Николай Гартман:
Познание в свете онтологии.
Глава 5. Изменение гносеологической индифферентности

В тесной взаимосвязи с дифференциацией познавательного отношения по областям бытия предмета происходят и другие виды изменений Одним из них является изменение индифферентности сущего по отношению к процессу его познавания, или, что то же самое, к превращению его в предмет для познающего субъекта. Смысл этой индифферентности состоит в том, что сущее как таковое не противится познанию, которое обращается к нему и делает его объектом, но, вместе с тем, и не требует само такого познания. Оно не идёт навстречу познанию, но и не избегает его. Это — простое следствие того, что познание относится к своему предмету не активно или «спонтанно», а в принципе, рецептивно, то есть воспринимающе. Выше было показано, как хорошо эта рецептивность по отношению к предмету уживается со спонтанностью по отношению к познавательному образованию.

Представление предмета, понятие, теория создаются, осуществляются субъектом, и в этом осуществлении производятся синтезы, которые, наконец, дают совокупную картину. Но и совокупная картина была и остаётся познавательным образованием в сознании, не становясь предметом. Противоположность предмета и представления никогда не снимается.

Глубоко в сущности познавательного отношения укоренено, что трансцендентное, то есть бытийное отношение, никогда не перестаёт существовать. Бытие предмета не изменяется его познаванием ни в своём «здесь-бытии», ни в своём «так-бытии». Там, где познание постигает предмет лишь частично, по эту и по ту сторону нынешней границы познания, бытие является одним и тем же; то же самое действительно и для второй границы, которая лежит позади первой, для границы познаваемости или рациональности. Дело обстоит не так, как мыслил себе Кант, что «в-себе-бытие» начинается лишь по ту сторону границы познаваемости, сущей является и познаваемая, ныне познанная часть предмета, причём как раз потому, что предмет относится безразлично к своему познанию. Всякая граница такого рода является гносеологической, а не онтологической. Ведь всё, что «есть», познаваемо в себе, оно предстаёт перед познанием всюду, где только познающий субъект оказывается способен сделать его своим предметом. Несмотря на это, «для нас» оно может быть частично непознаваемо, в той мере, в какой мы не обладаем указанной способностью постичь его, например, не имея категорий.

Необходимо констатировать этот первичный смысл гносеологической индифферентности сущего по отношению к познанию. Он образует предпосылку для феномена, который теперь необходимо рассмотреть Этот феномен вторичен и не отменяет основного отношения.

Итак, обнаруживается, кроме прочего, второй смысл существования границы индифферентности. Практически уже высшие животные не совсем равнодушны к познаванию себя. Хорошо известна их «робость» под взглядом человека. Но им присуще стремление скрываться и без видимой угрозы; это самая простая реакция в их поведение если они чувствуют, что за ними наблюдают. Здесь предмет познания более не равнодушен к своему познаванию, а пытается уклониться от него. Или же он изменяется, зная, что его познают, знанием о своей познанности. Собака ведёт себя иначе под взором хозяина, в этом случае она посматривает на него, чтобы видеть, наблюдает ли он, и ведёт себя соответствующим образом.

Вот и человек является предметом познания. Но, будучи духовным, его сознание чувствует познавание себя ещё и иным образом. В совместной жизни людей знание о том, что тебя познают, служит сквозным, определяющим фактором человеческого поведения. Человек хорошо умеет избегать познавания. Он не только может пассивно скрывать своё внутреннее, держать при себе свои подлинные намерения и взгляды, но и активно симулировать что-нибудь совершенно иное, он может принять позу, надеть маску, может ввести в заблуждение окружающих. И он широко использует это в жизни, причём вовсе не только лишь из злых намерений, чтобы прикрыть нечестное поведение, но и из простого стремления держать при себе своё внутреннее, нечто, что никого не касается, стремясь отвести от этого любопытство или избежать навязчивости.

Но здесь он встречает соответствующую способность партнёра его разгадывать. Конечно, эту способность — а это настоящая познавательная способность — не обязательно сразу доводить до развязывания духовной bella omnium contra omnes (войны всех против всех), хотя в известных случаях, при остроте некоторых ситуаций, дело может дойти до настоящей борьбы умов. Отдельный человек постоянно вынужден оценивать те личности, с которыми он сталкивается, вынужден ориентироваться, чтобы правильно понимать ситуацию, в которой он должен находиться и действовать. Ситуация с участием других лиц всегда существенно определяется их внутренними установками их интересами, намерениями надеждами, желаниями, опасениями. Кто понимает их, тот может правильно действовать не только против, но и ради других; кто не постигает их, тот ошибается и при лучших намерениях.

Это целая сторона человеческой жизни, которая состоит в обоюдной игре утаивания себя и разгадывания. Поэтому можно спорить, какая из сторон имеет преимущество в борьбе за первенство. В принципе, пожалуй, для каждого утаивания имеется способность его разгадать, и, соответственно, наоборот. Ведь для обеих сторон достижение первенства зависит от умственного превосходства, для которого, конечно, нет абсолютного предела. К такому превосходству привлечён большой интерес. Именно этот интерес есть то, что радикально противостоит индифферентности предмета — так как здесь каждый является предметом.

Причем преодоление равнодушия к познаванию себя происходит не только негативно, то есть в смысле защиты, но и позитивно. Ведь существует желание быть познанным, даже тоска по тому, чтобы «быть понятым». Непознанность может оборачиваться болезненным чувством неоценённости, даже гнетущим внутренним одиночеством. Наверное, если посмотреть в целом, то тихая тоска человеческого сердца по понимающему взгляду, уважению и адекватной оценке ничуть не слабее, чем стремление таиться. Ведь от этого зависит важный момент осуществления чувств.

Как бы там ни было, противовес гносеологической индифферентности в человеке наблюдается к большом количестве хорошо известных феноменов. Итак, вопрос в том, как эти феномены согласуются с основополагающим безразличием предмета познания к познанию. Не нужно ли сделать вывод что сама индифферентность уменьшается с расширением сферы возможных предметов познания «вверх», к более высоким слоям бытия — и не исчезает ли она в конце концов вовсе? Или, быть может, здесь правит второе, совершенно иное отношение, которое вмешивается в познавательное отношение и модифицирует его?

Можно убедиться, что последнее соответствует действительности, и это сохраняет существование гносеологической индифферентности. Это проявляется уже в том, что всякое утаивание себя находит свой предел в том, что человек невольно выдаёт себя. Слова, дела, всякий человеческий поступок даже само утаивание — постижимы. Человек не может помешать тому, что его могут понять. В жизни дело заключается лишь в том, чтобы партнёр располагал для этого проницательностью, рассудком, знанием людей. И даже там, где есть наибольшая возможность скрывать себя, в слове, — ибо что проще вранья? — это самораскрывание не прекращается. В жизни мы редко задумываемся над тем, что заложено в сущности речи: слова говорят не только о том, о чём призваны говорить, но и что-то о говорящей личности, о которой они, казалось бы, говорить не должны Тот, кто искажает что-нибудь посредством слов, мало задумывается над тем, что лгать не так-то просто, что для этого нужны большое житейское искусство и последовательность, если ложь не желает превратиться в свою противоположность и, по поговорке, «показать свои короткие ноги».

Но это только внешняя сторона самозащиты. Решающим здесь является нечто иное. Все межличностные отношения, в которых познание встречает сопротивление, не есть познавательные отношения. Это в корне другие, практические отношения, в которых в игру вступают совсем иные силы. Поверхностным было бы считать, что здесь всё сводится к соотношению намерение целей, интересов или взглядов. Коренным моментом является при этом, скорее, вплетённое во все практические ситуации «со-знание» друг о друге, а также разнообразно распределённое по уровням знание людей об этом «со-знании» — знание, о котором они часто и сами не подозревают. До тончайших оттенков собственного поведения отдельный человек определён тем, что постоянно сознает это «со-знание» себя другими и живёт в определённой степени под взором окружающих людей.

Но именно эта определённость далека от того, чтобы быть чистым познавательным отношением. Всё многообразие реальной остроты ситуаций и конфликтов, противоречий и решений, составляет здесь главное. Процесс познания полностью включён в эту реальную остроту жизни и подчинён ей, является в ней совершенно подчинённым элементом. Он оказывается средством для достижения целей, которые не являются его целями — средством для достижения превосходства, господства, для формирования ситуации и оценки всевозможных выгод. Все эти практические отношения далеки от гносеологической индифферентности. Во всех них содержится момент деятельности, а как предмет деятельности, если он затронут ей, человек, конечно, не равнодушен по отношению к направленному на него акту.

Из этой сферы актуальности вовлечённое в неё и подчинённое ей познание обретает ограничение индифферентности, а в экстремальных случаях происходит её полное снятие. Но такое видоизменение не имеет отношения к сути познания, оно есть результат совсем другого отношения. Правда, ошибкой было бы также считать, что будто бы эта совершенно иная сфера отношений появляется и начинает доминировать над познанием лишь впоследствии, заставляя его видоизменяться. Первична как раз сфера актуального, и лишь под давлением жизненной необходимости развивается сознание; оно освобождается от актуального и становится самостоятельным довольно поздно. Но это ничего не изменяет в том обстоятельстве, что не познание как таковое оказывает влияние на человека, взятого как предмет, и не оно воздействует на него как деятельность. Всякое такое воздействие, скорее, зависит от первичных отношений самой деятельности и от всего того, что обладает равной им активностью. Само сознание «со-знания» имеет такое значение лишь потому, что в нём предупреждается вред чужой активности по отношению к собственной личности.

Пример тому — существование молчаливого, участливого и не проявляющегося в деятельности «со-знания» мудрого человека, такого, который сам не пользуется и никому не даёт пользоваться превосходством, обретаемым от «со-знания». В чистом виде такое встречается редко, но в человеке это возможно.

Последовательность ступеней индифферентности, уменьшающейся при подъёме «вверх», к духу, может быть постигнута так. Всякое познание служит, по существу, практическим целям. Если взять его в этом широком смысле, то в предмете вообще не останется ничего, не затронутого ими. Так что на долю гносеологической индифферентности не остаётся ничего. Ведь она действительна только по отношению к самому познанию, но — не для того, что стоит за ним — не для антропологического момента, побуждающего к нему. В предметных областях более низких слоёв бытия познание относительно легко отделяется от жизненной актуальности. Поэтому здесь индифферентность предмета беспрепятственно обнаруживается уже в наблюдении, а в естественных науках она постижима полностью и в совершенной чистоте. Для органического природа сама позаботилась о защите от познания, но эта защита распространяется только на известные начальные ступени познания. Лишь у сознания становится ощутимым сопротивление его, как предмета, познаванию, и, в особенности, у духовного сознания. Здесь всякое познание тормозится. предмет становится противником с равными возможностями и использует собственное познание для своей защиты. Но эта защита — или же, напротив, сознательное самораскрытие и самопредставление — является не функцией самого познания, а функцией той самой практической жизненной активности, из которой так легко происходит познание природы. Вот только межличностное познание происходит из него не так легко. А где познание не свободно, там остаётся скрытой также индифферентность предмета по отношению к нему. Она теряется в движении человеческой жизни.

Но этот минимум, которого индифферентность достигает в отдельном человеке, превращаемом в предмет, вновь преодолевается в предметном поле объективного духа. Язык, право, мораль, искусство не оказывают никакого сопротивления проникающему познанию, а исторический предмет уже с совершенным безразличием относится к «историческому» познаванию себя. Это соответствует его совершенной отстранённости от всякого активного действия. И сложности, которые он готовит постигающему проникновению, не имеют ничего общего с сопротивлением. Познавание должно бороться здесь лишь с вмешательством оценивающего суждения. Но это не борьба с предметом, а борьба познающего субъекта с самим собой.

Итак, двигаясь по направлению вверх, кривая индифферентности в конце концов опять приближается к своей естественной исходной точке. Индифферентность предмета наиболее велика на нижнем и верхнем концах кривой, в средних слоях она существенно отступает. Схожесть кривой данности и кривой познания бросается в глаза. И можно было бы подумать, что все три распределения по слоям являются в основе одним и тем же, это может навести на заключение, что в основе должно лежать единственное, единое изменение познавательного отношения. А тут уже недалеко до того, чтобы считать лежащим в основе третье изменение — изменение индифферентности. Ведь оно базируется на укоренённости познания в актуальной жизненной взаимосвязи, которая, конечно, должна рассматриваться как основа всякого познавания, в то время как категориальная идентичность и жизненная данность могут быть антропологически поняты лишь как приспособление к потребности духа в ориентации в том самом природном и человеческом окружении, в котором существует эта жизненная взаимосвязь.

Но таких заключений нужно остерегаться. Уже две первые кривые совпадают лишь приблизительно. Третья же заметно отклоняется от них. Там, где категориальная идентичность является наименьшей — в предметной сфере органического — гносеологическая индифферентность стеснена лишь немного, то есть лишь в той мере, в какой биологически нецелесообразны знание и произвол сознания. Гносеологическая индифферентность ещё вовсе не имеет там характера самозащиты, так же, как органические процессы не подвергаются влиянию более высокого, научного познания. И, напротив, то, что непосредственная данность отсутствует в области психического, в сфере души, обусловлено вовсе не практической актуальностью, так как практическую актуальность имеет стремление «заглянуть» в чужое сознание, причём, по существу, на уровне духовно-личного сознания; данность же, напротив, налицо при самосознавании, направленном на собственную личность, и наиболее сильна там, где ещё не развита рефлективная установка.

Итак, кривые изменения постижения и данности при ближайшем рассмотрении оказываются совершенно иными, чем кривая изменения гносеологической индифферентности. Во всяком случае, первые нельзя свести к последней. Правда, это ещё не причина, чтобы отрицать наличие какого-то общего основания из-за некоторого расхождения кривых. Но соответствующие феномены ещё не настолько прояснены, чтобы найти подобное основание. Для решения этого вопроса наше знание должно дождаться другого, более зрелого уровня исследования.

Но следует кое-что сделать уже сейчас — то, за что, вероятно, можно энергично приняться уже на сегодняшней стадии. Среди задач этого рода — четвёртая дифференциация познавательного отношения: та дифференциация, которая выявляет доминирование отдельных категорий или категориальных групп в познании, а также во временном изменении такого доминирования. Однако изменение, о котором при этом пойдёт речь, является уже не просто изменением, происходящим по предметным областям, но одновременно и изменением по историческим ступеням и по эпохам.