Зигмунт Бауман:
Индивидуализированное общество.
Часть I. Как мы живём.
Глава 5. Разве я сторож брату моему?

Профессор Ван дер Лаан любезно прислал мне ряд глубоких и проницательных работ, касающихся, как он выразился, исследования «важных проблем социальной деятельности (social work) в Нидерландах». Я благодарен ему, так как многое узнал о вопросах, занимающих внимание социальных работников в этой стране. Но в особенности я благодарен ему за укреплившееся у меня впечатление, что заботы социальных работников сходны во всей Европе и мало отличаются от тех, что занимают их коллег в Голландии. В своей собственной статье профессор Ван дер Лаан в сжатом виде очень хорошо выразил широко распространённое чувство неловкости, связанное с тем, что государство социального всеобщего благосостояния подвергается нападкам и обвиняется в том, что вручает своим подопечным гамак, тогда как настоящая спасательная сетка должна бы действовать подобно батуту или подкидной доске. Иными словами, государство обвиняют в том, что оно не пытается лишить себя работы.

Задачей, достойной труда, направленного на благо общества, говорят нам, стало бы избавление от безработных, лиц с физическими недостатками, инвалидов и другой ленивой публики, которая по той или иной причине не может заработать себе на хлеб и поэтому зависима в своём выживании от социальной помощи и заботы; а эта цель отнюдь не достигается. Поскольку такая деятельность, говорят нам, должна оцениваться, как любая другая работа, на основе сопоставления затрат и результатов, она, в её нынешнем виде, не имеет «экономического смысла». Она оправдывала бы себя только в том случае, если бы превращала иждивенцев в самостоятельных людей и заставляла хромых ходить на собственных ногах. За этим стоит скрытое и редко высказываемое вслух предположение, что для беспомощных людей, для той публики, которая не включается во (всеобщую) игру купли и продажи, нет места в обществе, состоящем из игроков. «Зависимость» стала ругательным словом: оно обозначает то, чего приличным людям пристало стыдиться.

Когда Бог спросил Каина, где Авель, недовольный Каин ответил вопросом на вопрос: «Разве я сторож брату моему?» Крупнейший этический философ нашего столетия, Эммануил Левинас, прокомментировал: в этом недовольном вопросе Каина заложены начала любой безнравственности. Конечно же, я сторож брату моему, я был и остаюсь моральной личностью, пока не ищу особой причины для этого. Признаю я это или нет, я являюсь сторожем брату моему, ибо его благополучие зависит от того, что я делаю и чего предпочитаю не делать. И я являюсь нравственной личностью, поскольку признаю такую зависимость и принимаю на себя вытекающую из неё ответственность. В момент, когда я ставлю эту зависимость под вопрос и, подобно Каину, требую объяснения причины, по которой я должен заботиться, я отрекаюсь от ответственности и перестаю быть нравственной личностью. Зависимость моего ближнего от меня самого — вот что делает меня нравственным существом. Зависимость и этика существуют вместе и вместе исчезнут.

Если задуматься, то резкий приговор Левинаса не покажется слишком уж новым. В нём несколько иными словами повторено то, что уже тысячи лет тому назад легло в основу иудейско-христианского учения, воспитывавшего и распространявшего наше общее понимание человечности и цивилизованного существования. То, о чём говорит Левинас, сделало признание потребностей ближнего и ответственность за их удовлетворение краеугольным камнем морали, а принятие на себя этой ответственности — моментом рождения нравственной личности. Но если вердикт Левинаса не нов, тогда следует признать новостью поношения и презрение к зависимости, поставленное на ней клеймо позора; новостью, пожалуй, самой глубокой и впечатляющей, с которой столкнулась иудейско-христианская цивилизация за свою долгую историю. Стоило бы задуматься над этим новшеством и его причинами, когда мы отмечаем годовщину дерзкой инициативы, за которую, в связи с её результатами, сто лет спустя хотят услышать извинения…

Если каинов вопрос в различных модификациях задаётся ныне во всех концах Европы и если государство благосостояния повсеместно подвергается нападкам, то всё это происходит потому, что исчезло уникальное сочетание факторов, приведшее к возникновению такого государства и восприятию его как естественного элемента современного общества. Можно сказать, что при своём рождении государство благосостояния было в излишней мере «предопределено». В столь же излишней мере предопределены недовольство институтами государства благосостояния и их постепенный демонтаж.

Некоторые утверждали, что возникновение государства благосостояния стало триумфом этических норм, поставившим их в ряд определяющих принципов современного цивилизованного общества. Другие полагали, что его становление было результатом долгой борьбы, организованной профсоюзами и рабочими партиями, требовавшими коллективного и одобренного государством страхования условий жизни, которым угрожал нестабильный и беспорядочный ход капиталистического развития. И, наконец, какая-то часть аналитиков подчёркивала желание политического истеблишмента покончить с инакомыслием и избежать бунта против (сопряжённых с капитализмом) опасностей. Все эти трактовки звучат правдоподобно, но в каждой из них присутствует лишь доля истины. Вряд ли любой из названных факторов мог сам со себе сыграть решающую роль в возникновении государства благосостояния; скорее их сочетание проложило путь к его созданию и обеспечило почти всеобщую поддержку основополагающих его принципов и столь же всеобщую готовность разделить порождаемые им издержки.

Но даже такое сочетание факторов могло оказаться недостаточным, если бы не ещё одно соединившее их звено: необходимость усилиями государства держать капитал и труд в постоянной рыночной готовности.

Для функционирования капиталистической экономики капитал должен быть в состоянии покупать труд, а труд — находиться в форме, делающей его привлекательным для потенциальных покупателей. В таких условиях главной задачей государства и ключом к должному выполнению им всех его других функций было придание взаимоотношениям капитала и труда товарной формы; забота о том, чтобы сделки по купле и продаже труда происходили беспрепятственно.

На такой стадии капиталистического развития (сегодня в основном пройдённой) темпы роста и объёмы прибыли были пропорциональны количеству труда, применяемого в производственном процессе.

Функционирование капиталистического рынка известно своими подъёмами и спадами, когда за периодами бума следовали продолжительные этапы депрессии; не все имеющиеся в наличии трудовые ресурсы могли поэтому постоянно использоваться. Но даже те, что не находили себе применения в данный конкретный момент, оставались активной рабочей силой завтрашнего дня. Они были безработными, но лишь временно; людьми, оказавшимися в ненормальном, но преходящем и исправимом положении. Они были «резервной армией труда» — их статус определялся не тем, чем они являлись в настоящее время, а тем, чем они готовы были стать, когда придёт их время. Как сказал бы любой генерал, забота о военной мощи страны требует, чтобы резервисты были хорошо накормлены и поддерживались в добром здравии, будучи готовыми выдержать тяготы армейской жизни, если их призовут на действительную службу. И поскольку то была эра широкой занятости и массовых регулярных армий, нация могла быть уверенной в своей силе, только при том условии, что каждый — в случае необходимости — мог быть привлечён в ряды промышленных рабочих или призван в армию.

Способность граждан к труду и военной службе была необходимым условием суверенитета государства и благосостояния его подданных. Задача поддержания бедных и увечных, обнищавших и ленивых, готовых в любой момент влиться в боевые ряды рассматривалась как обязанность общества в целом и как предмет осознанного интереса всей нации; подобная задача, естественно, целиком и полностью находилась за пределами разделённости общества на левых и правых. Никого не приходилось горячо убеждать, что деньги, израсходованные на социальное обеспечение, были потрачены разумно.

Времена промышленности, применявшей массы работников, ушли в прошлое, во всяком случае в нашей части мира, и армия, основанная на всеобщей воинской повинности также принадлежит теперь истории. Современные вооружения требуют меньшей численности профессиональных солдат, а технический прогресс в производстве товаров привёл сегодня к уменьшению потребности в занятых; инвестиции предполагают сокращение, а не рост числа рабочих мест, и фондовые биржи по всему миру мгновенно вознаграждают компании за сокращение персонала и нервно реагируют на известия о падении уровня безработицы.

Внесем ясность: люди, традиционно именуемые «безработными», более не составляют «резервной армии труда», так же как и взрослый мужчина в Голландии или Англии уже не является резервистом, готовым в случае военной необходимости пополнить ряды вооружённых сил. Мы обманываем себя, если надеемся, что промышленность вновь призовет людей, которых она сама сделала лишними. Такая перспектива противоречила бы сути любого процесса, имеющего отношение к нынешнему экономическому процветанию: принципам гибкости, конкурентоспособности и производительности, измеряемым снижением издержек на рабочую силу.

Давайте посмотрим правде в глаза: даже если новые правила рыночной игры обещают рост общего богатства нации, они в то же время неизбежно ведут к расширению пропасти между теми, кто участвует в игре, и теми остальными, кто выбыл из неё.

Но это ещё не вся картина. Люди, оказавшиеся за пределами игры, утратили функции, которые при всём напряжении воображения можно было бы назвать полезными, не говоря уже — незаменимыми — для стабильного и эффективного развития экономики. Они не требуются в качестве даже потенциальных производителей благ; но в обществе, где потребители, а не производители, являются движущей силой экономического процветания (именно оживление, на обусловленное ростом потребления, мы надеемся как на средство решения экономических проблем), бедняки не представляют ценности и в качестве потребителей: они не купятся на льстивую рекламу, у них нет кредитных карт, они не могут рассчитывать на текущие банковские ссуды, а товары, в которых они более всего нуждаются, приносят торговцам мизерные прибыли или даже не приносят таковых вообще. Не удивительно, что этих людей переклассифицировали в «андеркласс»: они теперь уже не временная аномалия, ожидающая исправления, а класс вне классов, группа, находящаяся за пределами «социальной системы», сословие, без которого все остальные чувствовали бы себя лучше и удобнее.

Ульрих Бек, обладающий великолепной интуицией проницательный немецкий социолог, опубликовал недавно книгу под названием «Прекрасный новый мир труда»; согласно её основному тезису, примерно через десять лет лишь один из двух трудоспособных европейцев сможет похвастаться постоянной занятостью на протяжении полного рабочего дня, причём даже эта половина вряд ли будет иметь ту уверенность в завтрашнем дне, которую обеспечивали защищённые профсоюзами рабочие места всего лишь четверть века назад (как отмечает Даниэл Коэн, известный экономист из Сорбонны, всякий, устроившийся на заводы Форда или Рено, мог рассчитывать остаться там до конца своей трудовой жизни, тогда как люди, получающие свои доходные места в компаниях Билла Гейтса, не имеют ни малейшего представления, где они окажутся на следующий год). Остальные станут зарабатывать на жизнь «по-бразильски»: время от времени перехватывая случайную, краткосрочную работу, без каких-либо оговорённых гарантий, без права на пенсию и компенсацию, но зато с большими шансами быть уволенными по первому желанию работодателя. Если Ульрих Бек прав (а его прогнозы подкрепляются множеством фактов и мнений экспертов), то популярные в последнее время идеи «социальной помощи людям, достойным работы», имеющие своей целью сделать излишним государство благосостояния, не ведут к улучшению участи бедных и бесправных, а выступают статистическим ухищрением, устраняющим их из регистра социальных и, безусловно, этических проблем посредством простого изменения классификации.

Проповедники так называемого «третьего пути», возможно, правы, когда, провозглашают демонтаж «государства благосостояния каким мы его знаем» проблемой, лежащей за пределами разделённости общества на левых и правых, как и во времена его создания ¹. И действительно, ни у левых, ни у правых правительств нет иных способов добиться благосклонности избирателей, кроме как уговорить глобальный, экстерриториальный и свободно перемещающийся финансовый капитал прийти в страну и остаться в ней. С точки же зрения последнего, поддержание приемлемых условий жизни местных бедняков, эта основная цель государства благосостояния, полностью лишена «экономического смысла».

Не стоит удивляться, что государство благосостояния превратно освещается в нынешней прессе. В наши дни трудно прочитать или услышать о тех сотнях и тысячах людей, кого заботливые социальные работники оттащили от последней черты безысходного отчаяния или краха; о тех миллионах, которым лишь предоставление социальных пособий позволило сменить безысходную нужду на приличное существование; или о тех десятках миллионов, которым сознание того, что помощь придёт, если в ней возникнет нужда, позволило противопоставить жизненным бедам мужество и решимость, без которых даже относительно успешную, не то чтобы достойную, жизнь невозможно даже представить. Но приходится много читать и слышать о тех сотнях и тысячах, которые сидят на шее и мошенничают, злоупотребляют терпением и доброй волей общественности и властей; и о тех сотнях тысяч или, возможно, миллионах, которых «жизнь на пособие» превратила в бесполезных и ленивых бездельников, не столько неспособных, сколько не желающих браться за подворачивающуюся работу и предпочитающих жить за счёт налогоплательщиков, трудящихся в поте лица. В популярных американских определениях «андеркласса» замученные нищетой люди, матери-одиночки, школьные недоучки, наркоманы и условно освобождённые преступники перечисляются через запятую и едва ли отделимы друг от друга. Их объединяет и делает неразличимыми в общей массе лишь то, что все они, независимо от причин, являются «бременем для общества». Нам бы жилось лучше и счастливей, если бы все они каким-то чудом исчезли.

Существует и ещё одна, причём веская причина, по которой современные бедняки, «клиенты социальных служб», могут превратиться из предмета жалости и сочувствия в объект презрения и гнева. Все мы в той или иной степени воспринимаем мир, в котором живём, как ненадёжный, полный риска и опасностей. Наше социальное положение, наша работа, рыночная цена наших навыков и умений, наши партнёры, соседи и друзья, на которых можно положиться, — все это нестабильно и уязвимо, все это не похоже на спокойную гавань, где можно было бы бросить якорь своего доверия. Жизнь потребителя, постоянно стоящего перед выбором, также не назовёшь спокойной: куда деться от вечных сомнений по поводу разумности того или иного каждодневно производимого выбора; как относиться к объектам желаний, быстро теряющим свою привлекательность, и предметам гордости, которые за одну ночь могут обернуться клеймом позора; что можно сказать о собственном образе, который мы отчаянно стремимся создать и который имеет привычку быстро выходить из моды и терять привлекательность ещё до того, как мы его обрели? В самом деле, наша жизнь полна беспокойства и страха, и лишь немногие люди не захотели бы в ней ничего изменить, если бы им представился такой шанс. Наше «общество риска» сталкивается с ужасающей проблемой, когда дело доходит до примирения его членов с неудобствами и страхами повседневной жизни.

Решение именно этой задачи бедняки, рассматриваемые как «андеркласс» изгоев, в некоторой степени облегчают. Если их образ жизни является единственной альтернативой тому, чтобы оставаться в игре, то риски и ужасы гибкого мира и пожизненной двойственности представляются несколько менее отталкивающими и несносными: они кажутся более приемлемыми, чем те ситуации, которые могут возникнуть. Можно не без некоторого цинизма сказать, что наше душевное равновесие, наше примирение с жизнью, да и любое удовольствие, получаемое от жизни, с которой мы примирились, — все это психологически зависит от страданий и нищеты бедных изгоев. И чем несчастней и мучительней их судьбы, тем менее несчастными чувствуем себя мы сами.

Таким образом, чем невыносимей участь бедняков, тем лучше выглядит судьба всех остальных. И это плохая примета для перспектив солидарности с представителями бедных слоёв — той солидарности, которая легко и естественно формировалась во времена, когда большинство людей страдало в основном от гнетущей рутины тяжкого труда и обременительных хлопот в повседневной борьбе за выживание.

Между участью работающего и участью безработного бедняка существовало тесное внутреннее сходство, и для занятых на производстве не составляло труда войти в положение безработных. Если и те и другие были несчастны, то они были несчастны по сходным, в общем и целом, причинам, и их страдания различались лишь по силе, а не по существу. Сегодня, напротив, сострадание к людям, живущим на пособие, нелегко приходит к большинству из нас. И они, и мы можем быть несчастны, но совершенно очевидно, что мы несчастны по разным причинам — наши проблемы имеют явно отличные друг от друга формы и не очень легко переводятся на понятный друг другу язык.

Страхи, повседневно преследующие большинство из нас, возникают из недостаточной защищённости нашего благосостояния; бедные же, напротив, намного более уверены в постоянстве своей нищеты. Если мы страдаем, то потому, что наша жизнь подвижна и неустойчива; однако неустойчивость — это последнее, на что люди, обречённые на нищету, начинают жаловаться. Они страдают от ничтожности своих шансов в мире, который бахвалится тем, что он предлагает беспрецедентные возможности всем и каждому; мы же пытаемся рассматривать отсутствие у них каких бы то ни было шансов как свободу от замучивших нас рисков. Их доход может быть ничтожным, но он, по крайней мере, гарантирован; что бы ни случилось, чеки из службы социального обеспечения приходят регулярно, и этим людям не приходится ежедневно самоутверждаться, чтобы быть уверенными в завтрашнем дне. Не делая ничего, они получают ту определённость, которой мы столь же очевидно, сколь и тщетно, стремимся достичь, и радуются ей. Поэтому схемы перехода «от обеспечения пособием к обеспечению работой» могут рассчитывать на открытую или хотя бы молчаливую поддержку большинства неустойчиво занятых: пусть и других, как и нас, бьют волны рынка труда, пусть их преследует та же неопределённость, какая мучает и нас…

Итак, утрата государством благосостояния его привлекательности стала предопределённой. Богатые и сильные считают его плохой инвестицией и пустой тратой денег, тогда как менее состоятельные и влиятельные не ощущают солидарности с клиентами системы социального обеспечения и уже не видят в их проблемах зеркального отражения собственных невзгод. Государство благосостояния заняло оборону. Оно вынуждено извиняться, и вновь и вновь повседневно разъяснять своё предназначение. И в этих разъяснениях оно вряд ли может использовать самый популярный язык наших времён, язык процентов и прибыльности.

По сути, можно сказать даже больше: не существует никаких рациональных доводов в пользу дальнейшего существования государства благосостояния. Забота об уровне жизни «резервной армии труда» могла быть представлена как разумная практическая мера, даже как веление разума. Поддержание жизни, причём приемлемой, «андеркласса» попирает всякую рациональность и не служит сколько-нибудь видимой цели.

Мы вновь возвращаемя к началу. После ста с лишним лет счастливого семейного сожительства этики и рационально-прикладного разума, второй партнёр предпочёл уклониться от семейных уз, предоставив этике одной справляться с некогда совместным хозяйством. И, будучи предоставлена себе самой, этика оказывается уязвимой, и ей становится нелегко защищать свои позиции.

Вопрос «Разве я сторож брату моему?», который ещё недавно звучал весьма редко, поскольку ответ на него казался данным раз и навсегда, слышен сегодня все громче и отчётливее. И люди, склоняющиеся к утвердительному ответу, отчаянно, хотя и без видимого успеха, пытаются для убедительности сформулировать его на холодном и деловом языке интересов. Вместо этого им следовало бы вновь заявить, смело и открыто, об этической обоснованности государства благосостояния, необходимой и достаточной для оправдания его присутствия в гуманном и цивилизованном мире. Разумеется, нельзя гарантировать, что этический довод хотя бы отчасти растопит лёд в обществе, где конкурентоспособность, сопоставление затрат и результаов, прибыльность, а также другие заповеди свободного рынка правят безраздельно и объединяются в том, что, по словам Пьера Бурдьё, быстро становится нашей единственной мыслью, верой, не подвергаемой никаким сомнениям; но никто и не требует гарантий, если уж этический довод становится последней линией обороны государства благосостояния.

Несущая способность моста определяется прочностью слабейшей из его опор. Человеческие качества общества следовало бы измерять качеством жизни его самых слабых членов. А поскольку сутью всякой морали является ответственность, которую люди берут на себя за человечность других, то именно она должна стать мерой этических стандартов общества. Это, как я полагаю, единственная мера, которую может себе позволить государство благосостояния, но при этом она является и единственной, в которой оно нуждается. Она может оказаться недостаточной, чтобы все мы, от чьей поддержки зависит судьба государства благосостояния, вдруг его полюбили, но в то же время это единственная мера, которая решительно и недвусмысленно свидетельствует в его пользу.

Необходимый сегодня возврат к этическим основам может столкнуться и с другими препонами, помимо наиболее очевидной, заключающейся в отсутствии резонанса с основным дискурсом нашего времени. Эти иные препятствия являются внутренними по отношению к сфере социального обеспечения; они проистекают из долгого процесса её бюрократизации, который на протяжении многих лет поступательно развивался именно потому, что этическая сущность данной сферы, воспринимаемая как должное, могла оттесняться на малоизученные задворки повседневной практики. Профессор Ван дер Лаан указывает на наиболее неприятные и досадные из этих нами же самими созданных трудностей, когда отмечает, что в практике социального обеспечения «моральная оценка подменяется выполнением процедурных правил». Уместность и качество социальных работ начинают определять их соответствием принятым правилам. Этого вряд ли можно было избежать, учитывая постоянное расширение и без того большого фронта работ, которыми приходится заниматься социальным работникам, а также волей-неволей возникающую необходимость сравнивать человеческие страдания и находить «общие знаменатели», хотя на самом деле они не подлежат сопоставлению и классификации. Подобная тенденция могла иметь вполне понятные причины, но её результаты сделали повседневную деятельность социальных работников ещё более далёкой от исходного этического импульса; объекты забот все более соотносились с различными правовыми категориями, и процесс «стирания лица», присущий всякой бюрократии, был приведён в движение.

Не удивительно, что социальные работники как в Голландии, так и в большинстве других стран все крепче уверовали в то, что секрет их успехов и неудач должен и мог быть найден в букве процедурных правил и в правильном толковании их духа. Когда же процедурные вопросы превалируют над нравственными требованиями и начинают служить ключом к успеху в работе, то наиболее очевидным и легко реализуемым последствием становится побуждение уточнить правила и сделать их менее расплывчатыми, чтобы сузить диапазон возможных толкований, сделать решения, принимаемые в каждом конкретном случае, совершенно определёнными и предсказуемыми; вместе с упованием на эти меры возникает мнение, что если случатся сбои, они будут списаны на нерасторопность, халатность и недальновидность работников социальных служб и их руководства, и вся вина ляжет на них. Такие мнения подталкивают социальных работников к поиску собственных недостатков и объяснению своими неудачами нарастающей волны критики в адрес государства благосостояния. Они начинают верить, что любой из недостатков государства благосостояния, на который указывают критики, может быть исправлен, а критики умиротворятся, как только они, социальные работники, изобретут и внесут в своды законов внятный перечень прав клиентов и чёткий кодекс своего поведения…

Я показал, что рассмотренные выше убеждения и ожидания иллюзорны, и эта иллюзорность становится заметной тогда, когда мы вспоминаем, что работа в социальной сфере, какие бы внешние характеристики она ни имела, является, помимо прочего, этическим жестом принятия ответственности за судьбу и благосостояние других; и чем слабее эти другие, чем менее способны они требовать чего-то от остальных людей, вести с ними тяжбы и судиться, тем выше наша ответственность за них.

Все мы — сторожа нашим братьям; но что именно это означает, отнюдь не ясно, и едва ли понимание этой формулы может быть прозрачным и четким. Ясность и недвусмысленность могут считаться идеалом в мире, где главными являются процедурные вопросы. Однако в этическом мире двойственность и неясность обязательны и не могут быть искоренены без разрушения нравственной сути ответственности, того фундамента, на котором стоит этот мир.

Неопределённость, которая затрагивает сферу социальных услуг — это не более и не менее как та неопределённость, что имманентно присуща моральной ответственности. Она всегда будет присутствовать в этой сфере; её можно нейтрализовать лишь вместе с нравственным сознанием.

Как выразился ещё один великий нравственный философ нашего времени, теолог из Аархуса Кнуд Логструп, «конфликт возможен всегда», когда речь заходит о том, что он называет «непроизносимым позывом к заботе». Мы обречены с трудом пробираться между двумя крайностями, каждая из которых по своему опасна. С одной стороны, предостерегает Логструп, «положение может оказаться таким, что мне придётся противостоять всему, чего ждёт от меня другой человек, ибо только такое решение наилучшим образом послужит его интересам». С другой стороны, «если бы речь шла просто о выполнении действий, ожидаемых другими людьми, и предоставлении им объектов их желаний, то наша связь послужила бы лишь безответственному превращению одного человека в орудие другого». «Просто пытаться ублажить другого, всегда уходя от сути самой проблемы», — лишь одно понятное и весьма распространённое извращение нравственного взаимоотношения; иметь «определённое мнение о том, как надо себя вести и какими должны бы быть другие люди», не желая «слишком отвлекаться на понимание тех, кого необходимо изменить» — это другое извращение. Оба извращения отвратительны, и следует делать всё возможное, чтобы их избегать.

Проблема, однако, заключается в том, что перспектива попасть в одну из двух ловушек всегда маячит перед нами: подобные опасности характерны для всех моральных отношений; наша ответственность строго ограничена рамками, определяемыми этими двумя опасностями. Даже если потребности в ответственности и заботе «могут быть подробно детализированы», о чём, устав от вечной неопределённости, мы часто мечтаем, «эти потребности остались бы чисто внешним феноменом», «не предполагающим никакой ответственности с нашей стороны, никакого участия нашей собственной человечности, воображения или проницательности». «Абсолютная определённость, — заключает Логструп, — это то же самое, что и абсолютная безответственность; нет более бездумного человека, чем тот, кто сводит всю свою деятельность к применению и осуществлению ранее изданных директив».

Все это вряд ли понравится искателям тишины и спокойствия. Быть сторожем брату своему — значит быть пожизненно приговорённым к тяжёлому труду и нравственным испытаниям, которых невозможно избегнуть. В то же время это по душе нравственной личности: именно в той ситуации, в которой ежедневно находятся работники сферы социальных услуг, в ситуации трудного выбора, выбора, не предполагающего никаких гарантий и не дающего авторитетных заверений в уместности тех или иных шагов, в свои права вступает ответственность за других, эта основа нравственности как таковой.

Подведём теперь итог тому, над чем, как я полагаю, нам следовало поразмыслить на примере подвижников сферы социальных услуг в Нидерландах. Перспективы деятельности как этой сферы, так и государства благосостояния в целом, не зависят сегодня от усовершенствования или упорядочения правил, классификаций и процедур, равно как и от большего внимания к ним, как не зависят они и от сокращения разнообразия и сложности человеческих потребностей и проблем. Эти перспективы зависят, напротив, от нравственных стандартов общества, в котором мы все живём. Именно нравственные принципы в гораздо большей степени, чем благоразумие и прилежность работников социальной сферы, находятся сегодня в кризисе, и над ними нависла угроза.

Будущее государства благосостояния, одного из величайших завоеваний человечества и достижений цивилизованного общества, находится на передовой линии предпринимаемого нравственностью крестового похода. Этот поход может закончиться неудачей; любая война чревата риском поражения. Однако без этого ни одно усилие не имеет шансов на успех.

Рациональные аргументы не помогут; будем откровенны: у нас нет веских причин считать себя сторожами своих братьев, заботиться о них, да и вообще быть моральными — и в прагматически настроенном обществе бесполезные и бездействующие бедняки, получатели пособий не могут рассчитывать на веские доводы в пользу их права на счастье.

Признаем откровенно: нет ничего «рационального» в принятии на себя обязательств, в том, чтобы заботиться о других и вообще быть нравственным человеком. Только сама нравственность и может поддержать себя: лучше проявлять заботу, чем умывать руки, лучше быть солидарным с другими в их несчастьях, чем выказывать безразличие, и в конечном счёте лучше быть нравственным, даже если это не делает людей более богатыми, а компании — более прибыльными…