Абрахам Маслоу:
На подступах к психологии бытия.
Часть II. Развитие и мотивация.
Глава 5. Потребность в знании и страх познания

Страх знания — бегство от знания — болевые точки и опасности знания

С нашей точки зрения, из всех открытий Фрейда самым замечательным является то, что причиной многих психологических заболеваний является боязнь человека познать самого себя — понять свои эмоции, импульсы, воспоминания, способности, потенциальные возможности, своё назначение. Мы обнаружили, что страх познать самого себя зачастую является изоморфным и параллельным страху перед внешним миром. То есть суть внутренних и внешних проблем одна и та же, и они связаны между собой.

Поэтому мы и говорим о страхе познания вообще, не делая особой разницы между страхом перед внешним миром и страхом перед миром внутренним.

В принципе, такого рода страх является защитной реакцией, в том смысле, что он оберегает нашу веру в себя, самоуважение и самолюбие. Мы склонны бояться любого знания, которое могло бы заставить нас презирать самих себя, породить в нас комплекс неполноценности или же вызвать у нас чувство собственной слабости, бесполезности, греховности и постыдности наших побуждений. С помощью этого и подобных защитных приёмов мы оберегаем своё идеальное представление о себе. В сущности, это техника ухода от осознания неприятных или опасных истин. В психотерапии маневры, посредством которых мы уходим от осознания болезненных истин и отражаем попытки терапевта помочь нам увидеть истину, называются «резистенцией», или сопротивлением. Любой приём терапевта так или иначе направлен на то, чтобы выявить истину и помочь пациенту обрести силы вынести эту истину. («Быть полностью честным с самим собой — это самое лучшее, что может сделать человеческое существо». — Фрейд)

Но есть и другие истины, которые мы тоже склонны об ходить стороной. Мы не только цепляемся за нашу психопатологию, но также склонны избегать развития нашей личности, потому что оно может принести с собой другого рода страхи и ощущения собственной слабости и неадекватности (31). Вот мы и обращаемся к другому типу сопротивления, отрицая наличие нашей лучшей стороны, наших талантов, благородных импульсов, нашего потенциала и творческих способностей. Короче говоря, это борьба с собственным величием, «боязнь высоты»

Здесь невольно вспоминается, что наш миф об Адаме и Еве, с его Древом Познания, к плодам которого нельзя прикасаться, имеет аналоги во многих других культурах, где абсолютное знание также считается прерогативой богов. В большинстве религий прослеживается аспект анти-интеллектуализма (наряду со многими другими аспектами, конечно), тенденция предпочитать веру знанию или убеждение, что «определённые» формы знания слишком опасны, чтобы каждый мог совать в них свой нос, а потому доступ к ним должен быть запрещён или открыт только очень немногим избранным. В большинстве культур, «революционеры», которые бросали вызов богам и пытались добраться до их секретов, подвергались суровому наказанию (Адам и Ева, Прометей и Эдип), что должно было отучить всех остальных от попыток стать вровень с богами.

Если выражаться предельно сжато, нас завораживает и пугает именно наше богоподобие, мы не знаем, что с этим делать, мы и стремимся к нему, и бежим от него. Один из аспектов человеческой судьбы заключается в том, что мы одновременно и черви земные, и боги (178). Каждый из наших великих творцов, наших богоподобных людей, говорил об известной отваге, необходимой одиночке в момент творения, утверждения чего-то нового (противоречащего старому). Это — дерзновение, способность «выйти из строя», когда все стоят на месте, вызов.

Присутствие страха вполне понятно, но чтобы творение стало возможным, страх должен быть преодолён. Например, открытие в себе большого таланта должно, конечно, воодушевлять человека, но оно приносит с собой также страх перед опасностью, ответственностью и долгом лидера, уделом которого является одиночество. Представьте себе смятение чувств, ужас, растерянность, даже панику, о которых нам поведали люди, побеждавшие на президентских выборах.

Несколько стандартных клинических примеров, которые могут быть весьма поучительны. Первый — это широко распространённый феномен, с которым терапевты сталкиваются у женщин (131). Многие умные женщины страдают от бессознательного отождествления ума с мужественностью. Людям кажется, что искания, любопытство, исследования, стремление что-либо открыть или утвердить лишают женщину женственности, особенно это касается мужчин, не доказавших свою мужественность и видящих в уме женщины угрозу для себя. Многие цивилизации и многие религии не подпускали женщин к познанию и учебе, и мне представляется, что в основе этой политики лежало только желание сохранить их «женственность» (в садо-мазохистском смысле); например, женщина не может быть священником или раввином (103). (Последнее замечание относится не ко всем современным религиям. — Прим. перев.)

Застенчивый человек тоже может быть склонен отождествлять любопытство и пытливость со стремлением бросить вызов другим людям, словно разумный и ищущий истину человек должен занимать жёсткую и смелую позицию, которую он не в состоянии защищать, и это может навлечь на него гнев других, старших и более сильных людей. Также и дети могут отождествлять любопытство с попыткой незаконного вторжения во владения их «богов», всемогущих взрослых. У взрослых, разумеется, ещё легче обнаружить соответствующую установку. Ибо они зачастую считают активное любопытство своих детей, по крайней мере, помехой, а иногда даже угрозой или опасностью, особенно если речь идёт о половых отношениях. Родители, которые одобряют любопытство своих детей и радуются ему, по-прежнему встречаются нечасто. Нечто подобное можно заметить у эксплуатируемых, угнетённых, у слабого меньшинства, у рабов. Раб может бояться слишком много знать, открыто проявлять стремление к познанию. Это может вызвать гнев хозяина. В таких группах распространённым защитным приёмом является псевдо-тупость. В любом случае, эксплуататор или тиран, в силу динамики ситуации, вряд ли будет поощрять любопытство и стремление к знаниям у зависящих от него людей. Человек, который знает слишком много, — вероятный бунтовщик. И эксплуатируемый, и эксплуататор не могут не рассматривать знание как вещь несовместимую с послушанием хорошего раба. В такой ситуации, знание — это опасная, очень опасная вещь. Слабое или подчинённое положение, или не очень уважительное отношение к самому себе, притупляют потребность в знаниях. Прямой, немигающий взгляд — это основной приём, которым обезьяна-вожак устанавливает своё господство (103). Характерная черта других членов стаи — опущенные глаза.

К сожалению, эту динамику можно иногда заметить и в учебных классах. По-настоящему умный ученик, большой любитель задавать вопросы, стремящийся самостоятельно добраться до сути вещей, особенно если он умнее учителя, слишком часто считается «умником», подрывающим авторитет учителя и представляющим собой угрозу дисциплине в классе.

То, что «знание» бессознательно воспринимается как господство, власть и, возможно, даже высокомерие, можно доказать также и на примере вуайериста, который может ощущать определённую власть над обнажённой женщиной, за которой он подглядывает, словно его глаза это инструмент подавления, который он может использовать для изнасилования. В этом смысле почти каждый мужчина ведёт себя, как «любопытный Том» (персонаж старой английской легенды. — Прим. перев.) и откровенно смотрит на женщин, раздевая их взглядом. Использование в Библии слова «познать», как синонима «обладания», является ещё одним применением метафоры.

То, что на бессознательном уровне знание выступает как агрессор, некий эквивалент мужского начала в сексуальных его проявлениях, может помочь нам в понимании древнего комплекса противоречивых эмоций, одолевающих ребёнка, который подглядывает за тайнами взрослых, пытаясь проникнуть в неведомое, или женщину, переживающую конфликт между женственностью и смелым стремлением к знаниям, или же раба, считающего, что знание есть прерогатива хозяина, или, наконец, религиозного человека, опасающегося, что знания, заставляющие его вторгнуться во владения богов, опасны и должны быть заклеймены позором. Познание — как таковое — может быть актом самоутверждения.

Познание ради безопасности и ради развития

До сих пор я говорил о потребности в познании ради самого познания, ради чистой радости и примитивного удовлетворения от знания и понимания как таковых. Они придают весомость личности, мудрость, зрелость и силу, развивают и обогащают её. Они представляют собой знаки осуществления возможностей человека, состоявшейся судьбы, определяемой этими возможностями. Это сродни вольно распускающемуся бутону или свободному пению птиц. Так яблоня приносит плоды, легко и просто, тем самым выражая свою изначальную природу.

Но мы также знаем, что любопытство и стремление к знаниям являются потребностями «более возвышенными», по сравнению с потребностью в безопасности, то есть потребность чувствовать себя уверенно и спокойно значительно сильнее любопытства. Это явно проявляется у детёнышей обезьян и у детей. Маленький ребёнок, оказавшись в незнакомом окружении, характерным образом норовит вцепиться в мать, и только потом, мало-помалу, решается спуститься с её колен, чтобы изучить окружающие его вещи. Если мать исчезает и ребёнок пугается, то любопытство исчезает до тех пор, пока не восстанавливается чувство безопасности. Ребёнок совершает вылазки только при наличии надёжного тыла. То же самое показали опыты Харлоу с детёнышами обезьян. Стоит только детёнышу испугаться, как он мчится к объекту-заменителю матери. Повиснув там, он сначала озирается, а уже потом рискует сделать новую вылазку. Если же «матери» нет, то детёныш просто сворачивается калачиком и хнычет. В фильме Харлоу это видно очень хорошо.

Взрослое человеческое существо гораздо лучше умеет скрывать свои страхи и тревоги. Если они не переполняют его, человек вполне способен подавить их, не признаваясь даже самому себе в их существовании. Зачастую он не «знает», что боится. Есть много способов справиться с такого рода тревогой и некоторые из них — собственно когнитивные.

Для такой личности все незнакомое, неясное, таинственное, скрытое, неожиданное может представлять собой угрозу. Единственный способ сделать его знакомым, предсказуемым, управляемым, контролируемым, то есть не внушающим страха и безвредным заключается в том, чтобы познать и понять их. Стало быть, познание может иметь не только развивающую функцию, но и функцию снятия тревоги, защитную функцию гомеостаза. Внешнее поведение может быть очень похожим, но мотивация может быть совершенно другой. Значит, и субъективные последствия являются совершенно другими. С одной стороны, мы имеем вздох облегчения и ощущение разрядки напряжения, скажем, у обеспокоенного хозяина большого дома, когда он среди ночи с ружьем в руке спускается по лестнице навстречу таинственным и пугающим звукам, и ничего не находит. Это совершенно не похоже на просветление и восторг, даже экстаз, молодого исследователя, который глядит в микроскоп и впервые в жизни видит структуру почки во всех подробностях либо неожиданно постигает структуру симфонии, смысл сложного стихотворения или политической теории. В этом случае человек чувствует себя более значительным, более умным, более сильным, более полноценным, более способным, более удачливым, более внимательным. Представим себе, что наши органы чувств стали более эффективными, наше зрение более острым, а слух предельно тонким. Тогда у нас будет такое же ощущение. Это то, что может произойти в процессе обучения и в психотерапии — и достаточно часто действительно происходит.

Эту мотивационную диалектику можно обнаружить в полотнах великих художников, в философии и религии, в политических и правовых системах, в науках, в цивилизации в целом. Попросту говоря, — крайне просто, — она может представлять собой одновременно результаты потребностей в познании и в безопасности в различных пропорциях.

Иногда потребность в безопасности может почти полностью поставить себе на службу потребность в познании, ради преодоления чувства тревоги. Свободная от страхов личность может быть более решительной и отважной и, стало быть, может заниматься исследованиями и теоретизированием ради знания самого по себе.

Вполне разумно предположить, что последнее будет более близко к истине, к реальной природе вещей. Философия безопасности, равно как и религия или наука, больше рискуют сбиться с верного пути, чем философия развития.

Бегство от знания как бегство от ответственности

Да, тревога и неуверенность подчиняют себе любопытство, познание и понимание, «используя» их, так сказать, в качестве «орудий» в борьбе со страхом, но отсутствие любопытства также может быть активным или пассивным выражением тревоги или страха. (Это отнюдь не то же самое, что атрофия любопытства, вызванная его «простоем».) То есть мы можем искать знаний для того, чтобы снять тревогу, но мы также можем и избегать знаний для того, чтобы снять тревогу. Если говорить языком Фрейда, то отсутствие любознательности, проблемы с обучением, псевдо-глупость могут быть защитной реакцией. Все согласны, что знание и действие тесно связаны друг с другом. Я же иду гораздо дальше и убеждён, что знание и действие зачастую синонимичны, и даже тождественны как о том говорил Сократ. Если мы исходим из полного знания, то соответствующее действие следует автоматически, как рефлекс. В этом случае выбор делается совершенно спонтанно и без колебаний. (см. 32)

Это в высшей степени присуще здоровому индивиду, который, похоже, знает, что хорошо, а что плохо, что правильно, а что неправильно, и демонстрирует это знание своим непринуждённым, полноценным функционированием. Но мы можем видеть это на другом уровне — у маленького ребёнка (или у «ребёнка», скрытого в каждом взрослом), для которого мысль о действии может быть тождественна самому действию — психоаналитики называют это «всемогуществом мысли». То есть, если ребёнок хотел своему отцу смерти, то его бессознательные реакции таковы, словно он его на самом деле убил. Кстати, одна из задач психотерапии взрослых заключается в том, чтобы «разрядить» эти детские представления и избавить пациента от ощущения вины за свои мысли, словно они были его деяниями.

В любом случае, эта тесная связь между знанием и действием может помочь нам объяснить одну из причин страха познания — глубинный страх перед действием, перед последствиями, которые проистекают из знания, страх перед угрозой ответственности. Зачастую лучше чего-то не знать, потому что, если ты будешь это «что-то» знать, то тебе придётся действовать и рисковать головой. Это стремление оставаться маленьким, подобно человеку, который сказал: «Я так рад, что мне не нравятся устрицы! Потому что, если бы они мне нравились, то я бы их ел, а я эту гадость не выношу».

Разумеется, немцам, жившим поблизости от концлагеря Дахау, было безопаснее не знать, что там происходит, быть «слепцами» или псевдо-дураками. Ибо, если бы они знали, что там происходит, то им пришлось бы действовать или испытывать чувство вины за своё малодушие.

Ребёнок тоже может применять подобный приём, отказываясь видеть то, что для всех остальных является очевидным: что его отец — презренный слабак или что его мать не любит его по-настоящему. Такого рода знание является призывом к действию, которое невозможно совершить. Поэтому лучше не знать.

Так или иначе, но сейчас мы достаточно знаем о тревоге и познании, чтобы отбросить ту крайнюю точку зрения, которой не одно столетие придерживались многие философы и психологи-теоретики и согласно которой абсолютно все познавательные потребности порождены тревогой, будучи всего лишь попытками снять напряжение. В течение длительного времени это предположение казалось вполне правдоподобным, но сейчас результаты наших экспериментов с животными и детьми опровергают эту идею в её чистом виде, потому что все они показывают, что, как правило, тревога убивает любопытство и стремление к познанию, что они несовместимы, особенно если тревога принимает крайние формы. Потребность в познании наиболее открыто проявляется в спокойных и безопасных условиях.

В своей предыдущей книге я чётко подытожил эту ситуацию.

«Прекрасным качеством системы верований является то, что она, похоже, сконструирована таким образом, чтобы служить двум господам одновременно: наилучшему пониманию мира и наилучшей от него защите. Мы не согласны с теми, кто утверждает, что люди намеренно вносят искажение в свою познавательную функцию, чтобы видеть, помнить и осмысливать только то, что им хочется. Вместо этого мы придерживаемся той точки зрения, что люди поступают так лишь постольку, поскольку они вынуждены так поступать, и не больше. Ибо все мы движимы иногда сильным, а иногда слабым, желанием видеть реальность таковой, какова она есть, даже если нам это неприятно» (146, с. 400).

Заключение

Похоже, не вызывает сомнения тот факт, что потребность в знаниях, если мы хотим в ней хорошо разобраться, следует рассматривать наряду со страхом познания, с тревогой, с потребностью в безопасности и спокойствии Мы упираемся в диалектическую обратную связь, которая одновременно является борьбой между страхом и решимостью. Все усиливающие страх психологические и социальные факторы закрепощают нас в нашем порыве к знаниям; стало быть, все факторы, увеличивающие отвагу и свободу, высвобождают нашу потребность в познании.