкой культуры.

Таким образом, ереси, обеспечивавшие разрушение устаревших и окаменевших культурных механизмов и стимулировавшие создание новых, представляются наиболее важным творческим элементом истории, доставлявшим материал для культурного отбора. В те исторические эпохи, когда неизменность общественного строя освящалась религией, а другие культуры воспринимались как безусловно чуждые и враждебные, «молодые группы культуры» — мы назовём их прогрессивными субкультурами — принимали характер ересей или приводили к созданию новых религий, сначала предназначавшихся для «своего» племени.

Древнейшим известным нам примером такой ереси была религиозная реформа фараона Эхнатона, правившего в XIV веке до Новой эры. Эта реформа, стремившаяся к монотеизму, несомненно имела последователей и привела к возникновению нового стиля египетского искусства и новой литературы, послужившей, в частности, образцом для библейских псалмов. Эхнатону не удалось создать новую религию: его ересь растворилась в старой египетской культуре. Но можно предположить, что такие ереси были движущей силой, стимулировавшей развитие даже самых консервативных культур. Другим примером было учение Будды (6 век до Новой эры), поразительное по своей радикальности: в первоначальном виде оно было скорее не религией, а этической философией. Религия, сохранившаяся в странах Востока под именем буддизма, вернулась к грубому идолопоклонству, но влияние учения Будды на всю историю человеческого мышления трудно переоценить. Величайшей еретической сектой Запада была школа Пифагора, имевшая все черты интересующих нас субкультур и определившая главные пути развития греческой науки и философии. В то же время возникла этическая система Конфуция, далёкая от какой-либо мистической религиозности и определявшая официальную мораль Китая до XX века.

Первой монотеистической религией, принятой целым племенем, была еврейская. Мы не знаем ничего достоверного о её происхождении, но пророки, возглавлявшие её ереси, сообщили этой религии необычный для древности динамический характер. Общины кумранских отшельников, оставившие свои рукописи в пещерах у Мертвого моря, стремились не только к религиозной, но и к социальной реформе. Последней из еврейских еретических сект было христианство, не ставшее племенной религией, но превратившееся в первую универсальную религию, распространившуюся на все европейские народы.

История христианских ересей в течение почти двух тысяч лет совпадала с медленной эволюцией европейского мышления. Наконец, в Новое Время «молодые группы» европейской культуры развивались уже в обществе, по существу свободном от религии и принявшем научную картину мира. Первыми «ересями» Нового Времени как раз и были научные открытия, создавшие эту картину — прежде всего гелиоцентрическая система Коперника. Как общее правило, принципиально новые достижения человеческого мышления не укладываются в рамки ортодоксального мировоззрения — религиозного или нет. Поэтому такие серьёзные новшества всегда воспринимались как «ереси» и вызывали такие же неприязненные реакции «специалистов» соответствующего предмета и широкой публики, хотя еретиков уже не полагалось сжигать. Новые моральные и социальные учения уже не были религиозными сектами, как это неизбежно происходило в прошлом, но сохранили свой «еретический» характер и свою притягательную силу для молодёжи, проницательно описанную Лоренцем. Наиболее важными примерами этих учений были либерализм и социализм.

Идеалы, за которые стоит бороться, необходимы для здорового развития культуры. Если группы, создающие новые культурные идеалы, не возникают, то молодые люди, под действием биологически неизбежного расхождения с поколением своих родителей, образуют деструктивные «субкультуры», лишь способствующие разложению культурной традиции. Создание новых идеалов — главная проблема наших дней. Мы вернёмся к этой теме в конце нашей книги. ¹ Мы употребляем слова «этика» и «мораль» в одном и том же смысле. ² Выражение «тип человека» я заимствую у Экзюпери. Кажется, он нашёл его у Ницше, но, разумеется, использование этого термина не означает согласия с их мнениями. ³ «Видишь ли, истинно то, что справедливо: кто хорошо видит истину, тот обретает добродетель». ⁴

Термин «ценность», придуманный немецкими социологами около 1905 года, заменил прежнее выражение «идеал». Несомненно, в этой новой терминологии отразились специфические «ценности» общества, где уже господствовали рыночные отношения. Мы намеренно разделяем эти два термина, придавая идеалам более широкое значение. ⁵ Нынешние учителя часто сомневаются, вправе ли они воспитывать в детях свои качества. Эти сомнения означают неуверенность в ценности собственной личности и делают невозможной наиболее важную, бессознательную часть воспитания, лежащую в основе культурной традиции. Такие учителя негодны для своей функции — передачи традиции. ⁶ Буквально: «жаждущий нового» (лат.) В политическом контексте это означало «стремящийся к переменам».